Текст книги "Комедия убийств. Книга 2"

Автор книги: Александр Колин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

LXVI

Прошло немногим менее двух лет со дня призыва апостолика и чуть больше года с того знаменательного момента, когда князь Тарентский решительным образом лишил себя плаща.

Крестоносное воинство, усыпав поля Европы и горы Малой Азии костями десятков тысяч солдат, не выдержавших голода, лишений и болезней, достигло, наконец, самого большого из городов Ближнего Востока – величественной Антиохии. Город, гордые стены которого, снабженные четырьмя сотнями башен, возвышались в долине Оронта на склоне горы Сильфиус, воздвигли за триста лет до Рождества Христова по приказу одного из сподвижников Алекуандра Великого.

Прошло время, и Антиохия стала римской, а позже досталась в наследство Византии, которая, впрочем, надолго уступила город арабам, вернув его только в десятом веке. Ромеи отремонтировали обветшавшие древние стены, превратив Антиохию практически в неприступную крепость.

Есть немало цитаделей, перед которыми бессильны тараны и мощные камнеметы, но никто в мире не знал таких, которые могли бы устоять перед предательством. За двенадцать лет до прихода сюда воинов с Запада Антиохия перешла в руки турок. Ее воевода Аги-Азьян вполне счастливо и практически независимо правил богатым городом, искусно лавируя между эмирами Галеба и притязавшими на вассалитет Антиохии властителями Дамаска.

Узнав о приближении несметного крестоносного воинства, сокрушавшего всех и вся на своем пути, Аги-Азьян побеспокоился о мерах предосторожности, что было отнюдь не лишним. Имея довольно ограниченный турецкий гарнизон, наместник Галеба управлял очень импульсивным народом: в городе помимо сирийцев жили греки и довольно большое количество армян (купцов и оружейников). Если сирийцам еще как-то можно было доверять, то греки и армяне запросто могли воткнуть нож в спину повелителю, предварительно перерезав глотки солдатам гарнизона, что довольно часто случалось в крепостях, оказывавшихся на пути следования крестоносцев.

Аги-Азьян действовал энергично. Он отправил сына в далекий Дамаск за помощью; снарядил весьма важное посольство в Галеб; велел посадить под замок патриарха Антиохии Иоанна, а также превратил собор Святого Петра в конюшню и разослал по территории отряды для сбора продовольствия, предполагая отсидеться за неприступными стенами, пока галебский и дамасский эмиры будут сражаться с крестоносцами.

Однако последние оказались куда страшнее: несмотря на ужасные дожди и голод, который уже к Рождеству начали ощущать даже богатые рыцари, воины с Запада с каждым днем все теснее сжимали кольцо осады.

Уже в ноябре было наголову разгромлено войско, посланное из Дамаска. Когда же в начале февраля семьсот рыцарей под предводительством Боэмунда опрокинули и обратили в паническое бегство двадцатитысячную орду Радвана Галебского, Аги-Азьян приуныл, видя уже со всех сторон вражеские отряды и, что ни день, ожидая предательства.

Оставалось надеяться лишь на помощь могущественного Кербоги Мосульского, за которым стояли силы Багдада и султана Персии. Это было и хорошо и… плохо. Мосулец мог собрать огромное войско, способное легко рассеять поредевшие отряды крестоносцев, но что помешало бы ему тогда потребовать покорности от Галеба и Антиохии?

Так думал Аги-Азьян за высокими стенами. А что же происходило по ту их сторону?

Голод по-прежнему оставался самым ужасным врагом крестоносцев. Тот, кто служил знатным господам, мог рассчитывать хотя бы и на скудную кормежку, остальным приходилось хуже. За армией тащилось огромное количество женщин и даже детей, многие из которых отправились в поход за мужьями и отцами. Теперь те погибли в сражениях или умерли от болезней. Что оставалось делать несчастным? У них был единственный выход – умереть, те же, кто выжил, служили Тафюру, князю голодранцев и королю воров.

Была у крестоносцев и еще одна беда: между их командирами росла вражда. Если бы не присутствие папского легата Адемара Пюи, кто знает, не обратили бы мечи друг против друга два самых ярких представителя западного рыцарства – Раймунд, граф Тулузы, и маркиз Прованса, герой испанской реконкисты, и легендарный, овеянный славой многих битв, не раз спасавший войско Христа от гибели князь Тарентский Боэмунд.

Первый имел достаточно земли и отправился на Восток, чтобы покрыть себя еще большей славой, второй же мечтал стать правителем богатой страны. Антиохия вполне бы сгодилась Боэмунду, но надо было проникнуть внутрь города за неприступные стены длиной в добрый десяток миль. Для решительного штурма у осаждавших не хватало сил; даже с помощью трех башен, выстроенных из присланного императором Алексеем дерева византийскими мастерами, едва, ли стоило рассчитывать совершить это.

К лету во всем крестоносном воинстве едва ли насчитывалось более двадцати тысяч годных к битве солдат. Тем временем слухи о приближении несметных полчищ Кербоги становились все более настойчивыми. При этом основная сила рыцарского войска – тяжелая кавалерия практически исчезла, многие родовитые дворяне, отводя от слуг стыдливые взгляды, велели седлать мулов и осликов. Столкнуться в открытом бою с полуторасоттысячной массой свежих воинов, имея за спиной непобежденных врагов, означало для крестоносцев едва ли не самоубийство. Антиохию необходимо было захватить до того, как передовые разъезды турок появятся у Железного Моста.

Среди воинов Христа находился один весьма интересный человек, чья проповедническая деятельность заслуживает особого внимания. Звали его Петр Пустынник. Он так истово верил в Истинного Бога и так яростно ораторствовал, что мог увлечь за собой многие десятки тысяч легковерных, а потом в трудную минуту также запросто бросить их на произвол судьбы. Их загубленные жизни, похоже, не отягощали его совесть.

Петр же продолжал проповедовать, разъезжая на маленьком ослике. За многие проведенные вместе годы животное и человек сроднились до того, что стали очень похожими друг на друга.

Не выдержав голода и лишений, Пустынник со своим осликом решил дезертировать, но то, что проходило с легковерными крестьянами, оказалось малоэффективным с опытным воином и талантливым руководителем, каким с полным правом считался Боэмунд. Он послал вдогонку за Петром племянника Танкреда с несколькими рыцарями. Танкред был человеком действия, слова убеждали его мало, а самым верным орудием убеждения еще один неукротимый Готвилль считал меч.

Получив хорошую взбучку, проповедник почел за благо вернуться. Боэмунду Петр нужен был с единственной целью: у Пустынника имелся немалый авторитет среди толп оборванцев, которых также не следовало до поры сбрасывать со счета. Петр уразумел, что, если будет вести себя правильно, сумеет сохранить жизнь и даже заслужить некоторое доверие со стороны Боэмунда.

Со временем проповедник забыл о невзгодах; он и ослик, подкормленные жирными объедками с княжьего стола, быстро напустили на себя важный вид.

– Посмотрите, вы, слепцы! – хмуря брови, изрекал старец, обводя вокруг пальцем, обращаясь к небольшой толпе грязных оборванцев. – Как вы смеете упрекать Господа за то, что он не послал вам в достатке пищи? А это что?

Голодные озирались по сторонам. Вокруг можно было найти немало разнообразного мусора, однако съестного в нем не наблюдалось, о чем разочарованные нищие и поспешили сообщить Петру.

– Вспомните Моисея и народ, ведомый им, – предложил Пустынник. – Вспомните, какое чудо Господь сотворил для них!

Историю про манну, посыпавшуюся прямо на головы евреям в пустыне, слышали все. Знамения за время крестового похода случались, но ни хлеба, ни мяса они не добавляли. Правда, когда крестоносцы подошли к Антиохии, Аги-Азьян не успел опустошить окрестности, вследствие чего еды на первых порах оказалось так много, что даже самые бедные из паломников имели в достатке мяса, чтобы накормить им вволю собак. Теперь же и собак давно съели, а изобилие непрекращавшихся по нескольку дней пиршеств первых дней осады казалось невероятным, но Господь не спешил с чудесами. Бог был занят какими-то своими делами, а его народ – поисками пищи. Ввиду бесплодности этих попыток несчастные не находили ничего лучшего, чем обратиться за наставлением к святому человеку, каковым и считали Петра.

– Господин, – наперебой загомонили нищие, – господин наш Петр, ты мудр, посоветуй, что делать, может быть, нам упасть в ноги нашим графам, дабы те смиловались и не дали детям умирать голодной смертью?

Предложение явно понравилось, раздались голоса в его поддержку. Петр нахмурился.

– Глупцы! – сердито воскликнул он. – Как можете вы говорить такое?! Неужели голод отнял у вас остатки разума? Нет, положительно вы – дьяволова пища!

Нищие ожидали всего чего угодно, но только не такой гневной отповеди: им-то по простоте душевной казалось, что Петр поддержит их, получалось же как раз наоборот. Заслышав имя врага рода человеческого, многие стали креститься.

– Что же делать? – вопрошали они.

– Чего хорошего ждать от таких глупцов? – строго спросил Петр. – Вот князья ваши и графы отдадут вам пищу, но сколько их, а сколько вас? Они неминуемо ослабеют. Кто тогда будет сражаться с турками, ненавистниками Господа?! Сами вы враги Христа, если на ум вам приходит подобное. Вы требуете пищи, в то время как вокруг горы ее, надо только нарубить мяса, развести костры и изжарить его.

Петр снова показал озадаченным нищим на множество обезглавленных трупов защитников города, которые участвовали в недавней вылазке.

В начале осады рейды турок, особенно с вестью о приближении подмоги, были довольно часты и яростны, но теперь моральный дух осажденных изрядно упал, а армяне и греки при любой возможности отказывались идти в атаку, да и не так уж безопасно становилось оставлять в их руках оружие.

Турок христиане предпочитали в плен не брать; одним из наиболее полюбившимся им развлечением было обезглавливание трупов врагов. Головы служили превосходными метательными снарядами для построенных хитроумными ромеями метательных машин. Иногда крестоносцы, нацепив головы убитых на острия длинных копий, совершали шествия под стенами в недосягаемости от стрел осажденных. Остальные части тел надо было куда-то девать. Теперь же Петр неожиданно предложил голодным выход из положения. Мясо убитых не могло испортиться за ночь.

Нищие споро взялись за дело, совершить которое им предлагал не кто иной, как сам Петр. Запылали костры, над которыми на вертелах жарились выпотрошенные тела турок, а в котлах забурлил густой наваристый бульон. Нищая братия жадно запихивала куски в ненасытные рты, не забывая восславить мудрость Петра Пустынника и вознести хвалу Господу за то, что дал им такого замечательного пастыря.

Столь невиданное кощунство не могло не вызвать возмущения среди дежуривших на стенах защитников. Некоторые принялись кричать крестоносцам, чтобы оставили свое мерзкое занятие, а иные попытались стрелять, так что некоторые из пировавших нашли смерть, рискнув из-за неосторожности слишком приблизиться к стенам, дабы подразнить и позлить врагов.

Внезапно от костра к костру побежал шепоток: «Тафюр едет! Король! Наш защитник!» Однако не успели улечься эти возгласы, как раздались новые: «Боэмунд, сам князь Тарентский пожаловал! Да, это именно он!»

Две группы всадников быстро сближались. Когда они проезжали мимо костров, сидевшие приподнимались и кланялись конникам. На хороших конях как с той, так и с другой стороны скакали немногие, большинство гарцевали на вьючных животных, но любой мог убедиться, что под князем, так же как и под «королем», были превосходные, прошедшие рыцарскую выучку животные. Ничего удивительного, что на таком коне разъезжал Боэмунд, однако и «королевский» жеребец едва ли уступал дестриеру Тарентского князя, что не могло не вызвать недоумения. Боэмунд и сам уже слышал про этого коня, которому хозяин, как говорили, дал кличку Смарагдин, но видел обоих впервые.

По одежде Тафюр более напоминал восточного вельможу в весьма потрепанном походном платье, однако как конь, так и видневшийся из-под плаща кончик покрытых узорами сабельных ножен наводили на мысль о том, что «король» до какой-то степени не зря так прозывался. Впрочем, «подданные», как известно, зачастую предпочитали называть «повелителя» «князем», тем самым Тафюр и Боэмунд могли считаться равными друг другу. Последний имел на Тафюра особые виды, а потому решил притвориться, что не замечает разницы между ним и собой.

– Приветствую тебя, повелитель голытьбы, – крикнул Боэмунд, подскакав поближе. – Что же не приглашаешь на пир, твои слуги готовы все сожрать без нас.

Голову князя покрывал башлык, так что видны были только глаза, в которых играли веселые искорки, а также нос и рот. Тафюр принял условия игры и отвечал в тон Боэмунду:

– Буду рад, если ты разделишь со мной трапезу, которую послали нам… враги.

Сказав это, он усмехнулся и указал на стену, на которой собралось немалое число турок, многие из них не верили, что крестоносцы способны опуститься до подобной низости, однако собственные глаза убеждали защитников Антиохии в том, что все, о чем раньше говорили другие, – правда. Не успел Боэмунд ответить, как Тафюр добавил к сказанному:

– Вот если бы ты, твоя светлость, прислал нам вина от щедрот своих, то мы могли бы каждый день угощать тебя таким обедом.

– Вина я пошлю, – заверил собеседника Боэмунд. – И самого лучшего, а вот ежедневная трапеза, хм, она больше зависит не от нас, а от них.

Тут один из свитских Тафюра подскакал к господину и протянул ему небольшой кусок покрытого поджаристой корочкой мяса, насаженный на длинный кинжал. «Король» усмехнулся и проговорил:

– Вот, твоя светлость, не побрезгуй, это кусок самого мягкого места одного юного турка, его, говорят, забили специально для тебя.

Приняв из рук Тафюра угощение, Боэмунд поднес его к носу и, понюхав, удовлетворенно кивнул, а затем передал мясо обступившей его со всех сторон свите. Среди дружины князя раздались одобрительные возгласы, кто-то попробовал мясо и выразил удовольствие качеством приготовления блюда. Один из спутников князя Тарентского, подъехав к господину, что-то негромко сказал ему, тот кивнул, а всадник передал господину небольшой мех вина. Боэмунд откупорил его и, отодвинув мешавший башлык, запрокинув голову, сделал несколько глотков, забрызгав одежду.

– Я обещал лучшего, но после, а сейчас прошу отведать того, что есть, немного кисловато, на мой вкус.

Приняв гостинец, Тафюр, чье лицо также закрывал башлык, воздал должное угощению Боэмун-да, которое пришлось «королю» очень по вкусу. Сделав несколько больших глотков, он рыгнул, но потом опять надолго приложился к меху и лишь затем весьма неохотно передал вино свитским.

– Как видно, угощение мое тебе по нраву, ну что ж, теперь, пожалуй, можно и поговорить, раз уж мы, наконец, встретились, хорошая беседа всегда идет к вину. – Тафюр кивнул, а Боэмунд, указав рукой в сторону, предложил: – Отъедем.

Однако не успел князь тронуть коня, как со стены раздался громкий крик, отличало его от прочих только то, что кричавший пользовался не турецким языком, не латынью или каким-нибудь из франкских диалектов, что ввиду плохого знания врагами их языка весьма забавляло крестоносцев, а хорошим греческим, к тому же обращался человек непосредственно к собеседнику Тафюра.

– Как можешь ты допускать такое безобразие, князь франков?

– А как ты можешь обращаться ко мне в столь высокомерной манере, – так же по-гречески прокричал в ответ Боэмунд, сложив ладони рупором. – Назови себя, или я вообще не стану разговаривать с тобой.

– Ты отлично знаешь меня, князь, я – Аги-Азьян, владетельный эмир этого города. То, что творят твои люди, – немыслимо, они оскорбляют моих воинов, поедая тела их товарищей.

Боэмунд ответил не сразу, он повернул коня и посмотрел на оставшихся чуть позади дружинников. Те, зная манеры господина и его любовь к хорошей шутке, с нетерпением ожидали, что же князь скажет турку.

– У моих воинов иное мнение, – прокричал Боэмунд в импровизированный рупор. – Они говорят, что свинья, конечно, лучше, но и турок ничего.

Обе свиты засмеялись, среди норманнов не все хорошо понимали греческий; но те из них, кто обладал большими способностями к языкам, помогли товарищам. В свите Тафюра было немало таких, кто знал и турецкий, а уж речь ромеев все понимали в достаточной мере для того, чтобы насладиться шуткой князя Тарентского.

– Вы варвары! – воскликнул Аги-Азьян. – Так не поступают даже дикие народы, только звери способны на такое!

– Чушь! – закричал в ответ Боэмунд. – Твои соплеменники пожирают падаль, не станешь же ты называть своих солдат падалью? Если станешь, тогда твоя взяла, мы – варвары, но не больше, чем вы! – Не дожидаясь ответа пораженного его словами врага, князь добавил: – Обещаю тебе, Акциан, что, когда мои воины возьмут город, я не стану есть тебя, просто велю отрезать твою мудрую голову и насажу на самый высокий кол, который найду, а тело отдам бродячим псам… Все, я больше не желаю говорить с тобой.

Аги-Азьян задергался, он затопал ногами и что-то закричал по-турецки, а потом, сообразив, что Боэмунд все равно не понимает его, добавил на греческом:

– Ты никогда не войдешь в этот город, иначе как пленником, босым, с арканом на шее, жалкий раб! Кербога уже близко! Он придет, чтобы покарать тебя и всех твоих язычников!

– Кербога, ты говоришь? – удивился в ответ Боэмунд так, точно впервые слышал грозное имя турецкого атабека. – Ты еще вспомни своих друзей из Дамаска и Галеба, они уже приходили сюда, а теперь зарылись в норы, точно крысы!

Аги-Азьян прокричал несколько греческих ругательств и, взмахнув плеткой, принялся по-турецки раздавать приказы солдатам, которые немедленно помчались в разные стороны.

– Ладно, прочистили горло, теперь давай поговорим о наших делах, – вновь обратился Боэмунд к Та-фюру, и они отъехали в сторону на несколько саженей, оставив позади от души потешавшихся свитских.

Разговор занял не так уж мало времени, а когда Боэмунд и «король нечисти» вновь подскакали к своим дружинам, намереваясь продолжить прерванный путь, некое обстоятельство задержало их. Продолжительность беседы оказалась вполне достаточной, чтобы турки успели вывести на стену пленных христиан, среди которых оказался, по меньшей мере, один человек высокого происхождения. Впрочем, установить это по одеянию несчастных казалось делом весьма затруднительным, так как тела христиан прикрывали лишь одинаково грязные, зачастую даже и окровавленные лохмотья.

Однако лицо одного воина и его манера держаться не оставляли сомнения в принадлежности этого человека к благородному рыцарскому сословию. Враги, очевидно, думали так же, поэтому некоторых из пленников сбрасывали связанными со стен, для иных складывали костры, уготовив почетную смерть для одного лишь рыцаря, чьи длинные белокурые волосы разметались по широким плечам. В человеке не ощущалось страха, хотя плаху сооружали прямо на его глазах.

– Кто это? – наперебой спрашивали друг друга дружинники Боэмунда и Тафюра. Некоторые высказывали предположения относительно происхождения благородного господина, но другие отвергали их. Как ни странно, получалось, что рыцаря знали под многими именами, но точного не ведал никто. Однако все дружно сошлись, что обреченный прибыл в лагерь осаждающих, возможно, в начале текущего года и сражался в отряде герцога Роберта Нормандского, пока не угодил в плен. Судя по тому, что рыцарь не вполне твердо держался на ногах, можно было предположить, что причиной его несчастья послужило ранение.

Палач толкнул рыцаря, отчего тот упал на плаху, но, найдя в себе силы, поднялся. Тогда турок вновь толкнул его, прокричав на ломаном греческом:

– На колени, раб! Проси пощады, покажи своим друзьям, что ждет их, когда наш господин накинет каждому из них на шею ременный аркан!

Рыцарь не пожелал обращать внимание на слова палача, а возможно, и вправду, будучи новичком в этих краях, просто не знал чужого языка. Тогда на помощь палачу пришел другой турок, который прокричал примерно то же самое, только на ужасно исковерканной разговорной латыни.

– Знай, нечестивый язычник, что благородные рыцари Нормандии не преклоняют колен и не просят пощады у таких, как ты! – ответил обреченный.

Удары посыпались на него со всех сторон, рыцарь упал, но все равно пытался подняться. В рядах дружинников Боэмунда произошло некоторое замешательство. Кони, почуяв настроение всадников, напряглись, послышалось негромкое ржание.

– Эй, Акциан! – крикнул Боэмунд. – Зачем ты мучаешь героя? Отпусти его, или он так пугает тебя?

– Я отпущу его, когда на этом месте окажешься ты, Боэмунд! – ответил Аги-Азьян.

– Этого не случится, Акциан, ты ведь знаешь… – князь обратился к нормандцу: – Как тебя зовут, благородный рыцарь?

Пленник поднялся. Как ни слаб был его голос, все же франки[4]4
  Франками на Востоке называли всех крестоносцев.


[Закрыть] услышали гордое:

– Мое имя Хьюго, светлейший князь… Хьюго де…

Налетевший порыв ветра отнес его слова, а повторить их у рыцаря уже не хватило сил.

Один из воинов, сжав шенкелями бока кобылы, рванулся было вперед, но сосед его поймал уздечку лошади, и та поднялась на дыбы.

– Что ж, мы так и будем смотреть, как язычники убивают воинов Христовых? – раздалось сразу несколько голосов, принадлежавших по большей части молодым.

– У нас нет лестниц! – возразили старшие. – Нас мало для атаки, к тому же они успеют убить всех раньше, чем мы доскачем до стены.

Белокурый красавец сделал попытку что-то сказать соплеменникам, но ветер, задувший с юга, уносил слова, которым судьба определила стать последним в жизни рыцаря Хьюго. Ему велели опуститься на колени, и на сей раз он подчинился. Рыцарь с покорностью обреченного уже собирался положить голову на плаху, однако замешкался и что-то сказал палачу, тот не вполне понял и повернулся к Аги-Азьяну. Эмиру перевели, он понял, чего хочет обреченный, и кивком дал согласие.

Помощник палача убрал с шеи Хьюго длинные светлые волосы и взял их в руку так, как просил казнимый, который не мог смириться с мыслью о том, что пострадает его прекрасная прическа, которой он, по-видимому, дорожил больше жизни. Ни один преступник никогда не обращался с такой просьбой к Аги-Азьяну; видавшему виды палачу и его подручникам также не приходилось слышать, чтобы казнимый высказывал столь странное желание. Однако чужая душа – потемки, мало ли что может пожелать человек в последнюю минуту жизни.

Палач взмахнул топором, примерился, медленно опуская лезвие к самой шее. Помощник нетерпеливо заерзал: стоять согнувшись и держать волосы казнимого было очень неудобно.

«Скорее, что ли, делай свое дело!» – подумал он, перехватывая волосы поудобнее. Палач занес топор над головой и от всей души обрушил его на шею рыцаря.

По толпе зрителей точно ветерком промчался гул: в наступившей вдруг мертвой тишине отчетливо послышалось жалобное ржание, точно конь, понимая все, выражал сочувствие уходившему из жизни человеку.

Подручник палача даже и не понял, что произошло. Пленник вовсе не стремился умереть. Он рванулся назад, и топор обрушился на шею… потерявшего равновесие турка. Острое как бритва лезвие разломало кости позвонков, разрезало волокна мышц и нити сухожилий покрытой шоколадом загара шеи недавнего кочевника. Он разжал пальцы, выпуская забрызганные его собственной кровью волосы рыцаря Хьюго.

Теперь никто не смог бы удержать дружинников Боэмунда; с места в карьер рванулись кони, неся седоков к стене, на вершине которой происходило нечто такое, чего никто не ждал, но на что все внутренне надеялись. Храбрый нормандец; воспользовавшись замешательством врагов, схватил топор палача и, разя им направо и налево, проложил себе дорогу к краю стены. Взмахнув руками, он прыгнул вниз, обрекая себя на верную гибель, но смерть свою выбрал он сам.

Упав на холмик, рыцарь покатился вниз, а туда, где он только что был, воткнулись несколько стрел. Однако у лучников оставалось не так-то много времени, чтобы прицелиться. Подскакав поближе, дружинники Боэмунда и свита Тафюра пустили вход самострелы. Наверху царило замешательство, часть турок кинулась к эмиру, чтобы закрыть его собой, другие пытались стрелять, иные даже обращались в бегство. Командиры лучников в башнях по обеим сторонам участка стены, на котором разыгралось все действие, также не сразу поняли, что происходит, никто и не ждал атаки франков. Только когда один из начальников башенной стражи, высунувшись слишком далеко из бойницы, получил в плечо арбалетную стрелу, турки поняли, что крестоносцы не шутят.

– Спасите и нас, – кричали со стен те, кого палачи привязали к столбам, намереваясь сжечь. Но что могли сделать всадники перед высоченной стеной? Подхватив храбреца и перебросив его через седло, один из соратников Боэмунда воскликнул, обращаясь к князю:

– Жив, похоже, дышит.

– Эх! Лестницу бы! – в сердцах выкрикнул Боэмунд и, погрозив кулаком туркам, дал команду отходить. Осыпанные десятками стрел, конники князя Тарентского помчались в направлении башни Мальрегард. Тафюр и его свита поскакали в другую сторону.