Текст книги "Закаты"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Один парень в третьем ряду встал и сразу направился к выходу.

– Не надо, Слава! Прошу тебя! – воскликнула его девушка. Видимо, она привела этого Славу сюда точно так же, как Евдокия привела Сергея Михайловича.

– Можешь оставаться, если хочешь, – прорычал Слава.

– Да, я останусь, – твёрдо и злобно отозвалась девушка. – Я-то останусь. А ты можешь уходить, если тебе не дорога я и не дорог самому себе ты сам.

Парень замешкался, посмотрел внимательно на девушку, но всё же пошёл прочь, прокряхтев:

– Эх ты! Дурочка!

Сергей Михайлович подумал, что и ему бы надо спасаться отсюда. Но, с другой стороны, что тут опасного? Подумаешь, Ч! Подумаешь, гипноз! Забавное, кстати, времяпрепровождение. И он не пошёл следом за Славой.

– За то, что ты остаёшься, – прощён, – улыбнулась Евдокия.

– А можно один вопрос? – раздался женский голос за спиной у Тетерина. Он принадлежал той, которая состояла при англоиде.

– Пожалуйста, сколько угодно вопросов, – живо отозвался Святослав Зиновьевич.

– Вот тут наш гость из дружеских Соединённых Штатов Америки интересуется, – продолжила состоящая при. – Мистер Джереми Браун, из академии сверхспиритуальных художеств, город Орландо, штат Флорида. Он спрашивает: как быть народам, у которых слова «честь», «чистота» и тому подобные не начинаются с буквы Ч? Эти народы что, безнадёжно обделены?

– Скажите мистеру Брауну, – ответил Вернолюбов, – что всё это познаётся не с первого занятия. Путь познания Ч очень долог. Конечно, дорогой мистер Браун, по-английски «честь» – honor, а «чихать» – to sneeze. Они не содержат в себе Ч. Хотя, слово «чесать» Ч содержит – to scratch. Но не в этом дело. Вы спросите мистера Джереми Брауна: на каком языке он чихал?

По залу прокатился весёлый смех.

– А на каком языке он чесал свою левую ладонь? – продолжал Святослав Зиновьевич. – Священное Ч принимает к себе все народы. Просто через русский язык легче познать Ч. Я рад, что к нам заехал гость из далёкой Флориды. Я дам вам, мистер Браун, один американский адрес. У меня есть в Америке адепт, который уже начал обучать американцев познанию Ч.

На переднем ряду зааплодировали. Весь зал подхватил овацию.

«Дурдом!» – подумал Тетерин, но тоже похлопал в ладоши.

– Судя по этим аплодисментам, – приосанился Вернолюбов, – здесь есть люди, готовые стать новициатами нашего общества. – Теперь мы сделаем так: тот, кто хочет продолжить вхождение в Ч, подойдёт сейчас к столу и положит на стол всё, что у него имеется в наличии. Я имею в виду деньги. Всё без остатка, ибо Ч видит всё. Тот, кто хочет утаить приношение, лучше пусть уходит следом за тем малодушным Славой.

– Это самое главное испытание, – сказала Евдокия. – На жадность. Иди и соверши приношение. Не волнуйся, у меня деньги есть, я потом поделюсь с тобой, если надо.

– Я облегчу вашу задачу, – говорил тем временем Вернолюбов. – У вас сейчас зачешется правая ладонь. Чакра щедрая, дароносная подскажет вам путь в Ч. Эти деньги необходимы нам для проведения дальнейших занятий, для аренды помещений и всякого такого прочего. Не вам мне объяснять. Вы все люди умные.

Тут Сергей Михайлович услышал недовольный ропот мистера Брауна у себя за спиной. Видать, у того много было в бумажнике. Да и у Тетерина немало. Шутка ли – четыреста долларов? Да нашими немало. Ну, сотню баксов можно было бы ещё выложить ради спокойствия Евдокии. Всё-таки ченосец Вернолюбов заслужил. Распинался он тут, затрачивал энергию на чох, чёс и прочее мечтание.

Сергей Михайлович встал и нерешительно направился к столу на сцену. Неужели всё отдать? А, с другой стороны, как они, эти баксы, были сегодня заработаны? На таком же халявном шарлатанстве. Но ведь Сергей Михайлович – учёный, палеоантрополог, разработчик новой теории значения надбровных дуг у синантропов. Кто виноват, что ради продолжения истинно научных изысканий ему приходится шарлатанить, заниматься черепословием с нынешними питекантропами? Разве он виноват в этом? Нет, не он. Он не ходил защищать Белый дом в девяносто первом и не очень-то ликовал в девяносто третьем Он давно видел, что к власти приходят питекантропы в малиновых пиджаках и шестисотых мерседесах и не приветствовал их. Так что...

Подойдя к столу, он извлёк из кармана бумажник и смело взглянул в глаза ченосца, как смотрят в глаза смерти. В глазах у Святослава Зиновьевича он прочёл целую оду его щедрости, но, прочтя её, подумал: «А вот хрен тебе с маслом!», из правого отсека бумажника он вытащил все отечественные деньги, а из левого – только одну стодолларовую бумажку, оставив три – будь что будет. Положил неполное своё жертвоприношение священному Ч на стол, покрытый чёрной скатертью и уже заваленный в достатке как российским рублём, так и американским долларом.

Но Святослав Зиновьевич отметил, сколько было положено Тетериным, и Сергей Михайлович дрогнул, ожидая, какой сейчас разразится скандал. Ведь он всё насквозь видит, этот челябинский проныра. Чернолюбов он, а не Вернолюбов!! Ах ты, вот оно что! Вот каково истинное прочтение его фамилии. А Тетерин? Чечерин, что ли? Здорово! Никогда бы не подумал.

– О! Я вижу щедрую руку! – воскликнул тут ченосец. – Позвольте же мне прикоснуться к ней, пожать её. Я смотрю, вы не пожалели весьма крупную сумму. Браво!

«Увидел или не увидел? – подумал Тетерин, пожимая руку Святослава Зиновьевича. – Искренне благодарит или глумится?»

– Я люблю тебя, Серёжа! Я горжусь тобой! – воскликнула Евдокия, когда Сергей Михайлович вернулся к ней.

Вечер продолжался.

Глава третья
СПАТЬ ПОРА

...одна маленькая, но гордая птичка

сказала: «Лично я полечу прямо на

солнце». И она стала подниматься

всё выше и выше...

Телефон зазвонил часов в одиннадцать, когда Владимир Георгиевич уже вовсю спал. Он проснулся с пятого или шестого звонка и, сняв трубку, услышал голос Кати:

– Московское время двадцать два часа пятьдесят девять минут. Вы проспали два часа восемь минут. Володь! Одевайся, едем в княжество прямо сейчас. Я на Садово-Кудринской, думаю, через полчаса буду у тебя. Пока ты не очухался и не стал возражать, вешаю трубку.

Раздались гудки. Владимир Георгиевич почесал себя телефонной трубкой по щеке и подумал, стал бы он возражать или нет. Закон княжества предписывал ему сейчас спать, и Катин каприз не оправдывал нарушения закона. И всё-таки на то он и закон, чтобы время от времени его нарушать. Ревякин сладко зевнул, повесил трубку, встал, потянулся и начал собираться, ворча:

– Чего доброго, она ещё выпивши, вот не было печали!

Катин муж, князь Жаворонков, по документам носивший другую фамилию, должен был сегодня улететь во Францию, а Ревякин и Катя намеревались ехать в княжество завтра утром. Однако, может, и хорошо, что поедут сейчас. Завтра Великая Пятница, и хорошо будет встретить рассвет вместе с жаворонками. Слава Богу, всё собрано, можно не спеша одеться, сложить в дорогу еду и питьё. И всё же ужасно хочется спать. Трудно переломить сложившуюся за три года привычку.

Ровно через полчаса Катя объявилась. Она была весёлая, щёки горели, глаза сверкали, вся изящная, в длинном чёрном пальто, чёрные волосы коротко стрижены, вошла и пахнула смесью французских духов «Опиум» и алкоголя.

– Да ты пьяная!

– Сто грамм коньяка. Здорово, отец основатель! Как дела? – Она повисла у него на шее, прильнула губами к губам. Но поцелуй был недолгим. – Не бойся, не совращу. Отвезу тебя к твоей Маринке.

– Да уж, отвезёшь, как же! – сердито буркнул Ревякин. – Придётся мне, сонному, вести машину. Ты на «Чероки»?

– На Че. Это что, груз?

– Ага. Дотащишь один чемодан? А я – эти два.

– Дотащу, так и быть.

– Тогда пошли.

– Пошли, муж грузоподъёмностью в два чемодана.

Спускаясь по лестнице, Владимир Георгиевич почувствовал волнение. От Кати исходило недоброе. Пятнадцать лет назад, приехав с ней в Крым, Ревякин, таща с вокзала в Симферополе чемоданы, сказал о себе: «Муж грузоподъёмностью в два чемодана». Вспомнив сейчас об этом, Катя явно заигрывала с ним. И ещё этот поцелуй...

– Князь нормально уехал? – спросил он на выходе из подъезда.

– Нет, не нормально, – ответила Катя. – Впервые за всё время нашего совместного проживания не сказал мне: «Если что – убью».

– Да-а... Подозрительно. Э! э! Я за руль.

– Чуть выпивший водитель всё же предпочтительнее спящего.

– А если остановят?

– Не бэ!

– Я тебе дам «не бэ»! Садись туда. Выедем из Москвы, пущу за руль. Зачем коньяк пила, если собиралась в ночь ехать?

– А я не собиралась ехать. А потом вдруг подумала: классно будет ехать с тобой ночью, прибыть в княжество до рассвета. Завтра во сколько?

– Шесть ноль три. Приедем, жаворонки ещё будут дрыхнуть.

В полусне он вырулил с Большой Почтовой на Бакунинскую, перебрался по мосту на другую сторону Яузы и вскоре уже ехал по Преображенской набережной, дав мощному джипу чуток побольше скорости. Княгиня Жаворонкова волнующе благоухала «Опиумом» и коньяком, и Ревякин подумал, что лучше всего было бы сейчас уснуть в её тёплых объятиях.

– Мы уходим опять на броне, – запел Владимир Георгиевич любимую песню теперешнего Катиного мужа, князя Жаворонкова.

– Зачем ты поёшь Лёшкину? – спросила Катя.

– Никакая она не Лёшкина, – возразил Ревякин. – Я её тоже очень люблю после Афгана.

– Всё равно, – сердито нахмурилась Катя. – Ты там птичек изучал две недельки, а Лёха там воевал два года.

– Ладно, напишу ему дарственную на эту песню.

– Куда там продвинулись твои злодеи?

– Майны-то? Представляешь, они полностью истребили ворон в Таиланде и Бирме, а ещё десять лет назад их там почти не было. Двадцатый век станет веком майн. Вот увидишь, мы доживём до таких времён, когда и в Москве не будет ни ворон, ни голубей, никаких вообще других птиц, одни майны. Помня о твоей нелюбви к воронам и голубям, могу утешить: майны гораздо симпатичнее. Хотя, когда их разводится много, они становятся невыносимы. Наглые, драчливые – говорят, они в Таиланде нападают на бедных тайчиков.

– Странное совпадение в русском языке, – задумчиво промолвила Катя. – Разводиться – одновременно и прекращать брак, и размножаться. Как, ты говоришь, твои майны называются по-латыни?

– Акридотерес тристис. Печальный пожинатель кузнечиков. Хотя тристис – это может быть и мрачный, и важный, и угрюмый. Но мне больше нравится именно печальный.

– Да, красиво. Печальный пожинатель кузнечиков. Именно пожинатель, а не пожиратель?

– Именно пожинатель. В тот год, когда мы с тобой разводились, ареал их распространения ограничивался северными провинциями Афганистана, Таджикистаном, Кашкадарьинской и Сурхандарьинской областями Узбекистана. А когда мы с тобой стали разводиться в нашем смысле, майны тоже начали разводиться, но в своём смысле. У них начался невиданный пассионарный скачок. Они – как некогда монголы, которые тоже долгое время занимали маленькую территорию в Забайкалье, а потом распространились на огромнейших пространствах. Когда ты выходила за Лёшку, а я женился на Ирине, майны уже захватили Узбекистан, Киргизию, Туркмению. В конце восьмидесятых их стремительное расселение охватило всю Азию, первые майны объявились в подмосковных лесах. Теперь с ними уже знакомо полмира.

– Но в нашем княжестве их ещё нет?

– Несколько раз встречались, но пока не освоились. Сейчас популяция майн движется на юго-восток. Но придёт время, они захватят и наше княжество. И придётся его переименовать в княжество Тристия.

– Да, печально, ничего не скажешь, – вздохнула Катя. – Трудно представить себе землю, населённую лишь одним видом птиц. Как если бы и впрямь всё захватили монголы.

– Природа всё равно возьмёт своё, – пожал плечами Владимир Георгиевич. – Среди майн появятся свои соловьи, свои жаворонки, свои совы, свои вороны, свои орлы. Но я думаю, пассионарный скачок рано или поздно прекратится. Хотя, согласен, есть что-то жуткое в этой грозной экспансии.

– Прямо какая-то майн кампф получается с этими майнами, – усмехнулась Катя. Она всегда была остроумной и приметливой на слова и словечки. Ему некуда было деть воспоминания о той далёкой жизни, когда они были вместе, когда он так сильно любил её. Так сильно, что любит и сейчас, сколько бы ни внушал самому себе противоположное.

Всё-таки сон одолевал его, и, когда отъехали от Москвы, Катя села за руль, сообщив, что коньяк из неё полностью выветрился. Они уже проехали Лобню. Ревякин думал, что сразу уснёт, но, как ни странно, сон куда-то улетучился, и минут через десять Катя сказала:

– Если не спишь, то спой что-нибудь или расскажи. Я ведь тоже могу клюнуть носом.

– Что спеть? Ты же запретила про броню.

– Расскажи, как ты жил после того, как мы с тобой расстались.

– В последний раз?

– Да нет, тогда, после развода.

– A-а. Я же рассказывал.

– Очень коротко. Расскажи подробнее. Как ты познакомился со своей Ириной?

– Это было не очень смешно. Боюсь, ты не поверишь.

– Валяй, рассказывай.

– Я поехал в Крым...

– В Крым? Без меня?

– Ну хорошо, не в Крым, в Болгарию.

– Рассказывай серьёзно.

– Тогда не перебивай дурацкими вопросами. Посредине между Крымом и Болгарией я пошёл танцевать вечером в одно кафе. Там была Ирина, и мы стали танцевать с ней танго. Было страшно весело. В кафе нам стало не хватать места. А там было такое кафе – половина на улице. Я крутанул её, она, оторвавшись от меня, пошла вперёд спиной и не заметила сдвинутую крышку канализации. Ка-а-ак провалится! Не вся, правда, а лишь одной ногой. Представь, даже не помню, левой или правой. Я бросился, вытянул её, она и плачет, и смеётся. Ей и больно, и смешно, и никто не глядит на неё в окно. Слава Богу, никакого перелома, только сильный ушиб. Дальше всё пошло как по маслу. До моего санатория было в три раза ближе, чем до бабульки, у которой Ирина с подругой снимала комнату. Так всё началось.

– Стало быть, вам помогла канализация.

– Это точно. Только я тогда знать не знал, что это не она, а я провалился в канализацию. Ирине необыкновенно идёт загар. Загорелая она неотразима. Стройные длинные ноги, талия, загар, очень подходящий к светло-голубым глазам, длинные чёрные волосы – настоящая красавица! И этот пронзительный взгляд – ко всему прочему, она тогда страдала, муж её бросил пять лет назад, а за пять лет одни подлецы попадались. Страдание придаёт женщине особый оттенок выразительности. Красивая и одинокая женщина источает из себя самые сокровенные ароматы.

– Ну хватит о её красоте! Я видела фотографии, ничего особенного. Я гораздо красивее. Ты тогда тоже был одинокий и, поди, источал из своих сокровенных глубин те же ароматы. И что, всё у вас произошло в ту же ночь?

– Разумеется, – пожал плечами Ревякин. – Под самое утро. Потом она уснула, а я пошёл купаться, оставив дверь открытой. Думал: уйдёт так уйдёт, и очень хорошо.

– Не понравилось?

– Нет, не поэтому. Как раз очень понравилось, иначе бы и никакого продолжения не получилось.

Я долго купался, загорал, нарочно ушёл подальше от общего пляжа, потом ещё забрался в гору, нарвал охапку сухих лиловых цветов, повидал пёстрого каменного дрозда и чеглока, возвратился в санаторий в полдень. Захожу, а она как спала, так и спит себе. И меня, дурака, это почему-то умилило, вместо того чтобы отвратить.

– Да ладно тебе! Ты же был с ней счастлив хоть сколько-то?

– Да, и довольно долго. Больше всего я радовался тому, что способен полюбить ещё кого-то после тебя. Мне нравилось баловать её, многое ей прощать. Словно в насмешку, сразу после нашего с тобой развода у меня появились сносные заработки, и я мог позволить себе баловать Ирину. Когда мы вместе приехали в Москву, она некоторое время скрывала, что у неё есть сын.

– И сообщила об этом в день вашей свадьбы?

– Нет, это было бы совсем мило. Мы поженились не сразу. Зимой, через полгода после знакомства. Какое-то время её сын жил у родителей Ирины. Потом он перебрался к нам, когда Ирина поняла, что я уже не брошу её. Наверное, с того дня, как он поселился в моём доме, моя любовь к Ирине стала угасать, только я не сразу заметил это. Этот угрюмый выродок... Сначала я верил, что со временем он ко мне привыкнет, полюбит меня, ведь я хороший. Я был очень внимателен к нему, дарил подарки. Он смотрел на меня волком и воротил нос, будто от меня чем-то воняло. Когда мы с Ириной поженились, ему исполнилось тринадцать лет. Я думал: возраст трудный. Если б ему было семь лет, было бы легче. Теперь я понимаю, что он просто подонок, и не важно, когда б я с ним познакомился. Он искренне полагал, что если его мамаша осчастливила меня, выйдя за меня замуж, то я по гроб жизни обязан обеспечивать его всем, а он может ничего не делать, до двух часов дня спать, до двух часов ночи шляться, приходить домой в подпитии.

– С тринадцати лет?

– Нет, конечно. Но лет с шестнадцати он уже начал выпивать. А попробуй что-нибудь скажи! Ведь я не настоящий отец, а отчим. Отчим всегда не прав, а пасынок всегда несчастненький. Сиротка. И ещё мне долгое время казалось, что Ирина за меня, я не видел, что она не любит меня, верил, что она заодно со мной. Но она была всегда заодно со своим сыном.

– А почему его зовут Иосиф? Что, папаша сталинист?

– Нет, – усмехнулся Владимир Георгиевич. – Бродскист.

– Троцкист?

– Бро! Бродскист. Обожатель Иосифа Бродского. А вообще-то – самодур и алкаш. Всю жизнь носится с Бродским. При советской власти мечтал пострадать за своего кумира. На волне перестройки всё же немного выехал на этом коньке, но очень немного. Бродский хороший поэт, но до чего же омерзительны все его слюнявые обожатели! Теперь Осечка возвратился в лоно своего папаши, вместе с ним ведёт клуб любителей поэзии Бродского, вместе закладывают за воротник, я рад за них. Ирину жалко. Она опять одна-одинёшенька.

– В ней, должно быть, снова обнаружились, как ты говоришь, ароматы.

– Да, представь себе, она сильно похорошела с тех пор, как мы расстались.

– Осечка! – усмехнулась Катя. – Переставь ударение – и получится осечка.

– Да, я давно это подметил. Он и есть осечка. Ошибка творения.

– Будь доволен, что Ирина не родила тебе вторую осечку.

– Я доволен, Катя, я всем доволен. Ты не думай, что я плачусь тебе в жилетку.

– Ты до сих пор злишься на меня за то, что я тебя бросила?

– Я никогда не злился на тебя за это. Я понимаю, что ты не создана для жизни с малообеспеченным гражданином, и очень радовался за тебя, что ты вышла замуж за богатого дельца.

– Он не просто делец.

– Прости, я не так выразился. К тому же о своём князе.

– Когда ты согласился с моим предложением принять от него деньги на княжество, я сразу поняла: ты меня окончательно разлюбил. Иначе бы ты ни за что не согласился. Ну, что молчишь? Не любишь меня больше нисколько? Ладно, можешь не отвечать. И, кстати, напрасно ты жалеешь свою Ирочку. У неё свой бизнес, хороший дом, куча денег, живёт себе припеваючи. Тут её недавно по телевизору показывали, она нас жить учила. Красивая, я согласна. Но я, однако, всех милее, всех румяней и белее. Ну хоть с этим-то согласись!

– Согласен.

– Ну а как ты расстался с нею? Как ты решился-то? Ведь ты никого не в состоянии сам бросить. Надо, чтоб тебя бросили.

– Ты права. Это произошло совершенно случайно. Однажды утром она особенно зло отвечала на мои попытки разбудить её, отстаивая своё священное право совы спать до полудня. Она огрызнулась и уснула с таким озлобленным лицом, что я долго глядел на это страшное злое лицо и ловил себя на мысли, что готов сейчас задушить собственную жену, которую когда-то так любил. Я спохватился и понял: это конец! Тихонечко собрался, взял самые необходимые вещи, деньги – благо они случились тогда – и сбежал. Просто сбежал. Шёл и был уверен, что дойду до метро и возвращусь. Сел в метро и думал: доеду до Курского вокзала и помчусь назад. На Курском мне удалось взять билет на поезд в Крым, отправляющийся через десять минут. Я сел в купе и думал: сейчас встану и поеду домой. Потом поезд тронулся, и мне стало хорошо-хорошо. Боже мой, если б ты знала, Катенька, до чего же мне стало тогда хорошо! Я чуть с ума не сошёл от счастья. Это был самый лучший день в моей жизни. И, наверное, я тогда уже задумал создать колонию жаворонков. А может быть, ещё раньше, когда жил с Ириной и злился на неё за то, что она спит так подолгу. Мне, например, очень нравился анекдот про мужика, который думает о жене: «Эх, дурак я, дурак! Если б десять лет назад убил её, сейчас бы уже из тюрьмы вышел».

– Да, это хороший анекдот, – улыбнулась Катя. – Хорошо, что он нравится тебе не в применении ко мне. А ты, я гляжу, так разволновался, рассказывая про свою жизнь с Ириной, что и спать передумал. Волнуешься, когда вспоминаешь о ней?

– Волнуюсь, – признался Владимир Георгиевич. – Многое, правда, уже перекипело, но не всё. Её вечная ревность, её вечное недовольство мною так до сих пор и стоят комом в горле. Её скандальный голос так и звучит порой в ушах, хотя я уже давно его не слышал.

– Соскучился?

– Ага. Жалею, что на магнитофон не записал.

– Ладно, хватит об этом. Мне надоело про неё. Расскажи лучше что-нибудь про птиц. Когда мы с тобой жили, я часто сожалела, что я не птица. Давай про птиц!

– Про птиц? Пожалуйста. Тут я познакомился с одним оригинальнейшим человеком, творцом разных новых теорий. Например, теория похудения. Человека, желающего похудеть, раздевают догола, связывают по рукам и ногам и так оставляют на месяц в квартире одного. Он вынужден ползать на брюхе или неуклюже скакать на связанных ногах. Через месяц он превращается в змею. В иных случаях откроют дверь, а там никого – змея уползла в пустыню и там счастливо зажила.

– А при чём же тут птицы? Это же о змеях!

– В том-то и дело, что фамилия изобретателя такого метода похудения – Воробьёв.

Княгиня посмотрела на отца основателя особенным взглядом и тихо сказала:

– Ах, Воробьёв!.. Тогда понятно.

– Представляешь, он мне рассказывал, как одно время работал экстрасенсом. Дома у себя, бывало, соберёт в одной комнате человек десять и говорит им: «Сейчас я уйду в другую комнату и оттуда буду делать пассы, и каждый из вас потихоньку, не все сразу, начнёте ощущать, как из вас выходит всё дурное. Многих начнёт корёжить, некоторые по полу станут ползать, на стенку полезут. У меня один раз даже был случай, что человек в этих корчах до потолка по стене добрался. Но, предупреждаю, есть люди, неподвластные очищению, эти уже безнадёжны, они засорены так, что для них нужен чистильщик с Тибета. Этим у меня нечего делать». Скажет так и уйдёт в другую комнату, там сидит целый час, чаек попивает, книжечку почитывает, никаких пассов не делает. Через час придёт в ту, другую комнату, а там – один по полу ползает, другой на стену лезет, и всех корчи одолевают – очищаются, значит. Он руками помашет, они корчиться перестают и начинают восхищаться: «Ах, это было что-то небывалое! Ах, это так прекрасно! Ах, я чувствую, как из меня столько дурного повылезло!» И беспрекословно отстёгивают Воробьёву сколько он скажет. Да ещё потом на повторные сеансы очистки являются и верят, будто он их очищает.

Машина остановилась. Катя откинулась от руля и смотрела на Владимира Георгиевича тем особенным взглядом, который был ему так хорошо знаком.

– Смешно, правда? – промолвил Ревякин, понимая, что сейчас произойдёт.

– Да, смешно, – тихо прошептала Катя. – Необычайно смешно. Просто обхохочешься. Поцелуй меня.

Это не было приказом. Она умоляюще простонала свою просьбу. Внутри Владимира Георгиевича всё переполнилось, он обхватил ладонями лицо Кати и жадно припал губами к её горячему рту, одновременно нащупывая рычаг, с помощью которого откидывались спинки кресел автомобиля.

Потом они проснулись почти одновременно – от того, что на сиденьях машины вдвоём и обнявшись спать было всё-таки неудобно. Ревякин огляделся по сторонам и увидел, что ещё ночь, они в машине, стоящей на обочине шоссе. Часы показывали пять.

– Пожалуй, не успеем до рассвета приехать, – проворчала Катя, но проворчала счастливо.

– Успеем, – возразил Владимир Георгиевич. – Теперь я за руль сяду. Статистика дорожных происшествий показывает, что женщина, только что изменившая мужу...

– Ладно, ладно, садись, птичник!

Он сразу бросил джипу большую скорость. Джип, казалось, весьма был доволен этим, ибо доселе недоумевал, зачем понадобилось так долго стоять на обочине. Теперь он весело рычал, набирая и набирая ход.

– Ты решил разбиться? – сладко зевнула княгиня Жаворонкова. – Прекрасно тебя понимаю.

– Либо разобьёмся, либо поспеем к рассвету, – грозно ответил Ревякин. – И то и другое – хорошо.

– Всё же второе предпочтительнее. А то вдруг не погибнем, а только покалечимся?

– Нет уж, погибнем! Любишь гибнуть?

Когда миновали Дубну и Кимры, стало заметно светать. До рассвета оставалось полчаса, а до княжества километров восемьдесят. Хуже всего теперь было и не успеть, и не разбиться насмерть. Поглядев на Катю, он заметил, что вид у неё довольно обречённый. Она смекнула, что он и впрямь готов сейчас врезаться куда-нибудь.

– Прибавь ещё чуток скорости, а то не успеем, – смело сказала она, когда он уже ожидал, что она взмолится о пощаде. И он прибавил ещё. Никогда в жизни ему не доводилось гнать с такой скоростью. И вся его жизнь пролетала мимо него столь же стремительно. Вспомнив о том, что накануне смерти перед человеком проносится всё прожитое, Ревякин утвердился в мысли о гибели, которая должна вот-вот произойти.

– И всё-таки ты зря так грубо о своей Ирине, – ни с того ни с сего заговорила о второй жене его первая жена. – Я ходила на выставку её вышивок. Это что-то волшебное. У неё огромное будущее, и в нём нет для тебя места. Может, потому ты и злишься?

– Да я не злюсь, не злюсь... – пробормотал Владимир Георгиевич, которому сейчас никак не хотелось говорить об Ирине. – Просто она такой тип женщины... Ей нужно сидеть ночью за вышивкой и ждать либо мужа с войны, либо сына с попойки, либо жениха со сватовством, либо неведомо кого.

– Почему ты не скажешь: «Сына с войны, а мужа с попойки»? Разве она ждала тебя с войны, а не с попоек?

– Каждая моя попойка была как война... – смущённо пробормотал Ревякин. Княгиня уязвила отца основателя. – Знаешь, Катя, в Южной Америке есть такая птичка,' которая, когда самец оплодотворит её, гонится за ним и клюёт, что называется, в хвост и в гриву, а иногда и до смерти заклёвывает.

– Ты, Вова, ещё никого не оплодотворил, потому до сих пор ещё жив, не заклёван до смерти, – рассмеялась Катя довольно злобненько.

– Мы, кажется, ругаемся? – спросил Владимир Георгиевич.

– Вроде того. Прости, что я сдуру затеяла. Почему ты сбросил скорость? Боишься погибнуть, так никого и не оплодотворив?

– Нет, не хочется гибнуть, ругаясь с тобой. После того что случилось на обочине, какая была бы радость разбиться всмятку, чтобы наши с тобой оторванные руки и ноги перемешались. А теперь ты ещё, поди, укусишь меня при последнем издыхании.

– Как вы разговариваете с княгиней, отец основатель!

– А вы, ваше высочество, полагаете, что князья стоят выше отцов основателей? Ошибаетесь! Не было бы меня, не было бы и княжества, вы бы с его высочеством не были бы никакими высочествами, оставаясь простыми новыми русскими. Прелестно! И катались бы вы банально по Кипрам и Таиландам, профукивали денежки на смех аборигенам, тоска!

– Прости, дорогой. Не сердитесь, отец основатель, я больше не буду. Я люблю вас.

– То-то же! Прибавлю скорость.

И всё-таки они не разбились насмерть, и не успели к рассвету добраться до княжества. Когда свернули с шоссе на просёлочную дорогу, гнать стало невозможно – и впрямь глупо перевернуться на просёлочной и сломать руку или ногу.

Выехав из лесу на широкое поле, лежащее к югу от княжества, увидели первые лучи солнца, выпрыгнувшие с востока за холмами на правом берегу озера Волчица. Под голубым куполом неба разворачивалась дивная панорама строящегося государства, а на Ярилиной горке собрались все его подданные, чтобы поклониться явлению солнца, и некоторые, уже воздав молитвы, спускались к озеру – совершить священное утреннее омовение.