Текст книги "Дом Полнолуния (СИ)"

Автор книги: Александра Лосева

Соавторы: Иван Журавлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

ЗДАНИЕ Часть третья.

Вот Дом, который построил…

Я чувствую себя посторонним,

Когда покидаю свой Дом

По линии чьей-то ладони…

Зимовье зверей.

Тревожно. Здание опустело. Я не понимаю, что происходит, а оно впервые бесится не от скуки, не злорадно, а как-то тоскливо-раздраженно, словно ничего не может с этим поделать. Оно, вселенское, – и не может. Вот от этого тошно и тревожно, хочется забиться в угол, чтобы точно знать: за спиной никто не стоит, никого нет, только холодная стена.

Здание не хочет перемен, и я тоже не хочу. Слишком тщательная подготовка к ним не обещает ничего хорошего. Господи, да я же знаю, что в Здании вообще ничего хорошего произойти не может. Каждая перемена – это новый страх на смену привычным уже, знакомым, хотя мне казалось раньше, что нельзя привыкнуть к такому. Оказывается, можно.

Что-то я сегодня вру сама себе. Чувствуется непередаваемая фальшь во всем. Как будто читаешь наизусть. Я просто привыкла так думать – с самого утра, день за днем – что все плохо, что лучше не будет, что вообще ничего не будет. Мир рушится вокруг меня. Черт возьми, что же все-таки происходит? Откуда-то пришла вдруг бессильная ярость на кого-то, кто все решил за меня. Сейчас и раньше. Ярость раздирает на части, приходится метаться по коридору, хлопать дверьми, швырять в стену пустые бутылки.

И так глупо, глупо! Что со мной? Что со мной происходит? Хочется кричать и бить стекла, выть волком от сознания собственного бессилия. Впервые я не боюсь, и это еще страшнее, не бояться. Ветер сбежал из Здания, как крыса с тонущего корабля. И не отпускает, давит, давит, давит это навязчивое чувство, что кто-то все решил за меня. Что-то случится. Что-то идет сюда, словно волна катит, словно льется туман. Кстати, он тоже сбежал, удрал отсюда так быстро, что я даже не успела заметить, когда это произошло. Исчезли газеты, звуки, шорохи, перестук капель. Сумасшедше пусто. Просто как-то ощутимо пусто. Непобедимо пусто. Здание истекло и опустело, и теперь случится что-то непоправимое. Оно уничтожит Здание и меня вместе с ним. И все потому, что кто-то решил это за меня. Я больше не могу. Я сейчас изойду ненавистью неизвестно, к кому, может быть, даже к самой себе. И все потому… Что это?

Вздрогнули и задребезжали оконные стекла, в коридоре поднялась с пола и закружилась в воздухе пыль. Вакуумное пространство этажа вдруг наполнилось визгом, воем и кашей голосов, хрипом, скрипом, жужжанием, словно вдруг включились на полную мощность все радиоточки Здания. Звуковая волна накрыла меня с головой, я не успела даже испугаться, зажала уши руками, споткнулась, упала на одно колено. Хлопали двери. Пол ощутимо дрожал. Потом все затихло, и где-то внизу в мертвой тишине заскрипели дверные петли. И все. Настырная маленькая мысль, куда же ты, я же почти все поняла, еще секунду, постой, постой! Ну же!

В висках колотится: «скорей. скорей. скорей». Действительно так, с маленькой буквы – «скорей», нагло, наплевательски. Да что я тебе, коридорный? Обслуживающий персонал?! А, чтоб тебя… Чтоб тебе… Чтоб тебе пусто было! Ты, мразь, слышишь? Самого страшного тебе, самого горького – пустоты, и чтобы нечем было заполнить – слышишь? – ничьим страхом, ничьей болью чтобы нельзя было заполнить! Чтоб так и подохнуть тебе, пустотой переполнившись до последней ступеньки! Вот тебе мой подарок. На прощание. Мало тебе? Мало? Спеть тебе? Так, на добрую память! Нет?! Не хочешь?! Не нравится?!

У меня давно не было праздника, черт возьми! Ярость, ярость, ярость – против него, против себя, против пустоты ярость, против снов ярость, на грани слез ярость, на гребне безнаказанности ярость – да что же это такое, Господи, откуда эти силы, словно и не мои, словно и не было тумана, а горечь эта черная – так, просто, от ночного кошмара, и больше ничего. Да кто ты на самом деле?

Кран, еще кран, и еще, и еще, и еще – сколько их есть на этаже – все открыты, из всех хлещет вода, ледяная серая вода. Моих рук дело – пусть, пусть, пусть! Надо выпустить это наружу, иначе оно разорвет меня изнутри, разбросает по Зданию, и вода смоет мои остатки в подвал, и я так и останусь здесь, но теперь, кажется, точно навсегда. Пусть опять будет потом хихикать надо мной седая оплывшая старуха, пусть я истеку кровью и силами, мне все равно, это будет после, а сейчас…

Страшно.

Я танцевала, пела, смеялась, шлепала пятками по воде и кружилась, кружилась, кружилась. То, что росло во мне, требовало счастья. Сегодня особенный праздник. Особенный, жестокий, злой. Зданию плохо, но оно не выключает воду. Что-то случилось с ним, наглым, презрительным, бесконечным, кто-то скрутил его в бараний рог и держит. Оно терпит, дарит мне мою безнаказанность в желтой упаковке, съеживается под моими легкими шагами, под плеточными ударами моих голых ног. Под несносной мукой моей песни – черт, я никогда не пела так звонко и зло! Почему? Куда сбежал ветер? Почему сегодня ночью мне опять снились ворота – и ни одного кошмара! Почему так? Что происходит? Что?

В моей песне названивали колокольчики тревоги, и какой-то мрачный голос твердил: «А у нас все наискось. А у нас все наискось. А у нас все наискось. А у нас…» Голос… Голос. Голос? А я?

Мир переворачивается. Я умру, наверное. Иначе, к чему этот цирк… Может, мне даже не придется долго ждать. Я чувствую, скоро финал. Скоро. А-а-а-а-а… Ско-ро!!!

«А у нас все наискось». А я? Колокольчики. Что-то не так? Да, что-то не так. Здесь всегда что-то не так. Но сегодня все по-другому, очень знакомо. Откуда? И «что-то не так» тоже по-другому. Что? Ты что-то слышишь? Похоже, что да. Шлеп, шлеп. Безумие.

Ах, как свободно, бело, мокро, неудержимо! Ах, как зло! Что, плохо тебе, да? С твоими этажами, лестницами и закоулками – плохо, да? Ну, плохо ведь, милое мое! Как, черт возьми, как же я тебя ненавижу! И как же яростно, яростно, ЯРОСТНО я тебя не боюсь! И кружусь, кружусь, пою, шлепаю… «А у нас все на…» Что это?!

Где-то внизу раздался мощный удар, и явственно слышен был звон бьющегося стекла. И словно стон – всеобъемлющий, исполинский – беспомощный великанский выдох, полукрик, бешеный и жалкий, жалующийся в пустоту, сознающий это, и оттого еще более бешеный. И снова, снова эта непонятная неожиданная вибрация, и ничего с ней не поделаешь, и никуда от нее не денешься. Главное, остановиться, прекратить этот глупый праздник, не нужный никому. И дрожь нарастает, нарастает, нарастает…

…а я не могла остановиться. Я продолжала хлестать Здание песней, а из моего пустого сердца вдруг начала волнами выплескиваться такая боль – что это?! – что, казалось, стены сейчас вспыхнут, а вода закипит. Я перестала кружиться, я стояла посреди коридора и сжимала виски ладонями, пытаясь выдавить из мозга песню, напрягая мышцы так, что сердце медным колоколом забилось под лобной костью.

Что это?!

Оно все шло оттуда, из подвала, Здание, кажется, пришло в себя, стало подвывать, еле сдерживаясь. Страшная незнакомая сила перекатывалась по ступеням, подкрадывалась ко мне, и вдруг – заволокла, обняла, и тихо, тихо, тихонечко…

Где? На лестнице или у меня в голове? Где? Что это? Кто это? От сердца к мозгу. Голос дрогнул в болезненном надрыве и сломался. Песня унесла его остатки вниз, забыв всего две строчки. Где-то слева, между ребрами, пронзительно и заметалось ставшее вдруг не моим сердце. Что это?…

Я знала ответ.

Существо.

То самое существо. Да, то самое, что включало свет в корпусе напротив, что бродило в снегу по двору и пыталось обнять стену. То самое существо, которое даже не обернулось на мой отчаянный крик, только мотнуло головой, словно настойчивую муху отогнало. Боже мой, моя тихая надежда, в которой стыдно признаться, худая хромающая фигура в драной одежде, с длинными спутанными волосами, он, к которому Здание меня так и не выпустило, моя последняя соломинка, он, у которого знакомые руки. Знакомые спасительные руки. Он. Это может быть только он, никто больше не в состоянии заставить эту гнилую громадину дрожать всем своим уродливым телом. Что-то происходит непоправимое, ужасное для Здания. Он идет сюда?

Какие громкие звуки. Как все слышно. Тук, тук, тук… Шаги или сердце стучит? Все-таки сердце. Как же все это внутри меня. А горло царапают две строчки. Я уже и забыла о них совсем. Надо произнести. Произношу. Произнесла.

Не на-до! Нет!

Как же все это внутри меня. Что же делать? От Здания толчками исходят ненависть и страх, страх и ненависть, сплетаются в кулак, долетают сюда и бьют меня в живот угрозой незатейливой смерти. Умереть – мне? Теперь? Что за чушь. Ненависть твоя, страх твой, мученичество твое – все чушь собачья, слышишь?! Все, что от тебя исходит, – бред! Все, что толкает меня в грудь, все твои импульсы, весь твой ужас, все твое злорадство, вся твоя решительность и злость – не существуют! Потому что…

Я побежала.

Вниз, вниз, скорей, потому что это все, финал, хватит, потому что трескается потолок, падает штукатурка, с грохотом взрываются белые тела ламп, и так безостановочно, этому не будет конца, потому что оно само – конец, потому что надо встретить и увидеть его опять, раньше, чем обвалится потолок, а он обвалится, это уж точно. Здание умирает, бьется в конвульсиях, так вот, что происходило с воротами во сне – они, оказывается, тоже умирали, все-таки это было будущее. Бежать, бежать, не думая ни о чем. Чтобы снова не остаться одной. Пусть это уже все – но чтобы не одной.

Воздух взорвался? Нет, кажется, нет. И в который раз – что это? Слова?! Голосит Здание, кружится голова, немеют мысли, ухмыляются разбитые окна. Нет, ты меня так не возьмешь. Я все равно найду, слышишь, я найду его, я все равно найду… Черт, откуда дверь на лестнице?! Только…

Она покачивалась на одной петле и скрипела. Дверь. Открытая дверь. Нет, не может этого быть. Это не может быть ТАК ПРОСТО…

Открытая дверь. Я шла к ней, наверное, всю жизнь. Шла, держась за руку высокого измученного человека с опухшими веками, шла по белым углям жаровни, по зеркальным осколкам, по ледяной воде, шла мимо сгустков темноты и паутины, мимо разбившегося в ничто голубя, мимо пепла, газет и сигаретного дыма, мимо слепоты, порезанных рук, мимо клочьев тумана, шла, а за моей спиной гибло, рушилось Здание.

Я толкнула дверь рукой, я спустилась по ступенькам – раз, два, три – я ступила босой ногой в блаженную слякоть двора. Ворот больше не было. Вместо них покачивались две ржавые створки, готовые рассыпаться в прах. Я шла к ним в гуле скрипичного оркестра, в урагане собственного дыхания. Я не верила, что так может быть на самом деле. Но так было. Я коснулась рукой одной из створок, волосы пошевелил ветер. Она качнулась в сторону, я зажмурилась, шагнула вперед, а кто-то – возле, вокруг, во мне – сказал:

– Ты же видишь, мы идем к маме.

ДОМ ПОЛНОЛУНИЯ
ЗДАНИЕ
Эпилог

Это было тогда, когда не было нас,

Это было тогда, когда не было их,

Это было, когда загорался Клаас,

И его едкий пепел сквозь время проник

Прямо в сердце…

Зимовье зверей.

Была осень. Город сонно ежился в утренней сырости и не хотел просыпаться. Птицы уже отчирикали рассвет и теперь тоже молчали, нахохлившись и разобидевшись на весь мир. Холодно. На земле не осталось желтых листьев, они все пожухли еще месяц тому, когда ветер остервенело раздевал деревья. Земля молча приняла неприглядную бурую дерюгу, уже ничего не ожидая. Жизнь все расставляла по своим местам. Деревья тянулись вверх черным кружевом голых веток и растерянно покачивали, словно в недоумении, встрепанными шевелюрами птичьих гнезд. Птицы расхаживали по веткам, по земле и по небу, степенно и строго поглядывали по сторонам, а иногда немузыкально кричали.

Город спал. Потому что осень, и сыро, и холодно, и полседьмого утра, и небо затянуто серым… По улочке шла девушка.

Она медленно ступала босыми ногами по холодной осенней слякоти. Недавно шел дождь, и, кажется, собирался пойти еще. Размокшая земля еле слышно чавкала, отзываясь на неуверенные шаги. Девушка шла и вглядывалась в темные окна, вздрагивая от утренней сырости. В некоторых квартирах зажигался свет, и тогда она вся устремлялась к новому желтому огоньку, как будто встретила знакомого, а потом снова начинала искать что-то глазами. Она шла и мела мостовую обтрепанным подолом длинного серого платья, грязного, измятого и кое-где порванного. Прямые светлые волосы ниже поясницы свисали слипшимися прядями и набухали влагой. На бледном худом лице жили одни глаза – серые пустоты, осенние лужицы, почти высохшие. Кажется, она очень долго не спала.

Где-то далеко, над морем, должно быть, собрался туман – протяжно-усталые стоны маяков чуть доносились до стертых булыжников мостовой, рассеченных трамвайными рельсами. Была осень.

Девушка шла и шла, неизвестно, куда и зачем, никем не замеченная, никому не нужная, ко всему безразличная. Под ее глазами залегли густые тени, между бровями вертикальными черточками врезались две безжалостные морщинки.

Пожилая дворничиха, сгребавшая листья в подворотне, окинула девушку подозрительным взглядом. «Ишь, дылда здоровая, нет, чтоб работу себе найти, так она уже с утра раннего…» – неодобрительно подумала дворничиха и сплюнула в кучу мусора.

Наверное, был входной. Продрогший студент-медик, возвращавшийся с ночного дежурства, буквально наткнулся на нее, выскочив из какого-то переулка. При виде ее босых ног, открытой шеи и влажных волос студента взяла легкая оторопь. Он отступил на шаг и даже открыл рот, чтобы сказать «извините». Она подняла на него задумчиво-отрешенный взгляд, посмотрела сквозь и пошла дальше, не сказав ни слова. Мертворожденное «извините» растаяло в воздухе облачком пара. «Да, много у нас сумасшедших последнее время развелось, – подумал студент-медик, поплотнее застегнув куртку и спрятав руки в карманы. – Непременно же схватит пневмонию, а потом лечи ее… бесплатно…»

Город терпел утро. Большая часовая стрелка ползала по замкнутому кругу. По кругу ездили трамваи, ходили люди, плавали облака, летали птицы. По кругу светило солнце.

Девушка медленно шла по улице, хотя давно уже успела порезаться и замерзнуть. Из распоротой ступни выбиралась кровь, тело энергично встряхивал озноб. Девушка шла. «Возможно, человек ко всему привыкает, – подумала вечная старушка, увидев ее из окна кухни, – и к такой жизни тоже…»

Улочка расширилась и незаметно влилась в маленькую круглую площадь. Трамвайные рельсы сделали круг и уползли куда-то по соседству. В центре площадного пятака стоял домик диспетчера, ночной киоск и кучкой толпились люди. Девушка прошла еще шага два и остановилась.

Во влажном утреннем воздухе ленивая сумятица разговоров главенствовала над всем. Голоса звучали негромко, но очень четко, словно вплетаясь в канву испорченного радио-эфира.

– Ах, Паливаныч, да что же вы такое говорите! – причитал женский голос, облаченный в шубу и тюрбан.

– А мы завсегда так, старая гвардия, – отвечал мужской.

– А где же Пеца? Почему нет Пецы? Он же обещал! – молодой беспроблемный дискант.

– Да ты что, не знаешь его вечные задвиги?

– Да, так вот, сидим мы, ждем, а его все нет, и Пеца говорит, ну, блин, чего ж его все нет…

– А мы тебя ждали, а ты не пришел, помнишь…

Они говорили еще что-то, кажется, рассказывали какой-то анекдот, довольно скабрезный, потому что сначала один из них что-то бормотал, а потом, давясь смехом, визгливо выкрикнул: «Сверху! Сверху, нет, ты понял?!» – и раздалось ржание.

– Такой весь из себя…

– А она еще с ним встречается?

– Нет, послала давно, и правильно, я всегда говорила…

– А с кем она встречается?

– С каким-то чучмеком.

– …недостойно тебя, – вырвался из общей каши энергичный женский голос лет сорока пяти, ухоженный и совершенно безапелляционный. Голос обращался к высокому широкоплечему парню с длинными волосами, одетому в джинсовую куртку. Она встретилась с ним взглядом, посмотрела на его руки и вздрогнула.

– Ты связался со всяким отребьем, и все твои друзья отвернулись от тебя из-за этого…

Она больше не видела его лица, только руки, очень знакомые, дающие страх и надежду.

– …шляешься туда-сюда, а надо просто…

Что-то зашевелилось в глубине ее памяти, руки, руки, темный коридор, кислый запах, паутина, много паутины. Руки, руки, большие крепкие ладони, все в порезах и царапинах. Грязные, с обломанными ногтями, в ожогах…

– …и делом заниматься, делом, а не херней!

Он спрятал руки в карманы, опустил глаза и отвернулся. Только мотнул головой, словно назойливую муху отогнал. Потом посмотрел вверх. Она потянулась за ним взглядом и увидела то, что видел он: жемчужно-серое осеннее небо, легкое и высокое, и солнце, которое было за облаками, золотистое пятно на сером шелке, и узор из голых темных веток, словно кружево, брошенное в это небо, и лохматые птичьи гнезда, и самих птиц, черных и большекрылых. Она знала, что скоро пойдет дождь, и птицы нахохлятся в гнездах, недовольно встопорщив черные перья…

Когда на серые булыжники мостовой упали первые капли, она была уже далеко.

Январь 2000 – июнь 2004.