Текст книги "Закаты"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Своеобычная ересь, особенная, ничего не скажешь! Может, может вводить умы в грех заблуждения. А вот скажите...

Но тут возвратился Белокуров и, заглянув, попросил Тетерина выйти с ним на минутку.

– Хорошо, что вы освободили меня от общества этого ересеборца, – сказал Тетерин, выходя с Белокуровым на свежий воздух. – Чем-то он мне неприятен.

Они двигались к реке. За нею над лесом садилось солнце, уже усевшись брюхом на верхушки деревьев, выскочив напоследок из плена облаков и являя великолепнейший красочный закат.

– Сергей, – сказал Белокуров, – я должен тебе открыться. Этот Василий – обманутый муж, а я – соблазнитель его жены. Она приехала сегодня за несколько часов до нашего приезда и во всём ему призналась. Завтра мы решили стреляться. Отъедем на рассвете куда-нибудь подальше от этого святого места и совершим то, что совершали в прежние времена честные люди. Вы сможете дать Василию свой пистолет и отвезти нас?

– Да, пожалуй, – пожал плечами Тетерин. – Я что, буду единственным секундантом?

– Зачем нам лишние свидетели? – ответил Белокуров.

– Понятно, – сказал Сергей Михайлович. Помолчал, глядя, как солнце тонет в ветвях деревьев, исчезает, гонимое временем. Потом спросил: – И вы будете стреляться в такой день, как завтра?

– Похоже, ни мне, ни ему не хочется этого, но он говорит: «Надо!» – ответил Белокуров.

– Ну, раз надо, то надо, – снова пожал плечами Тетерин. – Хотя я на своём веку не помню, чтоб кто-нибудь дрался на дуэли. Глупость какая-то!

Закат догорал. Наступали сумерки.

Глава девятнадцатая
ЛЕТИТЕ, ЖАВОРОНКИ, ЛЕТИТЕ!

– За это убивать надо!

– Лёлик! Только без рук! Я всё исправлю!

– Чтоб ты исдох! Чтоб я видел тебя

в гробу в белых тапках!

Чтоб ты жил на одну зарплату!

Закат догорел, надвигалась великая пасхальная ночь. Княгиня Екатерина Петровна Жаворонкова, в девичестве Катя Мещанская, спешила ехать прочь из своих владений, в которых уже нестерпимо царствовала вонь, поднятая из-под земли ублиеткой. Пахло уже не серой, а каким-то особенно ядовито протухшим борщом. Ревякин вспомнил, что ему одно время часто приходилось ездить на Новослободскую, и при выходе из метро постоянно бывал такой едкий и тошнотворный запах. Он тогда ещё всякий раз думал, что где-то там производят какой-нибудь ядовитый газ и постоянно допускают его утечку.

Отцу-основателю и не хотелось-то ехать, но и оставаться в княжестве при такой вони тоже не улыбалось. Уже несколько подданных птичьего государства в течение дня под разными предлогами и по разным поручениям поспешили удалиться – кто в соседнее село, кто в Вышний Волочёк, а кто и даже в Москву.

Отправились на том же джипе «Чероки», на котором позавчера приехали, только теперь княгиня и отец-основатель – на заднем сиденье, а за рулём и на переднем месте возле водителя – слуга Виталик и телохранитель Чинмин Мумуров, которого доселе Ревякин считал таджиком и лишь сегодня узнал, что он дунганин. Об этом и заговорили в первую очередь, когда отъехали.

– Чинмин, – обратился к коренастому крепышу-телохранителю Владимир Георгиевич, – так ты, оказывается, дунганин? А я думал, таджик.

– Я Таджикистана родом, – отвечал тот. – А абще мы, дунгане, аснавном живём Казакстан-Кыргызстан. А сапсем аснавном – Китае.

– Вот и я знаю, что в основном в Китае, – кивнул отец-основатель. – А на китайца ты совсем не похож. И мусульманин.

– Правильна, мы, дунгане, аснавном псе – мусульман.

– Кого только нет в нашем княжестве, – покачал головой Виталик. – Полный интернационал. Так и надо.

– Интернационалист нашёлся! – фыркнула княгиня.

– Интернационал-то ладно, – вздохнул Ревякин. – Он нам пока не мешал, а вот брожение мнений началось – это хуже. Хочу доложиться о зарянках.

Он стал рассказывать о зародившемся в княжестве сепаратизме, искоса поглядывая на свою бывшую жену и всё больше убеждаясь, к кому она так стремится. «Что за вспышка нимфомании её обуяла! – думалось Владимиру Георгиевичу с горечью. – Доигрались мы с этой адской ублиеткой!»

– Не хочется сейчас об этом, – вдруг перебила отца-основателя княгиня Жаворонкова. – Расскажите лучше что-нибудь о мире птиц, Владимир Георгиевич.

– О мире птиц? – Ревякин малость взбодрился. Если она его просит рассказать о мире птиц, стало быть, он ещё не полностью забыт ею как мужчина. – Мир птиц... – мечтательно промолвил он. – Мир птиц многолик и прекрасен. Подобно совершенным и ярким бабочкам, птицы украшают нашу жизнь, наши леса, горы, луга, сады и парки. Птицы неизменно сопровождают нас на всех дорогах жизни. Стоит лишь оглянуться, вслушаться в таинственную тишину весеннего леса, и мир необычных, часто волшебных звуков открывается перед нами. Манит, на всю жизнь увлекает нас бесконечным разнообразием сверкающих красок, движений и звуков. А как нас завораживает песня невидимого в весеннем сверкающем небе жаворонка. А в дремучем лесу очаровывает песня таинственной синехвостки. В сумраке речных зарослей до глубины души потрясает песня обыкновенного соловья. И это первое потрясение никогда не проходит бесследно. Нужно лишь, чтобы такая встреча состоялась как можно раньше. Весенняя песня птиц доступна и понятна каждому живому существу на Земле. Подобно музыке Моцарта, Чайковского, Грига. С самого своего появления человек жил в окружении птичьих песнопений. Они тревожили его, звали за собой в неведомые леса и горы, долины и степи – за линию горизонта, где тысячелетиями чудилась человеку неоткрытая страна вечной весны, счастья и обновления. Эта светящаяся радужными красками даль манила. Подобно гигантской хрустальной чаше, она до краёв была наполнена волшебными звуками крошечных и доверчивых созданий, готовых петь и всегда быть рядом. Эти крошечные существа, живущие всюду, радующиеся каждому дереву и кусту, каждому блюдечку чистой воды, каждому ручейку, живущие в великой гармонии с весенними лазурными небесами, белоснежными облаками, с полями и лесами, полными ярких цветов, сами по себе бесконечно разнообразные и прекрасные, дарят нам волшебное и неповторимое чудо – свои удивительные песни...

– Стоп! – воскликнула вдруг княгиня Жаворонкова.

Виталик мгновенно затормозил.

– Да не ты стоп, – засмеялась княгиня. – Ты езжай дальше.

Машина снова поехала.

– Отец-основатель, – повернулась Катя к своему бывшему мужу, – наизусть вступительную статью выучили?

Всё существо Ревякина залилось горячей лавой стыда. Он действительно выучил вступительную статью Геннадия Симкина из книги «Певчие птицы». Она ему очень нравилась, и он готовил её для такого случая, как сейчас. Но кто бы мог подумать и предположить, что Катя удосужится прочесть эту вступиловку!

– А я-то думаю, – говорила она, – откуда это мне знакомо? А когда ты добрался до блюдечек чистой воды, тут-то меня и осенило. Ведь я как раз недавно читала эту книгу... Забыла фамилию автора... Фимочкин? Синичкин?.. Ну не важно. Я ещё когда читала там вступительную статью, подумала о том, что ты, бывает, с такой же любовью и так же складно рассказываешь про птиц. А оно, оказывается, вот как всё просто объясняется! Володь, ты что, всегда мне тексты из чужих книг наизусть на уши вешал?

– Ты не поверишь, – промямлил Ревякин намертво пересохшим ртом, – но это со мной впервые. Статья Симкина так запала в душу, что сама собою выучилась наизусть. Это плохо?

– А я с наслаждением слушал, – заметил Виталик.

– А тебя никто не спрашивает, – огрызнулась на него Катя.

– А я и ничего, – съёжился слуга.

Долго ехали в полном молчании. Потом Виталик включил радио, по которому пели «Мне малым-мало спалось» вперемежку с пошлой американщиной. Какой-то музыкальный шутничок подкузьмил. Стало ещё противнее, и Ревякин рявкнул:

– Выключи!

Холуй выключил с большой неохотой и, словно в отместку, остановился через десять минут, чтобы целых полчаса что-то там чинить в моторе. Покуда проходила починка, Владимир Георгиевич вышел размяться и сходить по нужде. Уже стояла ночь. Ревякин вдохнул полной грудью и с наслаждением ощутил отсутствие запаха ублиетки.

– Господи, помилуй! – ни с того ни с сего вырвалось у него. Он подумал о том, что едет к православному священнику, он солнцепоклонник, можно сказать, язычник. Когда поломка была устранена, и они снова двигались, отец-основатель спросил:

– Ваше высочество, вы хоть умеете правильно креститься?

– Умею, – ответила Катя хмуро. – Справа налево. Так?

– Так.

Больше они не сказали ни слова, покуда не приехали. Луна ещё не взошла, звёзды светили сквозь кудрявчатую облачность, слабо освещая окрестности маленького села – кладбище, избы, храм, показавшийся каким-то необычайно большим и высоким. До полуночи оставалось пятнадцать минут. У входа на кладбище стоял автобус ЛАЗ обтекаемой формы, из которого ещё выходили старушки и поспешали к храму.

– Сервис! – обратил на это внимание Виталик. Он пристроил княжеский джип неподалёку от автобуса, Ревякин выбрался наружу, подал руку княгине, которая, спрыгнув на землю, весело тряхнула волосами и сказала:

– Какой красивый храм! И как здесь легко – будто вот-вот взлетишь.

Отец-основатель на это лишь тихонько хмыкнул и стал оглядываться по сторонам в поисках сегодняшних недолгих гостей княжества. Но они, вероятно, были уже в церкви.

– Можете остаться в машине, – кинула Катя слуге и телохранителю. – Чинмин мусульманин, а ты, Виталька, поспи.

– Я должен, – возразил телохранитель, уже стоя наизготовку, будто они приехали не на Пасху, а на «стрелку». Только что пистолета не выхватил из-под мышки.

– А я посплю, – сказал Виталик. – У них своя Пасха, у меня – своя пасха.

Отец-основатель зевнул и подумал, что он, пожалуй, посмотрит крестный ход, постоит немного в храме да и тоже придёт в джип дрыхнуть. Он двинулся следом за княгиней и охраняющим её дунганином, отставая от них шагов на пять. Слева и справа поплыли кладбищенские кресты и оградки, кое-где – пирамидки с пятиконечными звёздами, но мало, потом справа потянулась стена храма, от которого веяло чем-то грозным, жутким, способным раздавить маленького отца основателя, недаром в школе говорилось, что храмы строились нарочно, дабы подавлять человеческую личность. Ревякин усмехнулся, вспомнив свою учительницу истории. Она сама была такая монументальная, что подавляла собой личность своих учеников. И имя у неё было какое-то громоздкое, под стать телесному изобилию.

У дверей храма Чинмин остановился, посматривая по сторонам, не желает ли кто-нибудь выстрелить в княгиню Жаворонкову.

Катя, прежде чем войти, размашисто перекрестилась. Ревякин замешкался – идти или не идти в храм, осенять себя крестом или не осенять. Наконец с вызовом в душе решил: идти, но не осенять. И он стремительно шагнул в дверь храма. В ту же секунду его ударило в лоб, да так, что из глаз посыпались искры, и отца-основателя отбросило навзничь. Он услышал грохот каких-то деревяшек, а из головы само собой выскочило имя учительницы – Марионилла Валериановна...

– Не трогай! Не лапь меня, басурманин! – прозвучал чей-то очень знакомый голос. – Говорю, не лапь, слышишь! Руку сломаешь! Помоги-и-ите!!! Правосла-авные!

Сидя на земле, Ревякин мотнул головой, в которой ещё всё гудело, и увидел, как Чинмин, заломив руку сегодняшнему обличителю Жаворонской ереси, оттаскивает того в сторону от дверей храма, а тот упирается и кричит:

– Спаси, Господи, лю... люди Тво... Твоя!..

– Чинмин! – крикнул отец-основатель. – Отпусти!

Тот нехотя выполнил приказ, но чутко следил, что воспоследует дальше.

– А! Максе-енций! – воскликнул обличитель, потирая хрустнувшее в лапах дунганина плечо. – Явился, значит! А храм-то тебя не пускает. Глянь-ка, об незримую стену лоб расшиб. Так же и Марию, блудницу Александрийскую, не пускало в храм незримой стеною! И сколько ни пытайся войти – не пустит тебя гнев Божий!

– Чинмин! – призвал Ревякин, встал резко на ноги. – Это он меня в лоб ударил?

– Он, он ударил, – закивал сердито телохранитель. – Как бык бодайчи.

– Неправда! – отринул показание дунганина обличитель. – Се гнев Божий стену поставил, об которую Максенций ушиблен бысть. А я не бодался. Я дрова нёс. Матушка сырых дров притащила, я их прочь уносил, и при дверях одно полешко упало, я наклонился его поднять, а тут Максенций – и тотчас его незримая сила в лоб ударила.

Тут Ревякин обратил внимание, что обличитель объясняет всё это не ему и не Чинмину, а двум каким-то припозднившимся старушкам, которые любознательно остановились выяснить, что за переполох в притворе украшенного к Пасхе храма.

– Смотрите на него, вернии! – взывал бывший жаворонок, а ныне яростный христианин. – Пред вами ересиарх Максенций. Плюйте в него! Не войдёт он нынче в храм Божий.

– Хватит пороть ерунду, – не выдержал бедный Владимир Георгиевич. – Нарочно же сейчас и войду беспрепятственно.

Он сделал шаг снова к двери храма, но тут совсем уж непонятный и малодушный страх охватил его. Весь день удары судьбы сыпались на отца-основателя, и он не выдержал, дрогнул, боясь какого-то последнего и сокрушительного удара, застопорился, затем махнул рукой:

– А! Пропадите вы все пропадом! – И зашагал прочь, подальше от обличителя и дверей церкви. Сердце его трепетало и билось, будто птица в руке. Маленькое ранимое существо, радующееся любому блюдцу ласки и любви.

Он ждал, что хоть кто-то бросится ему вдогонку, но он оказался никому не нужен после того, как врата храма поставили перед ним незримую преграду. Владимир Георгиевич сел на пенёк, достал сигарету и закурил.

– Зараза! – промолвил он. – Да ведь он попросту боднул меня в лоб своей ретивой башкой!

С колокольни звякнул колокол. Судя по звуку, маленький, ручной. Следом за первым посыпались другие удары с неровными интервалами. Ревякин глянул на часы. Десять минут первого. А должно, кажется, начинаться ровно в полночь.

– Припаздывают святые отцы! – злорадно проскрипел он.

Из дверей выдвинулся крестный ход. Ревякин смотрел на него издалека с какой-то необъяснимой завистью, как дети смотрят на недоступные занятия взрослых, а взрослые – на недоступные им игры детей. Впереди несли фонарь, за ним – икону, огромную свечу, хоругви. Вышел священник, и сразу громче стало звучать пение:

– Воскресение Твоё, Христе Спасе, Ангелы поют на небесех...

Двинулись налево, обтекая медленным ходом вокруг храма. Владимир Георгиевич увидел и своего обличителя, и свою бывшую жену, и своего толстого двойника Белокурова, и его приятеля, специалиста по раскопкам, который так и не произвёл никаких раскопок в княжестве Жаворонки. Померещилось даже, что учительница Марионилла Валериановна тоже идёт вместе с крестным ходом, переваливаясь своим грузным телом, но это просто была такая же крупная женщина. Телохранитель Чинмин Мумуров шёл сбоку, подчёркивая свою мусульманскую непричастность к христианскому событию, но ответственность за судьбу княгини Жаворонковой. Весь крестный ход, по прикидке Ревякина, составил не более сорока человек. Ему хотелось встать с пенька и пойти вместе с этими людьми вокруг храма, увлечённо распевая тропарь, или как там оно называлось, это их пение – кондак ещё какой-то есть... Но вместо этого он докурил одну сигарету и тотчас зажёг и раскурил другую, оставаясь отдалённым наблюдателем. Если бы не злобный обличитель, он, глядишь, и присоединился бы, а так – боялся нового скандала. Хотя Бог его знает, чего он боялся в эти минуты, ибо и он сам не мог бы сказать точно, что так страшит его.

Когда крестный ход обошёл вокруг храма и возвратился в храм, с колокольни перестал раздаваться звон, а у Ревякина иссякла вторая сигарета. Он зажёг третью, медленно выкурил её. Четвёртую смолил, наблюдая, как восходит на небо полная, яркая, белоснежная луна. Облака шли над нею всё реже и реже, и она уже вовсю овладевала пасхальным небосводом Владимир Георгиевич вдруг подумал, что, вполне возможно, где-то, в каком-нибудь таком же закрученном уголке России, как княжество Жаворонки, какие-нибудь совы или соловьи стоят на горе и совершают обряд поклонения луне. Хорошо ещё, если соловьи или совы, а если упыри и вурдалаки?..

Ему стало холодно, да так, что он весь содрогнулся. Он встал и медленно пошёл к храму. Он знал, что надо сделать, – надо перекреститься, и тогда он сможет войти. Он приблизился к двери и уже собрался с духом, но вдруг увидел телохранителя.

Чинмин Мумуров, дунганин-мусульманин, стоял в стороне, прислонившись спиной к высокой могильной ограде, похожий на сову или вурдалака. Тень огромной берёзы скрывала его от лунного света, и было что-то жутковатое в том, как он наблюдал за отцом-основателем. И Владимир Георгиевич дрогнул, не стал осенять себя крестным знамением на глазах у зловещего дунганина, хотя, быть может, ничего зловещего в нём и не было, кроме имени Чинмин, да и то только потому, что русские имена не начинаются на Ч.

– Чинмин! Я буду в машине, если что, – громко сказал телохранителю отец-основатель, не дождался никакого ответа и отправился в джип – спать. Виталий ещё бодрствовал.

– Ну что там? Воскресе Христосе? – спросил он усмешливо.

– Как всегда, – ответил Ревякин, забираясь на заднее сиденье и укладываясь калачиком. Зря он так много выкурил, сон сбежать может. Но, согревшись в джиповом тепле, Владимир Георгиевич, как обиженный и наплакавшийся мальчик, стал погружаться в забытье.

Ему приснилось, будто он – бубновый валет, которого беспощадно шлёпают со всего размаху плашмя об стол и кричат:

– Валет!

– Дама!

– Дама!

– Король!

– Туз!

И другие карты шлёпаются об него, заваливая его, словно расстрелянные трупы.

– Бито!

И он оказывается вместе со всеми битыми в одной куче, в одной гнилой колоде, где так жутко воняет протухшим борщом с Новослободской, ядовитым газом борщином.

Проснувшись, он рассказал об увиденном во сне Кате, а та и говорит:

– Всё и дело-то в том, что ты был бубновый. А я – червонная. И Лёшка – червонный. И все жаворонки – сплошь черви да бубны.

– А Ирина?

– Тоже, как я. Но твой покер – крестовый. Тебе надо искать крестовую даму, с которой ты тоже станешь крестовым, и вместе вы родите крестового короля, а может быть, даже и крестового туза, если посчастливится.

– Чушь какая! – прокряхтел Ревякин, просыпаясь и понимая, что этот разговор с Катей ему тоже приснился.

Он увидел себя в салоне джипа. Виталий профессионально спал на переднем сиденье, громко посапывая. Открыв дверцу, Ревякин выбрался из автомобиля и увидел полную луну уже не справа, а слева от церкви. Часы показывали пять часов пятнадцать минут. Неужели служба в храме ещё не кончилась?! Да ведь до рассвета осталось сорок три минуты! Может быть, Чинмин Мумуров перебил их там всех?

Зябко поёжившись, Владимир Георгиевич зашагал в сторону храма. Когда он подошёл к дверям, то не сразу увидел телохранителя, а когда увидел, отлегло от сердца – дунганин справлял малую нужду, вежливо отвернувшись от храма.

– Господи, помилуй! – тихо произнёс Ревякин и робко перекрестился, боясь, что рука перестанет слушаться и не сможет осенить его крестным знамением.

Перекрестившись, отец-основатель осторожно вступил на паперть, пугливыми шагами миновал притвор и вступил в храм, снова накладывая на себя крестное знамение. В храме горела люстра, подрагивали огоньки свечей, но в целом было довольно тускло. Священник стоял с причастной Чашей, к нему подходили, причащались, а молодой служка в церковном облачении утирал губы причастников красным платком. В стороне от причастников стояли Белокуров, Тетерин, ещё трое мужчин и княгиня Жаворонкова. Не то они уже причастились, не то и не собирались делать этого. Скорее всего, второе. Уж очень у них был отрешённый и непричастный вид. В отличие от них злой ревякинский обличитель подходил к Чаше с самым торжественным и гордым видом. Причастившись, он громко произнёс:

– Христос воскресе, отче Николае!

Потом со скрещёнными на груди руками подошёл к столику, на котором стояли чашечки, съел просфорку и запил. Только после этого он позволил себе сверкнуть страшным оком в сторону Ревякина. Владимир Георгиевич сделал вид, что это не он. Даже ступил пару шагов назад и в сторону. Вскоре Таинство причащения окончилось, и священник, вынеся крест, стал произносить прощальное поздравление, заодно сообщив, что днём снова будет крестный ход и литургия. Затем стали подходить прикладываться ко кресту, на сей раз уже все, включая Тетерина и Белокурова. Катя тоже шла ко кресту, сразу за Белокуровым, но когда Белокуров приложился, она вдруг схватила его за руку, рухнула перед священником на колени, и Ревякин, не веря своим ушам, услыхал, как она довольно громко воскликнула:

– Святой отец! Повенчайте нас! Прямо сейчас! Ради Христова Воскресения!

Лицо священника так и дёрнулось, будто получив пощёчину. Белокуров выдернул свою руку из руки княгини Жаворонковой и сказал:

– Отец Николай! Не слушайте её! Я не собираюсь жениться на этой женщине.

– Не собираетесь? – растерянно промолвил поп, наклонился и стал поднимать Катю с колен, говоря ей: – Встаньте, встаньте! Даже если бы у вас было и обоюдное согласие, я не вправе был бы совершить Таинство венчания. Ни сегодня, ни завтра, ни во все дни до следующего воскресенья венчание не совершается. И не надо меня называть святым отцом, – поморщился он. – Батюшка, да и всё. Надо же такое придумать – «повенчайте»! Не расстраивайтесь. Но и так тоже нельзя. Сперва надо было сговориться да посоветоваться со мною. А вы даже к исповеди не подошли.

– Простите, батюшка, – сказала княгиня Жаворонкова, повернулась и зашагала прочь из храма, прикрыв рот рукою. Проходя мимо Владимира Георгиевича, она зыркнула в его сторону, обожгла взглядом – и исчезла. Он даже не оглянулся посмотреть, как она выходит из храма, в котором после её выходки воцарилось некоторое недоумение.

– Ей-богу, батюшка, я здесь ни при чём! – восклицал Белокуров. – Взбалмошная барынька вбила себе в голову, что может меня осчастливить... Только праздник омрачила...

– Пустяки, – смеялся священник. – Такой праздник таким глупым подвигом омрачить невозможно.

Владимир Георгиевич в душе ликовал и не стыдился своего злорадства по поводу полного фиаско княгини Жаворонковой, бывшей Кати Мещанской. И он бы ещё постоял в храме и порадовался, наблюдая, как возмущены старушки, как растерян Белокуров и как рассмешился отец Николай, но тут отец-основатель увидел своего недруга, двигающегося к нему обличительным шагом.

– Твои проделки, Максенций? Твои?! – уже спрашивал он громко. Нарываться на скандал не хотелось, и Владимир Георгиевич поспешил броситься вдогонку за своей бывшей женою.

– Изыди! Изыди! – слышалось за его спиной грозное слово, и нетрудно было догадаться, что вслед ему посылаются изгоняющие крестные знамения.

Выйдя из храма, Владимир Георгиевич увидел всё ту же яркую и полногрудую луну, а на востоке – свет зари, а на дороге – уезжающий восвояси джип «Чероки». И он не сразу понял, что его бросили. Потом побежал, всё больше прибавляя ходу. Наконец, завопил во всё горло:

– Э-э-э-й! Стойте! Куда вы! Стойте же, черти!

Но черти либо не слышали и забыли его, либо, выполняя приказ своей взбалмошной барыньки, нарочно улепётывали, бросив отца-основателя на растерзание ересеборцев.