Текст книги "Закаты"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Отец Николай, кто-нибудь из ваших намечается ещё приехать на Пасху? – спросил Чижов.

– Скорее всего, что нет, – с грустью ответил священник. – Саша во Пскове в больнице лежит, жена Люда при нём неотступно. Дети ихние давно уж не наведывались. Виталий в Питере тоже что-то хворает. Миша, иконописец наш, у себя в монастыре будет Пасху встречать. Обещался летом нагрянуть. А Виктору из Владивостока совсем уж трудно сюда прилётывать. Деньжищ надо немеряно потратить. Так что негусто у нас будет народу. Ну, милый Вася, пойдём теперь пообедаем гороховой кашкой, поспим пару часиков и опять за работу. А про зайца не думай, суеверие всё это.

Глава пятая
МУХМУРЛУК

— Шорт побьери, шорт побъери!

Крог эскус тоб эшлак мардюк!

— Крог эскус мардюк тоб эшлак!

Далее следует непереводимая игра слов

с использованием местных идиоматических

выражений.

В пятницу утром Борис Белокуров проснулся куда позже, чем историк Чижов, у которого он накануне побывал в гостях. Первым делом он увидел свою откинутую в сторону руку, а в руке – венгерский девятимиллиметровый парабеллум.

– Э, – сказал Белокуров весело, – да я, кажется, вчера застрелился.

Он приподнялся, огляделся по сторонам. Следов насилия в комнате не обнаружилось. Пиджак валялся на стуле, а на столе – окрошка денег. Брюки и рубашка были на нём, и, стало быть, можно не одеваться.

– Хорошо, что я дома, – зевнул Борис Игоревич и направился на кухню, где в холодильнике у него было заготовлено.

С бутылкой пива он вышел на балкон и хотел было обратиться с речью к «расиянам», но вдруг разом вспомнил вчерашнее – пьянство в нижнем буфете, Эллу, её добродушного мужа, беседы у них в гостях... Батюшки! да ведь он вчера влюбился! И как это он сразу не припомнил? И ведь действительно ему вчера отчётливо мерещилось, что он испытывает начало большого и сильного чувства к этой Элладе.

– Нет уж, – вздохнул Белокуров, – несть ни Эллы, ни иудея.

К данному умозаключению не хватало только, чтобы муж Эллы был иудеем. Белокуров возвратился в свою комнату и обнаружил там собственного сына, который растерянно оглядывал его постель, а увидев отца, промолвил:

– О! Папа! Прррэт!

Неделю назад он научился говорить р-р-р-р. Белокуров подошёл к нему, нагнулся и поцеловал в голову, восхищаясь запахом и помышляя о том, что в рубрике «Полезные советы» надо посоветовать всем с похмелья нюхать детские головёнки.

– Я у тебя тяжёлый, – сказал сын. Это означало, что он хочет быть взятым на ручки. Прокофьич всегда кряхтит, поднимая его: «Ох, какой ты у меня стал тяжёлый!» Белокуров схватил Серёжу, обнял и, кружась с ним по комнате, запел любимую песню собственного сочинения на мотив «Летят перелётные птицы...»:

 
Я с детства детей ненавижу,
Я с детства детей не люблю,
И если увижу – унижу,
Обижу и оскорблю.
И многих уже я унизил,
И многих уже оскорбил.
Но всё ж, одного я приблизил
И даже слегка полюбил.
 

В дверях выросла фигура Прокофьича.

– Сегодня вечером прошу не задерживаться, – сказал отчим Бориса Игоревича строго. – У меня сердце что-то не фурычит.

– Слуш-сь, товарищ генерал! – виновато ответил Белокуров.

– Папа, пистолет, – приказал сын, тем самым вовсе не требуя у отца его доблестный трофей. Слово «пистолет» в устах Серёжи сокращённо означало «писать в туалет».

– Я воль! – подчинился Белокуров и своему младшему командному составу. В туалете, поставив Серёжу на унитаз, он заодно допросил прыскающего отпрыска: – Как зовут?

– Серррожа.

– Как фамилия?

– Берррокуррров.

– Какого рода-племени?

– Труский.

– Это точно, что ты ещё пока только труский.

Готово? Пошли завтракать. «Путь к сердцу желудка лежит сквозь мужчину», – припомнил Борис Игоревич строчку из стихотворения великолепной поэтессы Натальи Лясковской, которую, конечно же, мало кто знает, потому что она настоящая. А Белокуров знает. Потому что он тоже настоящий. Или, по крайней мере, стремится к этому.

– Мучину, – согласился сын.

– Да, – вздохнул Белокуров, – мужчина это сплошная мучина.

Спустя час, насладившись обществом сына и отчима, Борис Игоревич отправился к Схеману, посмотреть свежие оттиски последнего номера «Бестии». Мишка Схеман, потомственный русский еврей, отвечал за жизнь газеты после того, как её макет выходил из чрева белокуровского компьютера. Он же выпускал «Курок» и «Белый курок», он занимался всем распространением и выполнял свои задачи безукоризненно. По пути в карман к издателю «Бестии» заскочила бутылка «Смирновской», и лишь звоня в дверь, Белокуров вспомнил, что в отличие от него Схеман соблюдает посты.

– Пррэт! – сказал он, пожимая мягкую и всегда немного влажную ладонь своего сотрудника. – Всё в порядке?

– Всё отличнейше, товарищ главный бестиарий.

– О! Точно! Со следующего номера будем печатать не «главный редактор», а «главный бестиарий». Гений, Миха! За это надо по маленькой. Может, уважишь, а? Ведь несть ни эллина, ни иудея.

Он выставил на стол бутылку.

– Вот ты и есть – и эллин и иудей в одном лице, – проворчал Схеман. – Пей, конечно, но я не уважу. И закуска у меня только постная.

– Тащи хоть постную. И чего это мне всё в последнее время сплошные святоши попадаются! Прямо дореволюция какая-то.

– Кстати, до революции много попущений было, – возразил Схеман. – Сейчас более всё строго. Советская власть Церкви на пользу пошла. До революции только духовенство и постилось как положено. Почитай Бунина «Окаянные дни». На паперти курить разрешалось! А теперь попробуй хотя бы внутри церковной ограды закури... О, о! С похмелья, что ли? Дождёшься, что возьму газету в свои руки, а тебя отдам жидомасонам на заклание. Закуси грибочком-то. Или вот, читал я в «Жизнеописании Булгакова» у Мариэтты Чудаковой, что, мол, семья Булгаковых была страшно религиозная и на Страстной неделе у них в доме совсем не ели мяса. Во как! Интересно, Мариэтта Крабовна и впрямь не знает, как положено соблюдать Великий пост?

– Кстати, отличная тема для статьи, – махнув подряд три рюмки и закусив солёными грибочками, заметил Белокуров. – «Церковная обрядность до и после советской эры». Напишешь?

– Лучше ты, а я тебе матерьяльчиков подброшу.

– Вот видишь, а не было б бутылки, не родилась бы тема. Во всём есть польза.

Посидев у Схемана и душевно покалякав, главный бестиарий отправился сперва в Дом литераторов, где ему честно возвратили портфель, а потом – в Первый московский бизнес-колледж читать австралопитекам всемирную историю. Ему было весело и легко, в кармане плаща – а карманы были глубокие – приплясывала наполовину выпитая бутылка. От Дома литераторов он быстро добрался до Пресни и очутился в своей аудитории на третьем этаже; повесив плащ в шкаф, отхлебнул немного, и у него оставалось полчаса, чтобы освежить в памяти даты событий и некоторые имена. Опьянение воскресило в ней вчерашний вечер, Эллу... Захотелось снова увидеть её, хотя бы один раз. Прикоснуться губами к её губам. Он с тоской подумал, что если даже поедет на машине туда, к ней, на Тимирязевку, то едва ли найдёт дом, вспомнит, какой подъезд и какая квартира.

– Сик транзит... – тяжело вздохнул он, подошёл к окну, посмотрел на Белый дом, подыскивая нужные очертания своей тоске. – Промелькнула и... промелькнула.

Впервые за много-много лет он чувствовал то особенное щекотание, катающееся вниз-вверх, из-под сердца в живот и обратно, какое бывало у него давно в юности, когда он влюблялся. И мурашки, вдруг пробегающие по щекам... И томление, когда хочется только лечь, уткнуть лицо в ладони, лежать и постанывать.

Потом он читал лекцию о крестовых походах. Основательно, красиво, стройно, но – без огня. И видел, что многие не слушают. На следующую лекцию должна была явиться другая группа, которой следовало оттарабанить то же самое, а как не хотелось!

В перерыве он ещё раз приложился к бутылке, нисколько не раскаиваясь в том, что вчера пообещал Василию, мужу Эллы: сегодня – ни водчинки, ни ветчинки. Вспомнил о своём обещании без трепета.

На следующей неделе вернётся Тамара, которая не захотела быть Белокурвой, и постепенно он забудет про Эллу, про то, как хотел всю её оцеловать. В конце концов у него крепкая семья, жена, сын, отчим. Что ещё нужно человеку, чтобы счастливо встретить старость?

– Тоже мне Анн Каренин нашёлся, – пробормотал он, отталкивая от себя мысли об Элле, как веслом – утопленника. Аудитория вновь заполнялась слушателями. Глядя на них, Белокуров подумал, что не такие уж они и австралопитеки, вполне пещерные люди.

– Халявин, – обратился он к одному из студентов, делая ударение именно там, где требовал тот, – на первом слоге, отчего получалось похоже на хеллоуин, страшный американский праздник, – почему пропускаете занятия? Три раза подряд не были.

– Работы много было, Борис Игыч, – презрительно ответил студент, будто отцом Белокурова было некое иго, вероятно ордынское.

– Как говорит мой знакомый еврей Схеман, работа не жид, в Израиль не убежит. Садитесь. Ну хватит, посмеялись и будет. Верункова! Прошу тишины. Спасибо, родные мои. Так, темой нашей сегодняшней лекции...

Тут сердце его оторвалось и упало на самое дно желудка, проделав свой путь через мужчину. В дверях стояла она!

– Здравствуйте, – сказала она. – Могу ли я послушать вашу лекцию?

– Прошу вас, – разрешил Белокуров и, когда она уселась за одним из столов в первом ряду, всегда свободном, продолжил: – Итак, родные мои, наша сегодняшняя лекция начинается в советских кинотеатрах времён застоя, когда там показывали среднего качества фильм Михалкова-Кончаловского «Ярославна – королева Франции». Возможно, кто-нибудь из вас и видел этот фильм. Так вот, действие фильма происходит в тысяча сорок восьмом году, когда французский король – типа Жака Ширака, только в короне – направил посольство к киевскому князю Ярославу Мудрому, а Киев тогда ещё не был столицей независимой Украины и древние укры изнемогали под гнетом москалей. Послы забрали у Ярослава одну из его дочерей, красавицу Анну, и увезли в Париж. Король Франции женился на ней, подарил представительский «опель», брюлики, всякую голду и прочее, а она за это родила сыновей. Так вот, одного из сыновей звали Гуго, а поскольку во владение ему досталось графство Вермандуа, то и известен он в истории как граф Гуго Вермандуа. Сей Гуго, который по матери был русак, интересен нам постольку, поскольку он явился одним из полевых командиров огромного бандформирования, известного больше под наименованием «войско крестоносцев». Как видите, наши везде бывали. Но, правда, Гуго Вермандуа являлся не главным вождём Первого крестового похода, он подключился как один из главных. А начался поход в тысяча девяносто шестом году, когда огромные толпы народу, соблазнённые пламенными речами некоего отшельника Пьера, дали клятву освободить Иерусалим от мусульман. Тогда Иерусалим не был поделён на два сектора, им, как и всеми территориями нынешнего государства Израиль, полностью владели арабы. Те самые, которых теперь именуют арабами-палестинцами.

Он решился посмотреть на неё и увидел глаза, полные смеха и лукавства. Должно быть, она слушала не лекцию, а его голос. Белокуров знал, что с похмелья голос его звучит Как-то особенно красиво и мужественно. Окрылённый взглядом Эллы, он продолжал, вдохновенно читать лекцию, не то, что предыдущую. Когда он рассказывал о том, как было найдено копьё Лонгина, ему казалось, оно у него в руках; когда говорил о резне после взятия Иерусалима, чувствовал, что стоит по щиколотку в крови. Но больше всего его поразило, когда хеллоуин захлопнул тетрадь, бросил её в свой портфель и произнёс:

– Борис Игыч! Уже давно перемена идёт, нам на лекцию по маркетингу пора.

А Белокуров только до Второго крестового похода добрался. На прошлой лекции ему удалось окинуть взором и Первый, и Второй, и Третий, и даже немного Четвёртый.

– Ну что ж, идите на маркетинг, на той неделе продолжим. Смотрите, на Пасху не шибко напивайтесь.

– Так ведь Пасха уже прошла! – возмутилась студентка по фамилии Брыль. И это после того, как он объяснял им разницу между юлианским и григорианским календарями, после того, как описывал явление Святого Огня именно в православную субботу!

– Для вас, Брыль, Пасха ещё не скоро наступит, – рассердился Борис Игоревич и проводил взглядом обиженную спину студентки.

И вот они остались в аудитории вдвоём. Он и она.

– Белокуров, вы были неотразимы!

– Я был зеркалом, в котором отражалась ваша неотразимость, мадам... Кстати, а как ваша фамилия?

– Весёлкина.

– В таком случае – мадам Аркансьель.

– Почему Аркансьель?

– Потому что весёлка по-украински, по-смоленски и по-воронежски – радуга.

– Какие познания у этого выпендрёжника!

– У вас, мадам, в роду были украинцы, смоляки или воронежцы?

– Нет. Мой дед, от которого фамилия, скобарь. Псковский, значит.

– Значит, скобари тоже радугу весёлкой называют. Здравствуй, радуга! – Он подсел к ней, обнял правой рукой за талию, прижал к себе. В душе у него всё ликовало. Её дивные глаза были рядом, и теперь он вдруг обнаружил, что в них особенное, – у Эллы были очень короткие ресницы, но именно это делало глаза выразительнее, для этих глаз длинные ресницы не подходили бы. Он поцеловал сначала левый глаз, потом правый, на веках почти не было наложено теней. А на губах почти отсутствовала помада.

– Ты с ума сошёл. Нас увидят, – прошептала она.

В подтверждение её слов в аудиторию вошла студентка из очередной группы, Ира Петрова. Ей можно было доверять.

– Ира! – сказал Белокуров заговорщицки. – Сегодня занятие отменяется. Я даю деру. Скажите всем, что я заболел.

– А что с вами, Борис Игрич? – Эта производила его отчество от какой-то игры.

– Любовная горячка.

Он торопливо нырнул в свой плащ, а подлая бутылка, напротив того, неведомо как – вынырнула из кармана, но не разбилась, а с грохотом уколесила под батарею.

– Вы этого не видели! – крикнул Белокуров студентке Петровой и, слегка приобнимая Эллу за спину, выскочил вон из аудитории. Мадам Аркансьель весело хохотала.

У Белокурова было летучее чувство, будто он сейчас выйдет с ней из колледжа, а там у самого входа – вертолёт, и их укружит вихрем далеко-далеко, к благодатным берегам Тигра и Евфрата, или к Геннисаретскому озеру, или хотя бы на Капри. Но у дверей колледжа, которому Белокуров в одностороннем порядке присвоил имя Рокфеллера, не видно было вертолётного пропеллера. И он растерялся, совершенно не зная, куда им теперь податься. Но в любом случае надо было взять мотор, и мотор был взят с ходу. Открыв дверцу, Белокуров спросил у водителя:

– До Багдада довезёте?

– Плати бабки и – запросто, – охотно отозвался тот.

– У меня паспорт просрочен, – предупредила Элла.

– Тогда – в «Пекин». Но не в столицу КНР, а в ресторан «Пекин», – тотчас сменил маршрут Белокуров.

– И туда не поедем, – усаживаясь вместе с ним на заднее сиденье, возразила Элла. – Около моего дома превосходный недавно открылся магазин деликатесов. К Тимирязевскому парку, пожалуйста.

Снова, как вчера вечером, Белокуров держал в своей руке её руку, и всё в нём закипало от предвкушения. Надо же! Он ожидал, что потребуется какой-нибудь подвиг, какая-нибудь ловушка. Но его просто везут на квартиру, в которой отсутствует муж.

– Недавно, – заговорил он весёлым тоном, – мне рассказали одну весьма забавную историю соблазнения.

– Ну-ка, ну-ка! – оживлённо крякнул водитель.

– Женатого мужчины замужней женщиной? – спросила Элла.

– Отнюдь. Незамужней женщины неженатым мужчиной. Дело было так. Они познакомились на свадьбе. Его друг женился на её подруге. Молодожёны во что бы то ни стало, мечтали обженить его и её. Его, допустим, звали Ваня, а её Маня.

– Из анекдота? – спросила Элла.

– Допустим. Маня Ване сразу приглянулась, а вот Ваня Мане – нисколечко. Подруга слишком сильно нахваливала его ей перед знакомством – мол, и умница, и красавец, и образованный, и языки знает, и элегантный, и танцует хорошо, и всё такое прочее. А когда Маня Ваню увидела, он показался ей не таким уж красивым, молол всякую чушь, и она решила о нём: развязный и избалованный нахал.

– Типа главного редактора газеты «Бестия», – засмеялась ехидная гидра, будто догадавшись или даже зная, что Белокуров рассказывает собственную историю соблазнения им Тамары.

– Ну да, типа него. Кстати, мой сотрудник Схеман придумал сегодня для меня другой титул – главный бестиарий.

– Схеман! Ну и фамильичка! А главный бестиарий – хорошо. Ну-ну, и что там дальше про Ваню и Маню?

– Дальше интересно. Хватило бы на отличнейшую повесть. Ваня стал за Маней ухлёстывать, а она от него воротит нос, да и всё. Год целый проходит, сближение минимальное. Он ей к праздникам и на день рождения драгоценные подарки дарит, водит её в Большой театр и всякие иные театры, даже к Педектюку. Из театров он неизменно провожал её домой, и она приглашала к себе, а её родители угощали Ваню чаем с вареньем, недоумевая, почему Маня не хочет замуж за такого хорошего человека. К тому же у него квартира, а они вчетвером в двухкомнатной ютятся – в одной комнате Маня, а в другой – её папа, мама и брат-первоклассник. Брату бы комнату освободить очень желательно. А ситуация застряла на грани между миром и войной, между свадьбой и женитьбой. И вот наступает день – четвёртое октября девяносто третьего года.

– Это когда по Белому дому палили? – спросил водитель.

– В точности тот день, – кивнул главный бестиарий. – Ваня по Белому дому не палил. Не был он замечен и среди защитников Конституции и Верховного Совета. Он весь день вертелся там вокруг да около, а однажды его даже ранило – пуля попала в угол дома, и осколок стены повредил Ване щёку. И именно в тот миг его, подлеца, осенило, как добиться любви Мани. Вернувшись вечером к себе, он надел камуфляжку, вышел в полночь из квартиры, взял такси, доехал почти до самого Белого дома, чтобы посмотреть, в каком он состоянии в полночь, а оттуда отправился к Мане в Фили. Приехал уже около часу ночи, в подъезде ещё раз расковырял раненую щёку, чтобы кровушка потекла, и в таком виде позвонил в дверь. На его счастье, Маня открыла сама. Увидев его, побледнела. «Спрячешь?» – спросил он с пафосом. «Что?» – спросила она. «Меня», – сказал он. Тут она ему: «Бо-о....... хм... «Ва-а-анечка!» Догадалась, откуда он. Вернее, откуда он якобы. Тихо провела в свою комнату, стала ухаживать за кровавой раной, принесла бутылку коньяку, и та-кая у них ночь любви состоялась... В общем, Ваня говорит, что ночь любви была необыкновенно бурная. Утром он её уже тащил в загс. И, что самое забавное, в ту же ночь Маня почувствовала в себе, как пишут в романах, новую жизнь. И родила ребёночка ровно девять месяцев спустя, четвёртого июля следующего года.

– Молодец мужик! – восхитился водитель. – Это ж надо, как смекнул охмурить. Ну а потом-то Маня узнала о его хитрости?

– Узнала, – вздохнул Белокуров. – Он же сам ей по глупости и рассказал. И хотя брак у них к тому времени уже был крепок и малышок народился, а всё же героический облик Вани после этого несколько померк.

– А я б на месте Мани ещё больше Борю полюбила... то есть Ваню, – сказала Элла лукаво. – За его хищное коварство при достижении желанной женщины.

– И не дурак, – похвалил водитель. – Сообразительный. А главное – не подставлял свою башку в Белом доме.

– Всё, приехали, – оповестила Элла. – Вот он, обещанный деликатесный рай.

Из автомобиля они отправились в магазинчик. Там Белокуров покупал всё, что под руку попадалось: икру, сёмгу, маринованные щупальца осьминогов, готовый салат из креветок и раков под майонезом, сыр рокфор, свежую клубнику в коробочке, ананас, киви, свежие грибы, ветчину, сырокопчёную колбасу.

– Кончики слоновьего хобота есть? – спросил он.

– Вроде нет, – недоумённо оглядевшись по сторонам, сказала продавщица.

– А бывают?

– Пока не завозили.

– Если завезут, позвоните мне по этому телефону, – он протянул свою визитную карточку. – Дайте ещё бутылку «Смирновской можжевеловой», шампанское, сок из гриб-фрукта.

– Из грейпфрута?

– Да, из гриб-фрукта. Правильнее гриб-фрукт.

– Всё, уходим, и так почти весь магазин скупили.

– Подожди, мы достаточно для Василия купили постной еды?

– Достаточно, достаточно, облопается твой Василий грибами с клубникой.

– Сколько с меня?

Расплатившись, вышли из магазина. На улице Белокуров спросил:

– Так что, он не уехал вчера?

– Кто?

– Василий.

– Человеколюбивый Василий над людьми не творил насилий, но люди об этом не знали и насилье над ним совершали.

– Это Олега Григорьева стихи?

– Это мои стихи! Хотя, конечно, подражание Григорьеву, признаю. Ах, какая весна! Как я люблю запах весны!

– Потому что вы с ней пахнете одинаково, – сказал Белокуров.

Они вошли в подъезд её дома, стали подниматься по лестнице, как вчера. Она придержала его, встала на ступеньку выше, обвила руками его шею, сказала:

– Как бы я хотела, чтоб ты пришёл тогда, четвёртого октября, ко мне, а не к ней, и сказал мне, а не ей: «Спрячешь?»

– Ты бы спрятала?

– Глубоко-глубоко.

Наконец настало время для поцелуя. Всё опять повторялось, как вчера. Может быть, Василий и впрямь передумал ехать к своему священнику? Проспал? Заболел? Приревновал?

– Пойдём, – прошептала Элла, беря Белокурова за руку и ведя за собой. Ключ вонзился в замочную скважину, дверь распахнулась.

– Василий! – крикнул Белокуров, входя следом за Эллой.

– Что ты кричишь? – закрывая дверь, проворчала Весёлкина.

Белокуров заглянул в комнату, в кухню. Василия нигде не было.

– Остались туалет, ванная и кладовка, – сказала жена Василия. – Может быть, вы снимете плащ и поставите сумки на пол? Идёмте, мой дорогой, в комнату, я хочу кое-что подарить вам.

– Подарить? – переспросил он пересохшим вдруг ртом. Он ещё ни разу не изменял Тамаре.

В комнате Элла вскочила на стул, порыскала взглядом по полке, выудила одну книжку в мягком переплёте, спрыгнула и протянула подарок Белокурову. Он взял, рассмотрел обложку. Это был Монтерлан – «Бестиарии».

– Спасибо, милая радуга, – прошептал Белокуров, кладя книгу на стол.

– За что? – прошептала Элла, подходя к нему вплотную.

– За всё, что уже было между нами. За то, что у меня поселилось вот здесь со вчерашнего вечера. – Он постучал себя пальцем по груди. – И за то, что сегодня нет Василия.