Текст книги "Одинокие боги Вселенной"

Автор книги: Александр Заревин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Пошли, отец. Ты приляжешь, а там и рассмотришь.

Мы направились в комнату. Куб плюхнулся на стул и сказал:

– Дай сюда.

Я опрокинул на столешницу футляр, глухо стукнула табакерка. Поискав глазами, куда бы деть ненужную упаковку, я вышел на веранду и бросил ее в старое ведро с окурками. Заодно решил пощупать «окно» – на месте ли? Со стороны, наверное, было бы интересно наблюдать за мной, как я ищу это нечто, но там, где я «окно» оставил, его не было. Перекурив, я с неприятным чувством вернулся к Кубу. Он сидел, напоминая собой пушкинского Кащея, чахнувшего над золотом, в руках держал недостающую в кладе Золотую Звезду Героя:

– Юра, хочешь, я расскажу тебе, как эта звезда попала ко мне?

– Расскажи, отец. – Я растянулся на скрипучем диванчике с ностальгическими валиками вместо подлокотников.

– Это было весной 44-го года. Мы летали тогда над Польшей, – начал Куб. – В экипаже нашего самолета «ПЕ-2» я был штурманом. С хорошими ребятами я служил, и воевали мы крепко. А звезду эту носил мой командир, гвардии капитан Козлов Иван Поликарпович, ему звание Героя за бои на Курской дуге присвоили. Боевой был летчик, умница и товарищ прекрасный.

В тот день мы с утра уже сделали два боевых вылета и теперь возвращались из третьего, тянули домой с работы пустые, и боезапаса на борту оставалось – на раз чихнуть, все расстреляли при штурмовке. На подлете к линии фронта нас неожиданно атаковали «фокке-вульфы». Ну, с ними, конечно, завязались истребители сопровождения – «Яки» и «Лавочкины». Сплелись в клубок, и постепенно клубком отвалили куда-то в сторону, и тогда к нашим «пешкам» пристроились еще три немецких истребителя.

«ПЕ-2» – сами по себе самолеты не безобидные, но при штурмовке двум нашим машинам сильно досталось, тащились они еле-еле и в воздухе держались с большим трудом, так что мы старались идти рядом, сам понимаешь, так спокойнее. Немцы, конечно, сразу сообразили, что к чему, и в первую очередь постарались добить раненых. Мы, естественно, кинулись на помощь. Строй распался. Вот тут, очевидно, шальной трассой и был убит наш стрелок Володя Ильин. Хвост наш остался без прикрытия, и немцы это тоже быстро учуяли. Сначала загорелся левый мотор, потом правый. Огонь сбить не удалось, командир приказал прыгать, да я и сам видел, что самолет вот-вот рассыплется.

Мы покинули горящую машину за несколько километров до линии фронта, приземлились в какое-то болото неглубокое, однако воды в нем хватало. А когда я нашел командира, оказалось, что он смертельно ранен в грудь и держится из последних сил.

– Ваня, – сказал он мне, – я отлетался. Найдешь моих, сыну звезду отдай. Здесь она, в нагрудном кармане. Скажи, что я… Скажи, что всех их помню и люблю. Ваня, найди их… Звезду сыну…

И все. Умер мой командир. А мы, когда летали за линию фронта, все документы и награды в штаб сдавали. Ну, я у командира нагрудный карман расстегнул – и правда орден был там. Я его к себе переложил, кое-как взвалил себе на плечи тело командира и пошел в сторону фронта. По болоту и одному идти не мед, а тут я быстро из сил выбился, но не мог я его бросить в болоте, не имел такого права, потому что был мне Ваня Козлов роднее брата…

Попался островок на пути, кустарником зарос, да только кустарник-то голый – весна, насквозь островок просматривается; слышу, справа по курсу собаки лают. Не иначе, думаю, нас немцы ищут. Бежать некуда, прятаться – тоже. Достал свой пистолет. Ванин тоже взял и прилег рядом с ним.

И правда… Скоро у края леса показались немцы, три овчарки на поводках, но в болото не полезли. Метров триста до них было, я порой думаю, что вряд ли они даже видели нас. И здесь еще раз спас мне жизнь Ваня Козлов, хоть и не желал я, и не думал, что так получится. В шесть стволов облили немцы наш островок свинцовым дождем; досталось и еще нескольким кочкам в других местах болота, потом все стихло: и автоматные очереди, и гортанный их чужой говор, и лай собак. Болела простреленная выше колена правая нога, недвижно лежал рядом мой боевой друг, принявший в свое тело и мою смерть.

Кое-как ногу я себе перевязал, только нести дальше командира уже не мог, сам с трудом стоял. Я давал себе самые страшные клятвы: вернуться и вызволить потом останки командира, чтобы похоронить их как положено. Жизнь, однако, распорядилась иначе.

Островок я покинул вечером, выбрался на сухую землю в полной темноте и двигался дальше почти на ощупь. Близость фронта не позволяла сбиться с курса, а незадолго до рассвета на меня наткнулись наши разведчики. Но, видимо, сглазил я, не сплюнул, как требовалось, три раза через левое плечо, – обрадовался я тогда сильно, – и очень скоро расплатился за свое везение. Почти сутки мне пришлось коротать под кучей валежника, позарез нужен был разведчикам «язык». Только следующей ночью мы отправились к своим. Но на нейтральной полосе нас засекли, завязалась перестрелка, засветились ракеты… Потом яркая вспышка – и меня как будто бы чем-то ватным, но тяжелым по голове стукнуло. Это рядом разорвалась мина. Вот ее отметины, кстати. Один осколок до сих пор здесь сидит. – И Куб ткнул себя пальцем куда-то в область желудка. – Сидит и доделывает свое черное дело.

– Неужели его не вынули?

– Нет. В то время я и так на ладан дышал, а осколок засел рядом с каким-то важным нервом, у стенки артерии, да и условия полевые… Все в кучу собралось. Болтался по госпиталям до сорок восьмого года, пока не стал мало-мальски чувствовать себя человеком. Потом до пятьдесят первого искал семью капитана Козлова. Нашел…

В сорок третьем их эвакуировали в Каменск-Уральский. Только сынишка его в ноябре сорок пятого утонул: захотел по перволедку прокатиться, да лед не выдержал. Да… А жена в сорок шестом умерла. Говорят, от горя. – Куб вздохнул и закончил: – Так и прижилась у меня эта звездочка, не смог я исполнить последнюю просьбу друга… Мрачная история?

– Не из легких. Впечатляет.

– Эх, Юра, иногда я думаю: скольких я своих боевых друзей-товарищей потерял и как только сам выжил? Почему именно мне в лотерее войны выпало жить, почему погибло столько достойных, заслуживающих этого выигрыша людей? Пришла мне эта мысль еще в госпитале, и старался я жить за себя и за них. Теперь вижу, что не напрасно, гляжу на тебя и вижу. Ведь в твоем изобретении и моя частичка есть?

– Конечно, отец! Если бы не ты… Даже не представляю, как сложилась бы у меня жизнь.

– Я, Юра, пойду прилягу, – сказал Куб. – Чувствую, уже надо.

– Ты есть не хочешь, отец?

– Какой из меня теперь едок.

– Может, пепси-колы выпьешь?

– Не люблю я эти импортные напитки…

– Так его у нас в Москве делают. Это не импорт.

– Ну, тогда плесни в стакан, – сказал Куб, устраиваясь на кровати.

Я налил в фаянсовую кружку и понес старику. Он стряхнул с ног валенки, взял у меня кружку и стал цедить напиток мелкими глотками. Отпив около половины, Куб вернул мне кружку, а сам откинулся на подушку. На лице его отразилось блаженство.

– Сколько тебе сейчас лет? – спросил он, прикрыв глаза.

– Тридцать четыре, а что?

– Ты счастлив?

– Как тебе сказать…

– Кто же была твоя жена?

– Девушка одна. Родом из станицы Новотроицкой.

– Кто она, согласно моей рукописи?

– Активная стихия огня.

– Да… – протянул Куб. – Тогда я верю, что ты действительно был счастлив. Ну, а Звягинцева? Ты же ее в техникуме любил.

– Можешь считать меня психом, отец, но она оказалась инопланетянкой.

– Кем-кем?

– Инопланетянкой. Живет на Земле уже пятнадцать тысяч лет.

– Вот как? И что, она для жизни не нашла страны получше?

– Говорит, что больше четырнадцати тысячелетий ждала, когда мы с Мишкой родимся. Специально поселилась в России еще во времена Екатерины Великой.

– То-то я замечаю, что она немного странноватая. И как это выяснилось?

– Ну, она сама рассказала несколько лет назад. На нее мы с Мишкой и работаем. Условия, конечно, она создала нам шикарные, ничего не скажешь.

– В твоей фразе отчетливо слышится «но»…

– Ты прав, отец. Она мне изменяет. – Обида вновь захлестнула меня, а перед мысленным взором встала показанная «окном» картина.

– Вот как? А ты не пробовал поставить себя на ее место?

– Как это?

– Очень просто. Представь, что ты – это она. Попробуй.

Я попробовал, однако представлялось смутно, честно говоря, вообще не представлялось. Я все равно поступил бы по-другому. Даже если бы она была простым эпизодом в моей бесконечной жизни. Ждать меня пятнадцать тысячелетий и не потерпеть несколько лет – это было выше моего понимания.

– Я силюсь ее понять, но… не понимаю.

– Мне кажется, что аналогичный случай произошел с Шурой Балагановым. Помнишь, когда Остап Бендер подарил ему пятьдесят тысяч, а он с этими деньгами в кармане украл в трамвае сумочку, в которой было один рубль семьдесят пять копеек. Машинально, по привычке…

– Ну и аналогии у тебя…

– Не надо забывать, что в земной жизни женское тело в определенных ситуациях может восприниматься как валюта. Ты сам оценил подобным образом свою работу, включив в стоимость и обладание телом Звягинцевой. Тело можно купить. Да, собственно, и у нас, в Советском Союзе, миллионы женщин живут с нелюбимыми мужьями только из-за того, что они в состоянии более или менее сносно содержать жену и ее детей, – это тоже своего рода проституция. Теперь понимаешь? Не думай только, что я кого-нибудь осуждаю.

Слова Куба вогнали меня в краску, мне стало стыдно. Я действительно не рассматривал себя с этой стороны, однако обида все равно оставалась. Не зная, чем заняться, чтобы наедине с собой разобраться в своих чувствах, я сказал:

– Приготовлю чего-нибудь поесть. Что тебе можно?

– Знаешь, – ответил Куб, – есть прекрасная идея обмыть находку, да и встречу тоже. Пожалуй, стопочку я еще одолею. А с едой… Скоро Лариса придет, она теперь мой бог.

– Отец, ты ее любишь?

– Интересный вопрос, – сказал Куб. – Лариса – очень хороший человек, душевная женщина. Я ее очень люблю, но не в том смысле, который ты в это слово вкладываешь. Болезнь настигла меня неожиданно, и если раньше я считал ее стремление быть рядом покушением на мою свободу, то теперь оказалось, что без ее поддержки, без ее заботы мне было бы совсем плохо, а возможно, что уже и никак не было бы. Судя по твоему появлению, жить мне осталось всего ничего. К концу месяца копыта откину? А?

– Тебе это важно знать?

– Я не боюсь смерти, Юра. Если ты читал мою рукопись, ты понимаешь почему. Но хотелось бы знать, каким временем я еще располагаю.

– Тебе правда не страшно?

– Лучше нету того свету, – улыбнулся Куб.

– А вдруг тот свет не для всех, и, кроме темноты, впереди ничего нет?

– Возможно, ну и что?

– Ну как что? Страшно.

– А жить в изношенном теле, дряхлом и дряблом, лучше? Молод ты еще, сынок. Вон там за сервантом, на полу, коньяк должен быть. Доставай.

– Сейчас. Сначала приготовлю чего-нибудь закусить.

– О-о! У нас сегодня гости! – входя в комнату, сказала Лариса Григорьевна. – Неужели Карпов? Ты ли это, Юра? Или я ошиблась, простите?..

– Не ошиблась, – ответил за меня Куб. – Просто Юра к нам из будущего заглянул, из 94-го года.

– Здравствуйте, Лариса Григорьевна. Это действительно я, вы не ошиблись. Но, видимо, я постарел не очень сильно, раз вы меня с порога признали. Только, пожалуйста, не говорите обо мне нынешнему Карпову. Очень вас об этом прошу.

Глава 7
К БОГУ В ГОСТИ ОПОЗДАНИЙ НЕ БЫВАЕТ

Лариса Григорьевна быстро накрыла на стол – вот что значит женщина в доме. Минут через пятнадцать она позвала нас садиться. Мы в это время курили с Кубом на веранде, продолжая начатый разговор.

– Так сколько же мне все-таки осталось? – интересовался Куб.

– Сколько осталось – все твое, – пробовал отшутиться я.

– Это я и без тебя знаю. Умник. Еще ни один человек не сумел избежать неизбежного, как ни старался. Скажи, Юра.

– Тебе от этого станет легче?

– Да.

– Ну что же… Числа четырнадцатого или пятнадцатого тебя отвезут в госпиталь, шестнадцатого Лариса Григорьевна позвонит мне и скажет, что ты меня ждешь, семнадцатого ты передашь мне клад и свою рукопись, после чего через несколько дней преставишься, но эти несколько дней сольются для тебя в один миг, потому что ты будешь находиться без сознания. Однако я клянусь, что по возвращении проникну в 1958 год и заберу тебя к себе, а там посмотрим, может быть, ты больше не умрешь довольно долго, тысяч пятнадцать лет, во всяком случае, точно жить будешь. Сейчас же ни я, ни кто другой спасти тебя не сможет, ты слишком ослаб и не перенесешь действия панацеи. Прости, отец.

– Все так и будет? – Куб жадно затянулся дымом. – Ну да, ну да, – добавил он, словно соглашаясь. – Значит, как минимум неделю я еще буду в здравом уме и сохраню кое-какую активность… Спасибо, Юра. Пошли. Лариса зовет.

Мы вошли в комнату. Здесь я впервые посмотрел на Ларису Григорьевну как на женщину – она уже не казалась мне непроходимо старой, а сейчас, со спины, вообще была похожа на мою покойную жену, и даже сердце защемило. Я, однако, быстро взял себя в руки.

– Лариса Григорьевна, – спросил я, – вы еще не забыли свою девичью фамилию?

– Я? Почему я должна ее забывать? Воробьева, а зачем тебе?

– Просто… Хотел узнать вашу стихию.

– А-а… Это по Ваниному трактату?

– Да. Вы действительно хорошо с Иваном Ивановичем совмещаетесь…

– Я-то давно это поняла, а он все носом крутил… Ну, ничего, вот поправится, заживем как люди.

– Ну, в таком случае предлагаю выпить за вечную любовь! – сказал я, поднимая рюмку.

– Да-да, – поддержал меня Куб. – Когда мы с тобой познакомились, Лариса?

– В семидесятом, ты что, забыл?

– Боже мой! Почти восемь лет! Пора разводиться. Мне кажется, наш брак затянулся, так всю жизнь с одной женщиной и проживешь… За тебя! – И Куб опрокинул в рот рюмку, зажмурился, схватил кусок хлеба и стал его ожесточенно нюхать. – Что-то плоховато прошла, – пояснил он.

– Ты бы лучше не пил… – сказала Лариса Григорьевна.

– Ничего, Ларочка, сегодня можно. Первая, как сказал Лев Николаевич, идет комом, вторая – соколом, а после третьей – мелкими пташками… Классик! Знал, что проповедовал… Давай, Юра, наливай еще!

– Ты что сегодня такой? – возмутилась Лариса Григорьевна. – Тебе же плохо будет.

– А-а! Праздник сегодня. Сегодня можно все. Выпьем вон, – Куб кивнул в мою сторону, – за торжество науки! Не бери в голову, Лара, нельзя уберечь растраченное!

Лариса Григорьевна строго на меня посмотрела:

– Как тебе не стыдно, Юра! Ты привез ему правду о будущем? Сказал когда? – Я виновато кивнул. – Очень жаль, я думала о тебе лучше!

– Лариса, я сам вытянул из него правду. И потом, я не маленький, я уже видел смерть! Я не боюсь ее! И какая, в конце концов, прелесть: самому присутствовать на собственных поминках. Спасибо, Юра, ты настоящий мужчина. И тебе, Лариса, спасибо за любовь и ласку! А если я кого обижал, я искренне прошу прощения. Все. И не думайте, что мне плохо. Я чувствую себя как обычно. – Куб опрокинул вторую рюмку. – Юра, повесели компанию, расскажи анекдот вашего времени.

– Вы правда, Иван Иванович, несерьезно как-то…

– Все-все-все… Считайте, что я уже пьяный, много ли мне теперь надо? Хотел развлечь компанию… – Куб неуверенно оправдывался. – Наверное, шутник из меня, как из Юрки – балерина. Ну, простите, я вас Богом заклинаю, не серчайте на меня. Ну, все? Лариса, ты останешься?

– У тебя сегодня гость. А у меня стирка, завтра приду. Юра, его кашу я поставила в холодильник в синенькой кастрюльке. Подогреешь и покормишь этого героя, после того как его вырвет. Вроде бы все. Я, в общем, пошла. До свидания, мальчики. Да! Юра, ты надолго?

– Должен до утра, а там – как получится.

– Тогда я с тобой прощаюсь. – Она подошла и чмокнула меня в щеку.

– Я провожу вас, Лариса Григорьевна!

– О-о! Нет, не надо, я сама.

– До калитки хотя бы…

– Ну, до калитки можно.

Я вышел за нею в синюю гладь вечера, хлопая по карманам. Нащупав доллары, успокоился. Выйдя вслед за Ларисой Григорьевной за калитку, я задержал ее за руку и сказал:

– Простите, Лариса Григорьевна, ему действительно мало осталось. Вот, возьмите. – Я стал совать ей доллары. – Это валюта, но других денег у меня нет. Вам скоро пригодятся. В госучреждениях могут носом крутить, а частным образом возьмут везде. На ритуал, сами понимаете. Да берите же! А я еще вернусь, только году в 58-м, где вас тогда искать?

– О-о! В пятьдесят восьмом я как раз вышла замуж. 18-го июня, так что постарайся эту свадьбу расстроить. Я, правда, влюблена была как кошка, но и любовь такой же короткой оказалась. Ну, прощай, Юра. Скоро совсем стемнеет. Когда это случится?

– В конце апреля.

– Сколько ты мне дал?

– Не знаю. Сколько было. Двести-триста, наверное. Дома пересчитаете. Прощайте, Лариса Григорьевна. Вернее, до свидания.

– До свидания, Юра, и всего тебе хорошего. Она ушла, а я, закрыв калитку, вернулся на веранду. Закурив, снова попытался нащупать «окно» – как это плохо, что его не видно снаружи! Куб вышел ко мне.

– Чего в дом не заходишь?

– Так, курю.

Ночь стояла теплая, свет уличного фонаря мертвенно красил беленую стену саманного сарая во дворе, переливался в только что наметившейся молодой листве сиреневого куста. Доносился из темноты ленивый лай собак, и где-то внизу, по склону балки, натруженно завывая, карабкался в неизвестность невидимый грузовик.

– Отец, – вдруг хрипло сказал я. – А может, тебя прямо сейчас забрать? Конечно, в «окно» влезать не очень удобно, сам понимаешь, опытный образец. Но уж как-нибудь, а?

– И что мне там делать? Нет. От судьбы бегать – все равно что против ветра писать – только замараешься. К тому же ты и сам не знаешь, куда подевался твой лаз.

– Кто тебе сказал?

– Да уж вижу. Второй раз выходишь, щупаешь поди, сам можешь не вернуться? А что ты тогда делать будешь?

– Да нет, «окно» где-то здесь. Чуть, может, сместилось, но здесь. Ну а если оно закроется, Мишка меня искать будет. Заглянет и сюда.

– Вы так вместе и идете по жизни?

– Ну, так получается. Галка вот этот клад реализовала, денег у меня чертова уйма оказалась. Я, правда, не шиковал, но Мишку поддерживал, особенно сразу как его демобилизовали раненого.

– Раненого?

– Ага, в афганской войне.

– Мы что, будем воевать с Афганистаном?

– Нет, но Брежнев захочет видеть его социалистическим и введет туда «ограниченный контингент войск» – так они будут говорить по радио и телевидению, и еще много красивых слов, но война есть война. Ты сам воевал и знаешь, что на самом деле это дерьмо и кровь. А Мишка туда добровольцем пошел – выполнять «интернациональный долг». Я вместе с Верой Александровной, его матерью, забирал его из госпиталя с пробитым коленом. По-моему, эта война научила его не высовываться навстречу разным инициативам правительства, которое, сколько ни меняется, а все остается кучкой серых интриганов.

– Ты прав. Когда Никита Сергеевич расстрелял Берию, я впервые вздохнул спокойно, а когда развенчал Сталина, радовался как мальчишка, К сожалению, все реформы на том и закончились, хотя Хрущев свое дело сделал. А потом его вообще занесло, пообещал громогласно: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Я тогда стряхнул это страшное наваждение и стал смотреть на мир не прищуриваясь. Боже мой! Какой коммунизм, если только-только заплата на брюках перестала быть непременным атрибутом советского человека! Демагогия. Сплошная демагогия.

– Кстати, отец, знаешь, что по поводу демагогов говорят? Демагог – это такой человек, который сумеет убедить женщину в постели, что мягкий гораздо лучше твердого. Все эти люди в правительстве…

Куб расхохотался. Докурив и выбросив окурки, мы направились в комнату. Я задержался, убирая со стола. Покончив с этим, зевнул, соображая, что не сплю уже вторые сутки. Зашел к Кубу, пожелал ему спокойной ночи. Потом, не раздеваясь и не готовя себе специально постель, растянулся на диване. Поскрипел им, устраиваясь.

– Спокойной ночи, сынок, – донеслось от Куба.

– Спокойной, отец, – ответил я и прикрыл глаза.

Однако спокойной эта ночь не стала. Внезапно в окно, выходившее во двор, ворвался яркий луч света. «Окно» – сразу сообразил я, и меня буквально сдуло с дивана. Судя по лучу, «окно» сдвинулось вверх, вот почему я не мог его никак нашарить. Мало того, «окно» заметно двигалось вверх, и луч уже был на уровне верхнего обреза домашнего окна.

– Что случилось, Юра? – обеспокоенно спросил Куб.

– Нестабильный вакуум, – ответил я. – «Окно» сдвигается. Кажется, мне пора, отец.

Я бросился к выходу: точно, «окно» прямо на глазах поднималось вверх. Решение созрело мгновенно: надо лезть на крышу и пытаться проникнуть в «окно» оттуда. Как я забрался – не помню. Помню, что, стоя на самом краю и соображая, как бы не промахнуться, я обещал Кубу, что непременно за ним вернусь. Тут «окно» достигло уровня моих колен, я присел и словно нырнул в него, видя один слепящий луч прожектора. Руки сразу нащупали края столешницы, а о брюхе я уже не заботился, плюхнулся со всего маху, еще и подбородок зашиб. Так, головой вперед, я забрался внутрь своего подвала и, подсев к пульту, принялся возвращать «окно» на место, то есть подводить его к Кубу, который все стоял на крыльце, держась за стойку веранды. Вакуум совсем разбушевался. С трудом я все-таки вернул «окно» к Кубу и зафиксировал его.

– Отец! – крикнул я, высунувшись по пояс. – Ну, ты идешь?

– Нет, Юра, – ответил Куб спокойно. – Это не моя дорога. Что я скажу тебе молодому? Я должен остаться.

– Ну, тогда до встречи в 58-м году! Прощай!

– Прощай, Юра!

Мне показалось, что после этих слов «окно» подхватил вихрь, я едва успел зацепиться за край стола, так меня качнуло. Я спиной вполз внутрь надежной тверди, сел прямо на пол и заплакал, благо никто не мог меня видеть…

* * *

Я не выходил наверх и не откликался на Галкины звонки. То есть брал трубку, но, услышав ее голос, клал обратно на телефон. Если я сейчас и хотел кого-то видеть, то только Мишку. Путешествие к Кубу порядком спутало мое субъективное времяощущение. Казалось, что прошел целый год, когда наконец позвонил Мишка. На самом деле минуло двое суток. Он звонил мне из Ставрополя, интересовался, что произошло. Догадываясь, что телефон прослушивается Галкой или ее рыжим дружком, я торопливо посоветовал Мишке поменьше трепаться по телефону и ждать меня. Быстренько сотворил «окно» в свою квартиру, выполз из «окна» прямо на софу и отправился к Мишке.

– Слушай, чего ты там натворил? – встретил меня Мишка вопросом.

– Ровным счетом ничего, – ответил я. – Просто создал «окно» в Галкину квартиру, а она там занималась любовью с рыжим соплеменником. Я и обиделся. Потом был у Куба в гостях…

– Где?

– Ну, выбрал тот момент, когда мы с тобой возились с дурмашиной, второе апреля 1978 года, и сползал к Кубу в гости. Заодно помог ему найти клад. Посидели, покалякали. Я пообещал, что непременно заберу его сюда из 58-го года.

– Почему именно из 58-го?

– Так вышло, он сам сказал, что лет бы двадцать назад…

– Понятно, – сказал Мишка. – Больше ни с кем не общался?

– Лариса была. Я пообещал ей расстроить ее неудачный брак, состоявшийся 18 июня 1958 года…

– Значит, до этого дня она замуж еще не выходила?

– Нет, наверное…

– Ну вот, теперь надо форсировать строительство «Путаны», а ты с Галкой надумал ссориться. Гордость твоя посрамлена, что ли? «Путану» придется строить в двух экземплярах: одну им, вторую нам. И без Галки мы ничего не сможем.

Мне нечего было ответить. Резон, звучавший в Мишкиных словах, был неоспорим, хотя как-то Галку наказать следовало бы. Вернее, самолюбие мое требовало крови, несмотря на увещевания уже двух самых близких мне людей. Ну ладно, решил я, ни им, ни нам друг без друга все равно не обойтись, там посмотрим, авось какой случай и представится.

– Ну, а ты как? Похоронил?

– Часа два как с кладбища вернулся. Сейчас гости помянут отца, и я, наверное, свободен.

– Я не помешаю?

– Спрашиваешь… Конечно, нет! Проходи в комнату, садись за стол.

Я вошел. Половина из присутствующих была мне знакома. Мы с Мишкой поместились на краю стола. Мишка сразу помрачнел, слушая поминальные речи. Я тоже постарался придать лицу постное выражение, и, хотя мне искренне было жаль Константина Ивановича, я, побывавший в прошлом, не видел для Мишки особых сожалений: вернемся назад, накормим Константина Ивановича панацеей, и он больше никогда не умрет. Такие у меня были мысли. Скоро все кончилось, и мы с Мишкой простились с Верой Александровной, пообещав, как только закончим начатую работу, вернуться. Мишка сунул матери пачку долларов, и мы пошли к «окну».

– Ну, и где ты его оставил? – спросил Мишка.

– Здесь было… – ответил я, щупая воздух. – Ага, вот оно. Я там к «окну» стол придвинул, так что теперь возвращаться удобнее. Ну, кто – ты или я?

– Давай я, – сказал Мишка.

– Полезай.

Я молча наблюдал, как Мишка исчезает в районе софы. Вот, мелькнув в воздухе, пропали подошвы его кроссовок. Тогда полез я. Сунув в «окно» голову, я увидел, что Мишка, сделав страшное лицо, кричит, чтобы я убирал к чертовой матери свою башку назад. Я удивился, что это с ним, и продолжал протискиваться дальше. За что-то я зацепился, что-то меня не пускало… Тогда Мишка с криком «Идиот несчастный!» схватил меня за одежду и что было силы потянул к себе. Я уже почти пролез, как вдруг шум дизеля прекратился. Чихнув, мотор заглох. И почти одновременно с этим Мишка втянул меня совсем. Я теперь лежал на столе лицом вниз. Потом пришла боль в ногах, чуть повыше колен. Я хотел узнать, почему больно, и попытался перевернуться на спину. В то же время боль полоснула меня особенно остро. И я вылетел из тела…