Текст книги "Дом Полнолуния (СИ)"

Автор книги: Александра Лосева

Соавторы: Иван Журавлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

В конце концов, я должна чем-нибудь питаться?! И если подвал решил поиграть со мной в прятки, то пусть, черт возьми, только попробует. Я продержалась четверо суток без сна, ну так и без еды прекрасно обойдусь. Я вообще не буду смотреть – не хотите песен? Нет? А зря. Я знаю одну такую славную, про вчера, люблю песни про вчера, они какие-то продлевающие… о чем я? Да! Да, так я спою? Ага, ну конечно, с кем тут разговаривать, одни лысые маковки кругом, совсем не понимают в музыке.

Вот я вам – хлоп! Хлоп! Хлоп! Что, взяли?! Ах ты, Боже мой, весело-то как! Только тс-с-с-с… Тихо-тихо… Главное, все Здание не перебудить, а то проснется и будет голову мне морочить. Намаялось, бедненькое, со мной. Ему, как-никак, тоже спать хочется. Господи, сил нет, как хочется. Ну вот, опять стены шатаются. Ну, чего вы лысинами своими качаете, как неродные? А куда это я иду, интересно? Крысами дохлыми пахнет. Удивительно – в Здании так много места – и даже пауков тут не водится. Не выдерживают, наверное. Одна я, как дура, по коридорам брожу…

Коридор-то, кстати… Не-е-ет, нетушки, не пойду, не пойду в свою комнату – и точка! И все, и хватит, мало ли, какие там перины дырявые разбросаны… Погодите, а дверь почему открыта? Фу ты, холодно, сквозняк какой, надо закрыть, а то продует, и будет у меня сопливая комната. Да, я только дверь закрою… А это что? Откуда у меня дым в комнате, ну и дымища, а ну, брысь! Кыш отсюда! Давно не видели! Кыш, кыш, пошел! Ну, что мне тебя, пледом вымахивать-выветривать? А где плед, кстати? А, вот, на диванчике, как обычно, уф, упарилась. Совсем с ума Здание сошло, распоясалось. Стоит оставить без присмотра, сразу штучки какие-то, бардак, свинарник. А-а-а-а… Господи, челюсти сейчас вывихну… Ну, нет, на эту удочку ты меня не поймаешь, нет, не поймаешь, я не настолько глупа… Я только посижу немного, угреюсь, а потом уйду, я не буду спать, еще чего, четыре дня обходилась, да и не хочется мне… Эх, стена какая холодная. Нет, не надейся даже, мне просто неудобно сидеть. Я только прилягу ненадолго, а потом пойду в подвал за едой… Свет какой яркий… глаза… режет… Я только полежу, совсем чуть-чуть… немного… совсем… чуть-чуть… я… не…

Свет вокруг меркнет, мигает, а то снова вспыхивает. Как спокойно и равнодушно. И необычайно холодно. И пахнет сигаретным дымом. Дымом? Сигареты? Запах? Я лежу на диванчике и дрожу от холода. Что-то странное и злое происходит внутри времени. Я сплю? Может быть. В этом Здании я разучилась различать сны и реальность. Я только знаю, что лежу на животе, прижавшись щекой к диванной обивке, тоскливо смотрю в пол и не могу подняться. Кажется, все-таки сплю. И еще: надо найти зеркало, последнее, не разбитое пока мною зеркало. Оно где-то в коридорах смеется надо мной, как открытый террариум, из которого выползают змеи.

Страшно и суетно. Я сплю. Я знаю. Мне надо проснуться, но что-то не дает. И вдруг – ноги. Я смотрю в пол, а они появляются передо мной, ткутся, волнуются, густеют, но наконец появляются. Женские ноги в черных бархатных туфлях на шпильках, в черных шелковых, очень свободных, брюках. Да, я сплю. Теперь точно. Уже наверняка. Ведь в Здании никого, кроме меня, нет. Я пытаюсь подняться и не могу. Мне нужно проснуться. Нужно! Если это сон – а это сон – мне очень страшно, от этой женщины, на которую я не могу посмотреть, веет плесенью и сигаретами. Это от нее несет холодом, я знаю. А еще я знаю, что она улыбается. И что у нее очень красные губы.

Я попыталась пошевелиться, и пространство заерзало у меня перед глазами. Я хотела крикнуть, вскочить, но вышел какой-то хриплый отчаянный стон, как от боли. Я не могу. Я не могу проснуться. Эта мысль колотится изнутри в виски, выступая на лбу липким холодным потом.

Она схватила меня за волосы и откинула мою голову назад, вглядываясь в лицо. Я потеряла голос и волю. Я перестала существовать. Она держала за волосы маленький детский страх, съежившийся под ее холодным существованием. Я знала ее, а она – меня. Я знала, что она – смерть, а она знала, что я – не тот, кто ей нужен. И одной только вещи мы не знали: останусь ли я, не нужная ей, жить. Она была высокая, худая, с тонкой талией, костлявыми плечами и маленькой впалой грудью; вся в черном – брюки, туфли, обтягивающая майка и безразмерный, небрежно накинутый пиджак. Бархотка на шее. Черные очень коротко стриженые волосы. Серьги в ушах. Выщипанные в ниточку брови. Тонкий нос. Высокие скулы, пустые глаза, резко очерченный подбородок, тонкие красные, очень красные губы. Длинные ногти на тонких пальцах, черный лак на ногтях, очень длинная и тонкая сигарета. Очень. До одури бледная кожа. Она смотрела на меня и слегка покачивалась на своих каблуках. Потом затянулась, выпустила тонкую струйку дыма и улыбнулась. Зубы у нее были мелкие, белые, очень белые. Острые.

Воздух свернулся в легких, и сердце почти остановилось, когда она вдруг отпустила меня и медленно прошлась по комнате. Вокруг ее каблуков взметались легкие облачка не то пыли, не то тумана. Я сглотнула крик, оцарапав горло, и почувствовала, что седею. Оттого что она такая длинная и тонкая. Оттого что она чуть не сломала мне шею. Оттого что ей абсолютно все безразлично. Она стряхнула пепел на подоконник и повернулась ко мне. Демонстрация силы.

– Что же ты так молчишь, золотце?

Я видела только ее губы, выпускающие задымленные слова, и меня колотил озноб. Она снова стряхнула пепел, улыбнулась:

– Деточка, мне тут нужен один… – сизые колечки дыма кружили хоровод. – Ты ведь здесь давно, уже все должна знать. Где мне его найти?

– Кого? – я не сказала это, просто пошевелила губами, но она услышала. Да ей и не нужны были слова.

– Ну, радость моя, не притворяйся. Его. Ты же знаешь. Сама все прекрасно знаешь.

– Здесь никого больше нет. Никого, кроме меня.

В ее глазах что-то шевельнулось. Что-то, похожее на мокрицу.

– Зачем ты меня обманываешь? Это нехорошо. Это очень нехорошо… – она сделала шаг ко мне. Как же хотелось завизжать пронзительно, громче, чем горит огонь, чем кричит Здание, завизжать и проснуться! Получился хриплый отчаянный шепот:

– Я не знаю! Здесь никого нет больше! Я здесь одна! Я ничего не знаю! Ради бога, оставьте меня, клянусь, здесь никого больше нет!

Она сделал еще два шага и села рядом со мной. От нее пахло подвалом.

– Ну, ну, ну. Не расстраивайся. Отчего ты так дрожишь? Замерзла? Я тебя согрею.

Она положила руки мне на плечи. Не знаю, почему я не умерла в тот же миг. Ее руки были холодны, холоднее самого холодного страха, холоднее и отвратительнее всего, что мне встречалось в Здании. Мне казалось – они прожигают холодом кожу, кости, пробираются до самого сердца, а она дышала на меня гнилью и что-то говорила. Я не могла пошевелиться.

– Не на… до…

Стон утонул в ее воздухе.

– Ну, что же ты, золотце. Хочешь, я тебе бусы подарю? А ты мне скажешь, где он, иначе будет плохо… Хуже, чем было, поверь мне. Ну, вспомнила?

– Я не знаю! Не знаю!

– Смотри, какие бусы. Тебе будет очень хорошо в них. Смотри – красные, белые, зеленые, и шнурок такой крепкий… Скажи мне.

– Я не знаю! Не знаю! Нет!

Она надела бусы мне на шею и тихо засмеялась.

– Не знаешь… Разбей зеркало!

– …

Она душила меня долго и мучительно, царапая ногтями шею, вдавливая шнурок в горло. Ко мне вернулась способность двигаться, но задавленный крик перешел в тихое хрипение, перед глазами плыли оранжевые и черные пятна, я слабо пыталась разорвать петлю, и над всем этим едко посмеивался сигаретный дым. А потом шнурок лопнул, и она начала таять, все еще протягивая ко мне руки, таять, таять, таять, а я кричала, кричала…

– МА-А-А-А-А-АМА-А-А-А-А-А-А!!!

Тишина. Холодно. Вскочила на ноги, чуть не упала, выпутываясь из пледа. Струйки пота по вискам. Сон. Ну, конечно же, сон. Просто сон. И больше ничего. Просто сон. Мне приснилось, ну, конечно же, мне просто приснилось. Я просто долго не спала, и Здание заманило меня сюда и подсунуло очередной кошмар. Ну, конечно же, это просто сон. Их много бродит по коридорам, и каждый мечтает только об одном: кому-нибудь присниться. И они снятся мне. Вот почему нельзя спать днем. Вот почему вообще нельзя спать. Да, это просто сон. Ну, хватит, хватит, успокойся, не колотись так. Мало мне, что ли, кошмаров снилось? Пора бы уже и привыкнуть. Господи, ну почему я? Ты, чудовище облупленное, никому не нужное, ну почему я? Почему? Ты что, питаешься моим страхом, моей болью, моими слезами? Неужели тебе не надоело выкачивать из меня полынную горечь? Неужели тебе самому не тошно от этого всего? Почему я? Чего ты от меня хочешь? Ты видишь, я даже плакать уже не могу, только судорожно вдыхаю и выдыхаю сухой воздух, искривив губы в какой-то не то улыбке, не то гримасе…

Здание молчало. Ну, конечно, чего от него еще ждать. Оно всегда молчит, когда тебе нужен ответ. Оно разговаривает только тогда, когда у тебя глаза на лоб лезут от ужаса, когда ты не соображаешь уже ничего – вот тогда – пожалуйста, оно сообщает тебе о том, что во сне люди умирают или что надо разбить зеркало. Стоп. Разбить зеркало?

Я вспомнила ее, и меня опять затрясло. А может, она – и есть Здание? Слишком уж ясно я ее видела, чувствовала, у меня даже горло болит до сих пор. Чего она хотела от меня? Найти кого-то, сказать, где он…

Кого-то…

Но здесь никого, кроме меня…

нет?

Нет, спокойно, только не надеяться. На эту удочку я не попадусь. Конечно же, здесь никого, кроме меня, нет.

Но ведь…

Она же ушла. Не потому, что я так сильно боролась, нет, это смешно, она просто УШЛА куда-то, и это странно, она запросто могла убить меня, но бросила, как бросает собака игрушку, когда почует мясо. Она искала кого-то… Нет, нет, это просто сон. Мне приснилось. Очередной кошмар, только и всего. Нельзя доверять снам. Ну, во всяком случае, не полностью. Разбить зеркало… Разбить зеркало! Да!

Я снова вскочила на ноги. Голова кружилась. Разбить зеркало – ну конечно же! Я ведь даже знаю, где его искать – в комнате с плюшевым креслом. Не важно, что комнаты этой, скорее всего, просто не существует. Ведь значительна не она, и не она содержит главное! Это всего лишь ориентир, наметка, не знаю, почему, но Здание снова решило поиграть со мной в опасные игры, может статься, что мне даже не будут мешать. Разбить зеркало. Да, да! Пусть это всего лишь сон, бред, но кто сказал, что Здание подчиняется каким-то логическим законам? Точно! Разбить зеркало!

Голова кружится. Я заметалась по комнате в поисках чего-то тяжелого. Было очень трудно остановить взгляд на чем-то одном, сосредоточиться. Лихорадочность моих движений передалась туману, и он заворочался, зашевелился, заерзал… Мне было не до него. Не важно, найду я что-нибудь или нет. Зеркало можно разбить и локтем. Уж кто-кто, а я это знаю. Здание подсовывало мне всякую рухлядь: литровые банки, старые прокопченные скатерти, дверные ручки, битые вазы… Черт возьми, ну откуда в моей комнате берется столько барахла?! Ненужного, грязного барахла…

Он все еще лежал там, у порога, там, где выпал из моих рук – кусок железного прута. Ты отняло у меня память, почему же ты не даешь мне забыть ЭТО? Хорошо, он пригодится. Я оставлю его себе, пусть это будет как записная книжка, напоминалка.

Скажи, голубь – это была твоя оплошность? Правда ведь? Откуда он прилетел? Нет-нет, я не собираюсь снова впадать в истерику и сбегать из своей комнаты, уже переболела. Достаточно было одного раза. И все-таки? Значит, там есть что-то? Ты – не конец вселенной, ведь так? Так… Значит, можно выйти отсюда, можно… Хорошо, я сделаю, как ты хочешь. В последний раз. А потом я буду искать. Нет, не комнату с плюшевым креслом. Выход.

Я сжала прут в руке, выскочила из комнаты и побежала по коридорам. Двери мелькали в пляске святого Витта, стены качало. Разбить зеркало? О да, я разобью его. В этом вы можете на меня положиться. Дайте мне только добраться, я не пожалею сил. Даже если мне придется полностью превратиться в удар, я не пожалею и себя. Разбить зеркало… Я вложу в этот удар все свои кошмары, свою несуществующую память. Она должна у меня быть – в газете я прочитала, что она должна быть у каждого, – но ее у меня нет. Вот так. Разбить зеркало.

Я бежала долго. Я нашла его. В коридоре и не пахло комнатой с плюшевым креслом. Мне даже не пришлось никуда заходить. Оно висело на стене, большое, почти с меня, я отражалась в нем до колен. Нет, я не стала плакать и ужасаться. Я знала, какое меня ждет отражение. Ярость вдруг куда-то исчезла, и стало страшно. Все-таки я давно не смотрела себе в глаза. И теперь как-то щемяще-странно было видеть себя и вспоминать, какая я на самом деле.

Я поудобнее ухватила прут вспотевшей ладонью. Руки дрожали. Холодно. Разбить зеркало… Зачем? Кому оно мешает, это последнее отражение? И кто сказал, что оно последнее? Неужели всю жизнь я вот так и буду бегать по коридорам, выполняя поручения Здания, и убивать саму себя… Вон какие у меня жалобные глаза. Это значит, что мне очень хочется жить. Чем я провинилась сама перед собой? Разве это так уж необходимо – крушить и портить…

Может, я собралась убить свою душу, кто знает, может, она стала бы приходить и разговаривать со мной, и однажды случайно рассказала бы мне, как выйти отсюда. Кто сказал, что я должна это сделать – черноволосая тварь из кошмарного сна? Я не хочу. Не хочу. Тогда почему я стою здесь до сих пор, как истукан, и не могу уйти, все смотрю, смотрю себе в глаза…

Я спрятала лицо в ладонях, выронив прут, и заплакала. А когда подняла глаза, Она стояла у меня за спиной, улыбалась и курила. Отражение в панике пыталось выбраться из зеркала и не могло. Наверное, у меня был столбняк, потому что я смогла только закусить губу, с шумом втянуть сквозь стиснутые зубы воздух. Она смотрела из зеркала, стоя у меня за спиной, курила, улыбалась, пила из меня страх. Потом засмеялась. Очень тихо, но я услышала. Бешеным рывком обернулась. Пусто. Она засмеялась еще раз, над самым ухом. Шея занемела, как будто к ней приложили кусок льда. Двигаться трудно. Я метнулась взглядом к зеркалу и нашла в себе силы закричать. Она положила мне руку на затылок и перебирала пряди дымными пальцами. Мне казалось, что Она перебирает мои мысли. Я шарахнулась в сторону, все еще крича, упала на четвереньки, мотая головой и пытаясь сбросить с затылка несуществующую руку, ползала по полу, путаясь в одежде, и тонула в Ее смехе.

Потом наткнулась на прут, подняла голову и, вскочив на ноги, с бешеным визгом швырнула его в зеркало. Когда разбитое стекло сыпалось к моим ногам, Ее там уже не было. Только в конце коридора вздымались маленькие облачка не то пыли, не то тумана, постепенно удаляясь. Я упала на колени и хватала руками осколки зеркала, словно собственную несуществующую память. Хватала, резала в кровь пальцы и снова роняла на пол. Слезы и кровь, смешиваясь, капали на зеркальное стекло, соревнуясь в солености, и оставляли симпатичные пятна с разводами, похожие на больные чахоткой гвоздики.

Я распахнула дверь и вошла в свою комнату. Я нашла ее очень быстро. Тишина и холод с почетом проводили меня до порога. Finita la comedia. Концерт окончен. Занавес, господа! Я не слышу оваций! На полу возле дивана лежал порванный шнурок с несколькими бусинами белого, красного и зеленого цвета. На подоконнике, в сизой кучке пепла, копошились какие-то многоножки. Меня стошнило. Утерлась, подняла глаза – подоконник был чист, пол усмехался голыми досками. Антракт, – сказала я себе. – Антракт.

* * *

Один раз, всего один-единственный раз мне показалось, что я что-то понимаю в Здании. Мне стало так неожиданно щекотно от этой мысли, что я засмеялась. Я понимаю Здание! Его извращенная логика перестала от меня ускользать!

Наступивший день не был оригинален. С утра туман влип в небо, и я созерцала серые просторы неизвестно чего, а по этажам ветер гонял желтые скатерти газет. Постоянный шорох и шелестение создавали нехитрую музыку коридоров. Это было проще, чем две черные змеи, проще, чем лестничный пролет, проще, чем страх. Я нашла выход. Я поняла освобождение. Я достигла мудрости и простоты входной двери. Господи, да я почти любила Здание! Мне было светло и безмятежно. Первый разговор с самой собой казался данностью, застывшие холодные окна – дорогим подарком. Газеты пели самую прекрасную песню, которую я когда-либо слышала. Она звучала гимном финала, одой победы, колыбельной завершения. Я знала выход.

А ведь сколько времени и усилий потратило Здание, чтобы я поняла, наконец, что нужно делать. День за днем, кошмар за кошмаром, каверза за каверзой Здание заставляло меня собрать все необходимое для ухода. Это было идеально подготовленное действо, приятное уже потому, что не нужно было хлопотать, создавая условия.

Я знала выход. Это знание пришло как-то само собой, как логическое завершение страшного сна, подаренного мне Зданием. Оно пришло и больше не оставляло меня, подбадривая и утешая, помогая любить пустые комнаты, верить в разбитые стекла. Я знала выход.

Сделать нужно было очень немного. Я аккуратно сложила свой старенький плед в изголовье дивана, вымела мусор из комнаты, выкинула пустые бутылки. Я не хотела оставлять свою комнату в захламленном виде. Я достала свое нехитрое имущество и разложила его на столе. У меня своя летопись. Она первобытна и вещественна, но другой здесь быть не может.

Деревянный гребешок с двумя отломанными зубчиками – его я нашла в подвале, после того, как литая дверь из стали, захлопнувшись, защемила мои волосы, и я оказалась на привязи. Смешно? Тогда мне смешно не было. Сутки сидеть в темном подвале и слушать, как что-то копошится по углам, поскрипывая и хныча, мерзнуть, не иметь возможности даже нормально сесть… Да, я помню, сидеть получалось только как следует выпрямившись и вытянув шею, будто страус. А самое противное, что давал знать о себе мочевой пузырь, и я все время боялась обмочиться. Смешно. Мне даже нечем было их отрезать, эти глупые пряди. В конце концов, я решила, что попытаюсь их оборвать, хотя и не представляла, как это можно сделать. Видимо, Здание решило, что с длинными волосами я ему нравлюсь больше, и выпустило меня. На выходе из подвала лежал гребешок. Помню, я пришла в дикую ярость, грянула его об стену, тогда-то и отлетели эти два зубчика, странно, как он вообще не развалился на мелкие щепки. Потом мне стало стыдно. Гребешок я оставила себе.

Узенькая синяя ленточка – она долго преследовала меня в кошмарах, приползая, как змея, к моей кровати и сворачиваясь красивыми кольцами на подушке. В конце концов, я не выдержала и во сне сожгла ее, тогда она приползла ко мне по-настоящему.

Осколок зеркала – того самого, последнего, теперь я понимаю, для чего нужно было его разбить. О Ней я стараюсь не вспоминать. Ничего не изменилось с тех пор, я никого не нашла в пустых убогих комнатах, да, в сущности, не очень-то и искала. Этот осколок я принесла к себе в комнату еще в тот вечер, мне все казалось, что отражение мое не погибло, что оно живет там, в остром кусочке стекла. Не знаю. Мне просто было жаль его.

Лист бумаги с изображением человеческого глаза. Я нарисовала его сама еще тогда, когда верила в существование хозяина. Я не уверена, что это был именно он, вряд ли. Просто меня мучил этот затравленный диковатый взгляд из-под спутанных вьющихся волос, откуда-то он был в моей голове. Мне все казалось, что ему тесно там, что он ищет выход, как и я. Нужно было этот выход ему подарить. Я не умею рисовать. Обгоревшие спички – не бог весть, какой подручный материал, но другого у меня не было. И еще – совсем тихонько, тайком даже от себя, я надеялась, что этот взгляд обрастет лицом, может быть, тогда… Да что там, глупости все это. Но все-таки я нарисовала его, как умела. Иногда по вечерам я смотрела на рисунок, когда было совсем уж невмоготу.

Я погладила бумагу рукой и убрала рисунок на подоконник. Пусть смотрит в туман, может, ему повезет больше, чем мне. С собой его брать я не собиралась. Я расчесала волосы и заплела их в косу. Она получилась чуть ниже пояса. Скрутив косу в тугой узел на затылке, перевязала его лентой и улыбнулась. Узел был тяжелый и оттягивал голову назад, гордо выставляя вперед подбородок. Осколок зеркала поместился в ладони почти весь, и я немедленно порезалась, но это уже не имело значения. Я вышла из комнаты и закрыла дверь. Сюда я больше не вернусь. Душевая была расположена в конце коридора, так что далеко идти мне не пришлось. Здание помогало мне во всем, и каждый шаг удавался мне на диво легко. Конечно, ведь я шла к выходу.

В душевой не было ванны, но был небольшой круглый таз, очень хороший, почти новый, без дырок. Я открыла кран, набрала в него горячей воды чуть не до краев. Мне необычайно везло, но такой уж это был день. Я опустила озябшие руки в воду до локтя и подумала, что вот, наконец-то, мне будет тепло и тихо, и свободно. Потому что я иду к выходу. Я села на пол, прислонилась спиной к кафельной стене, поставила таз на колени, грела руки. Осмотрелась. Подмигнула открытой двери. Ветер заглядывал в душевую, изумленно моргая, и не мог понять, что происходит. Я улыбнулась, и ветер исчез. Прощай, – сказала я Зданию и осколком зеркала перерезала себе вены. Было почти не больно.

– Ах ты, ах ты, ах ты!

– Дрянь неземная, чего уж говорить.

– А ты брился-то?

– Молчи, знай, умник! Не до тебя. Ах ты, ах ты!

– Разахался. Шевелись, дубина.

– Шипы. Раствор. Еще. Плесень. Так. Шипы.

– Вот дрянь, вот дрянь…

Звяк, звяк, и чавканье, и странное копошение. Холодный белый свет. Очень холодный. Шлепанье, мягкое гнойное шлепанье. Бормотание. Бу-бу-бу – скрипучие шерстяные голоса.

– А ведь знали, знали, знали же!

– Ах ты, ну что ж это!

– Молчать. Шипы. Раствор. Еще. Паутину. Еще. Шипы. Шейте!

– Да будет уже, раскомандовался!

– Раствора еще! Истекает же. Плесень! Шейте!

– Крупы, крупчатка, крупица, крупки, крупиночка…

– Молчать. Шипы. Паутину. Шейте. Истечет.

– Ничего подобного.

Шлепанье, теплое грязевое шлепанье – и сырость. Бегают по рукам пальцы, волосатые, грубые, кривые, грязные пальцы, по рукам, внутри рук. Что-то выискивают, копошатся, мерзко перебирают хитросплетения сосудов и вен. Не больно – отвратительно. До одури. И бормотание. И холод. И белый резкий свет сквозь веки. И скрипучие шерстяные голоса.

– Интересно, что там внутри?

– Где?

– Ах ты, ну, в самой середке.

– Охота во всякой падали копаться, дрянь.

– Молчать. Почти закончили. Показатели?

– Трепыхается, дрянь неземная.

– Отлично.

– Ненадолго, ради интереса!

– Иди ты…

– Ах ты ж!

– Продольную пункцию можно, конечно…

Шуршание, сырость. Стылые руки, волосатые, гадкие руки, безнаказанные, любопытные руки. Холод, острая боль и копошение, копошение, копошение внутри меня…

– Пошире, пошире, так ни хрена ж не видно!

– Опасно. Подохнет, дрянь.

– Ну же!

– Дрянь, дрянь. Нельзя.

– Ну!

– И так на издыхании.

Хлюпанье, омерзительное копошение. Боль. Веки вздрагивают и медленно поднимаются. Глаза остекленели. В них отражаются волосатые сгорбленные твари в колпаках из дерюги со скрюченными лапами, грязные, отвратительные, желтоглазые, большеротые, со шлепающими губами серого цвета и скрипучими шерстяными голосами. Из уголков рта медленно стекает вязкая слюна и застывает белесыми каплями в жестких волосах. Все это отражается всего на секунду – и твари, и ржавые иглы, и клубки паутины, и тошнотворная жидкость бурого цвета в захватанной бутылке – всего на секунду, и глаза оживают.

– Н-н-н-и-и-э-э-э-э-а-а-а!!!!!

Я кричу, бьюсь, дергаю привязанными к чему-то руками, ору до судорог, а животу мокро и больно. Твари и белый свет, кружась, штопором уходят вверх, в темноту, и последнее, что я слышу, утробно-визгливое:

– Шейте! Шейте, дрянь! Крупы, крупы, крупиночки…

– А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!

Я очнулась на полу душевой, все еще крича, увидела ненавистно-знакомые стены и затихла. Посмотрела на руки. Запястья и до локтя – все было вымазано плесенью и паутиной. Приподнялась на локтях, застонала. Выглядывая из складок разорванной одежды, слезливо кровоточил, смешиваясь с липкой грязью, ровный продольный разрез. Он быстро уменьшался в размерах, и через две секунды на животе не осталось ничего, кроме грязных пятен и чувства гадливости. Я хотела подняться, но получилось встать только на четвереньки. Руки-ноги дрожали мерзкой дрожью, к горлу подкатывала тошнота, кружилась голова, шумело в ушах.

Ничего не хотелось больше, только воды, воды, воды, чтобы смыть с себя эту липкую грязь, при мысли о которой содрогаешься всем телом. Ничего больше не волновало и не пугало. Потом. Потом. Все потом. Все вопросы, все мысли, вся ненависть – все потом. Я подползла к тазу, стоявшему под умывальником, и тупо уставилась на мутную красную воду. Возле таза на полу валялся осколок зеркала, тоже весь красный.

Нет. Все потом. Меня ничего не интересует, я ничего не помню и не хочу помнить. Я вообще НЕ. Все после. Пожалуйста. Все после. Из кранов с шумом полилась вода. Я отмыла руки, стянула платье, вымыла живот. Держась за стену, побрела, волоча за собой одежду, еле переставляя ноги, шла очень долго, сама не знала, куда. Где-то в коридоре упала. Долго лежала на полу лицом вниз, но пришлось одеться и встать. Что-то вело меня, как марионетку.

Я не хотела никуда идти. Если бы мне позволили, я бы легла тут и больше никогда не поднималась. Но меня заставили. Каким-то чудом оказалась в своей комнате, развернула плед, закуталась в него, хотя не понимала, зачем, ведь холодно не было. Вообще ничего не было. Меня подняли с дивана и подвели к окну. На подоконнике лежал какой-то рисунок, и я взяла его в руки. С потрепанного листа на меня смотрел круглый желтый глаз вертикальным зрачком и голыми веками, обросший жесткими грязными волосами. Я безучастно смотрела в его тупую злобу, а потом вдруг все вспомнила и…

нет, не закричала. Странно. Все равно. Меня нет. Есть потерянное, использованное и смятое существование, а больше ничего. Меня поимели. Вот так. Я отложила рисунок и прошлась задумчиво по комнате, не зная, что делать. Потом мне на глаза попались спички. Я взяла рисунок, завернула его в несколько слоев газеты, подожгла с трех сторон и выбросила в коридор. Закрыла плотно дверь, облокотилась на нее спиной. Меня поимели. Вот так. Было так тихо, что потрескивание горящей бумаги казалось фейерверком.

– Крупы, крупы, крупиночки… – пробормотал едкий дымок, просачиваясь под дверь и клубясь вокруг моих ног. Я вдруг почувствовало, как что-то тяжелое и темное колыхнулось внутри меня. Сцепила зубы, медленно отошла к дивану, обернулась. Дыма становилось все больше, он густел, уплотнялся и начинал лепиться во что-то очень знакомое. Я стояла, прислушиваясь с легким удивлением к той темной глыбе, которая ворочалась во мне. Еще рано. Еще рано, еще не предел, давай, дай мне предел, он мне нужен.

– Дрянь неземная, – шепнуло облако.

Меня затопило. Это черное, тяжкое, гневное – оно затопило меня, мурашки пробежали по спине, пересохло во рту, перед глазами – красный занавес.

– Убирайся. Убирайся к черту, мразь вонючая, мерзость, – голос глухой, клокочет что-то, сейчас прорвется, сейчас… – К дьяволу, куда угодно. Ублюдок. Погань. Убирайся!

Облако пришепетывало и плавно принимало очертания волосатой твари. И тут прорвало. Ярость нахлынула на меня, закружила в ярком водовороте, проясняя мысли, оттачивая логику движений.

– Поиграть захотелось?! Отлично! Сейчас я тебе устрою сквозняк! Сейчас я тебя проветрю! Плевала я на тебя! Плевала!

Дым заволновался и потерял очертания. Я схватила свой заветный обломок железного прута, повернулась к окну, размахнулась…

Здание кричало. Дым исчез, моя дверь тоскливо скрипнула и закачалась, в соседних комнатах тревожно звякали бутылки, с потолка сыпалась белой пылью известка. Я застыла у окна, цепляясь за подоконник, и пыталась успокоить бухающее сердце. Здание трясло. Я еле держалась на ногах. Мой колченогий стол зашелся сухим треском и покосился еще больше, дверь сорвало с нижней петли, пол ходил ходуном. Не удержалась на ногах, упала, стукнувшись затылком о стену, меня заносило пылью и обрывками газет.

Здание утихало постепенно. Минут через десять ветер снова зашуршал в коридоре бумагой, я стряхнула с себя мусор, поднялась с пола, села на диван. Я ведь так, в сущности, и не успела понять, что произошло. Мысли бились в голове тупо, как мухи о стекло, я не могла сосредоточиться. Надо было успокоиться, занять себя чем-то. Я огляделась и заметила треснувшую ножку стола. Это было совсем не сложно, в соседней комнате нашлось немало тряпок. Я вернулась к себе, уселась на пол и принялась бинтовать сломанный стол. Левая ладонь отозвалась резкой болью, а тряпки окрасились красным. Я недоумевающе разглядывала ровные порезы на ладони, а потом вспомнила осколок зеркала. Может быть, это ветер переусердствовал, или мне показалось, но в комнате стало очень холодно. Я поежилась. Нужно было посмотреть, действительно нужно, но как-то страшно. Я вздохнула, закатала рукава и глянула на запястья. Ничего. Разглядывать живот смысла не было.

* * *

Холодно, холодно. Здание, как же мне холодно. Я обескровлена уже много дней. Я брожу по коридорам, белая, как туман, мои пустые сосуды высыхают и превращаются в ломкие палочки. Мое тело шуршит горелой бумагой, легкое-легкое, потому что я вся высохла, совсем без крови, и скоро ветер понесет меня по коридору, словно мятую газету. Я не могу. Я боюсь. И мне холодно.

У меня было очень много крови. Очень много, жаркой, красной, очень красивой. Еще у меня были длинные волосы. Я выходила из своей комнаты, открывала все краны на этаже и танцевала босиком по воде. Такой у меня был праздник. Я танцевала, пела, кружилась, волосы стлались широким пшеничным плащом в узкой коробке коридора. Важно было не пропустить тот момент, когда вода веселыми ручейками прыгала по ступеням вниз, и Здание начинало захлебываться. Оно издавало такой странный вздохообразный звук, как будто сдувалась шина или резиновый мяч. Я даже испытывала нечто вроде триумфа, очень глупо и наивно чувствовала, заставляла чувствовать себя…

Как холодно, стены. Ты никогда не простишь мне моих праздников, да? Я очень хорошо помню, как ты делало вид, что сдаешься, и вода текла, текла, затапливая подвал. Где моя вода? Ты ведь не бездонный колодец – где ты заканчиваешься? Ты, мнимо всесильное. Не может быть, чтобы нигде. Но уходит куда-то моя вода, мой страх, мое одиночество, моя безнадежность. Столько моего уходит в черную безымянную дыру непонятого дня.

Прошел снег, и растаял, и снова прошел… Мне холодно, мне очень холодно, окна, слышите? Оно прислало ко мне старуху, громадную, седую, оплывшую, в серых вонючих лохмотьях, со спутанными космами грязных волос. Старуха пришла во сне, шлепая босыми ногами, сумасшедше хихикая и пританцовывая. Она бродила по комнате и искала меня, щелкая ржавыми портновскими ножницами, что-то бормотала, ныла странную мелодию. Наверное, она была слепая, не знаю.