Текст книги "Одинокие боги Вселенной"

Автор книги: Александр Заревин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Глава 7
В ЦЕЙТНОТЕ

Кроум проснулся только на рассвете. От неприятного тягостного чувства.

– Укатали сивку крутые горки… Совсем старый стал, – пробормотал он.

Внезапно Кроум понял причину чувства неясной вины: дочь и эти сопляки, террористы недоделанные, наблюдали за ним во время оргии у наместника. Кроум поморщился от некоторых воспоминаний и задумался, почему это происшествие не вызвало в нем ни протеста, ни удивления, – видимо, эта сволочь, наместник, подмешал в вино какую-нибудь гадость. До сих пор оргия воспринималась Кроумом как нечто естественное, а остатки собственной мужской доблести будили в нем чувство не то самолюбования, не то самоуважения: как-никак пятый десяток вот-вот разменяет, а вот поди ж ты… Мысли постепенно переместились к Мрай: скверная девчонка за собственным отцом подглядывала. Он представил, как она выбирает ему в магазине пояс, а кто-то спокойно в это время втыкает ей в платье микрофон-булавку, не зря же наместник нацеплял микрофончиков на одежду Кроума. Значит, он знал?..

Эта мысль просто выбросила Кроума из постели. Путаясь в ночной рубашке, он подбежал к тому месту в стене, где скрылись эти конспираторы, и закричал:

– Мрай! Поди сюда, дрянная девчонка!

Из стены показалась голова Сетроума Колпика:

– Все в порядке, господин предводитель. Они с Озерсом пошли поискать чего-нибудь съестного. Сказать по правде, мы все тут здорово проголодались.

– Зачем же вам ходить? Включили установку да и обшарили все холодильники в окрестностях!

– Они с Озерсом посчитали это неэтичным. Да они уже должны вернуться. С полчаса прошло.

– Что? – заорал Кроум. – Да вы с ума сошли! Дайте мне руку, проводите меня к себе.

Сет помог предводителю преодолеть стену.

– Где мы? – тотчас же спросил Кроум, оглядываясь.

– В комнате Озерса в студенческом общежитии.

– Где?! – переспросил пораженный Кроум, ожидавший, что окажется в каком-нибудь подземелье, ну, на худой конец, в секретной лаборатории.

– В университетском общежитии.

– Я так и думал, что вы психи. Угрожать миру из студенческого общежития? Простите, но вы определенно свихнулись. – Кроум высунулся из окна. Да, несомненно, это был сквер студенческого городка. Окно находилось на фасаде здания, почти над центральным входом. У входа стоял микроавтобус реанимационной службы «Скорой помощи».

– Странно… – пробормотал Кроум. – Кому это из студентов стало вдруг плохо?

И почти сразу после этого из здания вышли два санитара с носилками. Кроум не поверил глазам: возможно, он и не разглядел как следует лицо женщины, обращенное к нему, зато волосы Мрай он узнал бы и с расстояния, вдвое превышающего это. Мрай лежала на носилках, которые санитары ловко втолкнули внутрь микроавтобуса. Машина тут же сорвалась с места и укатила.

– Так… Наместник все слышал, наместник пошел ва-банк. Черт побери! А я сплю… Ну что же, придется сражаться подручными средствами. Мрай – потом, наместнику нужны Озерс и установка. Озерса он, видимо, уже получил, значит… Сетроум! Вы умеете управлять установкой?

– Не так виртуозно, как Озерс, но могу.

– Хорошо. Сейчас я пройду к себе, затем вы примете… Впрочем, надо спешить. Заприте хорошо дверь, просуньте в ручку стул и никому, слышите, никому не открывайте. Даже если за дверью окажется ваша мама. Мрай и Озерс уже арестованы. Вам понятно?

– Да-да… – закивал внезапно побледневший Сетроум.

«Политика имеет два конца… – успел подумать Кроум, совершая обратный переход в свой кабинет. – И второй ее конец порой может зашибить до смерти…»

Он наконец добрался до селектора:

– Охрана! Кто сегодня у вас главный?

– Марс Арес, господин предводитель.

– Сынок, – сказал Кроум, – возьми с собой человек пять-шесть с автоматическим оружием – и ко мне. Да патронов побольше захвати. Быстрее!

– Есть! – коротко ответил Марс.

Через пару минут в кабинет вошли шесть вооруженных охранников.

– Здравствуйте, господа, – обратился к ним предводитель. – Очень сожалею, но вам предстоит сейчас сражаться. Возможно, кого-то из вас убьют. Поэтому я заранее, от себя лично и от имени правительства Атлы, обещаю позаботиться о ваших семьях и сделать для них все, что будет в моих силах. Господина Ареса попрошу задержаться, остальные подойдите сюда. – Кроум указал на стену с переходом к общежитию.

– Ваша задача: сейчас вы попадете в комнату студенческого общежития. Там находится экспериментальная секретная установка. Пока еще не уверен, но установку непременно попытаются похитить террористы, намеревающиеся при ее помощи захватить власть. Вам, повторяю, придется сражаться, с тем чтобы отбить атаки террористов. Вы будете первыми, но на помощь вам господин Арес сейчас мобилизует весь личный состав, а я подниму по тревоге столичный гарнизон. Пройдемте, господа. – И Кроум шагнул в стену. Пожимая плечами, охранники последовали за ним. Арес, включив селектор, оповестил личный состав о боевой тревоге, приказав снарядиться по полной боевой и собраться в кабинете предводителя. Ознакомив бойцов с обстановкой на месте, Кроум вернулся.

Марс немедленно доложил:

– Господин предводитель, по вашему приказанию весь личный состав охраны поднят по боевой тревоге.

– Хорошо, Арес. Надеюсь, они захватят с собой гранатометы?

– Так точно.

– Сынок, я не уверен в сроках, но бой будет страшный, вам предстоит драка с профессионалами. Пленных не брать, и постарайтесь сохранить установку. Моя дочь у них в плену… В общем, с Богом.

В кабинет тем временем стали входить стражники в касках и бронежилетах. Одного за другим Марс Арес отправлял их сквозь стену, наконец и сам последовал за ними. Тогда Кроум связался со штабом столичного гарнизона и продиктовал приказ. Только убедившись, что приказ принят к исполнению, Кроум вспомнил, что еще не переоделся после сна, быстренько исправил эту оплошность и вернулся в комнату Озерса в общежитии. Здесь уже начались военные действия. Боевики наместника, не ожидавшие какого-либо сопротивления, заняв по всем правилам обе лестничные клетки здания и лифт, отрядили для изъятия установки человек пятнадцать, которые, сгрудившись у двери в комнату Озерса, попытались проникнуть внутрь. Шесть первых охранников, уже находящиеся в комнате, открыли огонь на поражение. И тем и другим сражаться было неудобно. К тому же у боевиков был приказ применять оружие только в крайнем случае и никоим образом не навредить установке. Колпик Сетроум, совсем недавно демагогически вещавший о том, что ему не жалко будет во имя идеалов свободы расстаться с жизнью, обретя вдруг эту возможность, растянулся на полу, делая отчаянные попытки заползти под ближайшую кровать. Потеряв человек восемь, террористы решили изменить тактику. Положив под дверь гранату, они отступили. Взрывом дверь снесло вместе с косяками, однако ощутимых преимуществ боевики не получили, так как у обороняющихся расширился сектор обстрела, а нападающих сдерживала вероятность повреждения столь драгоценной для наместника установки, что в конце концов и привело их к поражению. Конечно, если бы наместник мог сейчас вмешаться, он приказал бы установку немедленно уничтожить, но наместник был занят с пленниками. Подоспевшие на помощь полностью экипированные стражники, применив гранатометы, перехватили у боевиков инициативу. Кроум вошел, когда сражение уже отодвинулось от комнаты Озерса к лестничным клеткам.

Понимая, что непосредственная угроза сейчас важнее спасения дочери, он вытащил Сетроума из-под кровати, куда тот почти забрался, несмотря на весьма узкий просвет, и потребовал, чтобы тот сел за пульт. Сетроум нехотя повиновался. Предводитель подозвал Ареса:

– Сейчас мы с вами очистим правую лестничную клетку. У вас достаточно патронов?

– Не хватит – дополню.

– Сынок, – обратился к Сетроуму Кроум. – Покажи-ка нам правую лестничную клетку…

Однако Сетроум уже сообразил, чего хочет от него предводитель, и подвел «коридор» к лестничной площадке этажа. Там толпились человек двадцать боевиков, слышались недоуменная ругань и проклятия в адрес командования, по существу подставившего их.

– Приступайте, Арес.

– Но это же бойня!

– Да, мальчик. В какой-то степени я разделяю твое мнение. Но они – атлане, взявшие в мирное время в руки оружие, с которым и преступили закон. Ни у них к тебе, ни у тебя к ним претензий нет, они выполняют чужую волю, ты – тоже. Если бы у нас была возможность взять их в плен, я немедленно этим воспользовался бы, однако сейчас такой возможности нет, их слишком много. И, если наместник вовремя спохватится, они здесь камня на камне не оставят. Приступай, сынок, они вне закона.

– Господи, прости меня, – прошептал Арес. – И прими души убиенных мной людей… – Дальше заговорил его автомат. Через три минуты площадка была очищена.

– Теперь левая, – сказал Кроум Сетроуму. Тот кивнул и перевел «коридор» к левой площадке. Здесь Арес поступил аналогичным образом, затем отдал приказ стражникам занять весь этаж. Сражаться стало легче. Впрочем, активность боевиков после такого разгрома упала почти до нуля. Тем более что к студенческому городку подтянулись части столичного гарнизона.

Тогда боевики, которые еще оставались в строю, стали сгонять обитателей общежития в подвал, надеясь, что с заложниками они не только спасут свои жизни, но и сумеют вывезти установку.

– Ты видишь, что они творят? – возмущенно спросил у Ареса Кроум. – Не обладай мы чудо-установкой, пожалуй, у них получилось бы. Сетроум, сынок, выведи «коридор» в подвал.

В подвале обстановка была сложнее, чем на лестничных площадках. Освободить заложников вызвались четверо охранников, владеющих приемами рукопашного боя. Во главе с Марсом они поочередно проходили в подвал в непосредственной близости от террористов и, используя фактор внезапности, обезвреживали последних. Вскоре с террористами было покончено. Заложники облегченно вздыхали и, благодаря святого Калимула за благополучное избавление от плена, покидали подвал.

Устранив непосредственную опасность, Кроум решил, что настало время освободить дочь и Озерса. С помощью Сетроума он начал методично обследовать резиденцию наместника. Озерса нашли в кабинете наместника. Оба мирно сидели за столом, попивая из хрустальных бокалов красное вино, и казалось, что между ними царит полное согласие.

– Опоил мальчишку, мерзавец, – процедил сквозь зубы Кроум. – Ладно, пусть еще побеседуют, а мы пока поищем Мрай.

Сетроум вновь повел «коридор», осматривая помещение за помещением, пока наконец они не нашли в маленькой комнатушке Мрай, неподвижно лежащую на узкой кушетке. Кроум лично вошел в помещеньице, оказавшееся тюремной камерой. Мрай не то спала, не то была без сознания, во всяком случае, попытки Кроума привести ее в чувство остались безуспешными. Тогда он взял на руки девушку и внес ее через «коридор» в комнату общежития.

– Теперь Озерс, – сказал предводитель, испытывая досаду на себя за то, что не догадался привлечь и врача. Хотя в то время было некогда…

Пока Сетроум настраивал «коридор» на кабинет наместника, Кроум спросил кого-то из охранников:

– Есть убитые, раненые?

– Есть, господин предводитель: трое убиты, четверо серьезно ранены. Легко раненных много, но они могут подождать. А этих четверых срочно надо доставить в больницу.

– Погодите, Сетроум, – остановил Кроум аспиранта юриспруденции. – Настройтесь на правительственный госпиталь. Озерс может подождать еще, а мои доблестные охранники – нет. Готовьте раненых к переносу, – сказал он, не обращаясь конкретно ни к кому. – Сейчас им окажут необходимую помощь.

Сетроум наконец справился с установкой.

– Приемный покой, – сказал он. – Правильно?

Но Кроум уже шагнул в открывшееся помещение.

«Хорошо быть вторым лицом в государстве, – между тем думалось ему, – раз-два, и все уладилось». Следом за ним здоровые охранники заносили раненых. Всполошившиеся врачи и сестры приступили к своим обязанностям.

– Мрай – тоже сюда, – вслух сказал Кроум. Вскоре объявился и Марс с девушкой на руках.

– Арес, сынок, мне необходимо вернуться. Присмотри за Мрай. Да, выставь возле своих товарищей охрану. На всякий случай. Кто его знает… – И Кроум вернулся к Колпику.

– Ну-с, господин Сетроум, вот теперь можно заняться спасением и вашего друга… Ага… Вы уже на него настроились…

Однако картина к этому времени выглядела по-другому: Озерс по-прежнему сидел в кресле напротив наместника, но теперь кроме них в кабинете присутствовали еще шестеро вооруженных людей, держа Озерса под прицелом.

Глава 8
ПРОЩАЙТЕ, ИВАН ИВАНОВИЧ

Известие о том, что Куб в больнице, настолько меня ошеломило, что я в первое мгновение застыл столбом.

– П-почему? – только и смог я из себя выдавить.

– Звонила ваша учительница, кажется, Лариса Григорьевна, поздравила тебя и Михаила от имени Куба и сказала, что он, хоть и обещал прийти, не сможет, поскольку лежит в госпитале в тяжелом состоянии. Ждет тебя, хочет проститься.

– Как – проститься?

– Перед смертью. Врачи говорят, что это может произойти со дня на день. У него рак печени, вероятно, и желудка, одним словом, летальный исход неизбежен.

– Как – неизбежен? – тупел я все более. – Мама, мне же к нему надо, – вдруг заспешил я. Мысль, что Куб умирает, никак не хотела укладываться в сознание. Но главное, во мне все ширилось чувство собственной вины: я же видел, что Иван Иванович болеет, так нет, черт побери, увлекся дурмашиной, променял Куба на кучку радиохлама, сгори тот синим пламенем! Даже хмель как бы отступил. Забыв про все, я принялся лихорадочно одеваться.

– Постой! – пробовала меня урезонить мать. – Что ты хочешь делать?

– Пойду к нему!

– Окстись! Ночь на дворе! Еще третий час только! Троллейбусы не ходят, да и в госпиталь тебя сейчас никто не пустит! И что ж ты к учителю своему пьяный пойдешь? Садись, тебе хоть чуть в себя прийти надо!

Сердцем я, конечно, не был согласен с мамой, но рассудком понимал, что она права, и, сдерживая эмоции, предпочел внять ее логике. Она напоила меня крепким чаем, заставила поклевать что-то от праздничного стола, затем предложила выпить рюмку водки. Причем никакие мои взбрыки во внимание не принимались и рассыпались о слово «надо». В конце концов я подчинился и выпил. Как меня полоскало! Казалось, я вывернулся наизнанку полностью.

Налив еще рюмку, мать, подмигнув, сказала:

– Твой дед всегда говорил: чем отравился – тем и лечись. Выпей это и как следует закуси.

Преодолевая страх и отвращение, я выпил, и меня действительно потянуло на еду.

– Теперь поспи. – Мама глянула на будильник. – Два с половиной часа. Начнут ходить троллейбусы, я тебя разбужу.

«Какой сон? – хотел возразить я. – Полежу, и все». Однако, несмотря на тяжелые мысли, отключился почти мгновенно. И сон даже видел, что-то хорошее, потому что во сне было так спокойно, что, когда мама стала меня будить, я не хотел просыпаться, но ее слова: «Пора, Юрик, а то опоздаешь к Кубу» – вновь ввергли меня в отчаяние, и, стряхивая остатки сна, я стал одеваться. Опьянение, видимо, прошло полностью, так, слегка слабость чувствовалась, а вчерашнее «лечение» вспоминалось как ночной кошмар.

– Вот, возьми деньги, – говорила мама, копаясь в кошельке. – Забежишь на базар, что-нибудь купишь, к больному с пустыми руками нельзя.

– А что купить? – растерянно спросил я. – Сама же говорила, он есть не может…

– Ну… Я не знаю… Купи ему апельсинов, сок-то он выпьет. Да. Купи штук пять апельсинов, если будут.

– А если нет?

– Тогда… Ну, может быть, сок будет, только чтобы не очень кислый.

– Хорошо, – сказал я и взял деньги.

* * *

Мне повезло. На весь рынок продавал апельсины только один бородатый кавказец. И хотя денег, что дала мама, мне хватило всего на четыре, но зато крупных, апельсина, я купил их не торгуясь и отдал деньги без малейшего сожаления. Затем побежал к госпиталю, который в то время находился рядом с автовокзалом.

В палате, которую мне назвали в приемном покое, стояли две койки, правую из которых занимал Иван Иванович. Он спал, или, во всяком случае, так казалось. Рядом с койкой на стуле дремала Лариса Григорьевна. Я с трудом узнал ее, так она постарела. Ко всему она, видимо, много плакала, так что ее лицо как бы отекло, и теперь этой сорокапятилетней женщине запросто можно было дать лет шестьдесят или даже больше. Затем мой взгляд остановился на Кубе. Боже мой, как он исхудал! Я ужаснулся. Он стал похож на мумию: передо мной лежал обтянутый сухой серой кожей скелет, отдаленно напоминающий дорогого мне Ивана Ивановича. И это всего за какие-то паршивые неполные три недели! Куб дышал тяжело и часто. Тонюсенькая его рука с огромной ладонью покоилась поверх одеяла, и пальцы изредка подрагивали. Я вошел тихонько и теперь молча стоял рядом, смотрел то на Куба, то на Ларису Григорьевну, и слезы сами стекали по моим щекам. Господи, если бы я только мог знать! Господи! Ну почему?

– Здравствуй, Юра, – сказала вдруг Лариса Григорьевна. Я вздрогнул и ответил на приветствие, не отрывая взгляд от Куба.

– Юра, мне надо отлучиться на час-полтора. Ты побудешь с ним?

– Да, конечно, Лариса Григорьевна.

– Есть он ничего не может, но пить просит часто. Правда, он и пьет теперь как цыпленок. По моему настоянию ему ставят капельницу с глюкозой, может быть, поэтому еще не умер, а может быть, держится, потому что хотел проститься с тобой. Если что случится, нажмешь вот эту кнопку – это вызов сестры, она сделает ему укол. Боли у него ужасные, на наркотиках он, иначе нельзя. Жалко. Так ты побудешь? Я постараюсь быстро управиться. В этой чашке – чай, попросит пить, напои его из ложечки. А я скоро.

Она торопливо собрала сумочку, положила в полиэтиленовый пакет какие-то тряпки и, кивнув мне, ушла, а я все стоял, не в силах отвести взгляд от серой мумии, так недавно бывшей еще жизнерадостным Кубом. Сколько я стоял так, боясь потревожить его и сжимая в руках апельсины, – не знаю. Наконец Куб открыл глаза.

– Пришел, сынок? – почти шепотом спросил он.

– Иван Иванович! – Я присел и осторожно взял его руку. – Простите меня, Иван Иванович, я же не знал, я даже предположить не мог, что так получится. Простите меня, Иван Иванович! – И я поцеловал его руку. Она была горячей и, несмотря на худобу, тяжелой.

– Ну-ну, Юра, я ведь еще живой, стоит ли так убиваться? А потом, скажу тебе по секрету, надоело мне здесь, в этом заезженном теле. Мне будет хорошо, не жалей меня. Лучше нету того свету…

– Ты поправишься, отец!

– Во-во, зови меня отцом. И когда в следующий раз придешь, тоже зови, не стесняйся. Мне всегда хотелось иметь сына, такого, как ты… Обнял бы тебя, да сил нет. Вытекают из меня силы. Руки тяжелые, как пудовые гири. И ты прости меня, Юра.

– За что?

– За все. За то, что не успел отдать тебе все, что хотел. Юра, в тумбочке лежат ключи от моего дома, возьми их… Нашел? Слушай меня внимательно: сейчас ты сходишь ко мне домой. Там, прямо на столе в первой комнате, должен лежать сверток в газете. Возьмешь его – и сюда. Давай, ты молодой, смотаешься быстро. Мне очень важно, чтобы ты этот сверток принес. Ты меня понял? – Я кивнул. – Тогда быстренько, одна нога здесь, другая там. А я буду тебя ждать.

– Но мне Лариса Григорьевна строго наказывала никуда не отлучаться.

– К черту. Времени нет. После моей смерти все будет гораздо сложнее. Иди сейчас!

– Но как же вы?..

– Не спорь и выполняй, это приказ. Быстренько. Я дождусь тебя. Должен. Выполняй. – И Куб устало прикрыл глаза.

Что мне оставалось делать? Я выскользнул за дверь и, не останавливаясь, а только ускоряя шаг, выбежал из госпиталя. Поскольку денег не оставалось совсем, я помчался пешком. Пожалуй, это был самый первый и самый настоящий в моей жизни кросс по пересеченной местности. В доармейской своей жизни я еще так не бегал никогда.

Воздух в доме у Куба был спертым и пропахшим застоявшимся табачным дымом. Жилым здесь уже не пахло. Впрочем, сейчас меня это не заботило. В комнате на столе я действительно увидел сверток в газете и взял его. Небольшой по объему, он был весьма тяжел, как будто бы Куб завернул в газеты стальной брусок. Я взвесил его в руке – пожалуй, в нем было не меньше пяти килограммов весу. И тут же обратил внимание, что сверток лежал на папке, обыкновенной копеечной папке для бумаг с тщательно завязанными тесемками. Прямо на ней размашистым почерком Куба было написано: «Юра, возьми эту папку. Там все написано, прочитаешь, возможно, это пригодится и тебе. Куб». Меня особенно поразила подпись, то есть я знал, что Куб в курсе того, какое прозвище он носит. Но я никогда и мысли не допускал, что оно ему нравится. Я сунул папку в полиэтиленовый пакет, затем, подумав, выдержит ли, сунул в пакет и сверток. Решил, что, пожалуй, выдержит, если им не сильно размахивать. И тогда огляделся: одиноко стоял в углу черно-белый телевизор с осевшей на экран пылью, будильник застыл на серванте, показывая без четверти семь, над печью деловито вязал паутину паук.

Я вздохнул и запер за собой дверь.

* * *

Когда я снова зашел в палату, Лариса Григорьевна поила Куба из чайной ложечки холодным чаем.

– Все нашел? – строго спросил меня Куб.

– Сверток и папку. Это все?

– Да. – Куб оживился. – Как ни странно, эта папка мне дороже того свертка, Юра. Я очень хочу, чтобы ты внимательно, а главное, вдумчиво прочитал рукопись. Это моя лебединая песня, правда, Лариса? Там не много страниц, но я потратил на них около двадцати лет жизни. Конечно, я мог бы отдать ее тебе, когда ты приходил ко мне, став старше, но подумал, что так будет лучше. За семнадцать лет рукопись, возможно, прочитает еще кто-нибудь. Ты береги ее, Юра! Я там все написал… Прочти… – последние слова Куб говорил еле слышно, я с трудом улавливал. – Сил нет… Посплю… Скорее бы… – Глаза Куба закрылись, и он, по-моему, заснул.

– Все, Юра, – сказала Лариса Григорьевна. – Теперь его душу здесь ничто не держит. Она облегчилась, ты забрал последнюю тяжесть, и ей легко будет добраться до Бога. Ты иди, сынок, я сама с ним досижу. Иди, иди, не сомневайся, он не хотел, чтобы ты видел. Встретимся на похоронах, до свидания.

Умер Иван Иванович перед утром 19 апреля 1978 года. А похороны состоялись 21 числа.

Для церемонии прощания гроб был выставлен в актовом зале техникума. Конечно, если бы у Куба были родные, вероятно, все выглядело бы иначе, зато так было торжественнее.

Я стоял возле гроба и во все глаза смотрел на его лицо. Все существо мое протестовало, мысленно я молил Куба, родного моего Ивана Ивановича, – молил открыть глаза, улыбнуться и сказать, что все это была шутка. Я с затаенной надеждой искал в нем признаки жизни. Как я хотел этого… Я чуть не закричал, когда на миг мне показалось, что Куб дышит. Увы… Мне это только показалось…

За три недели Куб похудел так, что даже сквозь тюль, закрывавший его по плечи, сквозь парадный его костюм проступали очертания скелета. Именно скелета, а не тела. Цыплячья шея с тонкой сеткой морщин торчала из широкого ворота белой сорочки и примыкала к огромному черепу, обтянутому сухой кожей. Его побрили и причесали, и в ставшем незнакомом лице с трудом угадывались прежние черты. Чужое его лицо выражало спокойную усталость, он словно сделал важное и тяжелое дело, а теперь отдыхал.

И вдруг я понял, почему говорят: «Тело покойного». Это был не Куб! Куба не было, была его оболочка, футляр, а самого Ивана Ивановича не было. Он ушел, покинул оболочку, ушел навсегда, а футляр оставил нам. Пустой футляр – тело покойного… Вот оно лежит передо мной в обитом кумачом сосновом гробу, а Куба – веселого, умного, жизнерадостного, доброго Куба – тут нет.

До самого конца, до того мгновения, как я бросил горсть влажной холодной глины на крышку гроба, в голове моей крутились только эти два слова – «тело покойного».

Лопатами зарыли могилу, поставили обтянутую кумачом тумбу с номером, подровняли холмик… Все. Теперь все. Я наконец сердцем понял то, что умом понимал давно: больше Куба нет, все, его больше нет. Я выбрался из толпы и, спрятавшись за чей-то памятник, заплакал. Никогда не думал, что во мне столько воды. Впрочем, мне и не приходила в голову мысль сдержать слезы, они лились, но легче не становилось. Даже когда я почувствовал, как чья-то рука гладит меня по волосам, я не остановился, а как-то отстраненно подумал, что это, наверное, Лариса Григорьевна. Однако я ошибся: это была Галка.

– Галка, – сказал я сквозь рыдания. – Ты знаешь, я очень тебя люблю. Я не хочу потерять тебя, как Куба, я этого не переживу.

– Я знаю, что ты любишь меня, – ответила она. – И, к сожалению, как Ивана Ивановича, тебе не грозит меня потерять. Пора, Юра. Сейчас автобусы уедут.

– Пускай, – мотнул я головой. – Я не хочу видеть людей. Галка! Куб мне что-то оставил в наследство. Приходи ко мне вечером, разберемся вместе, а?

– Хорошо, Юра, я приду.

После этих слов слезы мои иссякли.

– Поехали.

У подножки автобуса я оглянулся: свежее захоронение выглядело празднично красивым. Я вздохнул и прошептал:

– Прощайте, Иван Иванович.