Текст книги "Невская битва"
Автор книги: Александр Сегень
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)
Венец второй НЕВСКИЙ
Глава первая.УТРЕННИЙ СЫН
Как только Вася издал первый звучок, Саночка тотчас проснулась с обычной мыслью: «Весь в отца!» Еще и птицы не пробудились, а малыш уже приветствовал новое утро тихим и милым журчанием. Сперва произносилось «плям-плям-гуль-гуль», несколько мгновений проходили в тишине, а затем начиналась эта утренняя песня, похожая на журчание ручейка, сладостно текущего по камушкам родительских сердец. В блаженный предрассветный час Александр и Александра лежали и тихо слушали, как журчит в своей зыбке61 их маленький сынок. Жена коснулась рукой руки мужа, и он взял ее руку в свою, обволакивая теплом всю ее. Через некоторое время люлюканье Васи станет сердитым, пора будет его кормить, а пока они могли еще немного полежать, наслаждаясь этими мгновениями.
В ушах у Саночки проснулись рождественские колядки. Они звучали в тот день, когда начались первые родильные схватки:
Добрый вечер, княже, светлый господарю!
Радуйся, ой радуйся, земле.
Сын Божий народился!
Застилайте столы килимными полстями!62
Радуйся, ой радуйся, земле.
Сын Божий народился!
Воспоминание птицей понесло ее в ту первую брачную ночь, когда, сколь сие чудесно, и зачался их первенец. Как можно было не вспоминать это! С тех пор, едва проснувшись, она сразу вспоминала, как Александр расплетал ее девичью косу. В тот миг она испытала неизъяснимое наслаждение, в которое вылились все ее ожидания последних дней, в глазах закружилось, она с трудом дотерпела, пока он расплетет длинную и толстую косу до самого затылка, и упала, как в омут, в его объятья.
Потом, когда она пришла в себя, ей стало очень смешно при виде того, как новоиспеченный муж ее самозабвенно спит сном земли, только что отдавшей людям урожай свой. И она долго гладила его волосы и лицо ладонью, любуясь Александром, покуда и сэма не уснула. Среди ночи он разбудил ее, как осенний ветер будит и терзает спящую ночную рощу, и это было еще лучше, чем в первый раз, в дивном полусне. А когда она проснулась утром, то к великому удивлению своему мужа в постели не обрела. Всполошилась, а оказалось – он уже ускакал с отцом и отроками на раннюю ловлю с соколиками и ястребками, доставшимися ему в невесточьем.
…В зыбке самозабвенно журчал, гулил и курлыкал плодик той первой брачной ночи.
Народ новгородский на Рождество Христово в храмы потек, а княгиня Александра Брячиславна рожать надумала. Но ее все утешали – коли на такой великий праздник дитя родится, разве ж сие дурно?
Ах, как она этот Новгород возненавидела с первых же дней! Она и вообразить не могла в самых страшных снах, что бывают такие места на свете, где столько народу живет. Да не просто живет, а бурлит и клокочет, словно кипящая вода в котле. Страшная вечевая площадь, мощеная не камнем и не деревянными плахами, а перевернутыми нижними челюстями коровьих черепов… Как ступила на нее впервые княгиня Александра, так и стошнило ее.
В Новгород отправились из Торопца через несколько дней после венчанья. Там уготована была встреча с Александровой матушкой и вторая свадебная каша. И хоть ведомо было Брячиславне про излишнюю скромность своей свекрови, все равно причудливо показалось ей, когда она увидела ее в самых простых одеждах и без единого украшения.
– Ну, здравствуй, добрая невестушка, – поцеловала ее свекровь, оглядев с ног до головы.
– Здравствуй, матушка Феодосия Игоревна, – ответила Александра и вдруг дерзко прошептала: – А я уже не порожняя!
– Откуда знаешь? – удивилась теща.
– Откуда знаю – не знаю, а знаю… – сказала Саночка и зарделась.
– Аль с первой ночи и понесла?
– С первой, матушка…
– Вот и лучше быть не может! Дай же я тебя еще раз поцелую!
Со свекровью у Саночки быстро заладилось, и она часто радовалась – неизвестно, что бы было, если б у князя Ярослава не умерла первая жена, половецкая хатуня. Глядишь, половчанка не была бы такая добрая. Да и вторая жена у Ярослава, говорят, была своенравная, дочь Мстислава Удалого. Поссорившись с тестем, Ярослав бился с ним в сражении под Липицей, потерпел поражение и потерял Ростиславу – Мстислав попросту отнял ее у него. А, говорят, он любил ее. Но, слава Богу, женился в третий раз на хорошей. Вон сколько ему Феодосия сыновей и дочек наметала! А главное – родила для Саночки любезного мужа, Александра. И такая строгая, всегда незаметная. Будто и нет ее, а глянешь – да вон же она сидит себе молчком. Сказывают, таковою стала лишь после смерти старшего сына, умершего от непонятной скоротечной хвори. Она тогда решила, что излишне доселе наряжалась и украшалась, и поклялась впредь быть тихой и никуда не отлучаться от могилы в Юрьевом монастыре, жить только в Новгороде. Посему и на первой свадебной каше в То-ропце не присутствовала. Да и в Новгороде, когда тут вторую кашу чинили, недолго в веселье участвовала, ибо бежала всякого житейского игралища.
Много было странностей в Новгороде. Вот хотя бы взять то, как Александра тут называли. Матушка звала Сашуней, новгородцы в обиходе именовали его Ле-ско или Садко. Если всюду на Руси и можно было услыхать окончание имени на «ко» – Василько, Митко, Левко, то тут всех без разбору так укорачивали. Михаил – Мишко, Федор – Федко, Андрей – Ядрейко, Юрги – Юшко. Правда, Садком Александра звали редко, потому что почитали другого Садка, жившего лет пятьдесят тому назад. То был богатый гость, купец, каких не сыскать. Он даже мерялся богатством – кто богатее, он, Садко Сытныч, али весь Господин Великий Новгород! Поют о нем, будто он ставил свою голову об заклад со многими купцами противу всех их лавок и вытащил из Ильмень-озера златоперых рыбин. Но не токмо лихачествовал, а и построил на свои пенязи63 огромный храм во имя Бориса и Глеба. Александр его за то сильно почитал, особенно уважая память сих братьев, русских первомучеников.
С отчеством у Александра тоже было разнообразие. В торжественных и чинных случаях его величали Александром Ярославичем. Однако священники и монахи обращались к нему – Александр Феодорович, потому как отец его в крещении был вовсе не Ярослав, а Феодор. Первый раз Саночка услыхала такое обращение к мужу от игуменьи, пришедшей с поздравлениями на третий день после новгородской свадьбы.
– Здравствуй, дорогой братик, Александр Федорович, – сказала она, низко ему поклонившись.
Оказалось, это была бывшая Евфросинья Михайловна, невеста преждевременно, незадолго до свадьбы скончавшегося старшего Александрова братца. Его, кстати, тоже звали Федором. И дядька-кормилец у Александра был Федор Данилыч. Сплошные Федоры! Этот последний много места занимал в рассказах мужа о своем детстве. В прошлом году дядька стал болеть и отпросился из шумного Новгорода в родной свой город.
– Вот поедем, Саночка, в наш Переяславль, увидишь, какой у меня дядька Данилыч, – мечтал Александр.
А хорошо было бы и вовсе туда, в Переяславль, навсегда жить уехать. Пусть бы новгородцы забесились и опять не всхотели Александра своим князем. Оказывается, бывало таковое. Александру тогда лет девять было. Взъярились новгородцы, удумали вкупе со псковичами задружить с немцами. Князь Ярослав с женой Феодосией из Новгорода уехал, а сыновей, Александра и Федора, с пестуном Данилычем оставил тут. Но потом Данилыч с княжатами тоже вынужден был тайно бежать, ибо смута разгорелась нешуточная. Тогда-то они год целый в Переяславле прожили, но, увы, в Новгороде начались бедствия, голод, землетрясение, мор, затмение солнца, и пришлось новгородцам слать послов в Переяславль и просить Ярослава с сыновьями возвратиться к ним править. А жаль.
Впрочем, как это жаль! Ведь тогда, глядишь, отец бы ее за другого кого замуж отдал. Нет уж, какова судьба, так тому и быть. Да и то сказать – Новгород. Если попривыкнуть, то оно и ничего так жить тут, даже становится забавно и любопытно. Размерами своими он, конечно, ужасает, но чего только здесь нет, каких не напридумали люди всякостей! В лавках товары таковы, что, скажем, в Полоцк и не успеют дойти, тут все расхватывается, хотя и в количестве немереном. Новгород-ки – щеголихи, обожают менять наряды, диадемы, серьги, обручья, ожерелья и прочие дивованья. Хочешь – жемчужные, хочешь – стеклянные, хочешь – бронзовые, хочешь – златые али серебряные, хочешь – алатырьные… И тут и там стригальные заведения. И женские, где тебе по твоему желанию косы как хочешь красиво уложат, тебя саму приукрасят: и при-беленят, и присурмянят, и прирумянят, да так, что яко солнышко засияешь. И мужеские, где всякую овощь телесную – усы-власы-бороду – подстригут ровнехонько и причешут так, что и самый неблаговидный страхолюд сделается пригоженек. Да мало того, приублагово-нят, дабы от тебя не смрад шел, а ароматы заморские.
И затейники новгородцы, каких свет не видывал. Сколько же игр насчитывается тут! Хорошо будет рожденным ею детишкам наслаждаться своими детскими годами. Вон тебе в свайку раскольцовываются, а вон щучку тягают, а там в раззявки режутся. Не желаешь бегать – сиди и учись в таблеи играть, в шахи ли, в шашки ли, в нарды или другие таблейные игры, их множество. Не желаешь сидеть – гоняйся в тыч с кожаным, набитым шерстью, мячиком. Надоело в тыч – играй в подкидку, в перекидку, в тычку, в лунки, в касло, в свечи, в постриги… Это только те игры, которые она успела покамест изучить, а была бы она мальчиком, то все бы уже усвоила.
Мальчиком хорошо быть, весело, но да вырастешь – изволь идти на войну. А этого счастья Саночке не понять. И за что люди воюют? Дружили бы да играли друг с другом, но нет – что ни год, так повсюду бьются. Вот радость, скажите! В книгах читаешь – и все одно, как кто кого бил-побивал. Книг здесь много, либереи немереные, читай всю жизнь – и то не перечитаешь. Саночка взялась все подряд читать, но игуменья Евфросинья навела в ее чтении строгость, советовала начать умные книги, в коих содержатся мудрые мысли Виргилия, Аскилопа64 , Платона, Галиново65 устроение, Аристотеля, Омировы66 сказания. Делать нечего – хоть и скучновато, а понемногу стала вчитываться. И оказалось, что умнеть – тоже радостно.
Имя Евфросиния приятно было для полоцкой княжны – в ее родном Полоцке на всю Русскую землю воссияла великая праведница, преподобная Евфросиния, тоже игуменья женской обители. Но все равно, не с нею дружила здешняя, новгородская Евфросиния, а с неудавшейся тещей своею, чтя общую потерю: одна – жениха, другая – старшего сына.
Не дай Бог такой же участи их первенцу, Васильку! Вот он лежит сейчас и журчит себе самозабвенно в своей колыбельке, радуясь новому очередному дню своей жизни, и неужто может случиться такое, что будешь растить, растить его, наполняя его своим любовным дыханием, а он потом сгинется в одночасье от неведомой болезни или падет в первом же бою с проклятым ворогом… Лучше об этом не думать.
– Который ему сегодня денек будет, Леско?
Александр каждый новый день своего Васи записывает на вощаной дощечке. Старую букву сотрет, новую навостренной палочкой впишет. Вместо ответа князь встал с постели, перекрестился, нашел свою вощаную таблейку. Княгиня тоже вскочила, заглянула ему через плечо и увидела, как он сглаживает числовые буквицы «рцы», «червя» и «фиту», означающие сто девяносто девять, и на их место вписывает одну-единственную титловую букву «слово», означающую число двести. Вот уже сколько времени прошло с тех пор, как в Рождественский праздник родился их милый Василько. В честь звезды Вифлеема дали ему родильное имя Звездислав, а святое крещение Новгородский архиепископ Спиридон вершил через неделю, первого января, в день Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской, почитаемого наравне с Иоанном Златоустом и Григорием Богословом. В честь сего учителя и святителя вселенского и наречен был первенец Александра и Александры. В Софийском соборе проходило Крещение. И до чего же много храмов в Новгороде! Есть и громоздкие, как Пятницкий, не молитвенный дом, а амбар, прости Господи! Но больше таких, от которых все в душе поет. Вступишь – и сразу всем сердцем чуешь, как вошел не просто в храм, а в посольство Рая на земле.
– Двосотный день ныне Васильку нашему, – с удовольствием промолвил Александр, откладывая дщицу. – С добрым утром, Саночка! Встаем, а то он уже неласково журчать начинает.
– А какой по имени день нынче, свет мой? – спросила Брячиславна.
– Ольгин, женушка. Память равноапостольной великой княгини Ольги, во святом крещении Елены. Июля одиннадцатое. Среда.
Глава вторая
УТРЕННИЙ ЧИН
И покуда Васюнька не начал сердиться, что никто не устремляется к нему с восторгами и не спешит кормить, князь и княгиня встали под образами на утреннюю молитву, ибо и птицы за окном уже вовсю приступили славить Бога.
До чего же любил князь Александр эти утренние молитвенные мгновения! Раньше любил в одиночестве идти по мостику в небо, а теперь полюбил вдвоем с женою лететь туда, выше и выше, к подножию Всемилостивого Творца, сотворившего очередное чудо – это новое упоительное утро.
Он читал и пел молитвы вполголоса, а сзади, слева Саночка тихонько и нежно подпевала ему. Неугасимая лампада горела огнем, принесенным из Русалима монахом Алексием. Когда-нибудь придет время, и они с Александрой тоже отправятся в хожение ко Святому Граду по Святой Земле. У нее была ладанка с мощами преподобной Евфросинии Полоцкой, почитаемой по всей Руси. И она, милая, подарила эту ценную святыню несостоявшейся невесте покойного брата Феди за то только, что та тоже Евфросиния. А Полоцкая игуменья не только в паломничество в Русалим ходила, но и осталась жить там, и усопла там же, в обители святого Саввы. А мощи ее были перенесены в Киев, где и покоятся в пещерах преподобного Феодосия.
Иные спорят, говоря, что не надобно православным христианам уподобляться римлянам и стремиться в Иерусалим, ибо, мол, там Господа нашего казнили смертию те же самые римляне Пилатовы по жидовскому наущению. Якобы, как убийцу манит к себе то место, на коем он совершил смертный грех свой, так и римляне туда влекутся, а нам сего не надобно. Пусть так, но ведь на месте казни своей и воссиял Господь во всей силе, и свет сей оттуда до нас дотекает. И Огнь ежегодно является. Вот от того Огня лампада горит, и он чувствует от нее силу Христову… Нет, очень бы хотелось побывать там, где родился и возрастал сладчайший Иисус, где Он творил свои проповеди и совершал чудеса, где Он был предан, бит и распят и где Он воскрес и вознесся на небеса, даря нам завет спасения душ наших.
– Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу Цареви и Богу нашему! – в третий раз встал на колени и отбил нижайший поклон Александр, чувствуя дыхание одежд и свежего тела жены, припавшей к полу поблизости. Стал читать пятидесятый псалом Давида. Жиды… Жиды – одно, а Русалим – совсем другое. Проклинаем жидовство за мерзость, сотворенную ими со Христом, но поклоняемся ветхозаветным праведникам за их прозрения о Христе и говорим: «…и да созиждутся стены Иерусалимския», ибо Русалим и есть главная и предбудущая столица Русская, там будет сидеть царь православный. И будет он русичем. А кем же еще!
Однако Васюня уже весьма гневно начал покряхтывать и постанывать, кончилось его блаженное утречко, когда животик еще не дал знать о себе. Едва достояв с мужем до «Чаю воскресения мертвых», Саночка пошла кормить дитятку. Извлекла малыша из колываньки, села на постель и дала ему грудь. Александр не видел этого, он продолжал молиться, но счастливая картина все равно возникла пред мысленным взором, и был ли в том большой грех?..
А вот любопытно было бы увидеть себя в таком возрасте, каков ты был… Сказывают, когда Александр лежал в своей люльке, а рядом молились, то он никогда не издавал ни единого писка, лежал себе тихонечко и улыбался. И лишь когда молитвы заканчивались, начинал требовать кормления. Так ли было?
Увы, себя маленького не увидишь и не припомнишь, каково тебе было, когда рядом с тобой молились твои отец и мать. Первое Александрово воспоминание – крещенская прорубь во льду Клещина озера, яркое солнце, играющее лучами в глубокой и холодной воде, бездонность голубизны неба, отражающегося на поверхности крещенской ердани, и такая же бездонность озерной глубины… Кажется, да, это и есть его первое воспоминание в жизни. Быть может, когда-нибудь и другое откроется, так хочется припомнить, как тебя крестили, как впервые освятили уста Причастием, как стал ходить, как произнес первое слово… Но покамест крещенская крестовидная прорубь – самое раннее, за ним – обрывочные другие воспоминания.
– К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна восстав прибегаю…
Постриги – вот первое, что отчетливо и много припоминалось. Ему уже пять лет было, совсем взрослый отрок, не младенец какой-нибудь. Деревянной саблей за милую душу рубил полчища высоких трав, ибо то, конечно, были не травы, а лютые враги Отечества нашего – репьи латынские!
– До сего дня был ты дитя, а с сего дня будешь Младой муж, – молвил ему отец.
В Спасо-Преображенском соборе Переяславля он сидел на огромной подушке, покрытой аксамитовой наволочкой с изображениями золотых лефандо и львов. Сей белокаменный храм был построен его прадедом Юрги Долгоруким, который украсно украсил его и исполнил книгами и мощами священными. И Александр уже тогда знал, что се – «прадедушкин храм». Образ долгорукого прадеда с малых лет воспалял его воображение – жалко, что Юрги уже в Раю, вот бы поглядеть на его руки, какова была их долгота. И хотя и разъясняли ему, что руки у прадеда были обычные, а прозванье связано с долгими устремлениями к новым землям, Александру все равно представлялся огромный богатырь с безразмерными ручищами. Берет врага христианского за воротник и длинной дланью своею заносит высоко-высоко – на конек крыши. Очень смешное зрелище!
И вот после долгих молитв епископ Симон взял в руки ноженцы и приблизился к нему решительным шагом, так что Александр невольно отпрянул. И длинные шелковистые пряди, от рожденья не стриженные, с нежным хрустом отстригаются и ложатся в кипарисовую укладочку. Отныне его всегда будут стричь, ибо, как завещал Владимир Мономах, «се грех, аще же муж носит долги власы», а он отныне уже не Сашенька, а Александр, не дитя, а младой муж, как сказал батюшка.
После пострига и заздравных молебнов новоявленного младого мужа выводят во двор. Народ переяславский кричит ему здравие. Матушка Феодосия берет его на руки и, целуя, прощается с ним. Теперь они будут видеться реже, ибо жить Александр станет у своего пестуна – Федора Даниловича. Матушка передает его с рук на руки боярину-воспитателю, Федор Данилович бережно берет своего нового воспитанника и сажает высоко-высоко, на коня, в сияющее серебром кожаное седло так высоко, как Юрги Долгорукий – супостата, в мечтах маленького Саши. Но теперь – прочь мечты детства! Он сидит на коне, он очень и очень взрослый, его препоясывают мечом, не детским деревянным, а самым настоящим, хотя и не очень большим, не таким, как у отца. Меч тяжел, но Саша смело берет его рукоять, цепко обхватывает и с напряженным усилием вытаскивает из ножен. Меч шатается в еще не очень сильной руке и сверкает на солнце, тяжело держать его, но надо, и он возносит кладенец над головою, а епископ возглашает:
– В нощи мя и во дни сохраняй, борющих враг из-бавляющи мя!
Еще труднее было вставить клинок меча обратно в ножны, но он и с этим справился, утопил булатное лезвие в мягком бархате ножнового вместилища. На другой день предстояло впервые поехать на ловы…
– Моли Бога о мне, святый угодниче Божий и мучениче, воине Александре, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.
В честь воина нареченный, был он прежде всего воин, и когда научился читать, первыми книгами его стали не только жития святых, среди коих было и житие праведного воина Александра, но и «Александрия» – описание жизни и подвигов Александра Македонского. Сию книгу он перечитывал много раз, вдохновляясь благородством воинского духа и мечтая о столь же бесстрашных подвигах. Его восхищал и необычный ум македонского царя и полководца, как тот говорил: «Восточные страны весьма удобны для завоеваний, ибо они обширны и густо заселены народами». Или как хитроумно поучал: «Аще бываете в чужом граде, присматривайте, и коли узрите, что там домашних мелких зверушек – собак и кошек – в изобилии и они окружены излишней лаской, тако знайте же, что сей град легко завоевать вам будет, ибо тут мужи слабы и ленивы, детей не воспроизводят в достатке, и женам хочется изливать свою любовь опричь детей на собак да кошек». И много другой нелишней мудрости было в сказаниях об Александре, одно плохо – жил он до явления Христа Бога и не мог прибавить к своим доблестям подвига христианского.
Александру Переяславскому же, в отличие от Македонского, Бог дал счастье родиться в мире, озаренном светом Христовой любви, в мире, где цвела и светилась несравненная страна – Русь родная. И в будущем уготованы ему воинские свершения не ради своей славы, как у Македонского, но прежде всего ради торжества Христова и ради пущего величия русского народа.
– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.
Под пестование дядьки Данилыча он попал, как зерно попадает в ступе под тяжелый пест. Тут уж никто не жалел, не щадил его нежного возраста, часами приходилось носить на себе и брони, и кольчуги, и щиты, и мечи, и шлемы, обучаться фарьству – умению добро сидеть в седле и управлять конем, натягивать тетиву лука, обдирая об нее детские пальцы.
– Ничего, ничего, повлажнись поди на тертости, да хорошенько повлажнись, не брезгуй, – нисколько не проявлял жалости, а лишь думая о помощи и пользе, учил пестуш Федор Данилыч. – Так, повлажнился? Добро. Теперь мы твои лапы о-о-от так завернем, завтра все как копьем снимет. И впредь знай, что когда коню где-то потертость на спине или боках случится, от седла или подпруги, спереди от нагрудника или сзади от пахвы, без стеснения увлажни больные места собственной своей влагою, а потом прикрой на всю ночь капустными листами, как я тебе сейчас.
К семи годам Александр уже в доспехах мог долго сидеть в седле, владел мечом, сколь сие возможно в столь юную пору, и лихо стрелял из малого лука. Считалось, что отменный лучник точно в цель посылает одну стрелу за одно прочтение «Отче наш», бывали и такие, что могли шесть раз выстрелить за одно «Верую»67 . Семилетний Александр, сидя в седле, за одно «Верую» мог дважды зарядить лук и пустить стрелку. С двадцати шагов, правда, своих, детских, а не взрослого человека, он легко вонзал в дерево срезку68 , а на пятнадцати таких же шагах томаркой69 сбивал с плетня какой-нибудь чурбачок.
Осанистым молодцом привез его тогда отец в Новгород вкупе с братом Федей на княжение. В первый день поселились неподалеку от города, на Городище, – в Благовещенской церкви служили благодарственный молебен. На другой день предстояло идти в Новгород «присягу бить», как сказал отец. И Алек-саше представлялось, что надо будет биться с кем-то, ведь не зря его готовили, учили, он всю ночь волновался, во сне думая, одолеет ли… Но оказалось, никого бить не понадобилось, все произошло довольно мирно, хотя и шумно.
Новгород напугал мальчика своей огромностью. Родной Переяславль раз в пять был меньше, а главное – тише. Когда в сопровождении приехавших за ними в Городище послов они подъезжали к Ярославо-ву Дворищу, там их уже ждали толпы народа, крикливого и беспокойного, вышедшего поглядеть, кого им привезли на княжение. Больше всего Александр боялся свалиться с коня – казалось, упади он, и вся эта орава ринется на него и растерзает. И от этого страха еще осанистее сидел в седле своем, насаженном на золотистый, в веселых пятнах, пардовый чапрак. До его слуха доносились восклицания, которые его больше подбадривали, чем огорчали:
– Дивитесь, який ладный княжевец!
– Меньший али старший?
– Меньший. Такого не прея можно садить княжить.
– Нечего бачить – баский юнош!
– Клятые суздаляки!
– А тебе подавай немчина? Закрой рыло!
Огромных размеров церкви стояли на Ярославовом Дворище, а вокруг церквей – шумные торги, гомон, гогот. Здесь приехавших переяславцев встречала новгородская господа – богатейшие люди города, все препоясанные одинаковыми золотыми поясами, знаменующими их господское достоинство.
Подъехав к ним, отец извлек из ножен меч свой, поцеловал его и вновь вложил в ножны. То же проделал старший брат. Александр, в свою очередь, вытащил свой меч и был уверен, что выронит его на позор себе перед всею господою, но справился, приложил к губам булатное лезвие и вернул кладенец в ножны.
– Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу Русскую, власти и воинство ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте.
От Ярославова Дворища выехали к пяти вымолам, и казалось, что к этим волховским пристаням пришли и встали на привязи со всех стран мира корабли – русские ладьи и насады, мурманские и свейские шнеки, водоходы немецкие, датские и прочие латынские теснились и терлись боками друг о друга, покачиваясь на волнах, рождаемых нескончаемым бегом судов по Волхову.
И, проехав мимо вымолов, взошли на Великий мост. Впереди вставал величественный кремль, из-за каменных стен которого выглядывали шапки соборов, справа Волхов стремил свои воды на полночь к Ладожскому озеру, распрямлял и набычивал разноцветные паруса кораблей, а слева распахивался простор, там речной рукав из Мячина озера вливался в Волхов, и вдалеке, за стрелкой полуострова, виднелись купола Юрьева монастыря, вдруг сверкнувшие на солнце так, что померещился там ангел… И еще не знали сыны Ярослава, что одному из них через шесть лет быть по-хоронену в той обители…
– Спаси, Господи, и помилуй родители моя Феодора и Феодосию, братию и сестры, жену мою Александру, сына Василия и сродники моя по плоти, и вся ближний рода моего, и друга, и даруй им мирная Твоя и премирная благая.
Он невольно оглянулся и увидел, как улыбается Саночка, кормя своего задумчивого едока, весьма важно относящегося к своему насыщению. Молочная ему женушка попалась – многие не могут сами долго выкормить первенцев, а Саночка, гляди-ка, полгода уже сама вскармливает и не подает знаков, что скоро кончится млекопитание.
Когда он привез ее сюда, в Новгород, он видел, как она перепугана, как ей хочется бежать от этого несносного новгородского гомона. Она и сказала тогда ему: «Как же можно жить тут, Леско милый?» С молодою женой он точно так же въезжал сюда, как и в свой самый первый приезд – через Ярославово Дворище, мимо пяти вымолов – Иванского, Будятина, Матфеева, Немецкого и Гаральдова – на Велик мост, с коего открывались бескрайние виды во все четыре стороны. И молодую жену он повез в кремль, в Святую Софию, точно так же, как тогда, отправились они с отцом и братом в сей главный храм Новгорода «бить присягу». Дивный собор! Подъехали к вратам и залюбовались ими – изощренные врата, разделены на множество прямоугольных ячеек, в каждой из которых разнообразные сцены – Спас в силах и Спас с апостолами, разные государи и воины на конях и с копьями, святые мученики и праведники, в нижнем углу – китоврас70 , стреляющий из лука, дверные уши держатся в зубах у львиных морд.
– Се, сыны, важная у Софии украса – врата свей-ского стольного града Сигтуны. Привезены в память о покорении сего свеиского града новгородцами сорок лет тому назад. От тоя поры свей боятся воевать проти-ву нас.
Сойдя с коней, сквозь расступающуюся толпу входили в храм через Сигтунские ворота. Внутри все озарено множеством светильников, шли прямо к аналою, на котором лежали крест и грамоты Ярослава Мудрого, коему Александр приходился внуком в шестом колене, целовали грамоты и крест по очереди: отец, брат, третьим – Александр. Владыка архиепископ Антоний, в прошлом боярин и сановник Добрыня Ядрейко-вич, благословлял, принимая присягу быть добрыми и мудрыми князьями Господину Великому Новгороду. На владыке – клобук белый, не черный, как у Владимирского архиепископа. Все тут, в Новеграде, не так, как повсюду. И речь – вроде русская, да не такая, не «хлеб» скажут, а «хлиб»; не «говорить», а «бачить»; не «смотреть», а «дивитися»; не «тебе», а «тоби»; не «что», а «що»; не «вечный», а «вичный». Правда, «вече» так и говорят – «вече». Это у них народный сход, на коем если не все, то очень многое решается.
Потом он как-то вдруг понял – все, что на письме через «ять» изображается, новгородцы не через «е», ачерез «и» произносят, вот в чем дело. И таков их древ-лий обычай, от коего они не хотят отказываться. Еще они не скажут «он едет», а молвят: «ен еде»; не «его жена», а «евоная»; епискупа называют «пискупом», и епископская церковь в Детинце у них – Пискупля церковь; новгородец не бьет топором, а бьет топорам, не берет руками, а берет рукам, не кормит лошадей, а кормит лошадьми, живет не возле реки, а возле реке, а идет не к реке, а к реки, и не к нам, а нами… И много еще в языке причудливого есть, чтоб только всяк русский человек в разговоре сразу ж понимал, что перед ним удалой новгородец, а никто иной.
За свои годы жизни тут Александр Ярославич хорошо освоил речь Великого Новгорода, и уже не бывало случая, чтобы он где-то что-то произнес «не по-ево-ному». А Саночка упрямится: «Не хочу речь свою коверкать!» По-своему и она права.
Но он со временем очень полюбил новгородцев. Многое не нравилось ему в них и прежде всего – любовь к наживе, к излишнему богатству, к пирам, на которых съедалось так много, что можно было накормить целую область, а еще столько же недоедалось и портилось, уходило на корм скотине, которая и сама, в свою очередь, предназначена была в корм. Не любил он изобилия роскошных одежд, коими щеголяли новгородки, не любил лишнего богатства и самого духа торгашеского, витавшего над этою северною столицею. Но не мог он не восторгаться боевой удалью жителей этого сильного оплота Русской жизни, их бесстрашием и укоренелым презрением ко всякому иноземцу, мечтающему завладеть хоть каплею их немереного достояния, ибо и той капли хватило бы, чтобы вооружить целое войско, и с тем войском покорить какой-нибудь малодушный народ.
Дерзость, наглость, самохвальство – все сие дышало в новогородцах, но все сие не могло и не восхищать, ибо было выслужено этим славным народом полунощной Руси в боях с постоянными захватчиками, из века в век искавшими себе позорной гибели на священных берегах Псковского, Чудского и Ильменя озера, Ше-лони и Волхова, в болотистых здешних топях. Прогонят их, намнут хвост и гриву, они какое-то время не лезут, потом забывают про позор свой и раны и вновь, глядишь, влекут свои чванливые знамена, треплют их на северном ветру, чтобы уронить в грязь или пыль да залить собственною кровью.