Текст книги "Дом Полнолуния (СИ)"

Автор книги: Александра Лосева

Соавторы: Иван Журавлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Потом я начал рассказывать ему свои сны. Кошмары – ведь другие мне здесь почти не снились. Так и говорил: «А вот сегодня мне приснилось…» А он слушал, даже говорил что-то путное. Кажется, он пытался мне что-то объяснить, но мы общались на разных языках.

Потом я вдруг понял, что он вовсе не всемогущ – он точно так же беспомощен, как и я. Он никогда не бывал снаружи. Он не знает, что происходит с ним. Ему неведомо, зачем Дом держит его здесь, зачем он держит меня. Иногда мне казалось, что Собеседник – это домовой, согнанный со своего места за ненадобностью. Он бродит здесь, такой же неприкаянный и несвободный, как я, и тоже ничего не понимает. Домовой без дома. Просто ему известны какие-то другие законы, и он знает о Доме что-то, до чего я пока не дошел, а может, просто не разглядел. И еще я догадался, о чем же мы, собственно, беседуем. Оказывается, мы просто делились иллюзиями. Когда – болью, когда – дымом. Когда я понял это, мне стало легче с ним общаться. Я больше не задавал вопросов, а он стал мягче и откровеннее. А может, мне показалось. Иногда я думаю, что Собеседника не существует вовсе. Может, он – продолжение одного из моих кошмаров, его осколок, вклинившийся в дневную жизнь, а может быть, он – это я. Не все ли равно?

Вот и сегодня мы долго молчали, а потом он спросил:

– Ну, что у тебя?

– Да ничего особенного – опять вода.

– А-а, вода. Никто больше не стучит?

– Стучит. Я не открываю.

– И не надо. Себе дороже.

– Знаю, знаю. А у тебя что?

– А что? Туман. Туман – он и есть туман.

Тут мы снова надолго замолчали.

Вода… Это очередная милая шутка. Иногда посреди ночи я вскакиваю оттого, что слышу воду. Она ревет и захлебывается сама собой, бушует где-то в коридоре, и вот уже весь коридор заполнен ею, он превращается в бурную реку, которая несется вдоль бетонных берегов на лестничную клетку, чтобы потом исчезнуть где-то внизу. Тогда я зажигаю свет и прячусь в угол, сжимаюсь там, уткнувшись подбородком в колени, и меня трясет, как в лихорадке. Я смотрю на дверь, а за ней шумит вода, много воды, так много, что стены вот-вот упадут под ее натиском, и она польется изо всех окон шестнадцатого этажа и сметет меня вниз вместе с остальным мусором.

Из-под двери показывается лужа – темное пятно на рыжем линолеуме, и я зажмуриваюсь, сжимаю зубы. Иногда я прихватываю с собой топор и тогда стужу лоб о его холодное лезвие. Так идет время, вода все грохочет и ревет, лужа под дверью растет, иногда я слышу звон и треск вышибаемых стекол. Потом все стихает, как будто ничего и не было. Я выбираюсь из своего угла и бреду к двери. Распахиваю ее – в коридоре сухо. Нет луж на полу, нет выбитых стекол, вообще ничего нет. Холодный коридор, залитый сероватым светом, и сквозняк, который гонит обрывки газет. И тогда я смеюсь.

Но это еще пустяки. После этого еще можно заснуть, хотя сниться будет только вода, но это ничего. Хуже, когда я просыпаюсь оттого, что по коридору кто-то бежит, шаркая ногами. У него хромая, подпрыгивающая походка. Если я слышу его, то обязательно включаю свет и кидаюсь к двери, а в руке у меня топор. Я стою, затаив дыхание, и слушаю. По лицу у меня стекают струйки пота, а сердце стучит где-то в голове, и кажется, что оно сейчас лопнет. А он бежит издалека, все приближаясь. Он подбегает ко всем дверям и стучит в каждую по два раза. Вот так – тук – громко, настойчиво и сильно, а потом, чуть подождав, – тук – уже слабее, устало. Тук-тук, тук-тук. Он не останавливается. Он все бежит и стучит.

Кто это? Худой некто, тонконогий и сутулый, девушка со стеклянными глазами, оплывшая старуха… А может, все вместе, или никто. Когда оно стучится в мою дверь, я кричу разом охрипшим голосом «Кто там?», а оно молчит. Несколько раз оно смеялось в ответ булькающим смехом. Я должен держаться, ведь если я расслаблюсь хоть на секунду, оно сможет войти. Однажды оно начало дергать ручку снаружи, дверь тряслась и, казалось, вот-вот откроется, а я стоял напротив нее с топором наготове и считал от одного до ста. На шестьдесят восьмом счете дверь перестала дергаться, а шаги отдалились. Я сел на пол, закрыл глаза и сидел так очень долго. Я думал, что умру. Нет.

Несколько раз я набирался смелости и распахивал дверь, когда к ней приближались шаги. В коридоре был серебристый свет, пустота и шорох. Дом жил ночной жизнью. Было холодно, ужасно холодно и страшно. Казалось, что кто-то стоит у меня за спиной и кладет мне руку на плечо. Ледяные, длинные и тонкие пальцы, легче паутины. Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь и затравленно оглядываюсь, а темнота обнимает меня, шепчет мне что-то на ухо. «Нет!» – кричу я. Потом шепчу, потому что голос пропадает: «Нет, нет, нет!» – а она не унимается. Потом я просыпаюсь у себя в комнате, в дальнем углу. Дверь распахнута, мои пожитки валяются на полу. Как-то раз я рассказал об этом Собеседнику. Он тогда был в мерзейшем настроении, я тут же пожалел. Потому что он принялся ругаться и поносить меня последними словами.

– Да ты просто идиот, – сказал он в частности. – Стучат, откройте дверь. Ты что, не понимаешь, где ты оказался? Тоже мне, правила вежливости. Тебя жрут с потрохами, а ты ходишь, двери им открываешь. Нет, это же надо – такое удумать.

– А что же мне делать?

– Ну, не знаю. Хотя – это все равно. Делай, не делай, открывай, не открывай, мне-то что. Все равно ты тут умрешь, или тебя умрут. А я нет. Вот и все.

Собеседник умеет приободрить. Помню, как-то раз, очень давно, меня разбудили звуки духового оркестра. Пищали, словно перепуганные старухи, дудки. Бухал барабан. Я почему-то сразу подумал о пожарниках. Я соскочил с кровати, запутался в ворохе тряпья, которым укрывался ночью, и выбежал в коридор. Там вовсю полыхала иллюминация – все лампы горели, перемигиваясь мертвенным светом с красноватым оттенком, а вдоль стен висели воздушные шарики. По всему коридору. Странные это были шарики – какого-то грязно-белого цвета и непонятной формы. Они поблескивали в свете ламп. Я подошел поближе к одному из них и понял, что меня сейчас наверняка вырвет. В пустоте его резинового брюха колыхался, перекатываясь от стенки к стенке, комок слизи. Я прошел вдоль стены, уже не в силах оторваться от мерзкого, но почему-то захватывающего зрелища. Во многих шариках что-то было. Иногда – комки слизи, они были противнее всего, потому что жили собственной жизнью и ползали в мутной прозрачности, стекая по стенкам. В некоторых была пыль – кучки пепла, вроде сигаретного. В одном была бабочка.

Шарик висел в самом конце коридора, на пожарном щите, с которого я снял когда-то топор. Сначала я решил, что это ненастоящая или мертвая бабочка, так безучастно и неподвижно она сидела. Но когда я пошел дальше и напоследок мельком взглянул на нее, она вдруг встрепенулась и забилась о стенки белесого пузыря, оставляя на них бархатистые пыльные разводы. Она билась яростно, упорно и безнадежно. Совсем как я иногда.

На ощупь резиновый пузырь с бабочкой оказался липким, теплым и упругим, но я уже не думал об этом, я хотел помочь бабочке, которая все колотилась внутри, изредка замирая, словно спрашивая меня о чем-то. Сначала я хотел развязать веревочку, но решил, что тогда воздух быстро выйдет, стенки сожмутся, и бабочку сплющит и покалечит. Тогда я решил просто лопнуть этот шарик, и тогда, может быть, бабочка вылетит целой и невредимой. Я с силой хлопнул по нему, надеясь, что не пришиб бабочку. Раздался глухой трескающийся звук, как будто рвут старую тряпку, и в нос мне ударила волна теплого смрада. Я стоял, отплевываясь, у моих ног валялись ошметки осклизлой резины, а чуть подальше – трупик бабочки с черными бархатными крыльями. Было горько.

И тут появился Собеседник. На этот раз он был похож на кондуктора.

– А ведь это – в точности ты. Немного шума, много вони и чуть-чуть прекрасных устремлений, ныне покойных.

Из глубины воспоминаний меня вывел голос Собеседника.

– Дождь.

– А?

– Дождь. Скоро будет дождь. Сейчас туман, а потом будет дождь.

– Так это хорошо. Эй, послушай, помнишь, ты говорил, что я слишком слаб, чтобы стать одиноким?

– Это же просто. Ты ведь не одинок, пока ты слаб. Чтобы стать одиноким, нужно прогнать все – память, жалость, страх, привычки, желания. И остаться наедине с тем, что не прогонишь, с тем, что и есть ты. Тебе не останется ничего, кроме покоя. А ты трус, и поэтому не можешь расстаться со своим страхом, своими мыслями и так называемыми чувствами, которые сам себе придумываешь и потом мучаешься. Это не самая лучшая компания. А избавиться от них и стать одиноким ты не сможешь, потому что ты ленивый, слабый и тупой.

Странно. Сегодня с ним что-то не то. Давно я не слышал от него такой связной речи.

– Скажи, а может у этой истории быть счастливый конец?

– Какой конец?

– Ну, счастливый. Ты же понимаешь – это когда с утра хочется проснуться, а вечером – заснуть.

– Не думаю, чтобы у этой истории вообще был конец. Просто твоя жизнь – она, как цепь, где звенья последовательно связаны, и одно ведет к другому, ну, с небольшими вариациями. А в самом конце – вроде гири – твое так называемое счастье или несчастье. И поэтому каждый свой поход по коридору ты как-то приравниваешь к этим возможным финалам. Ах, я видел во сне жуткую рожу. Это не к добру. Ах, меня ударило током. Ах, вода течет – все тебя пугает, мучит, всего ты опасаешься. Или наоборот – надеешься. А все потому, что, складываясь в цепочку, оно неминуемо ведет тебя к одному из исходов. Вот ты и бегаешь, как крыса по канализационным трубам, от беды к беде.

– Ну, даже если ты прав, а, может быть, ты прав – то почему мне одни неприятности выпадают?

– Во-первых, ты только их и видишь, а во-вторых, место здесь такое.

– А как можно еще? По-другому?

– Представь себе, что это просто картинки, как будто ты листаешь огромную книгу и раскрываешь ее наугад. Вот на этой картинке под кем-то рушится лестничный пролет, а на той кто-то разговаривает с собственной тенью, и она ему отвечает. Потом тебе кажется, что этот кто-то – ты. Ты просто придумываешь себя в этой книге, и вот уже ты бежишь по коридору, а он обрушивается за тобой. Еще на одной картинке ты погибнешь тысячей способов. Но это не важно, и не стоит огорчаться, потому что еще на одной картинке ты жив и как будто счастлив. То есть это тебе на картинке кажется, что ты счастлив. Открывай любую картинку, какая попадется. В принципе они связаны только общим героем и местом действия. Во всем остальном они случайны.

– А есть картинка, где я выхожу из Дома? Где мне удается вспомнить, кто я?

– Самая важная штука здесь в том, что картинки возникают, только когда ты на них смотришь или думаешь о том, что должен увидеть. До этого их просто нет. А как ты можешь представить себе, что выходишь из Дома, если ты никогда не бывал снаружи? Ты ведь даже предположить не можешь, что там. А значит, нет и картинки. Все, что происходит в Доме – это комбинация, пусть даже очень сложная и причудливая, из его частей – из твоей единственной реальности. Ведь их-то ты уже видел – правда, не в таких сочетаниях.

Я хотел было рассказать ему про свою единственную правду, но осекся. В Доме опасно говорить про такие вещи вслух. Тут меня осенило:

– Но ведь картинки возникают только тогда, когда я на них смотрю, значит, без меня Дома не будет. Значит, стоит мне убежать от него, захлопнуть книжку, как его разум просто перестанет существовать. Он станет закрытой книжкой, которую никто не читает.

Я разволновался и снова свесился с кровати, чтобы посмотреть на Собеседника. Он растолстел и поседел еще больше. Он сцепил руки на подушкообразном брюхе и шевелил пальцами, отбивая какой-то замысловатый мотивчик.

– Не смотри на меня! – снова пронзительно завизжал он и ударил меня по уху. Я быстро поднялся.

– А, извини.

– Такого тупого, как ты, больше нет, говорил ведь, всегда говорил.

– Да я тут вообще один, тебе сравнивать не с кем.

– Ну, это как сказать. – Собеседник замялся. – Еще есть я. Почти. Иногда.

– Да, так как насчет того, что Дом без меня не может существовать? Ведь если судить по-твоему, то я ему просто необходим. Я его – проявляю, что ли.

– Косно мыслишь и невнимательно слушаешь. Все лепишь свою логику, вопросы неправильные задаешь. Ты ведь сам себя придумал на картинке, где есть Дом, так куда ты, спрашивается, оттуда убежишь? А даже если убежишь, то что тогда станет с твоим разлюбезным сознанием? Что от него останется тебе? Дело не в том, может ли Дом существовать без тебя, а в том, можешь ли ты существовать вне Дома.

– Значит, меня просто нет? А кто же тогда смотрит на эти картинки? Кто же тогда их представляет?

– Дурак ты, все-таки. И к словам цепляешься.

Собеседник почему-то оказался перед окном. В пепельном ночном свете он был худ, высок и полупрозрачен. Лица его я разглядеть не смог. Потом он шагнул к стене, преодолев за один шаг полкомнаты, и исчез. А меня потянуло в сон. Я нашарил на стене выключатель, зажег свет, тусклую желтоватую лампочку, которая мигала и тихонько жужжала, неназойливо, как сумасшедший письмоводитель. Кажется, потом мне снились кошмары. Я не помню.

ЗДАНИЕ
Часть вторая

Блики

Окно, темно,

И тысяча лет

Одиночества вдоволь

В заколоченном Доме,

там, где нас нет.

Зимовье Зверей.

Сегодня ветер клубит пыль там, снаружи. Тумана нет, он подевался куда-то еще со вчерашнего дня, небо стало грязно-белого цвета, а ветер клубит пыль. Ему, наверное, надоело гонять газеты по коридорам, и он вылетел туда, за оконные стекла. Пыль поднимается в воздух огромными колоннами и кружится волчком на одном месте, потом вдруг застывает на секунду и разом падает вниз, словно отяжелев. Проходит время, и рыжеватый пыльный столб снова вырастает из ниоткуда, и все повторяется. Я такое вижу впервые. А может, это уже было, просто я не помню. Я так часто принимала здесь за действительность то, что оказывалось потом обрывками снов, мыслей и отражений. Это блики. Я все время на грани какого-то глобального знания, но меня не пускают к нему. А я так устала.

Из окна моей комнаты виден кусок двора, угол другого корпуса, стена и ворота. Если прижаться лицом к оконному стеклу, сплющив нос, можно разглядеть еще два небольших корпуса с узкими проемами-бойницами, груду кирпичей прямо под моим окном, разбросанные по двору листы то ли жести, то ли ржавого железа, крышку канализационного люка, выглядывающую из-под кучи щебня, искореженные пики арматуры, сплетенные в какие-то замысловатые клубки. Пыль. Мусор. И все.

Я никогда не была там, снаружи. В том прошлом, которое придумало мне Здание, я ни разу не выходила во двор. Я знаю только свою комнату, коридоры, двери, лестницы… И так было, наверное, всегда. Если бы выяснить, на каком хоть этаже я нахожусь, было бы, наверное, гораздо легче мечтать о выходе. Но мне не дано даже этого.

Вспомнить страшно, сколько сил я потратила на эти гулкие лестничные пролеты, пытаясь добраться хотя бы до второго этажа. Да ладно, пусть до третьего. Оттуда, в конце концов, было бы не так уж страшно спрыгнуть. Или упасть, если Здание так не любит инициативу. Я даже откопала в куче тряпья в одной из комнат довольно сносную веревку, не очень длинную, правда, ее хватило бы как раз на два этажа. В принципе, меня устроил бы даже четвертый – ведь не так уж страшно пролететь метров шесть от конца веревки до земли. Я была готова даже разбить окно, хотя знала, что этого делать категорически нельзя, просто недопустимо. Мне уже было все равно, лишь бы выйти.

Здание мастерски сужает желания. В мутном, неясном и почти несуществующем «раньше» я мечтала, нет, я верила, что выйду отсюда совсем, полностью, оставлю за спиной ворота и стену с колючей проволокой, растворюсь, потеряюсь в не известном мне «там», и, хотя ничто не поддерживало во мне этой уверенности, я чувствовала, что оно на самом деле есть, должно быть, обязано… «Там» – обязательно все будет хорошо.

Обязательно!

Здание мастерски сужает все. В совершенно определенном «теперь» я уже сомневаюсь, есть ли там что-нибудь, за стеной. Кто знает, быть может, там заканчивается мир. Оттуда, из-за стены, не приходит ничего хорошего, только туман, промозглая сырость и ночные страхи. «Теперь» – неумолимое пятно, заключенное в белую оконную раму, картинка на заказ – клочок пыльного двора и ворота, как насмешка. И даже про это я не знаю, есть ли оно на самом деле, или только кажется, а в действительности Здание сузило меня до комнат и коридоров. Поэтому я так отчаянно хочу выбраться хотя бы туда, во двор, побродить босиком по пыльной, будто каменной, земле, погладить ржавчину арматур, почувствовать спиной стену, дотронуться до ворот. Какие они на ощупь? Кто знает, может, если прижать к ним ладони, прислонить лоб, зажмуриться, вдохнуть и легонько-легонько подтолкнуть, кто знает, что будет тогда, может они, кто знает, может…

Ах, черт. Черт.

Вот так. Вот так я привожу себя в состояние лихорадочного нетерпения, какой-то деятельной истерии, и начинается бесконечная беготня вверх-вниз, и двери, двери, двери, все запертые, и лестницы, и холодные перила, извилистые коридоры, комнаты, сотни комнат, и снова лестницы, и все сначала, по кругу, по кругу, по кругу, опять и опять, чертово колесо, пока силы не уходят сквозь кончики пальцев куда-то вниз, в подвал, и только остается, что баюкать опустошенное сердце, обняв себя руками.

И разве я не пыталась найти выход?

Господи, я помню, конечно, я помню эти идиотские игры в кошки-мышки не известно, с кем, когда я моталась по коридорам, потихоньку сходила с ума и становилась похожа на Здание, а оно резвилось во всю. Мне нужен был четвертый этаж, я ловила четвертый этаж. Смешно? Очень. Зданию, во всяком случае, было невероятно весело. Конечно, это очень забавно, когда кто-то внутри тебя пытается в тебе и от тебя спрятаться. Славные игры!

Я помню, как это было – угол коридора остер, как лезвие ножа. Надо проникнуть за него взглядом и не порезаться. Ах, как забавно! Как будто играешь в прятки – очень хочется глупо хихикнуть. Но нельзя. Иначе оно услышит. Никогда ведь не знаешь наверняка, следит оно за тобой или нет. Осторожно, очень осторожно выглянуть в коридор – так, вон окно во двор, кажется, разбитое. Теперь тихо. Две секунды, три, вдох, приготовились – вперед! Одним рывком преодолеть четыре метра до окна и считать – быстро-быстро, как только могу – считать этажи подо мной: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Ну, слава богу, это седьмой этаж, Здание его никуда не спрятало, не убрало.

Теперь мерным шагом с беззаботным видом (можно даже напевать что-нибудь, я так, просто здесь иду, без всякой цели) на лестницу, спуститься на два пролета вниз, к следующему этажу – и все сначала. Господи, все сначала, с замирающим сердцем смотреть, не украло ли Здание шестой этаж, а потом пятый, а спустившись на четвертый, оказываешься в подвале, среди плесени, каких-то труб, среди банок с консервами и груд поломанной мебели.

Тогда просыпается надежда: если это подвал, значит, следующий этаж должен быть первым. Я откуда-то знаю, что обычно там находятся входные двери. Я не уверена, но, по-моему, это логично.

Но из подвала на лестницу ведет только одна дверь, а лестница оказывается такой узкой, и уходит в бесконечность, она словно заперта в тесной каменной башне, и нигде нет выхода на этаж, а еще – невероятно темно, потому что в этой башне нет окон.

Миновав пятнадцатый или шестнадцатый пролет, понимаешь, что тебя замуровали, ведь даже щелей нет в стенах, ни одной щели, просто узкая бесконечная башня и лестница, и воздуха становится так мало, и душно, страшно…

Ступенька за ступенькой – все меньше сил, где я, господи, где я, какой это этаж, я не знаю, не знаю, выпусти меня отсюда! Тогда стены начинают сжиматься, сжиматься, сплющивать, сдавливать, сминать в лепешку. Сначала от одной стены до другой три шага, потом два, потом шаг, потом уже и руки вытянуть на всю длину нельзя, а они все движутся навстречу друг другу, как будто меня нет внутри, как будто я не бьюсь в темноте и не шарю по холодной известке, пытаясь найти дверь. Еще две минуты, и они раздавят меня, как бабочку, захрустят и сломаются кости, лопнет грудная клетка, кровь пойдет горлом. Нет, пожалуйста, я ничего уже не хочу, ничего, ничего, только выбраться из этой кошмарной мышеловки, только выбраться, и ничего больше…

Тогда Здание любезно распахивает дверь. Сил нет больше ни на что, устало бреду по коридору и через несколько минут понимаю, что это мой этаж, и вот моя комната, и мое окно, а под ним – больше десятка этажей, которые я никогда не смогу пересчитать. Добро пожаловать домой, девочка. Игра окончена. Сиди и смотри на пыльные столбы, которые взметает во дворе ветер. Тебе позволено только это.

Пыльные столбы… Хорошо ветру. Хорошо пыли. Как бы я стала пылинкой, кружить, кружить, не думая ни о чем…

Я тебя ненавижу. Боже мой, как же я тебя ненавижу. Кажется, это единственное, во что я могу верить безоговорочно. Этот мусор, эта пыль во дворе – почему даже это не для меня? Для кого тогда?

Здание не выпустит меня наружу. Никогда. Даже во двор.

Однажды, спускаясь с шестого этажа на пятый, я вдруг решила, что рискну, веревки хватит на два или три этажа, падать не очень высоко. Может быть, я даже ничего не сломаю. Господи, да если даже и сломаю – не все ли мне равно? Ниже Здание мне спуститься не позволит. Значит, решено. В конце концов, я просто устала. Ну, хоть что-нибудь.

Я спустилась на пятый этаж. Там было сумеречно, на потолке еле-еле светились длинные белые лампы, да и те гасли одна за другой. Темнота заполнила коридор за считанные секунды, но я успела разглядеть, почему так. На этаже не было окон. Ни одного окна, как на той лестнице в башне. Просто ровная стена, отштукатуренная и покрашенная мерзкой голубой краской. В темноте я нащупала дверь в комнату и открыла ее. Там должно быть окно – в комнатах обязательно должны быть окна…

Касаясь стены рукой, я пошла туда, где, по идее, есть окно. В голову лезли чужие нехорошие мысли. Стандартный набор: что-то про жаркое дыхание голода, про желтые глаза с вертикальными зрачками, холодные пальцы, грязные лапы, про кого-то, кто во тьме стоит рядом, дышит в затылок и жаждет твоего страха. Главное – найти окно. Я так и твердила себе, стараясь не думать о тех, кто живет в темноте, так и твердила: окно, надо найти окно, надо найти окно, окно, окно…

Вдруг рука наткнулась на что-то теплое и мягкое, что завертелось и заерзало, но почему-то не убежало.

Я ни разу не видела в Здании крыс. Мне почему-то очень захотелось, чтобы это была просто крыса, чтобы она шмыгнула с противным писком куда-то в сторону и прекратила, прекратила, ПРЕКРАТИЛА булькать и хихикать, хватать мою руку маленькими цепкими лапками, облизывать мою ладонь, кусать мои пальцы и чмокать… Господи, оно же поднимается…

Я закричала, затрясла рукой, что-то шлепнулось на пол, зашуршало, завозилось, тут же чьи-то пальцы холодом коснулись моей щеки, кто-то жарко задышал в затылок, кто-то за спиной, кто-то рядом, кто-то, жаждущий моего страха. Я металась в темноте, не соображая уже ничего, пытаясь найти дверь в коридор, кричала, словно меня резали, натыкалась в темноте на что-то, что казалось живым и голодным, снова кричала. Здание вдосталь поиздевалось тогда надо мной. Не помню уж, как я оказалась в коридоре, а потом на лестнице, но только на пятый этаж я не спускалась еще как минимум неделю. Вот так. Вот так. Конечно, проще всего было бы спрыгнуть вниз из окна шестнадцатого этажа. Но это когда-нибудь потом, когда я совсем устану. А сейчас… Еще очень хочется жить.

Я перестала искать первый этаж.

Я перестала оставлять метки на стенах – это очень неприятно, когда каждая борозда, проведенная гвоздем по штукатурке, становится глубоким порезом на плече. Веди летопись, девочка, пожалуйста. Но не забывай, кто здесь хозяин.

Я перестала чертить планы этажей. Что толку, если каждый день комнаты меняются местами, а коридоры изгибаются по-новому. Что толку, если все мои писания угольком на газетных листах к утру покрываются липкими мазутными пятнами и нестерпимо воняют. Что толку – ЕСЛИ Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ, НА КАКОМ ЭТАЖЕ Я НАХОЖУСЬ, ЧТО ТОЛКУ!?!

Я перестала исследовать лестницы. Они имеют привычку рушиться под ногами. Или утыкаться в тупик. Или становиться каменной башней без окон. Это чаще всего.

Я перестала открывать двери.

Раньше я открывала двери. Одну за другой, с упорством шизофреника, распахивала, заходила в комнату, осматривалась, выходила обратно. Если дверь была заперта, я ее выламывала. На это уходило немало времени, но зато мне не в чем было себя упрекнуть. Я верила. Я верила, что открою одну из них, может, самую неприметную и неказистую, открою, а за ней окажется выход. Глупо, да? Я в это верила. А теперь не верю. Потому что однажды открыла дверь, самую неприметную и неказистую, а за ней… Это до сих пор иногда снится мне по ночам. Отсюда нет выхода.

Нет выхода. Тогда зачем эти огромные наглухо запертые ворота, возле которых ветер взметает свои пыльные колонны? Зачем они тогда, если я не могу выйти даже из корпуса? Кого еще должны удерживать эти створки, кого? Ведь в Здании, кроме меня, никого нет… Я здесь одна, в этом лабиринте коридоров, некому бродить по двору и касаться шершавой поверхности стен. Я здесь одна.

Один раз, один только раз я засомневалась в этой непреложной истине. Мне было так страшно и беспомощно, это были ключевые слова моего существования – страх и беспомощность. Впрочем, почему «были»?

Я сильно задержалась в подвале, набирала еду на несколько дней. Внизу мне ужасно не нравилось, я старалась бывать там как можно реже и, соответственно, провизией запасалась на максимально долгий срок.

Еда в Здании – не ахти, какая, но все-таки есть можно. Первое время мне было очень любопытно, откуда она берется в подвале, ведь я все время забираю оттуда довольно солидную груду консервов, а их как будто меньше не становится. Кто приносит в эту хитро запрятанную кладовку банки с тушенкой, сгущенное молоко и сухари? Однажды я даже осталась ночевать в подвале, но долго потом об этом жалела. Сама не знаю, как заснула, даже кошмары не мучили, но только утром полки были идеально чисты, а я на неделю осталась без провизии. Я так ошалела от этой банальной мести, что больше не позволяла себе даже краем сознания задуматься, что и откуда берется. Честное слово, недельная голодовка действует лучше кошмаров. Да.

Но тогда я просто запасалась едой. Еле дотащив наверх целую кучу каких-то консервов и пакетов с сухарями, я пнула дверь ногой, вошла в комнату и свалила провизию на стол. Получилась солидная груда. Темнело, как обычно, очень быстро, я закрыла дверь, зажгла свет и села на диван. Было как-то особенно неспокойно. Вообще, вечера в Здании – вещь не из приятных, но тогда тревога приняла какой-то новый оттенок. А впрочем, что это я. Все здесь всегда одинаково.

Тумана не было, но подходить к окну почему-то не хотелось. Казалось, что кто-то наблюдает за моей комнатой, смотрит пристально, только и ждет, чтобы я пошевелилась, подала признаки жизни. Глупо. Ну не буду же я так сидеть до утра. Я вздохнула, поднялась с дивана и занялась едой. Развела малюсенький костерок посреди комнаты на двух больших кирпичах, нагрела себе немного воды. Заварка кончилась уже два дня как, поэтому чая, пусть горького и некрепкого, но все-таки чая, не предвиделось. Консервы оказались старые и несъедобные. Пришлось жевать сухари. Может, завтра что-нибудь изменится, а может, нет. Ведь это – моя комната. В ней никогда ничего не происходит.

Я задумчиво потягивала остывающую воду из жестяной банки, когда со Зданием что-то произошло. Что-то, чего, кажется, оно само не ожидало и боялось. Сначала дрогнули стены, потом звякнуло-дзынькнуло оконное стекло, мелко завибрировал пол под ногами. А потом вдруг все затихло. Абсолютно все. Не шуршали газеты в коридоре, не тек кран в душевой, не скрипели двери соседних комнат. И среди этой неожиданной тишины вдруг – топот бегущих ног в конце коридора, топот, приближающийся к моей комнате. И кто-то внутри, возле меня, тонко заныл, что этот топот не пронесется мимо, не исчезнет на лестнице, эти шаги остановятся именно возле моей двери, а может, распахнут ее беспощадным пинком, ворвутся в мою комнату, собьют меня с ног, и я снова буду метаться по углам, уворачиваясь от невидимых кулаков, только на этот раз не отделаюсь разбитым лицом, потому что сегодня он пришел сам, наверное, я надоела Зданию, и вот…

Я вскочила на ноги и бросилась зачем-то к окну, потом к двери, потом снова к окну. Я не знала, что делать, ожидание сменялось страхом, страх – ожиданием, а шаги все приближались. Я бестолково металась от стены к стене, а потом страх победил, и я забилась в угол между столом и окном, сжалась в комок и твердила про себя: «Нет, не может быть. Не может быть, нет, я здесь одна. Здесь никого, кроме меня, нет, никого нет, никого, никого! Этого не может быть, не может, я одна, Господи, я здесь совсем одна, совсем, здесь никого, кроме меня, нет, никого нет, никого нет, нет, нет, нет! Здесь никого больше нет! Никого больше нет! Нет!!! Нет…»

Дверь с грохотом распахнулась, ударилась несколько раз о стену и закачалась. Мне послышалось даже, кажется, чье-то хриплое дыхание, но я закрыла уши руками и замотала головой. За дверью никого не было. Нет, нет и нет. Никакого дыхания. Нет и быть не может. За дверью никого нет. Пустой коридор да обрывок газеты, и больше ничего. Я таращилась в пустоту коридора, дрожала, все ждала чего-то и не могла понять, почему так тоскливо. Потом напряжение как-то разом спало, я вылезла из своего угла, закрыла дверь…

Я не знаю, что произошло, но меня как будто окатило ледяной водой – рывком выметнулась в коридор: «Где ты?! Слушай, я здесь! Подожди! Не уходи, постой – я здесь! Слышишь, я здесь! Вернись!» Какой длинный коридор, ведь не мог он исчезнуть вот так, в никуда, я его знаю, я помню его руки, не знаю, откуда, не знаю, кто он, но ведь здесь был кто-то, кто-то бежал по коридору, кто-то спешил ко мне, неужели он ушел – вот так, просто?! Это было бы слишком жестоко, это было бы слишком подло, нет – этого не будет, я не позволю!

Я бежала по коридору, прочь от своей комнаты, прочь от света и безнадежности. Как же так – ведь еще чуть-чуть, и все было бы по-другому, все было бы иначе, и это я, это я виновата. Но он услышит, если только он есть, он услышит. Я бежала и звала его, кричала до хрипоты. Здание развлекалось, оно зажигало свет в комнатах, а я бежала на свет, как сумасшедшая бескрылая бабочка, распахивала дверь и кричала в пустоту: «Я здесь!» Потом мне слышались шаги на лестнице, и я бежала туда и звала, перегнувшись через перила, а в ответ мне хохотало эхо.