Текст книги "Дом Полнолуния (СИ)"

Автор книги: Александра Лосева

Соавторы: Иван Журавлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Мне снилось, что я стою на верхней ступеньке лестницы, той самой, подвальной. Она уходит под воду, черную, непрозрачную. Вода доходит мне до щиколоток, и я чувствую, что она просто ледяная. Потом я делаю шаг и спускаюсь на ступеньку ниже. Я не хочу этого, хочу закричать, пытаюсь хотя бы разжать губы, но не могу, потому что весь я из пластмассы, вместо глаз у меня синие стеклянные шарики, а выкрашенные нежно-розовым губы навсегда сложились в самодовольную улыбочку. Я ничего не могу сделать. У меня не гнутся пальцы, не шевелятся руки. Я ничего не могу сделать, но все чувствую. Я чувствую, как скользят под ногой поросшие черными водорослями ступеньки, чувствую холод воды, но ничего не могу изменить и опускаюсь все ниже и ниже. Я совсем ничего не могу сделать, я не владею собой, только сейчас понял, насколько же это страшно.

Вот я уже на середине лестницы, и вода по пояс. Не знаю, что будет дальше, не знаю, перестану ли я дышать под водой, потому что не слышу своего дыхания даже сейчас. Еще я не чувствую сердца. Как, оказывается, я к нему привык. Оно всегда тут, рядом, трепещет тугой птицей, колотится о ребра, а тут его нет. Абсолютная пустота. Я пуст изнутри, мне остались только страх и холод. Вот вода уже по грудь, теперь по шею, а я все так же полуулыбаюсь и не могу закрыть глаз. В воде скрываются подбородок, рот, нос. Последняя ступенька – и я тону. Тону, тону, тону.

– А-а-а-н-нну! – непосильное напряжение вытолкнуло меня из сна, согнуло пружиной, и я не то спрыгнул, не то скатился с кровати.

Сон. Кошмар чужой комнаты, ну, как я сам не догадался. Лицо стало мокрым от пота, рубашка и штаны прилипли к телу. Я сел на пол, спиной к ножке кровати, и попробовал успокоиться.

Кстати, а почему у меня не шумит в голове? Всегда, когда я просыпался от кошмаров, а ведь это почти каждый день, у меня в голове как будто паровой молот, нет, наверное, я просто слишком испугался, я этого просто не чувствую, пусть будет так, что я еще не совсем проснулся, пусть будет так, что я просто этого не чувствую. Мне кажется, мне кажется, мне только показалось, не может быть, я бы давно умер.

Вот только не надо врать самому себе. Я же знаю, что может. Еще как может.

Я засунул руку под рубашку. Кожа холодная и влажная, значит, это уже давно. И я успел остыть. То-то ноги меня так плохо слушаются. Да я же просто коченею. А там, в груди, – ничего, пустота. Непрочный остов ребер, а под ними – остановившееся сердце. Оно покоится там, словно труп ребенка, и тоже, наверное, остывает. Я никогда не мог подумать, что это бывает именно так.

В первые секунды я не знал, что делать, просто сидел, разом сделавшись ко всему безучастным, рука упала, перед глазами поплыла муть, а в ушах – серебряные колокольчики. А потом я вспомнил Ненависть, свое заветное слово, своего ангела. Да, я не позволю ему вот так разделаться со мной, остановить, как останавливают часы. Пока у меня есть ненависть, я не сдамся. Я должен, должен во имя этой боли, которая вечно внутри, которая и есть я.

Я вскочил и стал бить себя кулаком в грудь, туда, где спало сердце. Сейчас, сейчас, я тебя заставлю, я тебе приказываю, я же знаю, ты не можешь предать меня теперь. Потом я обнял себя, сильно, с размаху, чтобы руками сдавить грудную клетку, хоть немного сжать сердце, попробовать его разбудить. Нет, я не уйду вот так просто, не стану еще одним из твоих привидений. Пока у меня есть Ненависть и Боль, ты меня не возьмешь. Еще, еще и еще раз, теперь подпрыгнуть. Я бросился грудью на спинку кровати и не почувствовал боли, потом снова ударил кулаком, еще и еще, ну, просыпайся.

Кажется, я слабею все больше. Вот уже и ноги заплетаются, а руки поднимаются еле-еле, как во сне, удары выходят вялыми, я их почти не чувствую. Но нельзя, нельзя падать. Упаду – больше не встану.

Еще раз обхватил себя, широко размахнувшись, потом отклонился назад, вдохнул в полную силу, так что больно стало легким, потом нырнул вперед, выдыхая и обхватывая себя руками с размаху, так, чтобы локти ударились о ребра. Не удержался на ногах, упал, только успел подумать, что глупо, глупо, глупо, ведь так и не успел вспомнить, а надеялся, что хоть сейчас…

В груди у меня что-то вяло шевельнулось, потом еще и еще раз, а потом заколотилось, быстро, сбивчиво, разгоняя кровь, возвращая жизнь, и с жизнью вернулась боль. Болело все, каждая клеточка. Меня словно разрывало на части, и голова наполнилась огнем, в ней молотком бил пульс. Я лежал на полу еще очень долго, дышал тихо, чтобы унять боль, и смотрел на пятна серебристого ночного света на полу. Боль отпустила только к утру.

Что-то я задержался на крыше. Дождь лил, я смотрел в небо и пробовал угадать, где же сейчас солнце. Я его ждал, а туман переваливался через Стену. Он обступил ее, густой, как молоко, как мутная вода, и переползал через колючую проволоку клоками, а потом за Стеной его прибыло, и он потек, уже ничего не стесняясь, во двор, переполняя его, наливая собою доверху, и так по всему периметру. Сейчас он поднимется до окон первого этажа, а затем, с наступлением темноты, доберется до верхних этажей, полезет ко мне в окно. Жди беды.

ЗДАНИЕ
Часть первая

Отзвуки

Государыня,

Помнишь ли, как строили дом –

Всем он был хорош, но пустой…

Б.Г.

Круг замкнулся. Я ведь знаю, что когда-то уже была здесь. Только где это – Здесь?

* * *

Вода капает. Шлеп, шлеп, шлеп… Падают тяжелые ленивые капли и с глухим звуком зарываются в потрепанный ковер. Я лежу на диване, он как будто похудел от долгого поста и вот-вот не выдержит моего веса. Но выдерживает. Потому что я похожа чем-то на его диванную колченогость и выпирающие пружины. Точно так у меня выпирают ребра. В этом Здании обязательно надо быть похожей на что-то, иначе никак нельзя. Кажется, это называется мимикрия. В этом Здании обязательно что-то надо, и что-то категорически, и что-то должна. В этом Здании сейчас ночь.

Мои мысли похожи на свихнувшийся поезд. Он скрипит железом по оконному стеклу, так, что каждая жилка напрягается, и хочется вскочить на ноги, закричать, закрыв уши, а потом крушить все, что попадется под руку. Как мне здесь. Я на грани истерики, и, кажется, скоро так и сделаю – вскочу на ноги… Удержусь. Не посмею.

Шлеп, шлеп, шлеп…

Какое наглое, гнилое шлепанье. Вода. Опять вода. Почему я не сплю? Ведь – ночь. Ночью надо спать. Таковы правила Здания. Ночью надо спать и корчиться от реальности кошмарных снов. Днем надо действовать, извиваясь от неправильности дневного существования. Надо кричать и сходить с ума, верить в призраки, доверять безнадежности. Это тоже входит в правила. Здание – строгий мажордом. И я здесь – чужая.

Что Здание живое, я поняла давно. Хотя, определяющие время слова «давно», «недавно», «вчера» или «завтра» здесь неприменимы. В Здании есть только Сегодня. Утро, день, вечер, ночь – все это объединяется в одну большую каплю, подобную тем, что падают сейчас на ковер. Одно большое Всегда. Одно грандиозное Сегодня. Вчера было сегодня, и три дня назад было сегодня, и завтра тоже будет сегодня. И нет ни вчера, ни завтра, ни тех назойливых три дня назад, что так упорно бьются в висок.

Здание разговаривает со мной. Наверное, я уже давно сошла с ума, но оно разговаривает со мной, и я ничего не могу с этим поделать. Иногда это шепот ночного воздуха, иногда – клочки газет с обрывками фраз, а иногда – бормотание тумана. Каждый раз я силюсь понять и ответить, ведь если понять, значит, не надо бояться. Но я не понимаю. И, боги, боги, как же мне страшно здесь. Если бы знать, чего оно хочет от меня, зачем меня держат здесь и кто я такая, если бы слышать его слова на моем языке, если бы видеть эти знаки такими, какие они есть, и понять, что в них заложено, кто знает, может быть, тогда я смогла бы выйти отсюда.

Здание любит меня. Оно никогда не убивает меня полностью. Оно сгибает меня до критической точки, а потом отпускает, но я никогда не выпрямляюсь до конца. Не успеваю. Здание любит меня, поэтому я еще жива. Поэтому у меня есть своя комната, свой диван, свой старенький клетчатый плед. Иногда мне кажется, что если бы оно могло одевать и раздевать меня, как куклу, то у меня был бы и свой гардероб. И тогда я радуюсь, что оно этого не может, но довольно вяло. Потому что оно может много чего другого. Очень много чего.

Здание любит меня, а я его ненавижу. Я как домашнее животное у плохих хозяев. Если я не слушаюсь, меня бьют. И я давно и накрепко усвоила, что из своей конуры лучше лишний раз не выползать.

Шлеп, шлеп, шлеп… Каждая капля, как отдельная насмешка над моим израненным горлом. Оно болит слезами, тем самым комом, который сжимает дыхание в кулак и делает голос надтреснутым и ломким, как стекло. Иногда очень хочется его потерять насовсем – тогда исчезнет унижение слушать, как он дрожит и бьется в истерике, когда кричишь.

Каждый день я выплескиваю одиночество. Я пытаюсь избавиться от него, добраться до блаженной пустоты, но его становится все больше, и, кажется, скоро мне нечем будет дышать. Куда уж дальше. Есть только Здание и ничего кроме, есть я в окружении вещей, снов и событий, и все это – снова Здание. Я сопротивляюсь только одному правилу и только его не приемлю: я никогда – слышишь, ты, погань, – никогда не стану тобой. Да. А в остальном…

Здание знает, почему я не сплю, так что пока не трогает. Ведь это оно подослало ночной воздух, который шепнул мне на ухо: «Ты что, думаешь, что живая? Ах ты, дура… Да тебя уже давно похоронили, а ты и не заметила. Теперь такая традиция – хоронить живьем…» После этих слов воздух дохнул мне в лицо запахом прогорклого масла и хрипло захихикал, играя моими волосами. Я хотела крикнуть ему что-то, вскочить на ноги, но меня действительно похоронили. А что заживо – так это ничего, традиция теперь такая…

Я лежала в темноте, боясь двинуться. Ужас шевелил пряди на затылке. А вдруг правда? Как же я раньше не знала этого. Меня просто похоронили, только изнутри гроб по-другому выглядит. Столько времени я уже здесь (сколько?), и ничего не меняется, все те же кошмары, те же сны, то же размеренное существование изо дня в день и постепенное схождение с ума, тот же страх, то же отчаяние, та же безнадежность. Сколько раз я говорила себе, что живу, как в могиле? Вот он, ответ, так близко, оказывается, и так неожиданно. Просто Здание – большой саркофаг, склеп, вечное пристанище. Вечное! Нет, нет, пожалуйста, не надо.

Навязчивая мысль завладела мной полностью, и я всматривалась в темноту, пытаясь различить правду, стискивала кулаки, царапая ладони обломанными ногтями. Здание удовлетворенно сгущало краски и помогало мне окончательно поверить в этот бред. Я лежала и думала, что надо пошевелиться, хотя бы сесть, тогда все станет ясно, будет легче, понятней, ведь это не может быть так, слишком уж просто и по-детски – ах, заживо погребенная. Но кто-то рядом шептал, что если я попытаюсь встать и не смогу, если надо мной и правда гнилая деревянная крышка да несколько метров земли… Лоб покрывался холодным потом, и я жмурилась до головной боли, пытаясь отогнать этот морок. Не может быть так. Не смей ему верить. У него много правил, но вспомни свое любимое: от Здания можно ожидать, чего угодно. Тебя же пугают, как непослушную девочку, которая поздно не спит.

Я досчитала до ста и резко села. Две секунды дикого ужаса, когда плед мешал двигаться, – и вот я дышу, как загнанная лошадь, безумно таращусь в темноту, а за окном влажно чавкает туман. До рассвета далеко.

* * *

То жарко, то холодно, серо и мутно. Утро приходит незаметно. Собственно, оно и не приходит, его просто нет. Только тьма вокруг меня пренебрежительно рассеивается, и не надо включать свет. А так – никакого утра не существует. И ночи тоже.

Я, кажется, много знаю о Здании. Откуда? И что я знаю? Однажды я просто проснулась условным утром и поняла, что мы – старые знакомцы. Но даже этого мне не дано. Иногда я думаю: до чего же, наверное, смешно – быть уверенной, что ты что-то знаешь, но даже понятия не иметь, что именно.

У меня нет памяти. Я не замечала этого раньше, когда только попала в Здание. Мне просто не приходило в голову, что есть такая штука – прошлое. Впрочем, тогда мне вообще ничего не приходило в голову. Я проснулась на кровати в своей комнате от собственного крика и долго бессмысленно смотрела в одну точку, пытаясь понять, где я. Потом пришла какая-то спокойная и очень естественная мысль, словно так и должно быть: я в Здании. Тупо и безнадежно, вот так. А почему, как, когда – не все ли равно? Ведь я – в Здании. И я была здесь всегда. Потом я заплакала, сама не зная, почему, а потом мне стало страшно. Это теперь три главные составляющие меня: страх, горечь и тупость. Не могу сказать, чтобы я нравилась сама себе.

Последнее время все чаще приходит еще одно чувство, и тогда я начинаю сходить с ума: Ненависть. А где-то в глубине ворочается мысль, что ненавидеть мне не хочется, что это не только хлопотно, но и опасно. Ну, зачем мне это нужно? Ведь куда проще, когда тупо и горько. А что страшно – так это пустяки. Так надо. Я стараюсь не думать эту мысль, потому что она не моя, чужая. И когда я выкидываю ее из головы, Здание мстит. Здание требует взаимности. Тогда я вздрагиваю и думаю, что вот, у меня нет памяти, зачем я об этом знаю, ведь не знать было бы спокойнее. Но Здание не делает поблажек даже в мелочах. Оно создает для меня искусственное прошлое, которым управляет, как хочет.

Я не знаю, сколько времени нахожусь здесь. Может быть, годы, а может, считанные дни. Но все-таки склонна думать, что уже очень долго. Не могла я за несколько дней заболеть такой закоренелой душевной сутулостью.

И всплески. Наверное, я все-таки очень больна, потому что нервы скачут безумными синусоидами, от прострации к буйству. Я хотела бы верить, что я в сумасшедшем доме и что меня лечат, – все лучше, чем здесь. Но я знаю, как глупо на это надеяться. Толку.

Скулы сводит от желания выкрикнуть в потолок ненависть, потому что ветер шепчет: «Привыкнешь. К боли привыкла, к страху привыкла, к одиночеству, и к покорности тоже – привыкнешь…» Я боюсь кричать и шепчу ему, тихо-тихо, еле шевелю губами: гадина. Гадина, гадина… Здание не обижается. Оно не умеет.

Я знаю, что сделаю. Когда посветлеет, и я смогу сказать, что наступило утро, я найду разбитое окно. Их тут полно – больших, маленьких, всяких. Да, я найду разбитое окно и высунусь из него как можно дальше. Я не буду смотреть вниз, во двор, нет, зачем, я посмотрю вверх. Если будет ветер, туман влипнет в небо, и оно станет грязно-молочного цвета, как вчерашний кисель. Но это не имеет значения, главное, я пойму, что все-таки оно есть. Ведь меня не так-то просто обмануть. Да, я буду смотреть в залепленную туманом высь, и ветер станет плести кружево из моих волос, они у меня длинные, совсем ниже пояса…

Я очень давно не видела солнца. Кажется, я начинаю забывать, как оно выглядит. Единственное, что позволяет увидеть мне Здание – грязное желтоватое пятно в молочном мареве, как масляный развод на скатерти. Я ненавижу Здание еще и потому, что не могу без солнца. Я начинаю внутренне умирать, впадать в анабиоз и становлюсь совсем беззащитной. А оно прячет от меня солнце и перемешивает времена года, и я даже не знаю, что происходит за моим окном. Там какой-то вечный промежуточный период, безвременье.

В Здании холодно. А я не терплю холод. Когда сырость и ветер добираются до меня, я начинаю ясно понимать, насколько я живая, насколько мне плохо и страшно. Я пыталась подружиться со Зданием. Я пыталась – смешно, правда?– играть с ним. Это было не так давно, я пережила очередной кошмар, и меня колотил озноб, но я все равно пошла бродить по коридорам, потому что хотела есть. А потом нашла кусок мела.

Помню, невыносимо тряслись руки, когда я рисовала на полу классики – цифры выходили какие-то кривые, перевернутые. Я подумала, что так жестоки могут быть только дети, может, Здание – огромный безумный ребенок, которому не с кем играть? И если это так, то я могу научить его другим играм, и, может, его неизбывное одиночество убудет, и оно перестанет измываться надо мной. Я водила мелом по желтому линолеуму, с кончика носа капали слезы, голос ломался и пропадал, я жалко и отчаянно бормотала себе под нос какие-то глупости, пытаясь пожалеть его, его, Здание, – вот дура, слов нет.

Послушай, я нарисую тебе солнце, ты ведь его тоже не видишь, смотри, это такая игра, где никто никого не ест, и все счастливы, ну пожалуйста, посмотри, это солнце, оно горячее, красивое, я не уверена, я его давно не видела, но мне кажется, что так оно и есть. Тебе ведь плохо одному, правда, милое, хорошее, ты ведь совсем не такое злое, как кажется, тебе просто страшно, тебе просто мутно и холодно, господи, если бы здесь был еще кто-нибудь, мама, мамочка, как же мне холодно, ну посмотри, ты видишь, это солнце, оно есть, до него можно допрыгнуть, и тогда ты выиграло. Просто допрыгнуть до солнца, и тогда все будет хорошо, слышишь, ты ведь всегда все слышишь, ну, давай играть, давай…

Как хорошо, что в Здании, кроме меня, никого нет. Потому что мне сложно представить, как воспринял бы этот предполагаемый кто-то мои детские игры. Хороша я была, наверное: измазанное лицо в слезливых потеках, сопливый нос, спутанные волосы, мятая одежда – и классики. И я прыгаю. Нет, не прыгаю, ковыляю, потому что стыдно и нет сил, потому что колотит изнутри, а ноги подкашиваются. Я не могла допрыгнуть до солнца. Помню, я задрала голову, уставилась в потолок, стиснула кулаки и стала тихонечко подвывать. Эта комната с кривыми детскими классиками стала моим молельным домом, моим наркотиком, моей надеждой. Я приходила туда, как бы случайно, три дня подряд, а на четвертый, еще только спускаясь по лестнице, услышала дикий топот, как будто кто-то вколачивал сваи или давил насекомых. Сердце запуталось где-то в желудке, я села на ступеньку и ясно представила себе кошмарное искореженное существо с растерзанной куклой в лапах, которое прыгает и – вот что страшно – допрыгивает до солнца. А в мозгу колотилась мысль: «Оно играет. Оно играет. Оно играет!» Потом было тихо.

Оно растоптало мое солнце. От рисунка на полу осталось белесое пятно, Оно здорово потрудилось, прежде чем мой молельный дом превратился в грязную меловую пыль на грязном полу в грязном, отвратительном Здании. Ненавижу. Господи, как же я тебя ненавижу!

Помню, я вернулась в свою комнату и там долго сидела, складывая из газетных листов самолетики, которые запускала в коридор. Ветер уносил их куда-то прочь. Потом мне снились птицы и чей-то ужас. Ветер, пепел, кровь, желтые клювы… Не помню.

Надо пережить эту темноту. Ночью Здание непредсказуемо и зло. Кто знает, какие еще каверзы оно мне устроит. И хотя это моя комната, и в ней никогда ничего не должно происходить, ночью Здание умудряется пробраться даже сюда.

Нельзя думать о Здании. Если я хочу дожить до утра и не спятить, нельзя вообще думать. Вот капли капают. Капли. Вода. Откуда-то капает вода. На этом круг замкнется, и начнутся сны. Кошмары. Другие мне не снятся. Они очень четкие и великолепно запоминаются. Ими хорошо пугать детей. Иногда я сама чувствую себя ребенком, и от этого еще страшней, потому что беспомощней. Ощущение детскости своих рук, ног, туловища, чувство слабости и зависимости – как будто давно, в детстве… И снова приходит настырное: я очень много знаю о Здании. Знаю или помню? Оно не позволяет понять. Боится?

Но я не маленькая. И хоть я не помню, сколько мне лет, зато уверенно могу сказать, что уже не семнадцать, но еще и не тридцать. Просто я видела себя в зеркале. В семнадцать так не боятся. Да и в тридцать уже тоже.

О, я отлично помню, как нашла это зеркало. Это случилось, когда я поняла, что разучилась разговаривать. Километры без выхода по одним и тем же коридорам и лестницам сделали свое дело. Мне некому было сказать, что ночью газеты в коридорах шуршат особенно громко, что под утро кто-то скребся в стекло, а может, мне показалось, хорошо, если показалось, я все смотрела в темноту и боялась разглядеть ороговевшую когтистую лапу в окне. Некому было пожаловаться на головные боли и бессонницу, когда не знаешь уже, что лучше, спать и видеть кошмарные сны или седеть прядь за прядью от кошмаров реальности. Не с кем было поделиться своим страхом.

Я очень долго панически боялась кого-то, кто должен жить здесь и творить все эти каверзы в виде поджогов, запираний дверей, наводнений и прочих прелестей. Я его боялась и искала, потому что не хотела бояться. А еще я думала: раз он здесь живет, значит, он – хозяин и может меня вывести. Поэтому я вздрагивала от каждого шороха, охотилась за каждым звуком, подстерегала каждый, пусть самый маленький и незначительный, шумок. Я даже, помню, придумала себе его образ – этакий пронырливый худощавый мужчина лет пятидесяти в потрепанном фраке. Почему потрепанном? Здесь все потрепанное. Я так ясно его себе представляла, что иногда мне даже казалось, что я вижу мелькнувшую за поворотом коридора тень или чувствую спиной его взгляд.

Здесь все время кто-то смотрит в спину, постоянно, пристально. От этого бывает зябко и просторно, мурашки бегают вдоль позвоночника, и хочется найти темный угол, чтобы спрятаться. А может, у меня паранойя? Какие только умные слова не приходили в голову, когда чье-то движение удавалось увидеть только самым краешком глаза, кусочком сознания, просто нутром почувствовать, что там что-то было. А может, не было? Славные игры. Становилось так страшно, что хотелось кричать. И об этом рассказать тоже было некому.

Как-то вечером я шла по коридору, искала свою комнату. Я еще плохо знала Здание, все время терялась, путалась. Это потом уже я поняла, что Здание постичь и изучить невозможно, и что именно в этом состоит искусство знать его. Что коридоры в Здании сплетаются и расплетаются, как ему угодно, и я до сих пор понятия не имею, на каком этаже находится моя комната, та, которую отвело мне Здание, и почему именно эта, как две капли воды похожая на все остальные, комната должна быть моей, я просто приняла это в обмен на хлипкую надежду, что моя комната – моя конура, в которой ничего не случается. Считается, что она находится на шестнадцатом этаже, я привыкла так думать. Но совершенно в этом не уверена. Не в том дело. Часто бывало так, что я добиралась до комнаты уже в темноте.

В тот вечер темнело стремительно быстро (темнеет в Здании – когда как, как ему больше нравится), а я все еще не знала, куда идти. Завернула за угол и тут почувствовала что-то холодное и скользкое у себя на шее. Мне почему-то показалось, что это чьи-то пальцы. Может, даже его, хозяина. От ужаса ноги стали ватными, и заболел живот. Я закричала и испугалась еще больше. Это холодное оказалось комком мха, упавшим с протекающего потолка, но дело было не в нем. Мой голос. Вернее, остатки моего голоса. Они принадлежали не мне. И, оказывается, давно. Здание отнимало меня у меня по кусочкам, маленькими порциями, и вот отняло голос.

Помню, как стояла посреди коридора, бессмысленно уставившись в стену с мокнущей штукатуркой, и пыталась произнести слова. Ничего не получалось. Господи, у меня ничего не получалось. Губы шевелились, воздух плясал вокруг, внутри, сминаемый ими, а звуки вязли в чем-то чужом, спокойном, безумном. Кажется, тогда у меня даже кожа на голове покрылась мурашками. Я металась по коридору, натыкаясь на стены, растерянно и нервно оглядывалась по сторонам, как будто мой голос был клочком газеты или пустой бутылкой, которую я забыла где-то в углу. Мне все время казалось, что я падаю, падаю на глазах у восхищенной публики, неотвратимо, в болото, сейчас вонючая зеленая жижа начнет заливать рот, и меня не будет. Будет только тошнота и стыд. Я выблюю в никуда последние остатки себя и превращусь в сухую камышинку, змеиную кожу, жесткую и противную, злую на саму себя за то, что ее нет. Потому что только пустопорожняя змеиная кожа может потерять голос и даже не заметить этого, а потом стоять и потерянно разевать рот, как отупевший карась, надеясь, что добренькое Здание подкинет туда какую-нибудь дрянь, милостивый суррогат, от которого за километр несет враньем и гнилью.

Неужели так оно и будет, Господи, ведь этого нельзя допустить, я не смогу жить с этим, если у меня будет другой голос, похожий на голос ночного воздуха, или на хихиканье тумана, или на шепот коридоров, я убью себя. Я не смогу так. Послушай, послушай, голос, ведь это не так важно для Тебя, зачем Тебе я – безголосая? Ведь тогда я не смогу кричать, когда страшно, не смогу плакать навзрыд, ведь Тебе же нравится, когда я кричу и плачу, ведь это Твоя любимая игра

Я сжимала горло руками, пытаясь выдавить слова, но там был тот самый ком, который всегда бывает в преддверии. Я только поранила горло изнутри, оно так и не зажило до сих пор.

К утру у меня получилось только два слова. Первое – Здание. Я произнесла его как-то на удивление легко, словно играючи, словно и не я. Оно было липкое и пахло гнилью, это слово. После него остались стыд и гадливость. Нужно было сделать, сказать что-то, что стерло бы, вытравило это отвратительное чувство. Помню, как зажмурила глаза, крепко-крепко, и вдруг увидела нужное слово. Нужное мне.

Выход.

Буквы горели оранжевым и белым: выход.

Не открывая глаз, чтобы не терять его из виду, я набрала воздуха в легкие, так много, что они чуть не лопнули, и, превратив воздух в слово, вытолкнула его наружу. Мне казалось, что от моего усилия рухнут стены, но нет, Здание нерушимо, оно только чуть задрожало стеклами, кажется, мое слово ему не понравилось. Выход получился – слабым, хриплым, больным, как стон, – но получился. Меня прорвало. Я выкрикивала его изо всех сил, как будто меня били, как будто звала на помощь, доходила до истерического визга, исходила криком, пока кровь не пошла горлом, пока я не захлебнулась своим выходом и не замолчала.

Как тихо было вокруг. Как безумно тихо. С подбородка капала красная юшка. Я закашлялась, пару раз харкнула кровью. Хрипло засмеялась. Нет, ты меня не заставишь, не заткнешь мне глотку. Кровь? Пустяки. Все равно меня никто не видит. Нет, гадина, этого я тебе не отдам. Ты меня не заставишь молчать, слышишь? Захотело мой голос? Обойдешься. У тебя есть свои голоса, неужели мало? Ведь целый хор, целая толпа бестелесных холуев, которые напичканы подвальной мерзостью и вонью, которые не знают ничего, кроме ужасов и извращений, которые готовы насиловать, измываться, запугивать, дразнить, травить, ранить. Подавись ими, а мой ты не получишь. Пусть он охрип, пусть он сломан, пусть он в истерике и на грани визга, но он мой. Слышишь, ты, развалина старая, только посмей, только тронь, я взорву тебя изнутри, слышишь?

Мне казалось, я сильно его напугала. Здание слышало и молчало. Ему было все равно.

Я стала разговаривать сама с собой. Просыпаясь, я говорила себе: «Доброе утро», укладываясь спать – «Спокойной ночи». По утрам я рассказывала себе свои сны, удивлялась и сочувствовала, восклицала: «Кто бы мог подумать?!» и отвечала: «Да-да, именно так оно и было, можешь мне поверить». Я обсуждала с собой планы на день и интересовалась собственным здоровьем. Пыталась даже рассказывать себе сказки, но так и не вспомнила ни одной. Я не замолкала ни на минуту, делая перерыв только на сон и еду, я заполняла свои голосом коридоры, и вереницы моих слов бродили неприкаянными караванами, заглядывая в комнаты и сталкиваясь друг с другом. Их становилось слишком много.

Пожалуй, я была ничем не хуже испорченной радиоточки. Зданию бы стоило тогда поучиться у меня, потому что его радиоточки молчат. Их много, они везде, в каждой комнате, в каждом коридоре, но они молчат – и слава богу. Я бы умерла, наверное, от страха, если бы они вдруг заговорили. Впрочем, Зданию не нужны никакие радиопередачи. У него и так много голосов. А тут еще я так глупо и отчаянно отдавала ему свой. Это было похоже на бесконечную игру в дочки-матери. Я так увлеклась своим голосом, что забыла искать выход, я думала, что начинаю побеждать. А потом нашла зеркало.

Коридор был из тех, которые появляются невесть откуда в самый неожиданный момент. Он был не очень длинный, метров десять, со светло-голубыми стенами, с облупившейся краской и сырой штукатуркой. Такой же, как все остальные. А на стене висело зеркало. Оно было овальное, размером с большой поднос, в иссохшей деревянной раме. Я так давно не видела подобных вещей, что даже не сразу сообразила, что это такое.

Я спросила себя: ты знаешь эту штуку? Похоже на окно, но здесь не бывает круглых окон, и почему окно в этом коридоре? Странная стекляшка, не находишь?

Да, странная. Что-то очень знакомое, но я не советовала бы тебе вот так сразу подходить и трогать эту штуковину руками.

Почему?

Почему-почему. Тоже мне. Ты ведь ученая уже, знаешь, чем это может закончиться.

Да, но эта штука такая безобидная на вид.

Газеты и туман на вид тоже безобидные, не будь дурой. Что ты, как маленькая, ей-богу.

Тебе лишь бы спорить и запугивать, смотри, ну что тут может случиться. Висит себе на стене кусок стекла, непонятно, правда, зачем он там висит, но это же просто кусок стекла, не топор и не веревка, и не огонь. Чего бояться?

Я бы на твоем месте к нему не подходила. Ну что тебе за радость все время лезть куда-то, в самые неприятности. Не просто так его здесь повесили. Это очередная милая шуточка нашего дорогого хозяина, а ты идешь на провокацию, как последняя идиотка.

Ну да, я идиотка, но я не хочу бояться, мне надоело, поэтому я сейчас подойду к этой штуке и рассмотрю ее.

Ну, как хочешь, я предупреждала.

Да, я так хочу, и не спорь, мне надоело шарахаться от каждой тени, мне…

Я отразилась в нем, как-то вдруг, и – замолчала. Я смотрела на себя и думала, что я сошла с ума, что никого, кроме меня, в Здании нет, никакого хозяина, и что Здание живое.

Примерно двадцать лет страха и подозрительности смотрели мне в глаза, и как-то не верилось, что та, безумная, со встрепанными волосами, та, в зеркале – это я. Было, кажется, еще хуже, чем с голосом. Я смотрела на себя и чувствовала, что в горле набухает забытый уже ком, что сейчас глаза станут мокрые, ресницы слипнутся, а по щекам потечет горькая жалость к себе, и так стыдно, стыдно…

Вон, вон отсюда, куда-нибудь, потому что у нее уже кривятся губы и покраснел нос. Потому что она худая, издерганная, с дрожащими руками, с черными кругами вокруг воспаленных, испуганных глаз. Потому что она не может быть мной, она скорее призрак, тень, забитая сумасшедшая, она вызывает только жалость, жалость и недоумение. И все-таки это не картинка, не обман, это действительно я, такая, какая есть, ведь здесь по-другому нельзя жить. Это подарок мне – чтобы не забывала. Смотри, девочка, смотри – ты, помнится, хотела выйти отсюда? Куда ты пойдешь, где ты сможешь быть – такая? Смотри, девочка, смотри внимательно, запоминай каждую черточку, эти горькие складки у губ, – такие бывают в сорок – эту затравленность и робость в движениях – такие бывают у побитых собак. Нравится?