Текст книги "Закаты"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Не знаю, – пожал плечами Владимир Георгиевич. – Самые безумные идеи часто оказывались истинными и совершали перевороты. Можно установить постоянное наблюдение за нашей ублиеткой и проверить, наступит ли тот самый день в году, когда она раскрывается.

– А если этот день наступает не раз в году, а раз в десятилетие? Раз в столетие? Тогда что?

– Ничего. Если его высочеству хочется, пусть следит за ублиеткой сотню лет.

– Ты всё-таки презираешь его, и это нехорошо, – вздохнула Катя с укором, уловив ироничную интонацию в произнесении им слов «его высочество». Дело в том, что князь Жаворонков был невысок ростом, и, может быть, потому ему нравилось, когда его всерьёз величают «его высочество». Владимира Георгиевича это неизменно забавляло. Как и вся ситуация – в первый раз Катя вышла замуж по любви, во второй – по расчёту и потом своего первого мужа сделала управляющим всеми делами в государстве своего второго.

– Ты не права, – возразил отец-основатель. – Я чрезвычайно уважаю нашего князя. Прости, если тебе послышалось в моих словах презрение.

– Ладно, высочайше прощаю.

Они взошли на холм, ступили на каменные плиты фундамента.

– Фу ты! – воскликнула княгиня. – Ключи-то я дома оставила!

– В Москве? – рассмеялся Ревякин.

– Да нет. Димон, голубчик, сбегай обратно во дворец, принеси ключи. Они у меня в комнате, в ларце над камином.

– Над камином? В ларце? – переспросил телохранитель, немного ещё поразмыслил и всё же решил сбегать.

– Вот умница, – с облегчением вздохнула Катя. – А мы пока поцелуемся, чтобы согреться. К вечеру, смотри, как холодно стало.

Она подошла к Владимиру Георгиевичу, и они стали целоваться. Этот поцелуй радости отцу-основателю не доставил, поскольку он всё время думал о том, что на них сейчас может издалека откуда-нибудь смотреть Марина. Зачем это надо?

– Не любя поцеловал, – оторвавшись от его губ, сказала Катя. – Ну ладно. Может, там лучше поцелуешь. Пошли.

Она стала спускаться вниз по ступеням, ведущим к двери в пещеру. Там, внизу, по углам ещё лежали снежные корки. Катя извлекла из-за пазухи кошелёк, из кошелька – ключ, вставила его в замочную скважину.

– Обманула бедного Димона, – покачал головой отец-основатель.

– Пусть побегает, погреется, – прокряхтела Катя. – Помоги.

Он взял у неё ключ и сам открыл замок. Дверь пришлось стукнуть ногой, чтобы открылась. Владимир Георгиевич достал из кармана маленький, но мощный японский фонарик, включил его. Они вошли в пещеру, закрыли дверь, и Ревякин повернул ключ в замке с этой стороны.

– Бедный Димон, – снова посочувствовал телохранителю отец-основатель. – Мало того, что ключа не найдёт, прибежит обратно, а тут его кондратий хватит, решит, что нас с тобой похитили.

– Ничего. Этот Димон, такая сволочь. Я про него такое тут узнала. Потом расскажу. Здесь не место. Кстати, Лёшка прослышал ещё, будто в этой пещере то ли при Анне Иоанновне, то ли при другой царице жил отшельник. И, якобы, когда он помер, то его нигде не могли сыскать. Не исключено, что он, умирая, туда и нырнул.

Длина пещеры составляла не больше десяти метров, и вот они уже стояли над огромной деревянной крышкой, под которой скрывался зев так называемой ублиетки, дыры забвения. Средневековые замки непременно имели в своих подземельях такие отверстия, в которые сбрасывали самых заклятых преступников. Их туда сбрасывали и там забывали. Оттого и название – ублиетка, то есть забвение.

– Сдвигаю? – спросил Владимир Георгиевич.

– Стра-а-ашно, – прошептала Катя. – Сдвигай.

Он сдвинул деревянную крышку, имеющую в радиусе метр, а в диаметре – два, на сторону, и гул провалился в таинственное отверстие. В отличие от широкой крышки, отверстие было узкое, всего двадцать девять сантиметров в диаметре, и только очень худой человек мог бы в него провалиться. Но если отшельник вёл настоящий отшельнический образ жизни и питался одними кореньями, то вполне.

– А! – крикнул Владимир Георгиевич в чёрный зев ублиетки, и голос его канул туда, прокатился эхом. А коли есть эхо, есть и дно. Ничегошеньки она не раскрылась и в этот вечер.

– Махмуд, поджигай, – приказала Катя, и Владимир Георгиевич почувствовал дрожь. Он извлёк из кармана факелок и зажигалку. Эти французские факелки, предназначенные для подводных целей, на воздухе горели ослепительным пламенем и способны были не гаснуть в течение трёх минут. Под водой – в течение двадцати. А длиной – всего с карандаш. Отец-основатель поставил в угол фонарь светом вверх и зажёг один факелок. Тотчас, не медля ни секунды, чтобы не обжечься брызгами горячей селитры, швырнул факелок в отверстие. Вместе с Катей, щека к щеке, прильнул к дыре. Яркое пламя на секунду озарило трубу, стало уменьшаться, ударилось о дно, рассыпая брызги, и засияло там, на уже измеренной глубине тридцати семи метров.

– Дно, – со вздохом подытожила Катя. – Не раскрылась.

Они стояли на корточках, прижавшись друг к другу, и, словно заворожённые, глазели туда, вниз, на горящее бело-лиловым светом пламя. Было что-то жуткое и величественное в этой немыслимой глубине. И Владимир Георгиевич промолвил:

– Глубизна! Всё же потрясающая глубизна.

– А он недоволен, – печально отозвалась Катя.

– Кто?

– Лёшка. Представляешь, в последнее время у него появилась идея фикс, будто в жизни ему достаётся всё, чего не пожелает. Но не без дна, как эта ублиетка. Ты знаешь, мне кажется, он и во мне стал подмечать изъяны. Должно быть, думает: красавица, но могла быть и получше. Умница, но могла быть и поумнее. Жена, но могла быть и поженее.

– Так вот почему... – начал Владимир Георгиевич, но не нашёл слов для определения того, что произошло у них минувшей ночью по пути в княжество.

– Что «так вот почему»? Ах, это... Не знаю. Ты что, обижен? Милый мой. Обними меня. Послушай! Мы её сейчас откроем.

– Кого?

– Ублиетку эту глупую. Вот так, смотри.

Катя стала расстёгивать пуговицы своей тёплой куртки. Он догадался о её намерениях, сам быстро расстегнул пальто и накрыл им глотку глубокой скважины. Катя легла на пальто, продолжая расстёгиваться.

– Ты застудишься, – пробормотал Владимир Георгиевич.

– Мы быстро, – трепетным голосом прошептала она в ответ. – Я чувствую, сейчас всё быстро получится.

Зазвучали удары в дверь пещеры, глухо донёсся голос бедного Димона:

– Ваше сиятель... то есть ваше высочество! Вы там?

– Да там! Там! – крикнула в страшной ярости Катя. – Жди!

Удары в дверь умолкли.

Всё и впрямь на сей раз произошло стремительно. И так, как ещё никогда в жизни. Будто факелок вспыхнул и стремглав провалился в бездонную глубизну.

Некоторое время они лежали, вцепившись друг в друга так, будто ничто уже не сможет их расцепить. Потом она робко прошептала:

– Прости, мне дует в поясницу.

Он встал, торопливо застегнулся. Она тоже. Зубы у неё стучали не от холода, не от возбуждения. Пальто малость подпровалилось в дыру, словно ублиетка принялась его всасывать в себя. Отец-основатель спас его, отряхнул, надел.

– Поджигай, – сказала Катя.

Он достал новый факелов, поджёг его и, на сей раз чуть-чуть помедлив, бросил. Они снова прильнули щека к щеке над отверстием. Факелов пролетел положенное расстояние, но теперь не ударился о дно, рассыпаясь брызгами, а словно канул во что-то чёрное, исчез.

– Свершилось, – голосом полным ужаса промолвила Катя.

– Что за ерунда! – пробормотал Владимир Георгиевич в недоумении. – Ну-ка, ещё разок!

Он взял ещё один горючий карандаш, поджёг его и бросил в скважину. Повторилось то, что бывало обычно, – факелов ударился о дно, брызнул искрами и остался лежать там и ярко гореть.

– Опять закрылась, – сказала Катя. – Теперь мы знаем, что нужно делать, чтобы её открывать. Мы нашли ключ к ублиетке, ты хоть понимаешь это?

– Нет. Надо повторить опыт, – отвечал Владимир Георгиевич, стараясь взять себя в руки.

– Завтра, – улыбнулась Катя, продолжая дрожать.

Владимир Георгиевич встал, распрямился, упёршись теменем в потолок пещеры. Расправил плечи, приятно хрустнув лопатками. Катя тем временем ниже склонила лицо к ублиетке.

– Мы разгадали тебя, ты теперь – наша, – произнесла она.

В следующую секунду откуда-то оттуда, из чёрной глубизны, поднялся жуткий, утробный, рыдающий стон:

– О-о-о-о-о-о-о-о-о!..

Это не было эхо. Это был чей-то чужой стон. Сама бездна стонала, отвечая на дерзкие слова Кати.

Княгиня Жаворонкова мгновенно вскочила на ноги, впилась ногтями в локоть Владимира Георгиевича.

– Что это было?

– Не знаю... – пробормотал отец-основатель. – Пойдём отсюда, пожалуй...

Он торопливо схватил край деревянной крышки и накрыл стонущую, раздразнённую ублиетку.

В спешке чуть не забыл фонарик. Когда подошли к двери, почувствовал, как дрожат пальцы. Еле попал ключом в скважину.

– Ну слава Богу, – сказал телохранитель Дима, увидев выходящих из пещеры.

– У меня коленки подкашиваются, – прошептала Катя, всем существом своим наваливаясь на локоть отца-основателя. – У нас получилось! У нас получилось, ты понимаешь это? Она есть. Она наша.

– Да... да... – отвечал Владимир Георгиевич, не зная, что и говорить ей. Теперь он прекрасно осознавал, что факелок был бракованный и, прогорев сколько-то, попросту потух. Но этот стон... Ему он пока не мог подыскать объяснения.

– Милый! – продолжала Катя, и он поневоле оглядывался, не слышит ли телохранитель. Но нет, он шёл на достаточном удалении. – Милый! Теперь ты понимаешь, как я люблю тебя? Между нами нерушимые узы. Ты понимаешь? Мы с тобой единое существо, как бы ни бросала нас жизнь. И вот тебе теперь моё слово. Ты сейчас скажешь Марине, что передумал на ней жениться.

– Да ты что! Опомнись, что ты говоришь!

– Да ведь ты не любишь её.

– Нет, люблю. И её, и тебя. Я не могу отказать ей. Ведь ты же не собираешься разводиться со своим Лёшкой.

– На Лёшке всё держится. А что держится на Марине? Я хочу, чтобы ты был только мой. Слышишь? Только мой!

– До чего же ты похожа на своего Лёшку.

– В смысле?..

– Тебе всего мало. Надо, чтобы всё было без дна. Вот – ваш смысл. Тебе мало, что я при тебе и я твой тайный любовник. Надо, чтобы я целиком принадлежал тебе. Вот – ваш общий смысл.

– Я сегодня же уеду отсюда ко всем на все четыре стороны, если ты не скажешь ей, что не женишься.

– Да что за ненасытность такая! Хорошо же, я скажу.

– Скажешь, правда?!

– Если ты так просишь об этом...

– Прошу! Умоляю. Не надо тебе на ней жениться.

– Вон, кстати, она стоит и ждёт нас. Пора идти на Ярилину горку, вот-вот закат.

– Прямо сейчас и скажи, объяви ей. Прямо сейчас!

– Прямо сейчас?

– Да! Умоляю тебя! Заклинаю тебя!

– Ну что ж...

Владимир Георгиевич набрал полную грудь воздуха и пошёл к Марине. Катя осталась стоять и наблюдать за тем, как он произнесёт своё страшное объявление. Всё внутри у Ревякина переворачивалось, корёжилось, сгорало. Марина стояла и смотрела на него в напряжённом ожидании, словно знала, с какими словами он идёт к ней. Он подошёл, остановился, глянул в её милое лицо.

– Марина... Хорошая, добрая моя Марина...

– Отец-основатель! – крикнула Катя.

Он оглянулся.

– Извините, можно вас ещё на одну минуточку?

Он тяжко вздохнул, понимая, что она сейчас скажет ему.

– Прости, Марина...

Медленно возвратился к Кате.

– Ну? Что?

– Не надо. Я передумала, – жалобно улыбнулась княгиня Жаворонкова. – Нам ведь и так будет с тобой хорошо. Правда?

Глава восьмая
ЧЁРНЫЙ ДИОНИСИЙ

– Послушай, у вас несчастные случаи

на стройке были?

– Нет, пока ещё ни одного не было.

– Будут. Пошли.

– Видишь, Васенька, нигде таких закатов нет, как у нас. Потому и название такое.

Василий и отец Николай пили чай у окна, глядели, как садится солнце, и Чижов рассказывал духовному своему наставнику про житьё-бытьё, стараясь напирать на такие ударения своей жизни, в коих чувствовал за собой какой-нибудь грех. В этом был уже сложившийся обычай в их общении. Накануне исповеди Василий Васильевич выкладывал священнику все свои грехи в частной беседе, а на исповеди каялся в том, что мало почитает Бога, мало молится и ходит в церковь, после чего отец Николай начинал спрашивать: «А каешься ли в том-то и том-то?» – помня всё, о чём Чижов поведал ему накануне за чаем или за какой работой.

– Злюсь на неё, бедную, и очень часто, – говорил сейчас Василий Васильевич про свою жену. – А о том, чтобы на себя самого оглянуться, каков, редко поминаю. Вот вы, батюшка, крестили её православным именем, а я так до сих пор не могу приноровиться звать её Лизой, по-старому зову – Ладой. И вообще, как бы сказать, робею тянуть её к православному образу жизни. Постов она не соблюдает, в храм ходит редко, можно сказать, и вовсе не ходит. У неё твёрдое убеждение, что всему своё время и, коль уж ей пока хочется быть покуда Элладой, а не Елизаветой, значит, нельзя творить насилие над природой. В том, что она мне не изменяет, я убеждён, – у меня на это чутьё. Но развлечениям она отдаёт должное больше, чем божественному. И при этом на Бога обижается – мол, я крестилась, а Бог мне так и не даёт ребёночка. И до сих пор, батюшка, я не могу найти способов, как ей объяснить всё. Лень моя дурацкая мешает. Всё боюсь ещё больше отпугнуть её от Бога, думаю: сама придёт к понятиям. И вот, стоит мне не её начать винить, а самого себя, как, вы знаете, отец Николай, она лучше становится. Начинает разговоры правильные вести. И мне стыдно. Понимаю: сам во всём виноват. Женщина ведь существо слабое.

– Всё верно, – вздохнул отец Николай и улыбнулся, оглядываясь, не слышит ли матушка. – У меня тот же грех. Ведь в Наталье моей тоже бес с ангелом вечно борются. Помнится, я однажды, лет десять назад, в сердцах сочинил про неё такие стихи:

 
У меня Наталия
Злая, как ракалия,
Вечно недовольная,
Хоть и богомольная.
 

И только во мне сии стишата промелькнули, как она сделалась добрая, ласковая, заботливая, всё по дому взялась делать, всему радуется, словно издеваясь над моей поэзией. Я тогда сказал: «Прости, Господи!» и спешно сочинил другое:

 
Нет, моя Наталия —
Как весной Италия.
Вечно всем довольная,
Жена краеугольная.
 

Так что твои чувства, Вася, всем известны в семейной жизни. Незабвенный мой батюшка отец Александр говорил, что жена – это точильный камень. Ею душа мужчины заостряется. Если точильный камень слишком мягкий – плохо заточится, если слишком твёрдый – тоже плохо. Нужна некая средняя твёрдокаменность в жене. Тогда мужчина хороший, как ты, как я. Всё же, меж нами говоря, мы с тобой не худшие. Как ты полагаешь?

– Вам, батюшка, виднее, – застенчиво улыбнулся Василий.

– Конечно, особо гордиться нам тоже нечем, – тотчас слегка нахмурился священник, – но и чрезмерное битие себя в грудь бывает губительно для русского человека. Я старый, много повидал таких самопобивателей. Такой что делает? Начнёт очертя голову каяться, бичевать себя – я разбойник, я вор, я пьяница, я женолюб, я то, я се. Кается день, кается другой, а на третий, глядишь, осмотрится по сторонам, да рявкнет: «Ах, я и такой и сякой, говорите? Ну, так и буду и таким и сяким, коли так!» И пойдёт хуже прежнего разбойничать. Вот и Кудеяра мне Господь послал такого. Президента Кеннеди он, видите ли, убил! И вроде бы каялся сегодня не в шутку, а в задней комнате башки всё же бутылка припрятана. И где он теперь?

– Исчез, – вздохнул Чижов, сокрушаясь о своём сегодняшнем двуногом транспорте.

После признания в причастности к убийству американского президента Полупятов покинул церковь и, по сведениям старушки Прасковьи, отправился семимильными шагами либо в Погорелки, либо в «Девчата».

– Ну и что он теперь, по-твоему, делает?

– Пьёт, должно быть. Что ж ещё?

– Конечно, пьёт, – кивнул батюшка. – И пьёт, и греховодит как-нибудь. Мне деревенские из Погорелок грозились уже, что башку ему проломят. Да ещё наверняка оправдает себя: «Ах, я плохой? Ну так буду ещё хуже!» Завтра в полдень явится весь осиневший. На похмелку клянчить будет. Нет, не видать мне света с этим Кудеяром. А если и видать, то нескоро. И не мне.

– Я, батюшка, тоже в промежутке между Рождеством и заговеньем пил много, – вздохнул Чижов.

– Ну, в этом ты мне уже прошлый раз каялся, – осадил его отец Николай. – Да и тебе за всю жизнь не видать такого пьянства, какого он за одну только сегодняшнюю ночь напьёт.

– Где ж он денег возьмёт? – удивился Чижов.

– Да пообещает чего-нибудь, возьмёт авансом и надерётся. Его побаиваются, не отказывают в авансах. Уголовник. Правда, не стану грешить на него – всё, что наобещает, потом, по трезвой, сделает. На это не жалуются. Душа-то у него есть.

– Иначе б он и не приехал к вам жить, – пожал плечами Чижов.

– Сердцем чую, он хороший парень, – вздохнул священник. – И его действительно привело некое Божье наущение. Но бес не хочет с ним расставаться. Вот и мука бедному. Жаль его. Надо бороться за бедолагу. Я в него верю.

– Вы ж только что говорили, батюшка, что не видать вам с ним света, – улыбнулся Василий Васильевич.

– Ой... – ещё тяжелее вздохнул отец Николай и вместо ответа заговорил о другом: – А вот в Москве есть один священник. Он сейчас большой популярностью пользуется, особенно среди молодёжи. Вот это пятно так пятно! Происхождением он из золотой молодёжи, папаша его высокие чины имел при советской власти, а сын с юности бражничать взялся. И однажды, в пьяном мареве, сбросил с балкона свою любовницу, за то что она ему изменила. Та – насмерть. Суд, его – в тюрьму. Папаша и так и сяк, не получается его из неволи выцарапать. Тут пришёл Ельцин, новая власть, мутная водица. Этот молодчик вдруг стал твердить, что ему является Богородица, что он раскаивается и после тюрьмы пойдёт по христианскому пути. А до этого всё пытался доказать, что не вполне в своём уме. Теперь его выпускают, радуются на него, в пример преступникам ставят, и вот, гляньте-ка, уже второй год как сей субъект хиротонисан и служит священником в храме на Новозаветной улице. Маленькая там церковка. И вот он уже – властитель умов. До чего доходит! Придёт, скажем, к нему девица, вся расфуфыренная, на голове помпон – и на колени перед ним, ручки вот так, по-католически сложит: «Хочу креститься у вас, отец Валерьян». Он посмотрит на неё этак и говорит: «Встань, дочь моя, ты уже крещена Господом, ибо много пострадала!» И велит выписать ей удостоверение, что такая-то и такая-то приняла Таинство святого крещения.

– Ничего себе! – возмутился Василий Васильевич. – Первый раз про такое слышу.

– Да, – кивнул священник. – А старушка подойдёт к нему с вопросом: когда, мол, батюшка, будете воду освящать? А он ей: «Как только, так сразу». Старух очень не любит, клеймит их беспощадно. Старухи, конечно, не подарок нам, священникам. Бестолковые они в основном Но нельзя же им предпочитать тех, с помпонами. Старуха, может быть, греха порой за собой не чует и на исповеди талдычит: «Безгрешная я, батюшка, никому зла не желала и не делала». Ругаешь их, бывает. Но всё же пользу они стараются приносить, помогают – помыть, постирать, то, се, другое, третье. А кто храмы моет? Они, старухи, прихожанки. С помпонами храмы не моют.

– Неужто терпят такого Валерьяна отцы Церкви?

– Поговаривают, что хотят его лишить сана. А что толку? Вон, бесоподобного Глеба Якунина лишили сана, а он пуще прежнего не унимается. Так и этот. Ему только в радость будет, чтоб его выгнали из нашей Православной Церкви. Он тогда с чистой совестью, точнее, с грязной, свою собственную церковь обоснует. Да, говорят, обосновал уже какое-то братство Сердца Христова. И сколько ещё таких объявится на Руси в обозримом будущем? Легион. Нехорошо и поминать про них в канун такого праздника, да ещё в Страстную Пятницу, когда лукавый так и шастает поблизости. Давай, Вася, ещё чайку взогреем. Погас закат, и чай остыл. Можно стишок такими словами начать.

– Пишете стихи, батюшка? Признайтесь. Ну, кроме тех, что про матушку Наталью.

– Нет, кроме тех не пишу. Шуточно только, понарошку. А если всерьёз, то это пусть иеромонах Роман. Его хватает на всех нас.

Чижов в очередной раз подумал о том, до чего же ему здесь хорошо. Но тотчас вспомнил ещё несколько своих грехов, про которые не успел рассказать отцу Николаю.

– Я всё мечтаю в Италию съездить, – почему-то сказал священник. – В Бари, к мощам святителя Николая Мирликийского, моего небесного покровителя. Однажды побывал там и теперь снова тянет туда. И в Иерусалим, конечно.

Наталья Константиновна сняла вскипевший чайник, села за стол, налила себе первой, стала громко пить из огромной чашки.

– Кажется, получше мне, – сказала, улыбаясь. – Садитесь, попейте ещё разок, да и спать пора бы. Перед завтрашней всенощной много спать надо.

– Наговориться никогда не успеваем, матушка, вот что, – возразил отец Николай. – Ты-то, когда сестра приезжает, днями с ней не можешь набеседоваться.

– А мужчины должны быть молчаливые, – в свою очередь возразила матушка Наталья. – Отец Николай! Рясу-то опять чем-то угваздал. Как маленький ребёнок, ей-богу! Я, Вася, только вам и могу на отца Николая пожаловаться, потому что вы нам как бы свой. Сыновьям на него нельзя жаловаться, сыновья его должны почитать, а больше некому. Хоть вы послушайте, какой отец Николай плохой. Нисколько не бережёт одеяния, вечно испачкается в чём-то. Оно, конечно, не городские условия, но, говорят, в Германии везде, даже в самой захудалой деревеньке, чистота соблюдается.

– Ну что ж мы, Наташ, о Германии сейчас говорить будем? – жалобно взмолился отец Николай. – Иной раз ты себя проявляешь как умная женщина, а иной раз – прямо как перпендикулярное кино!

– Только оскорбления и услышишь от тебя, – тихо проскулила Наталья Константиновна.

– Ух! – уже ласковым гневом пыхнул отец Николай и топнул под столом ногою. – А что, Василий Васильевич, не надумали ли вы ещё совершить обряд венчания? Ведь сколько лет испытуете терпение Божие?!

– Надо было с женой приехать да после Пасхи и обвенчаться у нас, – проворчала разобиженная матушка.

– Занята раба Божия Елизавета, работает завтра, – вздохнул Василий Васильевич.

– В воскресенье бы приехала.

– Боится одна ехать. Времена неспокойные.

– Времена плохие, – согласился священник – Но вот сколько я здесь живу и сколько народу ко мне переездило, а ни с кем ничего плохого в дороге не случилось.

– Не хвастайся, отче, – осадила мужа Наталья Константиновна. – Такой хвастун стал, не приведи Бог. Нахвастаешь беды! В Библии, может быть, вы, Вася, не читали про это, сказано, что была такая Ниобия, которая всё хвасталась, что у неё десять сыновей, а у Бога Отца только один Сын. И Бог Отец покарал её за хвастовство. Огненным огнём всех её сыновей спалил до смерти.

– Наталия! – прорыдал отец Николай, заливаясь багряной краской. – Ну какая Ниобия в Библии! Где ты такую Библию видела?

– А разве не в Библии? – искренне удивилась матушка.

– Да нет же! Ты свои рассказы мне рассказывай, когда никого нет в гостях. А то я когда-нибудь помру от стыда.

– Что он меня корит, Васенька? – воззвала к Чижову пристыженная Наталья Константиновна. – Скажи, разве нет в Библии про Ниобию?

– Нету, матушка, – улыбнулся Чижов как можно ласковее. – Это из древнегреческой мифологии сюжет.

– А как же Гамлет сказал: «Шла в слезах, как Ниобия»? – задала совсем уж сложный вопрос матушка.

Во дворе громко залаяли Остап Бендер и Ночка. Кобелёк отца Николая носил такую кличку за свою жуликоватость, а псица звалась Ночкой за свою смоляную черноту.

– Приехал, кажись, кто-то, – пробормотал отец Николай, уходя от гамлетовского вопроса своей старухи.

– Хорошо бы! – встрепенулась Наталья Константиновна. – До чего ж тоскливо в меньшинстве встречать Пасху!

– Сыновья – никто не обещался? – спросил Чижов.

– Если только Фёдор, да и то вряд ли, – пожал плечами батюшка. Из трёх его сыновей Пётр и Павел стали священниками и Пасху, конечно же, будут встречать в своих приходах, а Фёдор был, что называется, не в династию, электросварщик, и он-то чаще других сыновей наведывался в Закаты.

– Так что же Гамлет? – снова спросила матушка, но весёлый стук в дверь и на сей раз отвлёк Василия и отца Николая от ответа.

– Обязательно спроси, кто, – бросил вслед Василию священник.

– Кто там? – спросил Чижов, подойдя к двери.

– К наступающему праздничку отцу Николаю бак мёда привезли, – прозвучал хороший голос из-за двери.

Чижов отодвинул засов и радостно вышел навстречу гостям. Словно во сне, перед ним вырос в темноте Ельцин. В следующий миг громко пшикнуло, и Чижов вскрикнул от резкой боли, гвоздями проткнувшей оба глаза, схватился за лицо, но его тотчас уловили под локти, заломили руки за спину, втолкнули в избу, и сквозь слезоточивую боль духовный сын отца Николая не сразу ощутил на горле лезвие ножа.

– Сидеть и не двигаться! – кричал кто-то. – Не то перережу! Кто ещё есть в доме?

– Никого, – послышался ответ отца Николая.

Чижов всё никак не мог пересилить нестерпимую боль в глазах, слёзы полноводно струились по щекам. Вот и довелось ему испытать действие газового баллончика, дожил. Пользуясь его беспомощностью, враги скрутили у него за спиной руки толстой податливой проволокой, бросили на диван ничком, схватили за ноги и ноги тоже опутали проволокой. Отпущенный после этого Чижов перевернулся на бок и попробовал проморгаться. Кажется, уже не так нестерпимо жгло, но слёзы продолжали течь в три ручья, а заодно и из носа, что особенно неприятно. По избе звучали торопливые шаги.

– Да кого вы ищете-то? – прозвучал голос батюшки.

– Так, святой отец, – раздался ответ, – давай по-хорошему. Ты отдаёшь нам чёрного Дионисия, и мы сразу отваливаем.

– Какого чёрного Дионисия?

– Понятно. Ваньку будешь ломать.

Чижов услышал костяной удар, затем возмущённые голоса отца Николая и Натальи Константиновны:

– Да за что ж вы бьёте-то меня?

– Ой! Да что ж вы бьёте-то его, объясните яснее!

– Так, ты, бабка, ложись на кровать.

– Зачем?

– Да не бойся, не будем насиловать. Свяжем только по рукам и ногам, да и всё, чтоб не рыбкалась. Свяжи её, Билли.

Наконец сквозь струи слёз Чижову удалось что-то разглядеть. Но пока ещё очень неявно, расплывчато. Тот, которого назвали Билли, спутывал проволокой руки и ноги Натальи Константиновны. Другой продолжал допрос:

– Ты, бабуля, знаешь про чёрного Дионисия?

– Да и я не знаю, миленькие! – слезливо отвечала та. – Что хоть это такое?

– Да икона, икона! «Чёрный Дионисий» называется. Где она у вас?

– Батюшки, не знаю никакого чёрного Дионисия.

– А ты, поп?

– И я не знаю такого чёрного, – пробормотал отец Николай, стараясь припомнить.

– А сейчас? – спросил верзила с лицом Ельцина и ударил отца Николая рукояткой пистолета по лысоватой голове.

– Да хоть убейте! – отвечал священник, прокряхтев от боли.

Чижов ещё раз усиленно сморгнул слёзы и, выпучивая глаза, постарался оглядеть картину творящегося беззакония. Только теперь ему стало ясно, почему Ельцин и почему Билли. Один из негодяев имел на лице резиновую маску, отражающую образ всенародно избранного президента России, другой – такую же маску Клинтона Вот какие высокопоставленные гости заявились в столь поздний час к отцу Николаю Ионину, митрофорному протоиерею, настоятелю храма Александра Невского в селе Закаты – сам Борис Николаевич со своим другом, президентом США. Правда, если Ельцин соответствовал своему высокому росту, Клинтон был помельче, нежели как его показывают по телевизору. Оба в перчатках. У Ельцина в руке пистолет, у Клинтона – нож.

Отец Николай смиренно сидел за столом. Со лба его из двух ранок стекали две тонкие струйки крови.

Слёзы снова заслонили картину происходящего.

– Вы хоть поточнее объясните, какого чёрного Дионисия просите, – произнёс Чижов и сам не узнал своего голоса. К величайшему его огорчению, голос звучал трусовато.

– Просят в райсобесе, понятно? – отозвался Клинтон, являя удивительные познания бытовой русской жизни.

– Это что за фраер? – кивнул Ельцин на Василия Васильевича.

– Сын мой, – отвечал отец Николай.

– А, ну коли сын, то не должен от папки отставать. – Ельцин приблизился к Чижову и дважды подряд ударил его рукояткой пистолета по голове. По сравнению с тем, что Василий Васильевич испытал от слезоточивого газа, эта боль была вполне терпимой и даже лестной – он пострадал наравне с отцом Николаем.

– Ну его-то за что, кудеяры вы эдакие! – простонал священник.

– А чтоб не чтокал, – отвечал остроумный Клинтон.

Тем временем Ельцин вновь воздвигся над отцом Николаем, занёс над ним руку с пистолетом:

– В третий раз спрашиваю, где чёрный Дионисий?

– Бог ты мой... – почесал бороду батюшка. – Уж не ту ли вы маленькую иконку имеете в виду, что мне привёз... В общем, один благодетель. Её? Как раз маленькая и чёрненькая такая.

– Молодец, поп, вспомнил, – похвалил Ельцин, опуская руку. – Которую тебе Лоханов подарил.

– Точно, Лоханов! – обрадовался отец Николай. – Так вам она нужна?

– Давай её сюда, – приказал Клинтон.

– Дам, сейчас подам, Господи! А я-то, дурак, думаю, какой такой чёрный Дионисий! Божья Матерь с Младенцем... Да написаны как-то необычно... Глаза какие-то у них... Я её, грешным делом, в шкаф припрятал. Господи, где же она?

Он рылся в шкафу, спешил, боясь, что разбойники опять станут бить его или Чижова.

– Дионисий... Он говорил, что не Дионисий, а из круга Дионисия. Вот теперь я вспомнил. Какой-то ученик Дионисия, Никифор Конец. Вот кто автор иконы. А вы спрашиваете чёрного Дионисия, мне и непонятно. Зря только башки нам расшибли с Васей.

– Считайте, что за веру пострадали, – сказал Ельцин.

– Можно сказать, в борьбе с иконоборцами, – засмеялся отец Николай, будто негодяи вдруг по волшебной палочке превратились в добрых прихожан.

– Молодец, попяра, бодрости духа не теряешь, – похвалил Ельцин. – Может, когда и приду к тебе каяться. Нравишься.

– Вот он, ваш псевдо-Дионисий, – с удовлетворением обнаружил икону отец Николай, вытащил её из шкафа, распеленал – она была завёрнута в полотенце.

Ещё раз сморгнув слёзы, которые всё ещё текли, Чижов увидел в руках батюшки небольшую и действительно чёрную икону.

– Что это «псевдо»? Ненастоящая, что ли? – грозно прогудел из-под своей резиновой личины Клинтон.

– Опять же поясняю, что это не сам Дионисий писал, а один из его многочисленных учеников, – терпеливо отвечал отец Николай. Видите, какое особенное письмо. Сразу видно – не Дионисий. Берите, коли пришли за ней. Видать, ценная. А так-то я стремлюсь у себя ценных икон не держать, чтобы не вводить в соблазн слабых мира сего, таких, как вы.

– Кончай агитацию, опиум, – усмехнулся из-под своей маски Ельцин. Он взял из рук священника икону, разглядел её как следует и засунул во внутренний карман куртки. – Ну всё, теперь спасибочки. Давай, друг Билл, вяжи попа. К стулу его. Руки к подлокотникам, ноги – к ножкам. К вам ещё кто-нибудь должен приехать?