Текст книги "Закаты"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава четвёртая
КТО УБИЛ ПРЕЗИДЕНТА КЕННЕДИ?

— Она готовится стать матерью.

— А я готовлюсь стать отцом.

Он проснулся с первыми лучами рассвета и с удовольствием обнаружил себя в поезде в облике Василия Васильевича Чижова, ибо пять минут назад ему снилось, будто к нему пришёл алкаш-сосед по лестничной площадке Андрюха со словами: «Я должен сделать вам весьма важное заявление. Это я убил президента Кеннеди». Там, во сне, Василий с ужасом осознавал, что он уже не Чижов, а Чарли Роуз, следователь по делам убийств города Далласа, штат Техас. И теперь какое же это было счастье видеть, что Даллас остался позади, во сне, и он опять Василий, и едет в село Закаты, к батюшке, протоиерею Николаю, встречать Пасху.

Он принялся гадать, почему могла присниться такая дрянь под утро Великой Пятницы, после вчерашнего замечательного вечера. Должно быть, потому, что, встречая Андрюху в подъезде вдрызг пьяным, Василий всякий раз думал о нём отрицательно, как о безнадёжно пропащем. Гордыня ты, гордыня! Вот этак накажет Господь за гордыню, и впрямь очнёшься в одно прекрасное утро несчастным америкашкой в штате Техас.

Вспомнилось, как вчера Белокуров рассказывал про писателя Коняева, у которого было два соседа по лестничной площадке; один всю жизнь пил, другой – богатства копил; у одного, кроме раскладушки, в доме ничего, хоть пустой бутылкой покати, у другого – ультрасовременная техника, мебель, всё такое прочее; и вот однажды того, который копил, подчистую обворовали, всё из квартиры вытащили, он стоит на лестничной площадке, нервно курит, а этот, который пил, поднимается по лестнице и говорит: «Вот видишь? А водочка-то – во мне!»

– Да, – усмехнулся Василий, глядя в окно поезда на скачущий справа по верхушкам деревьев рассвет, – а водочка-то – во мне!

Он стал думать, какой в этом заключён глубочайший смысл. Накопление овеществлённого и неовеществлённого. Только вместо водки должно стоять нечто высшее. Вчера вот он водку не пил, хотя до смерти хотелось выпить в честь такого редкого гостя. Бог ты мой, он вчера познакомился с самим Белокуровым! И всё же хорошо, что не пил. Сейчас бы мучился от похмелья, которое по-турецки называется мухмурлук, как сообщил вчера Белокуров. «Господи! Благодарю Тебя, что не попустил мне нарушить пост!»

И почему это современные писатели, если описывают поезд, то он у них всегда замусоренный, с непроглядными тусклыми окнами, с загаженными туалетами, вонючий? Вот сейчас едет Василий Чижов из Москвы в Псков – поезд новенький, всё сверкает, пол чистый, пахнет уютно, стёкла сияют, в них рассвет блестит. И всё потому, что он вчера сдержался и не пил, не оскоромился.

Василий Васильевич расплылся в улыбке, вспоминая вчерашние разговоры с Белокуровым. Неужели они теперь станут друзьями? Даже и не верится. Уходя, Белокуров сказал, что ему необычайно понравилось у них в гостях и он теперь будет часто приходить. Но если он только вздумает ухлёстывать за Эллой... Дуэль! Дуэлла! Василий согрелся воспоминанием о своей единственной в жизни дуэли. Это была прекрасная дуэль! И она происходила на следующий день после того, как он очутился у Лады.

Это были самые лучшие воспоминания в жизни Чижова. Пять лет назад она впервые появилась в Коломенском, ведя экскурсию – туристов из Франции, щебеча на своём птичьем галльском наречии; он влюбился в неё и сразу забыл, но когда она через какое-то время привела ещё одну экскурсию, вспомнил и влюбился повторно. Он даже осмелился подойти, заговорить, привлечь внимание к своей необыкновенно образованной персоне и подарить исторический журнал, в котором только что вышла его первая статья – о соколиных охотах при царе Михаиле Фёдоровиче. В третий раз он пригласил её в Консерваторию слушать Пятую симфонию Малера, и она не отказалась, пришла, и он провожал её до дома. Через неделю он повёл Элладу Юрьевну в Дом учёных, где он делал короткое десятиминутное сообщение на конференции «Современное прочтение Карамзина», посвящённой двухсотдвадцатипятилетию со дня рождения великого историка. После конференции пили за Карамзина и против, дело происходило там же, в Доме учёных, в ресторане. Талантливый, но спивающийся медиевист Доброходов, до недавнего времени – пока не начал спиваться – слывший за донжуана, недвусмысленно заглядывался на девушку своего приятеля Чижова и даже тайком полюбопытствовал у Василия:

– У вас уже всё схвачено или только на этапе накопления объективных условий и предпосылок?

– У нас с ней уже сложился общинный строй, – ответил Чижов. – А если ты не перестанешь мозолить её взглядом, сложатся предпосылки дать тебе в челюсть.

Доброходов осознал сказанное Василием, и взгляды, бросаемые им в сторону Эллады, утратили соблазняющую окраску. Лада, почувствовав это, стала раскованнее и даже предложила тост за Бомарше, потому что, как оказалось, если перевести на французский язык фамилию Доброходова, то как раз получится – Бомарше.

– Забавно! – восклицал Доброходов. – А я никогда об этом не задумывался.

Потом, опьянев, он склонился к Чижову и прошептал:

– Вон, видишь, за тем столиком умопомрачительная брюнетка? Не мог бы ты подойти к ней и сказать, что один весьма перспективный специалист по Средневековью не прочь был бы с ней познакомиться?

– А ты что, сам не можешь?

– Должен же я как-то разнообразить способы знакомств!

– Ладно, фиг с тобой!

И Василий отправился за один из соседних столиков, подсел к намеченной жертве новоявленного Бомарше и произнёс:

– Вы так прекрасны, что мой друг, знающий многочисленные тайны мрачного Средневековья, влюбился в вас, как последний трубадур. Он послал меня спросить у вас: может ли он рассчитывать на вашу благосклонность?

– Все вопросы к моему мужу, – ответила брюнетка. – Вот он сидит напротив вас.

– Да, муж – это я, – заявил о себе приятного вида молодой человек. – Спросите у последнего трубадура, какой вид оружия он предпочитает и где мы можем завтра с ним драться.

Вернувшись к Доброходову, Чижов спросил:

– Какой вид оружия ты предпочитаешь, чтобы завтра драться на дуэли с её мужем?

– На дуэли? – сверкнул глазами спец по Средневековью. – Сколько угодно. На эспадронах!

– А где?

– Где угодно! Хоть на Луне.

Вернувшись к брюнетке и мужу, Чижов передал слова Доброходова.

– У вас будут свои эспадроны или мне принести с собой? – невозмутимо спросил муж.

– Нет, эспадронов у моего друга, насколько мне известно, в данный момент не имеется, он одолжил их одному приятелю, а тот сбежал с ними в Израиль. Место дуэли он предоставил выбрать вам.

– Хорошо, я возьму свои. Завтра в восемь утра у входа в Детский парк, что на Бутырской улице, устраивает?

– Вполне.

– Значит, условились.

Вернувшись к Доброходову, Чижов передал ему слова мужа.

– Какого лешего в такую рань? Иди передоговорись на попозже, – молвил этот якобы Бомарше.

– Сначала ты сделал из меня сводника, потом посыльного. Катись-ка ты куда подальше! Иди и сам с ними обо всём договаривайся.

Доброходов продолжал сидеть, пить и не собирался вести переговоры со своим соперником.

Вскоре Василий увёз Ладу из ресторана Дома учёных, где уже становилось угарно; они поехали к ней домой, в сторону Тимирязевки, и Чижов торжествовал победу – он остался у неё ночевать. Под утро, счастливый, он вспомнил о своём вчерашнем секундантстве, пробрался к телефону и набрал номер Доброходова. Прошло гудков десять, прежде чем дуэлянт снял трубку.

– Юрка! – стараясь говорить тихо, сказал Чижов. – Ты помнишь о том, что у тебя через полчаса дуэль в Детском парке?

– Какая дуэль, ты что, офонарел?

– На эспадронах. За честь черноволосой красотки.

– Да иди ты к чёрту! Лучше приезжай ко мне с пивом.

– Послушай, Бомарше липовый! Ты должен хотя бы приехать и принести свои извинения.

– Этому эспадронщику? Да он сам никуда не поедет.

– Это его дело. А ты должен. Или я тебя перестану уважать.

– Ну и не уважай. Сказал – не поеду. Ты приедешь с пивом?

– Нет.

– Тогда не мешай спать.

В трубке зазвучали подлые гудки. Василий сразу же решил, что, коли так, он должен ехать драться вместо своего друга. Иначе он будет чувствовать себя тоже подлецом. От Тимирязевки до Бутырки было рукой подать, он тихонько оделся, вышел и прошёлся пешком по осенней Москве, месяц назад сварливо пережившей августовские танки. Он был уверен, что кроме него никто не явится к месту дуэли, но ошибся и был страшно рад увидеть брюнеткиного мужа. Тот стоял у входа в парк с зачехлёнными эспадронами.

– Доброе утро, – пожал ему руку Чижов. – Счастлив встретить человека, готового с оружием в руках защищать честь своей жены! К сожалению, ваш соперник оказался более современен, он предпочёл собственной чести утреннее пиво. Но я к вашим услугам и готов драться. Вместо него.

– А, так значит, никакого последнего трубадура не существует. Ну что ж, пойдёмте.

Они вошли в парк, где эспадронщик предложил перелезть через забор на какую-то стройку, потому что в парке было много собачников и оздоравливающихся бегом.

– Вы владеете эспадроном? – спросил доблестный муж, отвинчивая колпачки с остриёв.

– Думаю, да, – туманно ответил Чижов, принимая оружие и удивляясь, какое оно тяжёлое. Скорее не шпага, а тонкий меч.

Собственно, дуэли как таковой не получилось. Они сделали стойку, напали друг на друга, защитник чести выбил из рук Чижова эспадрон, приставил к его груди остриё своего клинка и сказал:

– Всё. Вы убиты. Если хотите, я дам вам десяток уроков, и тогда мы сразимся по-настоящему.

– Думаю, честь вашей супруги достаточно спасена, – ответил Василий. – А насчёт уроков – давайте я запишу телефон и потом позвоню вам. С удовольствием изучу сей превосходный вид оружия.

Так в течение одного вечера и утра Чижов обрёл и жену, и нового друга. С Ладой они поженились вскоре после Нового года, а с эспадронщиком Витей и его женой, брюнеткой Олей, подружились, и они были у них свидетелями на свадьбе. С Доброходовым же, наоборот, с той поры Чижов знать не знался, ибо, кроме всего прочего, выяснилось, что он заранее знал, что Витя – фехтовальщик на эспадронах, историк холодного оружия. Увы, через два года после дуэли, осенью девяносто третьего, брюнетка Оля, чью честь он столь доблестно защищал, ушла от него к какому-то миллионеру.

Теперь, проснувшись и глядя на встающее солнце, Чижов чувствовал себя счастливейшим в мире человеком, уверенным, что всё будет хорошо и главная их с Ладой мечта о ребёнке сбудется. Он родится, их милый младенчик, такой же, как вот это солнышко, и они будут обожать его, кто бы он ни был, сын или дочь. Вот если бы только у Лады не было срочной работы в субботу и она смогла бы поехать тоже к отцу Николаю. Вместе молиться в святом месте о даровании чада.

Во Пскове Василий пересел на автобус до Левриков. Лада, когда приезжала сюда, чтобы креститься у отца Николая в Закатах, тотчас определила, что, должно быть, в здешних краях изобилие зайцев и какой-нибудь помещик, галломан и шутник, произвёл название местности от французского слова «заяц» – lievre. Чижов потом нарочно узнавал и выяснил, что, по общепринятому мнению учёных-топонимистов, зайцы тут ни при чём, а жили в начале прошлого столетия тут три богатых брата, и все трое были левшами, вот и всё. Однако Василию всё равно нравилось думать о существовании особых местных зайцев – левриков, чем-то отличающихся от обыкновенных, имеющих свою особенную изюминку.

Да, названия тут отменные! Выйдя через часок в Левриках, Василий отправился вправо, на восток, в сторону совхоза «Девчата». Где ещё найдёшь совхоз с таким наименованием? Говорят, что, когда там строилась большая молочная ферма, как раз вышел фильм «Девчата», а поскольку на ферме принято работать только женскому полу, то так и назвали. Конечно, это были лучшие времена советской эры. Можно ли было так назвать совхоз в двадцатые или тридцатые годы? Непременно было бы имени Коминтерна или Клары Цеткин. В лучшем случае «Красные зори».

– Красные девчата имени Коминцеткин, – пошутил Василий вслух.

Ему вдруг стало страшновато. Он шёл один по дороге, по обе стороны – лес, вокруг ни души, проехали две машины, ни одна не остановилась, чтобы подбросить его до «Девчат», а в последнее время в округе развелось множество волков, причём каких-то невиданно крупных, на стада нападают. В прошлом году они с отцом Николаем в лесу на обглоданный коровий остов наткнулись. Вот тебе раз! Никогда не было страшно ходить, а тут вдруг затрусил Чижов. Стал заново утренний чин читать громко вслух, начиная с «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Молится, а сам думает; «И не услышу, как нападут, бестии!» Опять припомнился Белокуров с его газетой такого названия. До девяносто третьего года Белокуров издавал сначала «Курок», а потом «Белый курок», но после расстрела Белого дома название «Белый курок» кому-то показалось антипрезидентским, националистическим и даже расистским, к Борису Игоревичу явились люди и дали это понять. Тогда стала выходить «Бестия» – словосочетание ещё более фашиствующее, нежели «Белый курок», однако до сих пор даже антифашистский комитет почему-то не пошевелился по поводу издания такого толка.

Яркий человек Белокуров! Настоящая личность. И Чижова вновь охватил лёгкий озноб ревности, а он, между прочим, дошёл в это время до «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей». Снова он прижёг свою ревность угольком стыда и заново стал читать молитвы, с того места, на котором подумал о бестиях и Белокурове. Теперь он старался не отвлекаться мыслью от Бога и так дошёл до «Верую», когда вдруг справа раздался топот и хруст. Он остановился и замер. Из лесу на него что-то неслось. Огромное, страшное. Под лапами хрустели в лужах льдинки. Неужели волк?

Тут эта бестия выпрыгнула из лесу, и Чижов сначала подумал – баран заблудившийся или сбежавший из волчьего плена. В следующую секунду он понял, что это заяц. Но какой огромный! И он скакал прямо на Чижова с таким видом, будто хотел напасть и загрызть. Хоть и заяц, а страшно! Сердце так и колотится. Косой добежал до Василия Васильевича и лишь шагах в четырёх увидел его, доселе не замечая по косоглазию своему. Как прянет резко в сторону! Прыгнул на дорогу, осатанело зыркнул на человека и поскакал на другую сторону, исчез в том лесу.

– Леврик несчастный! – погрозил ему вслед кулаком Василий.

Однако он был не на шутку удивлён размерами леврика – заяц и впрямь был величиной с барана. А откуда и почему так ошалело он нёсся? Что, если за ним волк гонится? Эх, сейчас эспадрон при себе не мешало бы иметь. Чижов ведь у Виктора не поленился взять несколько уроков и теперь довольно сносно владел холодным колющим и режущим оружием. Но ныне при нём не было даже ножичка.

Он и продуктов никаких не взял с собой, намереваясь сегодня и завтра голодать.

Тут вспомнился Пушкин, который только потому не доехал до Петербурга и не попал на Сенатскую площадь, что ему дорогу перебежал заяц. Очень плохая примета, по народным поверьям, хуже чёрной кошки. Хотя сам Чижов недавно в разговоре с женой рассуждал так: Александр Сергеевич, хитрец, придумал этого злосчастного зайца. Любое другое объяснение, почему он не попал на Сенатскую, выглядело бы в глазах друзей неуклюжим, а заяц – очень поэтично, неожиданно и, главное, смешно. Вполне в духе Пушкина. Только зайца могли простить ему его друзья-демократы. А вот если бы в девяносто третьем году хотя бы один танкист повернул свой танк и сказал: «Не могу ехать Белый дом расстреливать, мне заяц дорогу перебежал», нынешние друзья-демократы этого бы не простили, потому что в девятнадцатом веке их расстреливали, а в двадцатом, начиная с семнадцатого года, они расстреливают.

Однако если Пушкин и выдумал своего леврика, то Чижов ничего не выдумывал, ему заяц в самом деле перебежал дорогу. Быть беде. Неужели Лада изменит ему с Белокуровым? Тьфу ты, Господи! Вот привязалась ревнишка мелкая! Ну изменит так изменит, приеду и отравлю её, как Арбенин Нину. Или нет, лучше заколю эспадроном. Красиво! Зря, что ли, Виктор ему эспадроны подарил? Надо их как-то использовать.

Он стал размышлять о природе примет и о том, как всё же сильно суеверие въелось в душу людей, никаким «Кометом» и новым «Фэри» не отчистишь. И в таких мыслях Василий Васильевич добрел до «Девчат», от которых следовало свернуть на просёлочную дорогу и шагать ещё пять километров до села Закаты. Идя теперь по просёлочной дороге, Чижов опять стал вслух читать утренний чин, начиная от «Верую», но когда он, пройдя километр, дошёл до «Помяни, Господи, Иисусе Христе, Боже наш...», за спиной его раздался грозный и не предвещающий ничего хорошего оклик:

– Эй! Командир!

Он оглянулся и увидел здоровенного мужчину, приближающегося к нему невялым шагом. Вот тебе и леврик! Вот и не верь в приметы. У Василия Васильевича даже сигарет не было, потому что он никогда не брал в Закаты сигареты, ибо отец Николай не одобрял курения. В одном кармане лежали деньги на обратный путь, в другом – пятьдесят долларов в подарок отцу Николаю к Пасхе, на починку храма.

– Куда путь держишь, путник? – спросил мужчина, приблизившись.

– В Закаты. К отцу Николаю Ионину.

– К попу, что ли?

– Да.

– Ну, значит, считай, что здесь конец твоего пути.

Ноги у Чижова едва не подкосились от такого важного заявления. Одно только промелькнуло: хорошо погибнуть в Страстную Пятницу, да на пути к Божьему храму, да при чтении молитв.

– В каком смысле? – всё же робко пробормотал Василий.

– В таком, что дальше я тебя понесу, – ответил разбойник. – Залазь ко мне на завойки.

И он, встав к Чижову спиной, слегка присел, приглашая Василия Васильевича сесть к нему на спину.

– Ты чего, мужик? Зачем это? – удивлённо спросил Чижов.

– А ну не спрашивай, а то плохо будет! – отвечал тот. – Садись, кому говорю!

Бог знает что! Разные мелкие и милые чудеса почти всегда случались с Чижовым, когда он являлся в Закаты. Думая, что это – очередное, Василий забрался на спину к мужику, тот поднял его и понёс, весело крякнув:

– Эх! Не чижолый! Мне бы чижолого!

Василий, наконец расставшись со страхами, развеселился. Это Лада любила повторять собственного изобретения присказку: «Чижело с тобой, Чижов!»

– А зачем тебе тяжёлый? – спросил он своего нечаянного коня.

– Сиди помалкивай, не твоего ума дело, – отвечал конь. – С откудова ты сам-то?

– Из Москвы.

– Молоде-ец! Ну и как там, в Москве?

– Да всё так же.

– Поня-ятно.

Дальше разговора не было. Через два километра на холме слева показалось селение.

– Погорелки, – сказал Василий. – Может, передохнешь?

– Сиди ты, не гомозись, спиноза! – довольно злобно огрызнулся мужик. Езда продолжалась.

– А спиноза – это что? – всё-таки осмелился через некоторое время спросить Василий.

– А то ты сам не знаешь, – буркнул мужик. – Молчи, не спрашивай ни о чём!

Наконец вдалеке среди ветвей мигнули солнечные блики на церковных куполах. Впервые Чижов добрался досюда на таком транспорте. Пешком, на машине, на прицепе к трактору, в телеге – это бывало, а на загривке у человека... Расскажи кому, не поверят. Это нерассказуемое!

Вот уже они вышли из леса, и впереди перед ними, озарённый утренним сиянием, вырос белоснежный храм Александра Невского в селе Закаты – зрелище, от которого у Чижова всегда на глаза наворачивались слёзы благоговения и нежности.

– Хоххх! – вздохнул мужик. – Вот тут мальшой привал сделаем. Слазь-ка, москвич. Закурить-то имеешь?

– Не курю, – приврал Чижов.

– Правильно делаешь.

Они сели на бугорок у обочины, мужик достал свои и закурил.

– Я о тебе знаю, – сказал он. – Ты при попе в церкви служить приезжаешь. Ну-ка, скажи теперь, если я тебя на хребтине своей донёс, с меня грех снимется?

– А какой грех?

– Этого я тебе не скажу.

– Ну, хотя бы большой?

– Очень большой. И сказать-то страшно, какой большой.

– И не говори, я и так знаю, какой у тебя грех.

– Ну и какой же?

– Ты президента Кеннеди убил.

Мужик внимательно посмотрел на Василия, затянулся сигаретой и поперхнулся дымом от внезапного разряда хохота.

– Ох-хох! О-о-охо, не могу! Кеннеди! Ну умо-ри-и-ил! А в Аме... а в Америке-то бьются, не могут найти. И не знают, козлы, что его Лёшка Полупятов замочил.

Отсмеявшись, он закурил новую сигарету и сказал:

– Полупятов – это я.

– Чижов. Василий.

– Молодца, Чижов! За словом в карман не полезешь. Пойду к батюшке, споведуюсь, что я Кеннеди кокнул. Вообще-то, я Клинтона бы с удовольствием. Морда мне его не нравится. А Кеннеди во мужик был, я б его не тронул. Проходи мимо меня Кеннеди, я не трону. А Клинтон – глаза белые, не люблю. Я за Агдам Хусейна.

– Правильно. Ну что, дальше-то можно мне на своих двоих?

– И не думай. Поп-то должен видеть мои добрые дела. Давай обратно полезай на хребет мне.

– Да ладно, я отцу Николаю и так расскажу.

– Полезай, говорю!

Пришлось опять слушаться приказов Полупятова.

– Алексей, а ты почему Полупятов? В половине пятого, что ли, на свет появился?

– Не, это, сказывают, моего прапрадеда змея в пятку укусила, мясо срезали, полпятки только оставили. И прозвище – Полупят. А от него пошли мы, Полупятовы.

Тут Чижов увидел отца Николая, выходящего из церкви и направляющегося в сторону своего дома.

– А вон и батя, – сказал Полупятов. – Эй! Отец Николай! Глянь-ка, кого я тебе несу!

Батюшка остановился, стал укоризненно качать головой. Потом встревожился, быстрым шагом направился навстречу.

– Да сбрасывай ты меня уже, пришли ведь! – возмутился Чижов.

– Нет, донесу! – упрямился конь, как осёл.

– Что? Нога? – спросил священник, приблизившись.

Тут только Чижов очутился на земле.

– Да нет, всё в порядке, – поспешил он успокоить батюшку.

– Это я его сам, по собственному сердцу, за искупление моих грехов, – заморгал глазами Полупятов, вмиг превратившись в застенчивого мальчика лет сорока пяти.

– Тьфу ты! Я так и знал, что опять твоё озорство, – разгневался отец Николай. – Ну, здравствуй, чадо, доехал, значит, на сивом мерине? Алексей, иди-ка печь погляди в гостеприимном доме. Иди, после поговорим с тобой!

Тот, почёсывая затылок, неуверенно зашагал к построенному в прошлом году домику для приёма батюшкиных гостей. Василий и отец Николай тем временем троекратно поцеловались, и духовник благословил своё духовное чадо.

– Что за Алексей такой? – спросил Чижов.

– Да вот, видишь, послал мне Господь подарочек. Освободившийся. Ты в заговенье уехал, а назавтра, в первый же день Великого поста, явилось сие чудо. Говорит, его в тюрьме Богородица посещала, обратила на путь истинный.

– Уголовник?

– Говорит, не убийца, а только так, по баламутству башки своей пятнадцать лет по лагерям мыкался. Побеги там, что ли... Шут его разберёт. Но намучился я с ним. То запьёт, то затоскует, то грешит, то кается. То неделю толково всё делает, пилит, чинит, стругает, навоз выносит, чистит, драит, а то неделю – как пролежень. Видать, провинился я перед Богом. Дьякона-то моего владыка забрал. Рукополагать его будут в священники и – в Торжок. А вместо дьякона – нового мирянина, вот этого Алексея... Наталья! Вася приехал.

Они уже вошли в дом. Матушка опять хворала, только немного приподнялась поцеловаться с гостем.

– Кудеяр-то наш чего учудил! Тащил его на хребте своём.

– Как тащил?

– Спроси у него.

– Я только свернул от «Девчат», он мне и попался. Силком заставил сесть на него. Говорит, ему грех какой-то загладить надо.

– Видала? – хмыкнул отец Николай. – Знаю я его грех. Бутылку запросит.

– Не давай, да и всё, – вздохнула матушка.

– И не дам! – топнул ногой отец Николай. – Великая Пятница, а его враг рода человеческа крутит. Наташ, чего на стол накрыть?

– Каша гороховая, суп грибной.

– Я, это... – пробормотал смущённо Чижов. – Батюшка, благословите меня и завтра наистрожайше поститься, ничего не вкушать.

– Не благословляю, – отрезал священник твёрдым голосом. – Работы много. Сейчас с тобой вынос плащаницы. Ладно, сейчас есть не будем, а после выноса пообедаем. Потом будем храм мыть-прибирать к празднику. Никаких наистрожайше. Тут ко мне в понедельник приехал один из Твери. В Богоявленье крестился и сразу осознал себя наилучшим христианином. Весь Великий пост ничего вообще не ел, исхудал, отощал и стал животом маяться. Приехал ко мне, как говорит, за нравственным подкреплением. А я ему: «Поешь, да пойдём дрова перенесём из старого сарая в новый». Не занравилось ему у меня. Поехал куда-то дальше, новую обитель какую-то навещать. Где-то километрах в шестидесяти от нас года два или три новая обитель появилась, но, как я слышал, экуменическая или даже и того похлеще.

– Какой-то Город Солнца, – вставила матушка.

– Понятно, – сказал Чижов, радуясь, что он добрался и опять здесь, при отце Николае. – А вы, Наталья Константиновна, всё хвораете?

– Хочу встать к Пасхе, да вот даст ли Господь? Как там раба Божия Елизавета, Вася?

– Спасибо, хорошо, просила низко вам кланяться. Подарки... – Чижов было бросился к своей сумке, но отец Николай упредил:

– В воскресенье положено подарки дарить.

– Подойди ко мне, Вася, – попросила матушка.

Он подошёл, наклонился, она зашептала:

– Не дал ещё Господь зачатия вам?

– Нет ещё, Наталья Константиновна, – покраснел Чижов. – Да... ведь и пост был!

– Ах, ну да! А я и забыла, что ты перед самым постом к нам приезжал. Вот дура! И чего, спрашивается, спрашиваю! Ну ничего, отец Николай намолит вам младенчика, готовьтесь. Это я точно знаю, у меня есть предвиденье. Будет у вас чадо. Либо в конце этого года, либо в начале следующего.

– Да в конце этого не успеем, – улыбнулся Чижов. – До конца этого года меньше девяти месяцев осталось.

– Тоже верно. Ну, стало быть, к следующей Пасхе ты к нам с радостным известием приедешь. Готовься, говорю тебе!

– Спасибо, матушка, – растрогался Василий и поцеловал Наталью Константиновну в прохладную гладкую щёку.

Затем они с отцом Николаем отправились в храм.

– Что, никого нет в Закатах? – спросил Чижов по пути, вдыхая чистый воздух, с любовью оглядывая кладбище, на котором в своё время столько пришлось потрудиться, расчищая могилы, заросшие бурьяном.

– Две старушонки, – отвечал священник. – Прасковья да Марья. Хорошо хоть эти имеются. Приходят, помогают, готовят. А дачники ихние летом только приедут. Хотя, может, из Левриков кто и прибудет завтра.

– Да! Про зайца-то я не рассказал, – вспомнил Василий и стал рассказывать про напавшего на него леврика. Пока дошли до храма, успел поведать эту страшную историю.

– Да, со зверьём нынче что-то не то делается, – отвечал отец Николай. – Крупнеть стал зверь. Заводы в округе стоят, природа очищается. Природе – благодать, а людям – подыхать. Поневоле на село возвращаться станут. Может, в этом есть смысл Божий. Ну, Господи помилуй!

Они вошли в храм. Прасковья да Марья там подметали полы. Вскоре появился и Полупятов.

– Ну что там печка? – спросил отец Николай.

– В ажуре, – отвечал тот.

– Гляди! Чтоб мне Вася не замёрз там. Он у меня и чтец, и певец. Давай, раб Божий Алексей, теперь тут печь налаживай, а то холодновато что-то.

– Батя, сделаем!

Он занялся печью, а Василий и отец Николай начали совершать вечерню Великой Субботы, которую вообще-то положено совершать во второй половине дня пятницы, но попускается и в первой. После «Ныне отпущаеши» под пение тропарей вынесли Святую Плащаницу и установили её перед алтарём, украсили гирляндами искусственных цветов. К часу дня вечерню закончили, приложились к плащанице под пение стихиры «Приидите, ублажим Иосифа приснопамятного...» В храме стало теплее, печь, налаженная Полупятовым, весело горела, пощёлкивая.

– Ну, Вася, исповедоваться завтра будешь?

– Завтра, батюшка. А к Причастию, если допустите, то в Святую Ночь.

– Отец Николай, – обратился тут к священнику Полупятов. – А мне можно сейчас исповедоваться?

– Иди, исповедоваться никогда не воспрещено, – призвал его священник.

Чижов отступил подальше и издали наблюдал за исповедью «Кудеяра». Тот подошёл вплотную к отцу Николаю, и батюшка немного поморщился. Чижов вспомнил, что от Полупятова разило похмельным перегарчиком. Встав перед священником, крестом и Библией в немного приблатнённую позу, раб Божий Алексей стал чего-то говорить, прищёлкивая пальцами правой руки. Отец Николай терпел, слушая его, потом что-то долго говорил сам. Наконец Полупятов нагнул свою могучую выю, но так, чуть-чуть только, и отец Николай с недовольным видом своей рукой пригнул эту выю побольше, накрыл епитрахилью и перекрестил голову кающегося грешника:

– И аз, недостойный иерей, отпускаю рабу Божию Алексею все прегрешения его вольные и невольные, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Целуй крест и Священное Писание.

Чижов вдохнул полной грудью, словно это ему отпустили все грехи, подошёл поближе, и тут Полупятов сказал:

– Батюшка, это... бутылочку бы мне в честь праздничка, а?

– Какого праздничка? – вскинул брови священник.

– Ну как какого! Пасха же?

– Пасха? Пасха ещё только послезавтра. Ступай с Богом.

– Ну так в честь исповеди, батя! Не помирать же мне до послезавтра! Будь человеком!

– Ступай, не серди меня! – приложив руку к сердцу, так и задрожал от возмущения отец Николай.

– Ну ладно! – грозно рыкнул бывший уголовник. – Эх, батя, батя! Горю ведь!

– Это хорошо, – улыбнулся священник. – Печки веселей с тобой вместе гореть будут. А горишь – это в тебя уже грядущий огонь просится. Не перегоришь тут, на том свете гореть будешь.

– Это – само собой, – скрипнул зубами Полупятов и направился к дверям храма, но около самых дверей оглянулся и громко произнёс:

– Батя! А я главный-то грех свой утаил от тебя.

Отец Николай, мигом напрягшись, молчал.

– Сказать, какой грех?

Священник продолжал сурово молчать. Все застыли в ожидании.

– Я президента Кеннеди убил, – громко объявил озорник и с глупым хохотом удалился прочь.

– Видал такого? – прискорбно спросил Василия отец Николай.

– Вида-ал, – кивнул Чижов. – Только за это на мне грех. Я ему сдуру по пути ляпнул про Кеннеди.

– Этому ничего сдуру не ляпай. Ему нельзя дуру прибавлять, из него дур сам собой через край и так переплёскивается. А что мне делать с ним? Не выгонишь же!

Из храма они отправились на дорогие сердцу отца Николая могилы, прибирались там, помолились о упокоении лежащих здесь. Батюшкин некрополь состоял из четырёх захоронений. Рядом покоились отец Александр Ионин и матушка Алевтина, в той же ограде – Алексей Луготинцев, здешний партизан, которого отец Александр приручил, а после войны он женился на старшей из приёмных детей Иониных, еврейке Еве, принявшей православную веру. Алексей Фёдорович и Ева, собственно говоря, и довоспитывали остальных детей – Мишу, Колю, Сашу, Витю, Люду, Виталика и Леночку. Луготинцев скончался от рака желудка в конце пятидесятых. Коля к тому времени уже стал священником, отцом Николаем, исповедовал и отпевал своего второго воспитателя. Ева перебралась в Москву, там была верной прихожанкой храма в Хамовниках, на одном из московских кладбищ и похоронена. А здесь в Закатах в общей ограде лежала ещё одна из приёмных дочерей – Елена, она с детства была болезненная, с трудом дотянула до начала восьмидесятых.