Текст книги "Закаты"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Тут все поклонились, припав лбами к земле. Тетерин и Белокуров вновь переглянулись, но на сей раз не последовали примеру солнцепоклонников.

– Не поднимем лиц наших от сырой земли, покуда не явишь нам светоносный лик свой, Ярило-бог! – прозвучал несколько приглушённо голос отца-основателя. – Явись, бог Солнце, явись нам! Благословенны будут птицы-жаворонки твои, исшедшие из гнёзд своих во сретенье тебе.

В следующий миг Тетерин вздрогнул. Он ожидал, что рассвета предстоит ждать ещё сколько-то, но первый луч солнца вдруг ужалил его прямо в глаза, и мощный дружный вздох облегчения и радости прокатился по множеству рядов солнцепоклонников, покрывших собою весь обширный холм, сверху донизу. Это впечатляло. Чувствовалось, что отец-основатель хорошо знает, когда именно проклюнется рассвет и когда надо произнести последние слова предрассветной молитвы.

– Ух ты! – послышался шёпот Белокурова.

– Слава тебе, Солнце наше, слава тебе! – воскликнул отец-основатель, отрывая лицо от земли и выпрямляясь, но не вставая с колен.

– Отче наш, Иже еси на Небесех... Аллах уакбар! Аллах уакбар!.. – одновременно возгласили двое других солнцепоклонников, стоявших вблизи Ревякина. Ясное дело: один православный священник, другой – мулла. Интересно, как к ним относятся патриарх и муфтий...

Теперь уже все вокруг что-то бормотали, кто-то собственное, кто-то повторял «Отче наш», кто-то следовал за муллой, но никто почти не молчал. Только Тетерин и Белокуров. Это продолжалось всё время, покуда диск солнца выпрастывался из-за горизонта, а когда он наконец весь вышел наружу, отец-основатель встал с колен и громко произнёс:

– Поздравляю вас, жаворонки, с новым днём Солнца! Проживём же его так, как предписывает нам устав, и начнём его с омовения, как и начинали со дня нашего первого поклонения.

Все стали подниматься с колен. Вставая, Тетерин ужаснулся, услыхав, как внутри него молнией промелькнул голос ченосца Святослава Зиновьевича, пропищавший: «Че наш, иже еси на небесех...» Тошнота подступала к горлу Сергея Михайловича, судорога скрутила грудь, и его бы вырвало, если бы желудок не был пуст.

– Боже! Куда меня опять занесло! – произнёс он. – Из Ч в Ж. Из одного кощунства в другое!

– Да, – раздался голос Белокурова. – Есть что-то кощунственное во всём этом. Идёмте посмотрим, как они будут нырять нагишом в реку.

– Надо ли? – усомнился Тетерин. Он сел на землю и стал смотреть на солнце. Впервые в жизни оно было противно ему.

– Может, и не надо, – согласился Белокуров и сел рядом с Сергеем Михайловичем. – Ну что, выспимся тут и поедем куда подальше?

– Пожалуй, – кивнул Тетерин. – Только куда?

– К тому священнику... Недалеко отсюда, часа полтора-два езды. У меня есть адресок. И там встретим Пасху, как положено христианам. Ведь мы же православные. Только заблудшие. Нам пора туда. Сразу надо было туда, да я вот в ночных страхах не сообразил, сюда приехал. Приехал, нечего сказать! К язычникам.

Белокуров достал сигарету и закурил. От сигаретного дыма Сергея Михайловича ещё больше замутило, и он с неприязнью отодвинулся от Белокурова.

– А мне показалось, что вы с княгиней Жаворонковой приглянулись друг другу, – сказал он с усмешкой. – Не жаль будет?

– Нет уж, нет уж! – засмеялся Белокуров. – Хватит с меня любовных приключений! Они слишком больно наказуются.

– Хорошо бы прямо сейчас уехать, – вздохнул Тетерин. – А не то я чувствую, что хряпну по башке и отца-основателя чем-нибудь тяжёлым.

– Да ну вас! – продолжал похохатывать Белокуров. – Судя по всему, он не такое удолбище, как тот, у которого Чикатилло. Милый человек, только еретик. Не вижу ничего уж слишком плохого в солнцепоклонстве, хотя и понимаю, как бы сейчас возмутился какой-нибудь истинно православный человек при виде этой утрени.

– Мерзость, – поморщился Тетерин. – Самые страшные ереси – те, которые выглядят не так уж страшно. И это говорю вам я, человек, который в церковь ходил раза три за всю свою жизнь, да и то просто так, без истинной надобности. Может быть, позавчера, поприсутствуй я при подобном солнцепоклонстве, я бы не возмущался и тоже согласился, что всё это довольно мило и имеет право на существование. Но после общества сознания Ч...

– Понимаю, – нахмурился Белокуров.

– До чего же спать хочется, – вздохнул Тетерин, понимая, что им всё же придётся провести тут некоторое время, поспать.

Вскоре появился отец-основатель. Не голый – на нём был всё тот же балахон, но волосы оказались мокрые, и он вытирал их капюшоном.

– Ну что же вы? – спросил он. – Постеснялись?

Глава пятнадцатая
МАЛО СОВ – ЕЩЁ И ЗАРЯНКИ!

— Невозможно работать.

— Вы даёте нереальные планы.

— Это, как его?.. Волюнтаризьм!

— В моём доме не выражаться!

Он убегал. Убегал от Марины. Сам удивлялся тому, как это он мог затеять женитьбу с ней. Теперь он отчётливо осознавал, что нисколько не любит её, потому что любит только Катю. Мало того, хуже того – он осознавал, что княжество и жаворонки есть полный бред. Всё получилось не так, как замышлялось ему, и он видел, что поздно что-либо исправлять. Напрасно он соблазнился деньгами Катиного мужа, напрасно с такой легкомысленностью согласился строить царство жаворонков подле пещеры с ублиеткой. Ночное зловонное извержение – лишнее тому доказательство. Следовало ограничиться бедной колонией, а не зариться на проекты дворцов и замков. Он сердился и раздражался всё больше, да к тому же обе предыдущие ночи скверно спал. Можно сказать, почти не спал вовсе. И потому всё теперь казалось полным бредом. Да и разве не бред, что один из приехавших сегодня под утро гостей как две капли воды похож на него? Только полнотелый и усатый. И разве не бред, что Катя сказала ему только что, совершая вместе с ним обряд утреннего омовения: «Теперь хочу тебя того – усатого»? И смеялась так, как смеётся, затевая очередной взбалмошный проступок. Теперь, приближаясь к гостям, Владимир Георгиевич с ненавистью рассматривал своего толстого и усатого двойника, понимая, что Катя во что бы то ни стало охмурит этого с виду добродушного малого.

– Ну что же вы? – спросил он. – Постеснялись?

– Да как-то, с первого разу... – пробормотал в ответ двойник.

– Вот оно, вот оно, вот оно! – заворчал, еле сдерживая злобу, Ревякин. – Ханжество-то человеческое. Раздеться целомудренно, являя себя солнышку, стесняемся. А втайне, совершая какой-нибудь блуд, не стесняемся обнажаться. А бог-то всё равно нас видит, наготу нашу, и ту, и эту. Бог-солнце в наготе к нам приходит, в священной наготе. А когда мы в грешной наготе тайнодействуем, он не приходит, но видит нас.

– Аминь, – шутливым тоном произнёс двойник, видимо, пытаясь сменить пластинку.

– Ну ладно, – вздохнул отец-основатель. – Что-то я накинулся на вас с нравоучениями с утра пораньше. Пойдёмте, я покажу вам наши достижения народного хозяйства. На чём я остановился, когда мы прервали беседу?

– На том, что России нужно жить по солнцу, – подсказал второй гость, имя которого, как и имя двойника, почему-то выпало из памяти Владимира Георгиевича, подпорченной бессонными ночами. Он помнил только, что тот, который двойник, работает редактором газеты, а его спутник – специалист по раскопкам.

– Именно по солнцу, друзья мои, именно по солнцу, – сказал Ревякин и умолк, чувствуя, как эта жизнь по солнцу уже в печёнках у него сидит.

– Хм... – кашлянул редактор-двойник. – Послушайте, дружище, а ведь вы и впрямь на удивление похожи на меня, а я – на вас. Мы могли бы вместе рекламировать какое-нибудь средство для похудения. Я бы говорил, что я – это я до того, как стал пользоваться средством, а вы бы уверяли дураков, что вы – это я после.

Специалист по раскопкам рассмеялся. Отец-основатель тоже сделал вид, что ему очень смешно. Он стал собираться с мыслями, что делать и что говорить дальше, но ему не дали. Внезапно прямо перед ним выросло свирепое бородатое лицо, оснащённое стальными и страшными глазами и ощеренным ртом, в котором отсутствовало несколько зубов. Не успел Владимир Георгиевич припомнить, как зовут этого бывшего жаворонка, сбежавшего год назад, а на него уже обрушилось гневное:

– Опомнись, покайся, нечестивый изверг Максенций! Доколе будешь улещать невинные души своею поганой ересью? Окстись, нечестивый лжеучитель! Дождёшься такого затмения солнца, что сера с небес просыплется и огонь, аки на Содом и Гоморру. Вот оно, смердящее изгноение твоей лжеверы! – Бывший жаворонок указал рукой в сторону основания замка, затопленного извержениями ублиетки. – А коли не прекратишь бесстыдных своих радений, то и вся местность разверзнется, ад и сера поглотят тебя и твоих присных!

– Слава! – позвали бывшего жаворонка приближающиеся к месту обличения скорняки Андрей и Гена. Тотчас Владимир Георгиевич вспомнил, что и этот Слава тоже работал у них в княжестве, плитку клал, цементировал, только рано вставать ему тяжело было.

– Погодите вы! – огрызнулся на скорняков обличитель ревякинской ереси. – Опомнись, говорю тебе, Максенций! – вновь обратился он к отцу-основателю, который никак не мог смекнуть, почему он именует его этим странным именем. – Покайся, лжемессия, покайся!..

– Слав! – с надрывом воскликнул скорняк Андрей, подойдя и схватив обличителя за локоть. – Ну ты что! Кто тебя просит? Уходил же, так уходи! Отец-основатель, простите его! Он у нас ночевал сегодня, и сейчас уходит.

– Пусти меня! – вырвался бывший жаворонок. – Изыди, сатана!

Тут он размашисто осенил отца основателя крестным знамением, потом громко плюнул Владимиру Георгиевичу под ноги и зашагал прочь.

– Простите, отец-основатель, – сказал Андрей и вдвоём с Геной направился в другую сторону.

На душе у Ревякина было погано. Надо же – ещё и при этих нежданных гостях!

– Не обращайте внимания, – пробормотал он. – Это такой гусьлапчик, что не приведи Бог.

– А почему он вас называл Максенцием? – спросил специалист по раскопкам.

– А пёс его знает! – пожал плечами Владимир Георгиевич.

– Вероятно, был такой ересиарх, хотя я впервые слышу это имя, – поразмыслил редактор газеты.

– Он когда-то слыл у нас хорошим работником, – сказал Ревякин, оправдываясь. – Но, как сейчас говорят, он по жизни с прибабахом. В своё время пил беспродеру, потом ему стали черти мерещиться, он от них побежал да попал прямо в лапы Аум Синрикё.

– Ничего себе! – подивился редактор. – Интересно было бы с ним побеседовать.

– Ничего интересного, уверяю вас, – возразил отец-основатель. – Дурак несусветный. Потом трагедия в токийском метро, он струхнул да, должно быть, прибегнул к органам и всех асахаров своих предал. А куда-то дальше надо? Год болтался ещё в какой-то секте, покуда не пришёл к нам, в жаворонки. Небось ещё сведения в ФСБ поставлял. Потом и у нас ему надоело, ушёл и теперь, видимо, предался самому осатанелому православию.

– Осатанелому? Хм! – хмыкнул редактор.

– Ну, озверелому, – поправился Ревякин, и тоже неловко.

– Извините, отец-основатель, – сказал специалист по раскопкам. – Нельзя ли нам теперь пойти поспать? Валимся с ног, ночь не спали. В глазах всё плывёт.

– Я тоже в таком состоянии, – признался Ревякин и повёл гостей во дворец. – Поспим часиков пять, а потом я вам всё-всё покажу. Уверяю, вам не захочется покидать княжество. У нас так хорошо, как нигде в России!

Он натужно улыбнулся, стараясь привлечь гостей на свою сторону. Но тут душа его застонала, поскольку к ним приближались Катя и Марина. Княгиня тотчас взяла под руку ревякинского двойника и, что-то быстро шепча ему, отвела в сторону, повела вперёд быстрее, а Марина прильнула к Ревякину:

– Воло-о-одечка!

– Что? – сурово спросил Ревякин и остановился.

Специалист по раскопкам растерянно оглянулся и пошёл следом за княгиней и уводимым ею редактором, не догоняя их.

– Прости меня, Володенька! – хлопала своими красивыми, но теперь глупыми глазами Марина. – Я больше так никогда не буду. Я осознаю свою обшибку. Ну хочешь, устрой мне предсвадебную порку.

Она кокетничала, нарочно произнесла «обшибку», уверенная, что он смягчится и простит. Но она была ему сейчас противна, и он зло оборвал её:

– Предсвадебную? Ни предсвадебной, ни послесвадебной порки не будет. Как и самой свадьбы. Я окончательно передумал жениться. Отец-основатель должен быть холост. Таково моё постановление.

Кокетство вмиг слетело с лица Марины, оно стало бледным и оскорблённым.

– Вот как? – промолвила бывшая невеста. – Из-за невинной шутки?

– Ничего себе невинная! – вспыхнул Владимир Георгиевич.

– Глупая, я согласна, но невинная, – сказала Марина. – Значит, ты просто не любил меня никогда, вот что.

– Понимай как хочешь, – сказал Ревякин и, оставив несчастную Марину, зашагал в сторону замка. Мысли его путались, он не знал, правильно ли поступает, отвергая Марину, он проклинал себя, что согласился строить княжество тут, зная о странной повышенной гравитации в этой местности, он мечтал оказаться сейчас с Катей далеко-далеко отсюда, в том давнем Крыму, когда он сказал о себе: «муж грузоподъёмностью два чемодана», но больше всего хотел упасть, зарыться лицом в подушку и проспать до самого заката. Он видел, как Катя уводила газетчика – и не исключено, что к себе, но скорбно махнул рукой и на это. В мыслях мелькнуло только: «Почему мы любим распущенных и отмахиваемся от хороших?..»

Но и дома у него не было покоя. Столяр Майоров заканчивал работу по восстановлению окна.

– Не иначе как Славка, плиточник бывший, постарался, – заметил он. – Говорят, он ночевал нынче в Жаворонках. Мутил умы против вас. Найти его и гнать в шею.

– Он уже побеседовал со мной, – ответил Владимир Георгиевич. – Ушёл он.

– Не спросили насчёт окна?

– Нет.

– Зря. Следовало спросить да вывести на чистую воду. Да штраф взять.

Покуда столяр заканчивал работу, отец-основатель залез в холодильник, достал банку пива, намазал себе бутерброд гусиным паштетом, перекусил и ещё больше почувствовал нашествие сна. Наконец Майоров ушёл, окно засияло новеньким стеклом. Теперь можно было даже простить Марину. Владимир Георгиевич лёг в кровать в одежде и мгновенно погрузился в сон. Ему снилось, как чеченцы окружили его в огромном старом доме, а он придумал хитрость – во все окна поставил пулемёты, к ним провёл проводки, соединённые в едином пульте, – нажимаешь кнопки, и какой надо пулемёт работает. А сам он, нажимая все кнопки то по очереди, то разом, убегает подземным ходом. Только бы чечены об этом ходе ничего не знали...

Звонок телефона вывел его из подземного хода наружу. Светило солнце, сверкая в свежем оконном стекле, но спать всё равно хотелось – и часу не прошло с тех пор, как он улёгся.

– Аллё?

– Отец-основатель, к вам Столяров просится. Говорит, по очень важному делу.

– То столяр, то Столяров... – проворчал Владимир Георгиевич. – Ну пусть заходит.

Столяров заведовал в княжестве теплицами, это был молодой доктор биологических наук, оставшийся не у дел в новой России, как и многие другие талантливые люди. За границу, куда его звали, он не поехал, поскольку любил Отечество, хотя уже склонялся к отъезду, да тут его подцепил князь Жаворонков и привёз год назад сюда, на берег Волчицы.

Снабжая княжество отличнейшими овощами и фруктами, Столяров попутно занимался своей научной деятельностью и был несказанно доволен жизнью.

Через минуту после телефонного звонка он уже входил в квартиру Ревякина.

– Здравствуйте, Владимир Георгиевич, – сказал он. Следом за ним шёл его сотрудник Пирогов.

– Здравствуйте, Олег Николаевич, здравствуйте, Дима, – поприветствовал гостей отец-основатель. – Прошу вас, проходите, садитесь. Пива? минералочки? чаю?

– Минералки, если можно, – отвечал Столяров, и Ревякин отметил в нём волнение. Достав из холодильника боржоми, налил в три стакана, поставил на стол, шутливо чокнулся с гостями:

– Ну, что ещё подгнило у нас в Датском королевстве?

– Владимир Георгиевич, мы хотим выдвинуть требования о предоставлении нам права автономии, – ответил Столяров, не глядя отцу-основателю в глаза, отводя взгляд.

– Кто – мы? – удивился отец-основатель.

– Зарянки. Эритакусы рубекулы.

– Я так и знал, – вздохнул Ревякин. – Оле-е-е-г Николаич! Вы опять за своё? Дались вам эти эритакусы!

– Нет, Владимир Георгиевич, вопрос серьёзный. Всем известно, что зарянки просыпаются гораздо раньше жаворонков, ещё до рассвета, и приносят куда больше пользы. А в их пении Бремон насчитывал по нескольку тысяч мотивов и звуков!

– Вы это мне, орнитологу, объясняете?

– Да, простите меня, но вынужден объяснять вам, орнитологу, что кроме всего прочего зарянки гнездятся в глухих и влажных еловых подростах неподалёку от нашего княжества – в отличие от жаворонков, которых почему-то тут поблизости не замечено. Что за княжество Жаворонки, если в нём нет жаворонков как таковых?

– Ими, Олег Николаевич, являемся мы, обитатели княжества, – сердито стал возражать отец-основатель. – К тому же князь обещал провести спланированные мною мероприятия для заселения окрестных полей жаворонками. Но дело даже не в этом. Дело в том, что так уж сложилось традиционно – именовать людей, рано ложащихся и рано встающих, жаворонками, а утренних засонь – совами. Не нам ломать эту традицию.

– Но ведь это чистой воды демагогия! Именно что и надо ломать традиции! Само наше дело носит по-своему революционный характер. За такими княжествами, как наше, стоит великое будущее. А ведь в слове «зарянка» встаёт заря новой жизни. Если мы поклоняемся заре, сам Бог велел нам называться – княжество Зарянки.

– О Господи!.. Хорошо, изложите требования ваших прав автономии на бумаге и дайте мне, а я передам князю.

– Всё уже изложено. Вот текст нашего обращения, – сказал сотрудник Столярова и выложил перед Ревякиным стопочку исписанных от руки страниц. Могли бы и отдать на компьютер, тоже мне, эритакусы в тапочках!

– Хорошо, я ознакомлюсь. Это всё?

– Всё, не смеем вас больше задерживать накануне такого важного события, – сказал Столяров, с улыбкой поднимаясь со стула.

– Какого события? – вздрогнул отец-основатель. – Вы имеете в виду свадьбу? Она отменена.

Глава шестнадцатая
ЁЛТЬ

— Бить будете?

— Нет.

— А что?

— Вести разъяснительную работу.

Проснувшись в это утро, Василий Васильевич Чижов первым делом поморщился, обоняя бражный настой запахов, оставшийся от Полупятова, а затем улыбнулся, вспоминая, сколько великих и необыкновенных событий произошло вчера, в Страстную Пятницу. Пеший ход от дома до вокзала, езда к отцу Николаю, встреча с гигантским левриком, поездка верхом на убийце президента Кеннеди, вынос плащаницы, вечерние беседы с батюшкой, грабительский налёт Ельцина и Клинтона, пожар, потушенный Полупятовым, ночное стояние на коленях перед храмом... Последнее вспоминалось с особеннейшим теплом. Больше часу выстояли они, шепча молитвы и кланяясь церковным дверям. Потом отец Николай открыл храм, зажёг там одну свечу перед Тихвинской, поставил раскладной аналой, на который положил Библию и крест, облачился и, накрыв голову коленопреклонённого Василия епитрахилью, отпустил ему все грехи. Такой исповеди и отпущения ещё никогда не было в жизни Чижова, да и мало какому верующему человеку доведётся когда-либо пережить подобные торжественные мгновения. Словно они, Василий и отец Николай, не подверглись нападению грабителей и не были уничтожены Ельциным и Клинтоном, а напротив того – победили супостатов, низвергли их в пучины адские, ликуя, аки победители, во имя Христово.

Посмотрев на кровать Полупятова, Чижов увидел, что там пусто. Кудеяр уже удрал куда-то, оставив после себя лишь запах. Затем вспомнилось, что уже не надо читать поутру последование к таинству Причащения – отец Николай сказал вчера на прощанье: «Завтра утром последование можешь не читать, я освобождаю тебя. Лучше поспи, голубчик, покуда я тебя не разбужу».

Солнце уже вовсю сияло в комнате батюшкиного гостевого дома, а часы показывали девять. Одевшись, умывшись и причесавшись, Чижов отправился узнать, как там сам батюшка, не приболел ли после вчерашних страданий. Но выяснилось, что отец Николай уже на ногах и отправился в храм.

– А со мной что происходит, сама не пойму, – говорила матушка Наталья Константиновна бодрым и весёлым голосом – Во всей мне какая-то силёнка появилась, будто к нам вчера не грабители, а необычайные доктора приходили. Или Ангелы. Я вот как это объясняю, Вася: Ангелы Хранители этих негодяев не с ними ушли, а при нас остались. Плюнули на них: «Раз вы, гады такие, способны старого священника ограбить, так и оставайтесь без нас». Потому-то я сегодня такая бодрая. И отец Николай бодрый. Ему один дополнительный Ангел Хранитель достался, а мне другой. Как ты думаешь, Вася, я права?

– Думаю, матушка, отец Николай не поддержал бы подобных рассуждений, – рассмеялся Чижов весело, получив новую порцию матушкиных мудрствований, которые всегда сердили отца Николая и смешили его духовного сына.

– Ну, он-то да, а ты как считаешь?

– Считаю, что Ангелы Хранители не футболисты, чтобы перебегать из одной команды в другую, где получше. Им до конца жизни своих подопечных приходится при них находиться. Хоть и горько, а надо терпеть. Думаю, даже при Чикатилло до последней минуты Ангел Хранитель находился, хоть и намучился тот Ангел, как ни один другой, видя, что вытворяет его подопечный.

– Ох, не знаю я, – покачала головой матушка. – Мне кажется, что некоторые люди от того такие, что от них Ангел Хранитель отрёкся за их злодеяния. Неужто и за Гитлером до последнего издыхания святой Адольф ходил?

– Насчёт Гитлера не скажу, – пожал плечами Василий.

Сие любопрение об Ангелах Хранителях происходило в избе, в которую вскоре вошёл Полупятов. Вид у него был скорбный и задумчивый.

– Закопал? – спросила матушка.

– Отдал последние почести, – с тяжким вздохом отвечал тот.

Услыхав такие слова, матушка села и вдруг расплакалась:

– Ой! Хорошие собачки были!

– Нам с батюшкой Остап Бендер особенно нравился, – снова вздохнул Полупятов, и видно было, что ему тоже хочется всплакнуть, а ещё больше – выпить. – Льнущий был пёс. Хитроглазый. Сколько раз провожал меня до «Девчат». Придём вместе, тут у меня своя дорога, а у него – своя, по своим любовницам вислоухим. Я их при дороге и закопал, на видном месте, чтоб, когда идёшь, вспомнить можно, что были такие Остап Бендер и Ночка. А мне бы граммульку, мама Наташа? Пока батя в храме. А? А то сердце лопается от горя. Где ещё теперь таких собачек сыщешь!

– Пойдём уж, – утёрла заплаканное лицо платочком Наталья Константиновна. – Остограммлю. Вася, ты уж нас не выдавай отцу Николаю, ладно?

– Чижик-то? – крякнул Полупятов. – Он не выдаст. Свой парень.

И поплёлся следом за матушкой в её тайники.

Василий Васильевич усмехнулся тому, что Полупятов разжаловал его фамилию до Чижика. Имел право – ведь это Полупятов спас Чижова, а не Чижов – Полупятова. И всё-таки такое панибратство со стороны бывшего зэка и выпивохи кольнуло чижовское самолюбие. Он почесал затылок, перекрестился на образа и отправился из дому в храм. Проходя через кладбище, оглянулся на избу – и тут всего его сотрясло, когда он живо представил себе на её месте обугленное пепелище, где среди дымящихся головешек дотлевает его молодой труп.

– Спаси, Господи, и помилуй раба Твоего Алексея и даждь, Господи, ему здравия духовного и телесного и мирная Твоя и премирная благая! – взмолился Василий Васильевич о бывшем зэке и выпивохе.

В храме ещё только начиналось богослужение. Отец Николай расставлял утварь и раскладывал книги; одна из старушек, Марья, затепливала лампадки, другая, Прасковья, читала Шестопсалмие, колупаясь и путаясь в старославянском. Чижов поспешил подменить её. Читая, краем глаза заметил, как отец Николай приветливо ему улыбается, благодаря, что он сам проснулся и пришёл.

Службу служили долго, по полному чину, с наслаждением. Отец Николай – за себя и за дьякона, а Василий – за всех остальных. Когда покидали храм, у него немного кружилось в голове, но на сердце было отрадно, душа наполнялась сил, а вместе с ней подтягивалось и тело. И обидно было до слёз, что жены нет рядом, что всё опять придётся ей только рассказывать.

К последнему великопостному обеду матушка Наталья Константиновна премного расстаралась: на закуску выставила и солёные грибочки, и квашеную капустку, и салат из редьки с морковью и укропом, и даже грузинское лобио; на первое – постный борщ; а на второе – вермишель под грибным соусом, а желающим – гороховую кашу. Одно только плохо – есть всё это не представлялось возможным из-за необычайно плохого качества матушкиной кухни. Солёные грибы отдавали ржавчиной, капуста – хозяйственным мылом, в салате из редьки с морковью оказалось много уксуса, и даже лобио по вкусу напоминало скорее пюре из свежевырытой глины, нежели блюдо из фасоли; в борще обитали столь крупные и осклизлые картофелины, что лишь они вмиг отпугивали едока; а уж о слипшейся и почему-то холодной вермишели под подозрительно красным грибным соусом и говорить не приходится. Отец Николай однажды объяснял кулинарные способности своей жены так: ястие – один из главных соблазнов, а Наталье Бог дал создавать блюда снаружи привлекательные и аппетитные, но вкусом своим напоминающие о тщетности земных удовольствий.

– Мой вам наказ, – сказала матушка строго, – поешьте как можно больше, потому что перед самой службой только чаю попьёте.

Отец Николай прочёл молитвы, положенные перед вкушением пищи, и, как только сели за стол – он с матушкой, Чижов и на удивление доселе трезвый Полупятов, – объявился ещё один гость. Это был человек среднего роста, сутулый и тощий, строго постящегося вида, с длинными и неопрятными волосами, с бородой, продырявленной щербатым ртом. Войдя, гость громогласно объявил:

– Мир дому сему! С благодатию Господней да вкушати рабам Божиим ястия и питие. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Отче наш, Иже еси на Небесех... – при этом он крестился, больно ударяя себя троеперстием, аки клювом. Совершив все обряды под наблюдением собравшихся пообедать, он, наконец, поклонился батюшке. – Здравствуйте, отче Николае! Примете ли ещё одного гостя, яко клас пшеничный, или прогоните, яко плевел?

– Будет тебе, Вячеслав, – с досадой улыбнулся отец Николай. – Раздевайся да проходи, да садись с нами чем Бог послал.

– Премного благодарен, отче, спасибо, что привечаете.

Покуда новоявленный снимал с себя пальто, батюшка успел шепнуть Чижову:

– Это тот самый, про которого я тебе говорил вчера. Которому у меня не занравилось.

– Здравствуйте всем, – сказал новоявленный, подходя к столу и вновь и вновь осеняя себя жестокими крестными знамениями, низко кланяясь иконам. Вдруг он замер и стал тихо шептать молитвы, лицо при этом у него обрело такое выражение, будто его кто-то незримый крепко сжимал сильными пальцами.

– Накладывай, матушка, – приказал отец Николай, видя, что Наталья Константиновна замешкалась – приступать ли к трапезе или дождаться, когда Вячеслав сядет за стол. Тарелки наполнились грибами и капустой. Тут новоявленный в последний раз осенил себя крестным знамением, низко поклонился и сел со словами: – Приятной всем выти.

– Зачем выть? – удивился Полупятов.

– Не выть, а выти, – пояснил Вячеслав. – Так по-русски «аппетит». А жить надо по-русски, не употребляя иноземных выражений. А то – аппетит... По-русски же будет: выть. Старинное хорошее слово, ёмкое и глубокое. Допустим: «На меня такая выть напала!» Это значит – есть ужасно захотелось. Красиво, ничего не скажешь – нет русского языка краше.

– Понятно, – сказал Полупятов. – А я думаю: с какой стати нам выть? Мы что, волки позорные?

– Ты за столом ешь побольше, а думай поменьше, – сказала ему матушка.

– Вы мне, Наталья Константиновна, слишком много выти наклали, – отвечал бывший зэк, легонько отталкивая от себя тарелку. – Сами знаете – в меня не лезет, сами знаете – без чего.

– Прямо-таки строка из блатной песни получилась, – заметил отец Николай.

Чижов ел, понимая, какое предстоит выдержать испытание – съесть всё, что предложит матушка, дабы не обидеть её. Он постарался побыстрее, не глядя, заглотить грибы и капусту и едва не поплатился за свою быстроту.

– Ох, молодец какой Вася! – похвалила его Наталья Константиновна. – Ещё сыпануть грибков с капусткой?

– Нет, – испуганно заморгал глазами историк. – Теперь бы горяченького.

– Что ж не остался на Пасху там? – спросил отец Николай у Вячеслава.

– Людей много, захотелось сюда возвратиться, вам в помощь, – отвечал тот. – Матушка, если можно, я холодные закуски доедать не буду. Вы мне борщеца тоже налейте сразу, если можно.

«Вот гад!» – так и подумалось грешным делом Чижову. Да и как не подумается, если ты, давясь, всё доедаешь ради уважения к хозяйке, а этот показной христианин только клюнул того сего и отставил – не заправилось. Полупятову можно простить, в него не лезет. Сами знаем – без чего. К тому же он их всех минувшей ночью от смерти спас. А этот!.. Отец Николай вон доедает.

– А что это, отче, у вас с головой? Только сейчас заметил, – сказал Вячеслав, вслед за Чижовым получая из рук матушки полную тарелку дымящегося постного борща.

– Деньги, – ответил отец Николай.

– Какие деньги? – не понял Вячеслав.

– Ну что ты, не помнишь в «Бриллиантовой руке»? – сказал батюшка, отставляя свою чистую тарелку. – «Что у вас с головой?» – «Деньги». – «Семён Семёныч!» Ну, когда он деньги, Никулин, под кепку подсунул. Не помнишь?

– Я эти все сионистские фильмы давно сам куда подальше засунул, – сурово отвечал Вячеслав. – А то вы не знаете, что Никулин один из главных сионистов. Знать надо такие вещи, отче Николае. Господи, благослови! – Он перекрестился, прежде чем удовлетворить свой рот первой ложкой борща.

– Каюсь, – вздохнул отец Николай. – Ноя, признаться, ничего сионистского в этих фильмах не вижу. Хорошее кино.

– Кино хорошим не бывает, – возразил Вячеслав. – А вы, я знаю, даже телевизор в доме держите. Разве можно?

– Церковь покуда телевизор не запретила, – виновато вздохнул ещё раз отец Николай. – Спасибо, Наташа, – поблагодарил он жену, принимая из её рук тарелку с борщом. – Чесночку бы нам ещё.

– Церковь с таких сельских батюшек начинается, – спорил Вячеслав. – Вы – прежде всего Церковь.

– Вот уж нет! – рассердился отец Николай. – Церковь это, прежде всего, верховный иерарх! В Церкви-то ещё, слава Богу, демократия не наступила, и сохраняется строгая иерархическая дисциплина.

Чижов пытался расколоть кусок картофелины в своём борще, поглядывая то на Вячеслава, то на батюшку, то на Полупятова. Первый был строг и обличителен, второй – пока ещё виноват, но уже закипал, а третий горестно поедал борщ без ничего.

– А нас вчера... – нетерпеливо начала было Наталья Константиновна, но отец Николай сердито одёрнул её: