Текст книги "Закаты"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Глава шестая
СВОЛОЧЬ

Не жди меня, мама, хорошего сына,

Твой сын не такой, как был вчера,

Меня засосала опасная трясина,

И жизнь моя — вечная игра.

Грех – явление заразное. Если, допустим, на просторах европейской территории России согрешит один человек, то невольно ещё десяток-другой, которые, может быть, грешить и не собирались, непременно поддадутся грехопадению. Тем более удивительно, что Сергей Михайлович и Евдокия, проведя вместе весь вечер четверга, всю ночь и всё утро пятницы, так и не переступили ту грань, за которой добрые и нежные друзья становятся любовниками. В полдень он покидал её превосходную квартиру в знаменитом доме на набережной, в котором расположен кинотеатр «Ударник», и всё его существо было переполнено законным недоумением. Огромная квартира, в которой двое, мужчина и женщина, провели наедине друг с другом часов десять, так и не стала свидетельницей победы мужчины над женщиной!

В дверях Евдокия наградила Сергея Михайловича прощальным поцелуем, долгим и страстным, от которого в Тетерине вновь вспыхнуло всё, включая надежду, и он попытался было вплыть обратно в разочарованное жильё, но Евдокия стойко осадила его:

– Всё, Серёженька, всё! Тебе надо спешить. Не обижайся, ведь я пообещала тебе. Встретимся через семь часов. Время промелькнёт незаметно.

Спускаясь в лифте, Тетерин пытался припомнить, где это у Бунина есть рассказ, в котором любовница вот так же измучивала своего любовника, позволяя ему всё, кроме последнего.

– Вот сволочь! – промолвил с усмешкой Сергей Михайлович, вовсе не вкладывая в это злостное ругательство особой ненависти ни в адрес Евдокии, ни в адрес бунинской героини. Просто он устал от бесплодных попыток и был несколько раздражён. Ну хорошо, допустим, тут была простая женская причина. Тогда зачем надо было затаскивать его к себе после встречи полуночи в ожидании Ч и так долго мучить?

Теперь он был невыспавшийся, квёлый и уже ничего не хотел от жизни. Садясь в машину, Сергей Михайлович с ужасом думал о том, что сегодня вечером и ночью всё опять повторится. Правда, Евдокия клялась ему, что в эту ночь – да, в эту великую ночь – непременно, ибо в эту священную ночь откроется великая чакра.

Миновав мост, Тетерин поехал по Полянке, вспоминая всё вчерашнее. После вводной лекции и вступительных взносов все, кто слушал Вернолюбова в зале с портретами, были разведены по разным комнатам, где ближайшие сподвижники великого теоретика продолжили увлекательные беседы по поводу всемирного и всеобъемлющего Ч. На сей раз всё сопровождалось музыкой и раздачей лёгких спиртных напитков и закусок. Там Сергею Михайловичу стало хорошо. Теперь, переезжая Садовое кольцо, он тихонько простонал от воспоминания о том, как Евдокия впервые незаметно поцеловала его в мочку уха, как увлажнилась и потеплела жизнь от её сладостного дыхания, которое он ощущал на своей щеке и шее, как она сообщила ему о том, что родители уехали в Швецию и вся роскошная квартира свободна. До чего ж ему хотелось схватить её и тотчас же везти на Москворецкий остров, в дом, воспетый Трифоновым! Но нет, введение в Ч продолжалось, предстояла ещё встреча полуночи, о которой Тетерин впервые узнал, что это не просто окончание одних суток и наступление других, это в первую очередь – полное Ч, полно-Ч.

– Чепуха! Чушь! Ч знает что! – чертыхался Сергей Михайлович, спускаясь вниз по Люсиновской улице и ловя себя на том, что всюду ему мерещится проклятое Ч. Вот ключи болтаются, а ключ – это клюв Ч. Вот на заднем стекле у едущего впереди «жигулёнка» приляпана картинка с надписью: «Желаю удачи!» А что такое удача? Это когда выудишь Ч. Пока он своё Ч не выудил. Но сегодня откроется священная и великая чакра...

Это было не просто наваждение, и Ч мерещилось ему не только в словах и фразах, но везде, в самих понятиях, в самих предметах, в самой сущности бытия. Он чувствовал, как мириады Ч пронизывают его, словно рентгеновские лучи, которые, как уверял вчера Вернолюбов, должны по-правильному называться Ч-лучи. Ве-Ч-ность, то-Ч-ность, в Ч Ра... Во всём движеньи мира он чувствовал сейчас непреодолимое влияние Ч. Это его и пугало, и забавляло, наполняло новизной ощущения. Где-то глубоко в душе он начинал гордиться, что так остро и неподдельно чувствует Ч. Об этом ему вчера говорил Святослав Зиновьевич, подсев с бокалом крымского вина «Чёрный доктор»:

– Вы занимаетесь краниологией, то есть, по-русски, черепословием. Ведь вы же не случайно выбрали именно эту профессию. Что такое череп? В нём слышится и Ч, и репа, скажете вы? Нет, дорогой мой, слово это означает – Ч хребта, только со временем сначала выпала X, получилось черебт, а уж потом, естественным образом, череп. Вот оно как. Всё это постижимо. Вы, я знаю, очень быстро войдёте в Ч со всеми трудностями и радостями подобного миропонимания. В вас очень сильное чувствование Ч, только его надо открыть и расширить. Черепословы всех времён необыкновенно близко подходили к сознанию Ч, а многие из них, я уверен, получали это сознание, только им его приходилось скрывать. Россия сейчас самая свободная страна в мире, и только здесь можно будет создать религию Ч, культ Ч, чудесную черковь, в чертогах которой воссоединятся все религии мира, а все люди мира наконец-то обнимутся, став братьями в Ч. Я вижу по вашим глазам, как вы стремительно просыпаетесь. Вы самый способный из всех новичков, пришедших сегодня ко мне. Ваша фамилия на самом деле Чечерин, а не Тетерин. В ней целый выводок Ч. Очень скоро вы станете моей правой рукой. А со временем, быть может, и левой. Я – левша. Хочу выпить за ваше здоровье. Ч-окнемся!

– А ваша фамилия, стало быть, не Вернолюбов, а Чернолюбов, – заметил Тетерин, чокаясь с этим опасным чудаком.

– Возможно, – улыбнулся тот. – Но со временем я открою вам свою истинную фамилию. И вы будете жутко ошарашены, мой дорогой.

– Зовите меня, в таком случае, Чергей Чихайлович, – надерзил Тетерин, на что Вернолюбов нисколько не рассердился, а напротив того – весело расхохотался:

– А вы замечательный хохмач! А я, стало быть, Чвятослав Чиновьевич? Ха-ха-ха! А, кстати, вы заметили слово «хохмач»? Знаете, что такое по-еврейски «хохма»?

– Что же?

– Мудрость. А хохма-Ч, как вы догадываетесь, мудрец.

И сколько ни сопротивлялся Сергей Михайлович, сколько ни дерзил и ни издевался над религией Ч, а всё равно чувствовал, как его затягивает, затягивает, затягивает...

Вот и сейчас он едва не свернул туда, в район между Донским и Даниловским кладбищами, где обитала первая в Москве и России черковь Ч. Опомнившись, свернул на Автозаводский мост, поехал домой, домой, к маме.

Потом ещё, помнится, разговаривали о живописи с некой дамой, у неё усики под носом, а Евдокия тайком шепнула Сергею Михайловичу, что она есть нынешняя левая рука Святослава Зиновьевича, Мара Петровна, и Тетерин мигом перевёл в систему Ч – Чара Чертовна. Левая рука великого ченосца утверждала, что главными художниками всех времён и народов являются Чонтвари и Чюрлёнис.

– А почему не Чикассо, не Чуриков, не Марк Чагал? – дерзил Тетерин, досадуя, что его дерзости остаются без внимания.

– Ваше остроумие свидетельствует о том, что ваш разум чрезвычайно наполнен энергией Ч, – отвечала Мара Петровна.

Потом даже были танцы, как ни странно, под простую «Аббу», а не под Чайковского или Частоковича. Сергей Михайлович малость захмелел от крымских чёрных вин, ему было хорошо, и он готов был сколько угодно терпеть всю эту че-пуху во имя с-частья Евдокии. Затем было таинство встречи полно-Чи, в темноте, с миганием каких-то блуждающих огоньков, в которых мелькали тени, раздавались таинственные голоса, а Сергей Михайлович и Евдокия принялись бешено целоваться, и за это Тетерин был в те минуты неизъяснимо благодарен опасному чудаку Чернолюбову.

Во втором часу ночи Сергей Михайлович наконец-то уговорил её ехать в пустующую квартиру дома на набережной, и они поехали. Там до утра продолжались танцы, обниманцы, поцелуи, разговоры, Евдокия вдруг принималась читать свои стихи, которые даже казались недурными, хотя Тетерину всё равно хотелось схватить их и изорвать на мелкие клочки.

Он снова застонал, вспоминая все свои ночные и утренние мучения, коим подвергла его бунинская героиня, Евдокия Николаевна Уханова, правнучка одного весьма пламенного революционера. И воспоминания об этих муках не отпускали его до самого дома.

– Интересно, – пробормотал он, останавливаясь в родном дворе, – что получится, если вместо Ч взять другую букву?

Эта мысль увлекла его. Например, X. Можно было бы создать религию X, враждебную религии Ч. Хотя, это, конечно, для хохлов – рух, Хмельницкий, хвылынка, Харьков, Херсон. Он вылез из «мыльницы», закрыл её, пошёл в свой подъезд. Мысль работала. Смешно было переводить слова из системы Ч в систему X: Чернобыль, Чуйков, Чуев, черепаха, череп...

И тут, в темноте подъезда, едва он ступил на лестницу, его сильно ударили по этому самому черепу. Сергей Михайлович упал, стукнувшись плечом о стенку и испытывая грозный гул в правом ухе.

– Эх ты! – раздался ушлый голос. – Извиняюсь! Недоразумение.

И – бегство шагов.

Вот оно какое, завершение этого утра! Удивительно, как Сергей Михайлович не потерял сознание от столь сильной оплеухи. Он сел на ступеньку, потрогал свой ушибленный кранион. Ухо горело, но крови не ощущалось. Хорошо, что его по недоразумению не изрешетили, с контрольным выстрелом в голову. Плечо тоже болело.

– Прекрасно! – прокряхтел Тетерин и, поднимаясь на свой этаж, уже не переводил ничего из Ч в X.

Дома, в прихожей, он первым делом обратил внимание на стопку так называемых оппозиционных газет.

– О! Опять тебя Вера Ивановна просвещает, – сказал он матери, вышедшей навстречу из кухни. Взяв в руки газеты, просмотрел – «Завтра», «Советская Россия», «Русский вестник», «Империя», «Бестия»... С последней страницы «Бестии» глянуло жуткое лицо Чикатило, над которым зиял заголовок: «Герой нашего времени».

– Дай почитать, – попросил он Людмилу Петровну.

– Не дам, ты до них не дорос, – сердито выхватила мать из рук сына газетное сокровище.

– Что ж, по-твоему, я тоже питекантроп?

– Нет. Ты – римский мир периода упадка.

– Который встречает варваров рои? Понятно.

– Где был? Голодный?

– Я ж тебе звонил от Евдокии.

– Звонил. Я не верила. Правда, что у неё был?

– У неё.

– Женишься?

– Если сегодня чакра откроется.

– Как дам сейчас! Чакра! Грубиян!

Она легонько шлёпнула его по черепу всею оппозиционной печатью.

– В подъезде бьют, дома бьют, что за жизнь!

– А в подъезде-то что?

– Какой-то мудак на букву Ч... Ой, прости! Короче, какая-то сволочь чесанула меня кулачищем по уху, а потом говорит: «Ошибочка вышла!»

– Это из «Швейка» эпизод.

– Вот со мной и случился эпизод из «Швейка».

– Серьёзно, что ли? Ой, а и вправду ухо красное какое! Сейчас я тебе примочку сделаю.

– Не надо, мамуленька. Я спать хочу. Буду спать жестоко и неустанно. Если кто будет звонить, всем говори, что меня, как Листьева, замочили в подъезде. Питекантропы, мол, расправились с палеоантропологом. Если только из комиссии.

В своей комнате он быстро разделся и забуровился в постель. Глаза сомкнулись так, будто навеки, и Сергей Михайлович стал с наслаждением проваливаться в засасывающее Ч сна. Но не успел он проспать и двадцати минут, как мама побеспокоила его:

– Серый! Прости Христа ради, но тут как раз из комиссии звонят. Ты просил разбудить.

– Да, спасибо! Спасибо, мама! – Он выскочил в прихожую к телефону: – Аллё!

Предчувствия не обманули его. Бестрепетным голосом ему сообщили, что все его предложения тщательно рассмотрены, но комиссия пришла к твёрдому убеждению: в услугах господина Тетерина Сергея Михайловича она в данное время не нуждается.

– Благодарю вас, желаю удачи, – сухо сказал Тетерин и повесил трубку.

– Ну что там, Серёжа? – спросила мать.

– Они во мне не нуждаются.

– И это понятно. Сволочи! Нет, вы поглядите! Комиссия, занимающаяся останками, а главное – черепами! – царской семьи, не нуждается в лучшем специалисте по ископаемым черепам!

– Они мне сразу в шутку заметили, что царь с царицей не были питекантропами, – уныло пожал плечами Сергей Михайлович. Главное, из-за чего он был теперь расстроен, состояло даже не в том, что эти гады пренебрегли им, а в том, что ему теперь уж точно не удастся заснуть.

– Конечно, ты им не нужен, – продолжала негодовать Людмила Петровна. – Потому что ты можешь помешать им в их мухляже. У них глаз намётанный, кто честный человек, а кто нечестный, кого можно и подкупить при необходимости.

– Просто им не нужны специалисты, вот и всё. У них вся комиссия состоит не из учёных, а из чиновников. Господи, сколько же на свете сволочи! – воскликнул Сергей Михайлович, имея в виду на сей раз всех оптом – и Вернолюбова-Чернолюбова, и бунинскую героиню, и Чару Чертовну, и членов комиссии, и даже Чикатило. Наградивший его в подъезде оплеухой был к тому времени милостиво забыт.

Сергей Михайлович возвратился в своё лоно, укутался одеялом, но заснуть, как и предполагалось, не мог. Он думал о том, что во всём виноват сам. Не надо ему зарабатывать черепословской халтурой, развлекая новых гнусных, не надо встречаться с Евдокией, не надо больше ходить в тайное общество Ч – одного раза достаточно, чтобы понять, какой это бред и жульничество. В итоге он будет зарабатывать на халтуре, а Святослав Зиновьевич будет вытягивать эти деньжонки из него. Хороший замкнутый круг получается. Этакий круг Ч...

Но неужели бросить всё, когда вот-вот должна раскрыться великая чакра?

Сергей Михайлович засмеялся. Всё глупость. Но разве мир устроен умно? Разве, если Тетерин прекратит свою черепословскую практику, забудет про Евдокию и загасит, как окурок, воспоминание об обществе Ч, мир станет умнее? Нисколечко! Миром по-прежнему будут править дураки и сволочи. Сплошная сволочная сплошность. Россия! Мать верит в её возрождение, которое сулят газеты типа «Завтра» и «Бестии». Так верили в возрождение Рима, Византии, Арабского халифата. Но римляне стали итальяшками – шутами, макаронниками, колготками «Леванте», византийцы – греками, турками, торгашами, арабы – известно кем, один только Саддам ещё держится... Эх, мама, мама! Мир глуп, и с каждым годом всё глупее и глупее. И незачем Сергею Тетерину участвовать в комиссии по царским останкам. Лучше он добьётся любви Евдокии, хотя что дальше – одному Ч известно.

И всё же Сергей Михайлович давно подметил одну особенность русских черепов, которая почему-то вселяет, вселяет какую-то безумную надежду. Это одна маленькая особенность, которую пока ещё никто не заметил, имеется только у истинно русских людей и у тех иностранцев, которые или становились русскими, или по духу всю жизнь были подобны русским.

– Сволочи! – снова заворочался с боку на бок Тетерин, поминая сим словом теперь уже только членов комиссии.

Да, любой Проханов, любой главный редактор «Бестии» или «Русского порядка» немало бы отдал за статейку об этой особенности русских черепов. Не случайно большевики с таким упоением в своё время дырявили эти черепа из револьверов.

Сергей Михайлович вскочил с кровати. В глазах его стояли слёзы.

– Сволочи! – погрозил он в окно кулаком. Это уже – большевикам.

Ему было за всё обидно. За то, что он не разворошил, не подпалил, не сжёг осиное гнездо Святослава Зиновьевича, за то, что Евдокия не отдалась ему хотя бы под утро, за то, что в подъезде ошибочка вышла в точности «по Швейку», за этот оскорбительный тон, которым ему сообщили, что не нуждаются в его услугах.

Сна – как не бывало.

А главное – за державу обидно! Как ты ни крути хвостом и ни пытайся приспособиться к новой жизни, поминая Рим, Византию и прочие погасшие империи, а – обидно до слёз.

И Сергей Михайлович от всей души расплакался...

Глава седьмая
ПРИЗРАК ЗАМКА

– Жить, как говорится, хорошо.

– А хорошо жить – ещё лучше.

– Точно!

Отец-основатель был очень доволен тем, как прошёл день. Он нисколько не раскаивался в том, что случилось в дороге между ним и его бывшей женой, а ныне – княгиней Екатериной Петровной. Едва ли это рогоносное происшествие дойдёт до сведения самого рогоносца, князя Жаворонкова, а как ни крути – приятно наставить рога тому, кто, можно сказать, увёл твою супругу, потому что был богат и преуспевающ.

И после свершившегося, и после бешеной гонки с риском погибнуть, и после того, как они всё же остались целы, приятно было, чёрт возьми, вылезти из автомобиля, довершить вместе со всеми поклонение рассвету, разоблачиться и в чём мать родила броситься в молодую воду Волчицы. Именно молодую, а не ледяную, как сказал бы новичок, совершающий купание в столь раннюю пору. Для всех жаворонков, уже привыкших купаться круглый год, вода озера в конце апреля считалась молодой, в мае – тёплой, в июне – парной, в июле – кипятком, в августе – горячей, в сентябре – ангельской, в октябре – доброй, в ноябре – свежей, в декабре – прохладной, в январе – холодной, в феврале – наилучшей, а в марте – ожившей. Жителям княжества, основанного Ревякиным, предписывалась любовь к жизни. Проявление этой любви начиналось с поклонения рассвету, а продолжалось омовением в водах Волчицы. Полной наготы при купании ни от кого не требовали, но лишь некоторые новички, да и то только первое время, купались в трусах и плавках, а женщины в купальниках, и очень скоро становились как все – бестрепетны к собственным обнажённым достоинствам или недостаткам.

Как все были рады приезду отца-основателя и княгини! В озере их взяли в круг и, нахваливая, обрызгивали водой. Владимир Георгиевич смотрел на Катю и веселился вместе со всеми. А она с важным видом кружилась, запрокинув голову и потряхивая мокрыми красивыми волосами. Потом затеяли плыть наперегонки к другому берегу, и отец-основатель приплыл одним из первых, оставив позади многих молоденьких жаворонков. Только столяр Жигин, один из поваров да отец Кирилл обогнали его, а на обратной дистанции Ревякин обставил отца Кирилла и пришёл третьим.

Отцу Кириллу было немногим за тридцать. Он возглавлял в княжестве православную епархию, впрочем, столь же немногочисленную, как мусульманская община. Третьим особенным вероисповеданием было протестантство, и протестантов даже больше, чем православных. Но в основном жаворонки исповедовали поклонение богу жизни и света, ограничиваясь уставом и заповедями княжества, выработанными отцом-основателем. Разумеется, и у отца Кирилла, и у муллы Ибрагима связи с Церковью и мечетью оборвались, хотя они считали себя не выпавшими из лона своих религий. А вот протестантов, в отличие от них, опекали русские протестантские общины. Жили в княжестве и евреи, но вне религии своих предков.

Радостной была и встреча с Мариной, невестой Владимира Георгиевича, с которой он намеревался совершить обряд бракосочетания в это воскресенье. По уже сложившемуся обычаю, свадьбы в княжестве совершали на Пасху, на Первое мая, в летнее солнцестояние, на Ивана Купалу, на Илью пророка, в Покров, перед Новым годом, а после Нового года – в день всех домовых и, конечно же, двадцать второго марта, когда пекут жаворонков на Руси в честь праздника сорока мучеников.

Владимир Георгиевич не испытывал угрызений совести в связи с тем, что, спеша к Марине, в дороге изменил ей. С возрастом ой пришёл к твёрдому убеждению, что мужчина имеет право, и коль уж сие право не принято обществом, то достаточно всё держать в тайне. Но правом надо пользоваться. Вот почему он без тени смущения обнялся и расцеловался со своей невестой, глаза которой сияли от счастья при виде жениха. Марина очень гордилась, что сам отец-основатель, чьё имя воссияет в веках, выбрал её в невесты себе.

– Как вы доехали? – спросила она. – Без приключений?

– С, – ответил он игривым тоном. – И с приключениями, и с похождениями, и с проделками. Хорошо доехали, Мариша.

– Слава Богу. Я пойду одеваться.

Из озера мужчины и женщины выходили порознь, и на берегу их ждали одежды в разных местах, на берегу возвращался стыд.

Конечно, Марина ревнует. Ведь всем известно, что княгиня Екатерина Петровна некогда была женой отца-основателя. А тут они всю ночь ехали вдвоём в машине. Быстро одевшись, Марина поспешила под ручку к своему жениху и весь день старалась ни на шаг не отступать от него. После лёгкого завтрака отец-основатель и его невеста пошли показывать княгине Жаворонковой, как идёт строительство замка. Катя не была здесь с Нового года, и за четыре месяца работы здорово продвинулись. Закладка оснований, можно сказать, была завершена. Они стояли втроём на балконе самого верхнего, четвёртого этажа княжеского дворца, откуда хорошо наблюдались все очертания поприща будущего сооружения.

– На кастет похоже, – заметила княгиня, оглядывая огромные кольца – фундаменты башен, соединённые между собой фундаментами межбашенных стен.

– Да, действительно, – весело согласилась Марина.

– Даже в самих словах есть, кажется, родство, – заметил Владимир Георгиевич. – Кастет, кастеллум.

– Кастеллум – это, по-моему, замок? – спросила невеста Ревякина.

– Не по-твоему, а по-латыни, – приобняв её за плечи, ответил отец-основатель. Он заметил, что это обнятие не укрылось от взора княгини, и поспешил продолжить рассказ о наблюдаемых фундаментах: – Итак, самая крайняя справа – это будет Угловая, или Южная, башня, предназначенная для гостей замка. Закладка её фундамента уже окончена. От Угловой две стены ведут к Кухонной башне, что подальше от нас, и вот сюда, на холм, где заканчивается закладка основания башни Ублиетт. Фундаменты донжона и трёх северных башен вы, ваше высочество, уже видели, они были заложены ещё осенью.

– А что вот там? – обратила Катя внимание на новые постройки, затеянные на склоне перед обрывом, возле речки.

– Это будет барбакан, – отвечал отец-основатель.

– Бар... что?

– Барбакан. Площадка перед замком, окружённая невысокой стеной. Эта стена со стороны Волчицы будет создавать нижний ряд зубцов, над которыми встанет вся основная зубчатость замка. Очень красиво. В самом барбакане мы разобьём сад.

– Превосходно! – Княгиня Жаворонкова глубоко вдохнула в себя упоительный весенний воздух. Щёки её горели. Владимир Георгиевич и её обнял за плечи другой рукою. Он стоял среди двух прекрасных женщин, одна из которых была его бывшей женой, а сегодня ночью стала тайной любовницей, вторая – невестой. Обе были красавицы, причём Марина хороша ещё тем, что на десять лет моложе Кати. Владимир Георгиевич мог гордиться как мужчина.

– А теперь представьте, – сказал он, – как вырастут башни и стены, как вознесётся выше всех величественный донжон, как будет вырыт ров, в который вольются воды Волчицы, и по этим водам станут плавать лебеди, как от дворца к Надвратной башне через ров перекинется изящный мост.

– Да-а... – мечтательно промолвила Марина.

– Даже не верится, что здесь, в средней полосе России, когда-нибудь вырастет средневековый замок, – сказала Катя.

– И вы будете его владелицей, – сказала Марина, подчёркивая своё дружелюбие по отношению к бывшей жене своего жениха.

– Мы, – возразила княгиня столь же дружелюбно.

«Кто богат, тот и рогат», – сверкнул в голове у отца-основателя каламбур, и он весело рассмеялся.

И вот теперь, за час до заката, они снова сидели на этом балконе, но только теперь вдвоём – он и Катя. Марину всё-таки увели от жениха по делам предстоящей свадьбы – какие-то там очередные примерки. Владимир Георгиевич пришёл сообщить княгине о пополнении.

Поздравляю вас, ваше высочество, – сказал он. – В то время как население России стремительно сокращается, наше население растёт. К нам приехали трое новичков – двое мужчин и одна девушка, а у Карповых родился сын. Это уже двенадцатый ребёнок, родившийся в пределах княжества.

– Это радует, – отвечала княгиня. – Не желаешь посидеть со мной и попить чаю с ликёром?

Слуга Виталик поставил для них на балконе столик, плетёные кресла, накрыл столик приборами, принёс кофе, ликёр, яичное печенье и зефир, вечно любимый Катей. А ликёром родил отцу-основателю – Владимир Георгиевич очень ценил бехеровский.

– Итак, – сказала княгиня, – сколько же у нас теперь всего жителей?

– На тридцать первое декабря прошлого года, – стал рапортовать Ревякин, – население княжества насчитывало триста семьдесят девять человек. Но сегодня оно составляет триста девяносто семь человек, из которых двести шестьдесят женщин и только сто тридцать семь мужчин. Неслыханное процентное соотношение – шестьдесят пять и тридцать пять. Мужчин почти вдвое меньше, чем женщин. Такого нет ни в одном государстве мира Зато рождаемость у нас в шесть раз превосходит смертность – из родившихся двадцати только двое скончавшихся. Это лучший показатель в мире. Кроме того, я подсчитал, мы держим первенство во всём мире по количеству жителей, имеющих высшее образование, знающих иностранные языки, умеющих играть на музыкальных инструментах.

– А по количеству моржей нас никто никогда не догонит, – добавила Катя.

– Это так, – вздохнул Владимир Георгиевич. – Но что делать с соотношением мужчин и женщин? Придётся в скором времени разрешать многожёнство, гаремы.

– Не думаю, – возразила Катя. – Лучше завезти мужчин откуда-нибудь. Хороших мужчин из неблагополучного региона планеты. Сербов, к примеру. Приднестровцев. Моряков из Севастополя.

– Тогда уж и Черноморский флот перетащить волоком в Волчицу и разместить под Ярилиной горкой, – сказал отец-основатель.

– Это блестящая мысль! – улыбнулась княгиня. – Всё, что стало не нужно России, всё забрать сюда, в наше княжество. И отсюда начать великое возрождение.

– Не мешало бы и иракскую нефть, – добавил Ревякин.

– И Саддама! – мечтательно закатила глаза княгиня. – Красивый мужик!

– Ну уж нет, – возразил Ревякин. – Как отец-основатель, я решительно против такого риска.

– Боишься?

– Глазом не успеем моргнуть, как тут будет флот США и всего мирового сообщества. Разбомбят за милую душу.

– Ладно, без Саддама, – вздохнула Екатерина Петровна.

Под ними раскинулась панорама строительства – огромные кольца башенных фундаментов, соединённые друг с другом основаниями стен, и впрямь напоминали издалека громадный кастет. За поприщем замка лежало поле, потом чернел лес. Закат играл в чёрных ветвях деревьев медными нитями, точно так же, как в волосах Кати.

– Красиво у нас тут, – сказала Катя. – Этот закат, этот огромный фундамент, как призрак будущего замка.

– Надо предложить князю назвать замок Моррисвиль, – отозвался Владимир Георгиевич, любуясь лицом Кати, её точёным профилем. – Для туризма – прекрасно.

– Нет, Лёшка отменно придумал – замок Алуэтт, – возразила княгиня. – И красиво, и соответствует.

– А мне не нравится.

– Во всяком случае, лучше, чем Моррисвиль.

– Самое первое название – Тёткин – было и просто и хорошо, без выпендрёжа. Нет, в его высочестве взыграла галломания, вспомнились времена, прожитые в Парижике.

– Во сколько сегодня закат?

– В двадцать пятьдесят три.

– Пойдём. – Катя встала со своего кресла, взяла Владимира Георгиевича за руку.

– Куда? – спросил он.

– Не в Парижик. Пойдём, я хочу ещё раз взглянуть на ублиетку.

– Надеешься на то, что она стала глубже? – усмехнулся, поднимаясь и чувствуя действие бехеровского ликёра, Ревякин.

– Я – нет, а вот Лёшка просил меня сегодня вечером заглянуть туда. Будешь смеяться, но он предполагает, что именно сегодня вечером ублиетка должна раскрыться.

– Ну пойдём, заглянем, раз такова княжеская воля.

– С балкона убирать всё? – спросил Виталик.

– Да, можешь, – кинула княгиня, и в который раз Ревякин подивился её барским замашкам, повелительному тону, обретённому в общении со слугами за время второго замужества.

– Сашок! – позвала она служанку. – Подай мне, дружечка, тёплую куртку, я под землю отправляюсь. Во ад.

– Во ад-то и голой можно, – пошутила Сашок. – Там же пекло.

– Много ты разбираешься в адах, – возразила княгиня, одеваясь в чёрную кожаную куртку на толстом собольем меху. – Почитай Данте.

– Что там, холодно разве?

– Поверху прохладно, потом всё горячее и горячее, потом пекло наступает, а если ещё глубже, то опять холодает. Сам Люцифер по пояс во льду закован. Вот как. Ну-с, идёмте, отец-основатель.

Когда спустились на лифте вниз и вышли из дворца, у подъезда встретились с Мариной.

– Куда вы? – спросила она, хлопая обиженно глазами.

– Пойдём подвал посмотрим, – сказал отец-основатель. – К закату вернёмся.

– А я с вами, можно?

– Нет, холодно там, а ты легко одета. Нельзя, – вместо отца-основателя отказала ей в просьбе княгиня. – Мы скоро. Только туда и обратно. Да не бойсь, не съем я его.

Опять этот властный тон подивил Владимира Георгиевича. Прямо-таки в Вассу Железнову превратилась его Катя за три года жизни со своим хозяином земли Русской. И, как ни странно, он находил, что ей это даже идёт.

Они отправились пешком. Туда, к призраку замка. Телохранитель Дима, от которого Катя сбежала накануне ночью и который приехал в княжество через пару часов после их приезда, держался чуть поодаль, но не отставал.

– Димон! – оглянулась на него Катя. – Шёл бы ты отдыхать.

– Ну ва-а-аше высочество! – прогудел он в ответ.

– Ладно, только будь незрим!

Держа путь чуть влево от заката, они приближались к тому холму, в котором находилась пещера и где уже лежало основание башни Забвения, или, по-французски, башни Ублиетт. Катин муж, большой оригинал, начитался какой-то псевдонаучной литературы, доказывающей существование во всём мире бездонных колодцев, по которым можно спуститься аж до самого ада. Этакие поры Земли. Якобы города, основанные там, где есть такие поры, непременно становились великими или малыми, но столицами. Якобы тайну этих бездонных скважин в своё время открыли тамплиеры, хотя в древности якобы чуть ли не каждый знал о них. И якобы им поклонялись, приносили жертвы и всё такое прочее. И вот он стал рыскать по белу свету в поисках подобной скважины, ибо горел идеей основать собственную столицу. Он нашёл одну глубоченную и вроде бы даже бездонную карстовую полость в вершине Эчкидага – одной из гор возле Карадага, в Крыму. Но кто б ему там дал построить замок! Другую дырку наш богач нашёл в Чите – там есть яма, которую сколько ни засыпают, она вновь образуется. Её так и называют – Чёртова яма. Но Чита – слишком далеко от Москвы.

Наконец его поиски увенчались открытием пещеры на одном из холмов на берегу Волчицы. В этой пещере имелась весьма глубокая скважина неизвестного происхождения. Правда, не бездонная и даже не такая глубокая, как карстовая полость в Крыму. И тем не менее, покуда не найдётся что-нибудь побездоннее, господин хороший решил застолбиться временно здесь.

– Ты знаешь, – говорила Катя, – он вычитал где-то, что эти ублиетки обычно имеют дно, но каждая из них в особый свой день открывается и даёт дорогу к самым недрам Земли. Как ты думаешь, это чушь собачья или тут что-то есть?