Текст книги "Невская битва"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

ЛЕДОВАЯ ПЕСНЯ

Петер Дюсбургский по прозвищу Люсти-Фло считал себя шпильманом – бродячим певцом, хотя у него была четко прописанная должность – хронист ордена дома Святой Марии Тевтонской. В юности Петеру посчастливилось познакомиться с великим поэтом – с самим Вальтером фон Фогельвейде, и даже взять у него несколько уроков стихосложения. С возрастом Петер понял, что больше всего ему нравится писать о рыцарях, о войне, о храбрости и бесстрашии, о кровавых битвах. Он прибился к ордену, прижился в нем, и, хотя рыцари презирали поэтов, они мирились с тем, что кто-то да должен описывать для потомков их подвиги.

Петеру была поручена хроника, но он сочинял и песни, одна из которых пользовалась таким большим успехом, что постепенно забылось, кто ее сочинитель, говорили – народная. Там были такие слова:

Когда тевтонцы поют – Стало быть, они в поход идут. Когда они пьют крепкое вино – В утробе у них исчезает дно.

Бывало, начнут где-нибудь распевать эту бравую песню, а Петер потом непременно спросит:

–    А кто сочинил слова?

–    Народ, – обязательно скажут ему.

–    Не народ, а я!

– А ты что – не народ? И ты народ, Петер. Пей да радуйся!

И он сочинил другую песню, которая тоже полюбилась тевтонцам:

Пейте, пейте, братцы, пейте!

Ни о чем вы не жалейте!

Пусть печаль ваша дома сидит,

А здесь пусть кружка об кружку звенит!

Он ходил в походы, и во время сражения любил побывать во всех его местах, все увидеть своими глазами, за что его и прозвали Люсти-Фло – «веселая блоха».

В утро Ледового сражения он проснулся рано, преисполненный вдохновения и радости от ожидаемой победы над русскими дикарями. Он давно уже привык сочинять на ходу, сначала в уме, а потом только переносить все на пергамент, отточенное и обкатанное в мозгу. И он не мог сдерживать улыбку, когда ехал верхом на бело-пегом коньке неподалеку от вицемей-стера Андреаса. Рядом с Вельвеном двигался на вороном коне некто барон Росслин, темноликий и черноволосый гость ордена. О нем говорили многое – будто он сказочно богат, будто он возглавляет некий таинственный и могущественный орден и даже будто он женщина. Справа от Андреаса ехал епископ Герман, брат вицемеистера Иоганн, и другой Иоганн – фон Акен, с пышным плюмажем на шлеме. А там впереди гремело, вышагивая, огромное орденское воинство, столь тяжелое, что оставалось лишь диву даваться, как это не проваливается под ним лед озера Пейпус. И Петер уже обкатывал в уме образы: «Лед под ногами у них стонал и трещал… Ледяная поверхность трещала… Но сама Святая Мария снизу, из-под воды держала… Провалиться под лед не давала… На вицемейстере мантия, как огнь, трепетала… Как белый огнь трепетала… Покамест были открыты забрала…»

Проехав какое-то время в свите вицемеистера, Лю-сти-Фло не выдержал и поскакал вперед по правому боку от железной свиньи, но не успел он далеко отъехать, как раздался страшный удар и грохот, означавший, что немецкое войско сошлось с русским. Тотчас вспыхнул новый поэтический образ: «Треск и удар был такой, что казалось – лед на озере двинулся с грохотом… Сшиблись два войска, и вот – будто пошел ледоход… Грохот такой нестерпимый поднялся, словно бы лед на озере весь поломался…»

Он приблизился к месту сшибки, и две стрелы одна за другой просвистели прямо возле его лица. Русские обильно обстреливали немцев из луков. Мысли, оперенные образами, как стрелы, свистели в голове у Петера из Дюсбурга: «И, словно пчелы над ульями, русские стрелы свистели, но запугать они рыцарей так до конца не сумели… Рыцари-братья русских стрелков под себя подмяли, копытами их… та-та-та-та-та-та… потоптали… Лед под ногами войск стонал и шатался, быстро из белого в красный от крови он превращался…» Следующий образ так обрадовал сочинителя, что он весело захохотал. Надо было только превратить его в стихи. Значит, так… Как на свадебном пиру, завтрак быстро переходит в обед, а обед в ужин, так же проходила эта битва – быстро, стремительно и весело. «Недалеко было от завтрака до обеда… а за ужином уже ожидала победа…» Что-то в этом роде. Так-так… Хороший образ, надо будет его как следует развернуть. Ледяная свадьба. Ледовая песня жениха. Жених – вицемейстер Андреас. Невеста – сама Святая Мария Тевтонская. Подарок ей – победа над русскими варварами. Свадьбу играет епископ Герман. Надо ли вот вписывать туда эту темную лошадку, барона Росслина?.. Пока не буду, а если потом скажут вписать – впишу. Итак, что там получается?

Голова его пылала, он то отъезжал в сторону, то пытался пробиться туда, где гремело оружие и ревели глотки дерущихся. Рваные строки летали вокруг него, шелестя крыльями и издавая хищный орлиный клекот, но никак не хотели ложиться в гордый и благородный размер, вырывались из рук, клевали его в затылок и в щеки, кричали и царапались. «Лопнула с треском оборона русских, как скорлупа ореха… Стало… тра-та-та-та, тра-та-та-та… не до смеха… Доблестный клин тевтонский в русское войско проник… Час победы настал… тра-та-та-та… сладостный миг…»

Весь охваченный переплавкой происходящего в образы и строки Люсти-Фло почти сам не заметил, как конь под ним пал, неведомо – кем и как убитый, просто вот Петер сидит в седле, а вот он вдруг заметил, что ходит своими ногами, а бело-пегая бездыханная туша лежит неподалеку. «Люди и кони лежали на льду повсеместно… Кровью дымясь… а души взлетали от них бестелесно… В круговороте сраженья иной мог и не заметить, что давно уж убит… А какая же рифма к «заметить»?.. В буре сраженья иной мог и не понять, что давно уж успел добычею смерти он стать…»

Без коня Петеру даже легче оказалось перебегать с места на место и уклоняться от возможных ударов. Впрочем, на него и так мало кто обращал внимания, разве что только стрелы, коим безразлично было кого жалить – воина или шпильмана. И Люсти-Фло, полностью оправдывая свое прозвище, мелькал то там то сям, его чуть было не утянуло вместе с головой и плечами свиньи в глубокую русскую западню, потом он очутился в самой середине немецкого войска, в самой гуще пеших кнехтов, где лишь несколько рыцарей были на конях. Здесь Петер пережил удар, который прошелся по всему войску мощной волной. В тревоге он ожидал объяснения, и оно вскоре последовало. Оказалось, князь Александр находился не с основным войском, а наскочил с левого крыла и ударил своей конницей, проломив железные ряды. Потом точно такой же удар воспоследовал справа – оказалось, что и оттуда наскочили русские.

– Что же это? – с недоумением обращался шпильман к окружающим его кнехтам и рыцарям. – Я думал, мы уже победили!

До него никому не было дела, лишь Томас фон Гроб грубо крикнул ему:

– Проваливай отсюда, Люсти-Фло! Здесь тебе не место!

И Петер послушался. Его одолел страх, который передался ему от фон Гроба. Страх гнал его сквозь смыкающиеся ряды кнехтов, а грохот и треск внутри свиньи усиливался. Оглянувшись, хронист ордена успел увидеть, как раскалывается надвое шлем Томаса фон Гроба и янтарно-желтый мозг молодого рыцаря выскакивает наружу. Это могло означать лишь одно – что русские пробились уже в самую середину тевтонского войска, разрезая его пополам. «Видно мне было, как рассекаются шлемы… Как рассекаются мощные, крепкие шлемы… С хрустом ломаются, как бы то ни было, шлемы… Мозг вылетает сквозь распотрошенные шлемы…» – заело в голове у шпильмана. Страх и ужас одолели его столь сильно, что он уже едва мог что-либо соображать, а уж со стихами и вовсе было худо. Он ненадолго прижался к бронированной ноге Генриха фон Нимма, но и того сразил мощный молот русского рыцаря, выскочившего словно из-подо льда, и фон Нимм рухнул прямо на Петера, так что тот едва успел увернуться и лишь сильно ушиб плечо о тяжеленные доспехи Генриха.

Весь забрызганный кровью, с выпученными глазами Люсти-Фло нырял под брюхами коней, протискивался сквозь ряды кнехтов, проскальзывал у кого-то под ногами, стремясь поскорее уйти оттуда, где гибнет доблестное тевтонское воинство. Его чуть было не растоптал Себастиан фон Лильвард, который яростно продирался сквозь строй, чтобы принять участие в схватке. Но постепенно Петер очутился в заднем правом окороке свиньи, где стояли братья фон Бранау, Гюнтер фон Моронг и Йорген фон Вайнененде. Здесь пока еще было спокойно, и Люсти-Фло обратился с вопросом к фон Моронгу:

–    Что происходит?

–    Боюсь, нам крышка! – дико осклабился в ответ Гюнтер. – Они побеждают. Пауль фон Ракк двинул вперед свои эстонские полки, но едва ли трусливые эсты способны на что либо, кроме ловли рыбы. Пожалуй, нам скоро следует подумать о том, как бы унести ноги.

Услышав такое, шпильман поспешил расстаться с фон Моронгом и стал пробовать окончательно выбраться из смертельно раненной свиньи. И ему почти удалось это, но вдруг он вновь оказался в гуще войска, но теперь уже – войска бегущего, пятящегося, топчущего самого себя. Обезумев, люди готовы были колоть и бить друг друга, лишь бы поскорее унести себя отсюда. Оказалось, что эстонцы фон Ракка, едва вступив в сражение, и впрямь дрогнули, побежали, окончательно разрушили немецкий строй и, отколов от него значительную часть, тащили немцев теперь куда-то вбок и назад, к берегу, в сторону узкого пролива между верхним и нижним Пейпусом.

С ужасом Люсти-Фло вспомнил слова вицемейете-ра о том, что там – самое опасное место, там можно провалиться под лед. Но толпа волокла его за собой, и он ничего не мог с этим поделать, разве что только постараться выскочить поперед бегущей толпы, ибо на нем не было тяжелых доспехов, лишь легкая коль-чужка, и он мог успеть проскочить впереди всех до того, как они провалятся. «Дрогнули эсты… только бы лед не треснул… в ужасе немцы бежали… льдины под ними трещали… храбрые в наступленье – жалкие в отступленье… им бы всем сбросить доспехи, но времени нет на доспехи…» – стучало в мозгу у хрониста. Рифмы рождались сами собой, вились, как мошкара, гасли и осыпались.

И он наконец выбрался из общего строя и бежал впереди всех. Оглянувшись, он мельком заметил, что среди бегущих и оба брата фон Бранау, и фон Моронг, и фон Вайненеде, и даже Вильгельм фон Скрунд, который, помнится, был почти в самой середине свиного зада, около датчан.

«С мыслью одною – дойти бы до твердого брега… Очень хотелось бы отдыха и ночлега… Лишь бы уйти живым, живым, живым!.. Хочется жить, очень хочется быть живым!..»

Впереди он увидел берег, а на берегу стояли люди, и эти люди что-то кричали, размахивая руками, а между людьми на берегу и бегущим немецким войском по льду шли русские монахи, спеша куда-то, дикость какая-то!.. Или это уже потустороннее видение? Вот монахи встали, обратились лицом к Петеру. У одного в руках была икона, у другого – зажженная лампада. Конечно, это видение! Расстояние между ними стремительно сокращалось, а сзади уже слышался топот коней, на которых с поля битвы улепетывали храбрые рыцари ордена дома Святой Марии Тевтонской… И вдруг – кр-р-р-рак! Чудовищный треск, хруст, стон огласил окрестности, и, оглянувшись, Люсти-Фло увидел, как бегущее за ним следом воинство проваливается под лед озера Пейпус. Крушение льда мгновенно добралось до ног шпильмана, и он не успел отпрянуть – в следующий же миг очутился в ледяной воде. От неожиданности и внезапного мокрого холода зашлось дыхание. «Вот как закончился этот свадебный ужин… Незачем утопленнику бояться, что окажется он простужен…» – весело и глупо мелькнуло в голове сочинителя. Даже легкая кольчуга потянула его на дно, и он с величайшим трудом, любя жизнь, все же выбрался резкими рывками на поверхность воды, хотел заорать, но не мог даже вдохнуть – такой мощной судорогой свело ему легкие. В глазах все стало сначала ярко-голубым, потом синим, потом лиловым. Он подобрался к краю льдины, схватился за ледяной обрыв, из последних сил стал подтягиваться. «Смерть приходит вот так… Станет тихо вот так… И вот так, вот так…» Кто-то подхватил его под локти и стал тащить из воды на лед. Он глянул и увидел двух русских монахов…

Глава двадцатая

БЛАГОДАТНЫЙ ОГОНЬ

По благословению архиепископа Спиридона молчальник монах Роман и священник Николай шли вокруг битвы с крестным ходом. Впереди шел Николай, неся перед собою старинный образ Святого Георгия Победоносца. Роман двигался за ним следом, стараясь глядеть только на огонек лампады, чтобы, не дай Бог, внезапный порыв ветра не загасил ее. Но никакого ветра, слава Богу, не было, так только – легкие ветерки гуляли над Чудским озером в этот час позднего утра, приближающегося к полудню.

Сей храбрый и на редкость малочисленный крестный ход двигался по следу Александровой конницы, только что ударившей немецкому войску в бок, но в какой-то миг Роман сообразил, что Николай может увлечься и по следу Александра дойти до самой битвы. Он дернул его сзади за легкий тулупчик, надетыи поверх подрясника, и направил в сторону от места сражения.

– И то верно, – сказал Николай, поворачивая. – Спиридон-то велел нам стороной все обойти. Только вот одно плохо – владыка не сказал, что нам петь нужно при нашей ходьбе. Псалмы или что иное. Как ты думаешь, Романе? Молчишь? Ну ты, вероятно, в душе поёшь. А мне что петь? «Воскресение Христово видевше…» – рано, Пасха еще нескоро. А! Вот что я буду – «Спаси, Господи, люди Твоя». Правильно? Она же о победе.

Он оглянулся на Романа, и Роман кивнул ему. Взбодрившись, отец Николай запел густым голосом:

Спаси, Господи, люди Твоя

И благослови достояние Твое,

Победы православным Христианом

На сопротивные даруя

И Твое сохраняя

Крестом Твоим жительство!

Монаху Роману стало тепло на душе от голоса Николая. Он боялся, что тот от волнения снова будет говорить без умолку, как там, на Вороньем Камне. И Роман стал мысленно подпевать впереди идущему спутнику своему.

С детства он любил петь. Знал все народные песни и сказания, но больше всего ему нравилось песнопение церковное. Став монахом и получив новое монашеское имя от Романа Сладкопевца, он в том углядел для себя предзнаменование. Однажды тайком произвел он на свет кондак131 собственного сочинения, который показался ему столь совершенным, что Роман стал особенно благодарить небесного своего покровителя, зачинателя кондаков. Так он насочинял множество кондаков на всякие праздники, и все они казались ему прекрасными, а сам себе он уже казался новым Сладкопевцем и лишь ждал часа, когда можно будет выказать свое дарование. Но в то же время бес гордыни стал все больше и больше обуревать его. Постепенно сделался Роман нетерпимым к людям, замечал в каждом грехи его и всякую малую погрешность возводил в чин смертного греха. Даже о некоторых иерархах иной раз мог свое суждение иметь, и суждение не самое лицеприятное.

Но и себя на исповедях не жалел Роман, принявший сан монаха. Однажды, исповедуясь отцу настоятелю, он произнес следующие слова:

–    Неистово многогрешен аз, владыко! Несть конца неправде под моим ангельским одеянием…

–    Э, постой-ка, – перебил его настоятель. – Не перегнул ли ты палку, брат Роман? Коли у тебя под ангельским одеянием сплошная неправда, то как же ты можешь носить сей образ на себе? Тут дело далеко зашло. Слышал я о тебе, что ты кондаки сочиняешь и даже тайно кое-кому дерзаешь петь их, собирая вокруг себя восторженных почитателей. А ну спой мне наилучший из них.

Роман смутился, но спел свой собственный кондак, посвященный Рождеству Христову. «Вот он мой миг!» – думалось ему, ибо ведь и Роман Сладкопевец впервые прославился своим рождественским кондаком. Но вдруг он увидел весьма строгое выражение на лице настоятеля и внезапно осознал, насколько кондак Романа Сладкопевца лучше, нежели сей, только что спетый.

Долго молчал настоятель. Роман все ждал и ждал слов от него, а он все молчал и молчал, молчал и молчал. Оторопь взяла Романа. Он догадался, что значит сие скорбное молчание. Догадался и спросил:

–    И сколько молчать мне заповедуешь?

–    До тех пор, пока не осознаешь заблуждений своих, – вмиг просветлев лицом, сказал настоятель. – До тех пор, покуда само из тебя не прорвется слово человеческое. Одним могу тебя утешить – глядишь, после благого молчания твоего и впрямь научишься сладостные кондаки и прочие песнопения сочинять.

Так и случилось, что более двух лет тому назад монах Роман принял обет благого молчания. Молчальником он на Неву вместе с Александром и отцом Николаем ходил. И был миг, когда показалось ему там, что готово прорваться его молчание. Ратмир, любимейший певец князя Александра и всего народа, пал в битве, и никто не мог утешиться, оплакивая эту гибель. Что-то подсказывало Роману: прерви молчание, спой и утешь Александра. Но что-то и сдерживало его: нет, рано, и года не прошло, как ты молчишь, разве бывают столь кратковременные послушания? Терпи – и воздастся тебе еще больше. Так он мучался тогда, но не прервал молчания.

И вот теперь Роман шел след в след за отцом Николаем, нес лампадку, на которой горел огонек, зажженный от Благодатного Огня, сходящего в Иерусалимском храме Воскресения Христова в субботу перед Пасхой, и волнение распирало его – неужто теперь, через два молчаливых года, за которые ни словечка не было им промолвлено, суждено ему прервать обет? Он думал так потому, что чувствовал, как пение рождается в душе, как распирает оно его легкие, готовое вот-вот вырваться наружу.

Но покамест он лишь мысленно подпевал отцу Николаю. Они перешли все озеро и ступили на берег. Снег влажно хрупал под ногами, становилось все теплее и теплее. С берега еще раз посмотрели на сражение. Видно было, что немецкую свинью упорно делят надвое, но хватит ли сил добить, довалить ее?..

– Помогай Боже! – перекрестился отец Николай и двинулся дальше по берегу, отходя от озера, дабы хвостовые немецкие заставы не заметили их. Он и петь теперь стал совсем тихо, боясь, что их услышат. А Роману все больше и больше хотелось поднять голову к небесам и запеть во всю силу своих отяжелевших легких.

Он вдруг отчетливо увидел несовершенство своих прежде сочиненных песнопений, их затянутость, от которой создавалась заунывность. Как мог он дерзать сравнивать себя с Романом Сладкопевцем! Теперь это не укладывалось в его голове, и горячая благодарность к отцу настоятелю, направившему его на путь истинный, заливала грудь монаха-молчальника.

Они с отцом Николаем шли по лесу, вспученному болотными кочками, и идти было нелегко, а главное – страшно, что споткнешься, упадешь и погасишь Благодатный Огонь. То там то сям вдалеке виднелись немецкие заставы, но Бог миловал, и они миновали их благополучно. Под снегом было сыро, и ноги Романа, обутые в легкие монашеские калиги132 , быстро намокли. Но он старался не замечать этого, думая только о цели крестного хода. Наконец он и отец Николай, обойдя стороной все береговое расположение войск ордена, стали выходить к озеру, а когда вышли, глазам их предстала совсем иная картина, нежели та, которую они могли наблюдать со стороны, еще только отправляясь в свой крестный ход. На льду озера творилось уже нечто совсем беспорядочное – битва шла всюду, воинские построения распались на множество кусков. Трудно было сказать, кто кого одолевает, но отец Николай твердо заявил:

– Судя по всему, наша берет.

Они осторожно сошли с берега и снова ступили на лед озера. Одесную от себя они увидели чуть поодаль дымы и крыши большого села Узмени, а возле самого берега – множество народу, жителей этого села, собравшихся, чтобы поглазеть на происходящее. Отец Николай, повернувшись к ним, высоко поднял над собой икону и сначала потряс ею:

–    С нами Бог! – крикнул он громко.

–    С нами Бог! – закричали ему в ответ узменцы, вскидывая вверх руки.

Отец Николай иконой осенил их крестно, и они в ответ все по нескольку раз перекрестились, радуясь столь верному знаку. После этого монах Роман и отец Николай двинулись дальше, но тут слева от себя они увидели зрелище, заставившее их содрогнуться. Огромная лавина немцев, отделившись от общего месива битвы, катилась в их сторону. Прикинув расстояние, Роман сразу понял, что вряд ли они успеют добежать до другого берега прежде, чем сия лавина докатится до них, но все же они с отцом Николаем прибавили шагу и почти побежали, насколько это было возможно, чтобы не расплескать лампаду и не загасить священное пламя.

– Не успеем, – горестно воскликнул отец Николай, когда, пробежав сотню шагов, они увидели, что немцы уже совсем близко – уж видны были их озлобленные, обезумевшие лица, казалось даже, слышно их учащенное, пылкое дыхание.

Остановившись, отец Николай и монах Роман встали лицом к надвигающейся к ним толпе врагов и замерли. Отец Николай вознес над собой икону со Святым Георгием Победоносцем и воскликнул громко:

– Да воскреснет Бог! И да расточатся врази Его!

А Роман застыл, протягивая в сторону немцев лампаду с Благодатным Огнем. Он понимал, что, возможно, именно теперь наступил тот миг, когда ему следует отрешиться от благого молчания и тоже крикнуть что-либо, но в то же время он, оказывается, так привык безмолвствовать, что ему гораздо легче было и кричать безмолвно. И он, не открывая рта, всем существом своим неслышно прокричал:

– Анафема на вас! Сгиньте! Провалитесь!

И священный ужас объял все его существо в следующий же миг, когда раздался оглушительный грохот и осатаневшая толпа немцев разом стала проваливаться под лед Чудского озера, в черную воду преисподней. Глыбы льда взметались вверх и тотчас, как огромные крышки, погребали под собой провалившихся тевтонцев, тяжелые доспехи которых мгновенно утягивали их на дно. Там, вдалеке, где лед не проломился, чухна и немцы продолжали сыпаться в образовавшуюся величайшую прорубь, не в силах сразу остановиться, подпираемые бегущими сзади. Иные, по сторонам от огромной полыньи, разбегались в смертельном ужасе, побросав щиты и оружие, сбрасывая с себя на бегу шлемы и доспехи. Одни из них бежали прямо к русским войскам, чтобы у них обрести смерть или плен. Другим посчастливилось больше – они устремились к западному берегу озера, где еще можно было надеяться на спасение.

–    А-а-а-а-а-а! – кричали за спиной у Романа и Николая узменцы.

–    О-о-о-о-о! Хох-хо-ооо! – восторженным медведем ревел отец Николай.

И тут монах Роман не выдержал и открыл рот, чтобы красиво и во весь голос воспеть происшедшее:

–    Благословен Бог наш! Всегда, ныне и присно и во веки веков!

–    Ам-м-м-минь! – низким голосом подхватил отец Николай. Солнце вынырнуло из-за ледяных небесных глыб и озарило ярким золотым сиянием величественную картину окончания Ледового побоища.

–    Спаси, Господи, раба Твоего – благоверного князя Александра – и даждь, Господи, ему здравия духовного и телесного и мирная Твоя и премирная благая! – продолжал с неизведанным доселе наслаждением петь монах Роман.

В сей миг из ледяного крошева в нескольких шагах от Николая и Романа вылезли чьи-то руки, а следом за руками высунулась из черной воды мокрая голова с белым и жалобным лицом. Не сговариваясь, отец Николай и монах Роман – первый бережно положил на лед икону, а второй поставил лампаду, ринулись на помощь, подхватили немца под локти и стали тянуть, не думая о том, что и сами могут провалиться, если лед под ними подломится. И вытянули его, и потащили волоком подальше от губительной проруби, спасли дурака такого.

– Ich bin… Ich bin… – стуча зубами, блекокотал немец. – Ich bin… kein Krieger… Ichbin ein spielmann133 .

–    Шпильман, значит? – усмехнулся отец Николай. – Ну, будем знакомы. А я Николай. А он – Роман. Помни спасателей своих, дурья твоя башка. И чего ты в своей Дудешландии не сидел. Шпильман?

–    Ja, Spielmann! Ich bin ein dudeschen Spiel-mann1 "! – продолжал стучать зубами и трястись всем своим мокрым существом спасенный немец.

К ним подбежали узменцы, и монах Роман, искренне сожалея о том, что окончилось его благое молчание и что вновь надо осваивать человеческую речь, сказал:

– Этого шпильмана сберегите. Подарите его князю Александру. Пожалуй, он единственный, кто спасся, провалившись в сию великую и священную прорубь.

Он поднял со льда лампаду и пошел дальше в сторону восточного берега озера. Отец Николай взял икону и на некотором расстоянии последовал за ним.

–    Куда вы! Ведь тоже провалитесь! – кричали им жители Узмени.

–    Мы не провалимся, – весело ответил им отец Николай. – С нами крестная сила!

Глава двадцать первая