Текст книги "Невская битва"
Автор книги: Александр Сегень
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)
НОЧЬ ПЕРЕД СВАДЬБОЙ
Всю ночь накануне свадьбы Александр спал плохо. Проснется и думает подолгу, вздыхает. Приезд князя Галицкого не давал ему покоя – зачем он явился сюда в Торопец? Разве ж кто-то звал его? А если он решил похитить Саночку?..
Александр знал про то, как Даниил Романович заигрывал с его невестой, когда той было лет двенадцать, и даже обещал жениться на ней. Потом он ездил к уграм свататься, да сватовство не сладилось. И вот теперь он здесь, в Торопце!..
Много славы и бесславья досталось Даниилу Романовичу, и все шло ему в пользу, вся Русская земля полнилась слухами о его жизни и подвигах. Возрастом он был намного старше Александра, Брячиславу Полоцкому подходил почти в ровесники – всего на несколько лет помоложе. Маленьким его изгнали бояре из родного Галича, вырос и возмужал Даниил в Эстер-гоме да в Кракове, в ляхах да в уграх, но ничего у них не сыскал, потому что по природе своей оставался русичем. И не мирилось его сердце с тем, что в Галиче заправлял угорский королевич Коломан. И когда Мстислав Удалой изгнал угров из Галича, Даниил с великой радостью стал при нем лучшим воеводою, а заодно и женился на дочке Мстислава. Угры не успокоились и наслали на Галич своего самого доблестного военачальника Фильния, которого на Руси больше знали под прозвищем «Филя Прегордый». Сражение с уграми прославило семнадцатилетнего Даниила – вместе с воинством своего храброго тестя он полностью разгромил отряды Фили Прегордого.
Александр Ярославич в год славы Даниила еще только поселился в чреве матери и не мог знать о знаменитом освобождении Галича от угров, но зато, как только он появился на свет и стал что-то понимать, с самого раннего детства он помнил, как частенько говаривали ему:
– Расти, Сашенька, сильным и смелым, будешь таким же, как Мстислав Удалой и бесстрашный Даниил Волынский.
К этому времени Даниил Романович уже был владетельным волынским князем.
На другой день после того как Александру исполнилось три года, русские войска под рукою Мстислава и Даниила, в единстве с половцами, встали против неведомых захватчиков, пришедших с востока. Их называли по-разному – кто тугарами, кто таурменами, а кто измаильтянами, и получалось – змеельтяне, отродья змеиные. Первая битва с ними случилась на реке Калке, и полегло в той битве несметное воинство русское и половецкое, а князья Мстислав и Даниил чудом смогли уйти от преследования и спастись.
В том году княжна Александра Брячиславна еще только-только на свет появилась. Взрослея, она много слышала о несравненной храбрости князя Даниила Романовича, который со змеельтянами, от самого Змия Горыныча пришедшими, не боялся биться, а потом на западных рубежах Отечества беспощадно бил и угров, и ляхов, и даже весьма воинственных и в боях искусных тевтонов.
– Вот вырастешь, Саночка, и достанется тебе в мужья такой же храбрейший пардус, – говаривал ей отец.
Потом Даниил разругался со своим тестем, который задружился с уграми и сперва отдал за угринского королевича Андрея другую свою дочь, а затем и Галич уступил Андрею-угрину. Дальше несколько лет Даниил воевал с уграми, а Мстислав замирялся с ними, Даниил освобождал Галич, а тесть снова отдавал его.
Мужая, Александр постоянно слышал о Данииле, мечтал быть таким же, как он, храбрым и неуступчивым, особенно по отношению к завоевателям с востока и с запада. Наконец ему исполнилось пятнадцать, и он вместе с отцом отправился на войну с тевтонами, коим мало было того, что они крепко уселись в Ливонии, подавай им все новые и новые земли русские. И так уж побережье Алатырьского моря41 прибрали к рукам всевозможные римляне112 : тевтоны в Ливонии, свей43 – в Ижорах, датчане исконно русский град Колывань своим сделали и теперь называли Ревелем. Но и побережья стало им не хватать – полезли дальше захватывать принадлежащие нам чудские земли. Град Юрьев, двести лет тому назад заложенный великим князем Ярославом Мудрым в ознаменование полного подчинения нам чухны4 , отныне был захвачен тевтонами и переименован в Дерпт45 .
За это следовало их проучить, и князь Ярослав, взяв с собой своего пятнадцатилетнего сына, привел войско на другой берег Чудского озера и пошел по замерзшему руслу реки Омовжи46 , покуда не повстречал закованную в броню рать тевтонов, сопровождаемую толпой диких и безобразных чухонцев. Эти-то и подвели тевтонов, своими бессмысленными передвижениями смешивая их порядки. Под тяжестью доспехов рыцари проваливались под лед, многие же остались лежать на льду убитыми среди бесчисленного множества чухни.
Александру радостно было вспоминать ту первую в его жизни битву, как он метко пускал стрелы из лука, как сбил копьем одного тевтона с коня, как не дрогнула его рука в сабельном поединке с другим ри-тарем, коего, впрочем, сбил тяжелой шелепугой47 самый сильный новгородец Мечеслав, любовно именуемый в народе Мишей. Половина чухонской толпы обязана была той шелепуге своею преждевременной кончиною.
А главное, чем гордился Александр Ярославич тогда, что на два года раньше, чем у Даниила, началась его славная ратная жизнь. Тот в семнадцать лет прославился, а он в пятнадцать впервые глотнул бранного счастья. С той битвы на Омовже под градом Юрьевым пошла его слава. А в шестнадцать лет он уже громил под Дубровной литовцев, ограбивших Старую Руссу.
Хорошо, конечно, было вспоминать сие в ночь накануне свадьбы, но надобно было бы и спать, а спать не моглось ему. Встанет, помолится под образами, ляжет и вроде бы даже уснет… ан нет, снова лезет и лезет в голову проклятый вопрос – зачем Даниил приехал в Торопец?
Когда Мстислав Удалой умер, через какое-то время скончалась и его дочь, жена Даниила. Оставшись вдовцом, он стал подыскивать себе иную невесту, и говорили, будто ко многим юным княжнам западной Руси подкатывался он. Особенно же ему нравилась дочурка Брячислава Полоцкого. Только ждал, пока она подрастет. Но когда началось нашествие Батыя, Даниил Романович вдруг обратился к тем, против кого так долго воевал. Опасаясь, что злые тугаре дойдут и до днестровских верховий, он стал искать союзников в уграх и даже посватался к королевской дочери. Там он и пропадал до последнего времени, весьма вредя своей накопленной славе, поползли слухи, будто не тот он стал, что прежде, боится воевать с лютыми змеельтянами, да и вообще стал ценить свою жизнь пуще чести.
И вот он тут… Зачем?.. Неужто и впрямь замыслил украсть Брячиславну? Это после обручения-то?.. После всего, что уже было между Александром и Александрой. А было уже немало. Взгляды, перегляды, сколько в них всего! Взгляды, от которых так томно и горячо в груди! Касания рук, стояние рядом перед алтарем, обмен перстнями… Их имена уже связаны в узел во время обручения. «Обручается раб Божий Александр рабе Божией Александре…» – разве этого мало?.. Нет, никак невозможно умыкать обрученную!
А душа… Ведь он ей давеча утром огонек души своей отдал на сохранение – неугасимую лампаду. Святый Огнь, принесенный монахом Алексием из Русалима. Нет, напрасно он терзается – не убежит она с Даниилом, не может убежать. Ведь они уже так любят друг друга, они обручены, Александр и Александра. Они сидели рядом, впервые сидели рядом за столом, не по разные концы, а бок о бок, и он держал ее ручку в своей руке, будто трепетную птичку, одну из тех, которых он выпускал в благовещенское утро. Но эту он не выпустит, нет!
Ведь они уже и нежные имена друг другу говорили. Он ей шептал:
– До чего же ты пригожа, Саночка! Как же мила ты мне!
А она ему в ответ еще нежнее, называя Леском, как его ласково именовали в Новгороде:
– Свет мой светлый! И ты мне люб, Леско ненаглядный!
Разве можно после такого сбежать с другим, даже если ты в девчонках будучи была влюблена в него? Да и шутка ли сказать – Даниил ведь почти ровесник Брячиславу! Все равно, что с собственным младшим стрыем слюбиться.
Так, шепча что-то, он задремывал, но вдруг снова просыпался, на сей раз вспоминая лицо монаха Алексия, тело которого Яков и Савва нашли на селигерской дороге, точнее – в овраге. Вечером в пасхальную субботу они его показали Александру. Лицо было съедено хищниками, но когда Александр приблизился к нему, оно вдруг на мгновение преобразилось, обретя прежние черты. И Александр узнал его, обладая на лица изумительной памятью, – если он кого-то хоть раз видел, обязательно вспомнит, сколько бы лет ни прошло.
И он понял, что никому, кроме него, не дано видеть как бы ледовое лицо мертвого монаха, только ему доступно это чудное видение. Оно же и растаяло, как лед, очень быстро.
Монаха отпели и погребли подле Георгиевского собора в Святую среду. Но отблеск его души продолжал гореть на вительке лампады, в том же огоньке, в коем жила отныне и частица души Александра Ярославича. И он смотрел и смотрел на этот огонек, и не мог заснуть, и все же засыпал, засыпал, засыпал…
– Ах ты! – вдруг вскакивал в тревоге.
Что если он спит, а Даниил Романович уже уворовывает его обручницу Саночку?..
И что же делать?.. Ведь не пойдешь же в тот дом, где остановились на постой все полочане. Что они подумают? Что он не верит честным словам и крепости совершенного обручения? Нехорошо… Но ведь мука-то какая!.. Надо о чем-то другом, о хорошем подумать. Вот хотя бы о папежниках давешних, которые не поехали со своим местером Андрияшем в Киев, а остались в Торопце. Пожили всего неделю и вдруг надумали в нашу веру перейти. И вот вчера, сразу после обручения, Меркурий еще и их окормлял, перекрещивал на русский лад. Были они Михаэль, Габриэль и Августин, а стали Михаилом, Гавриилом и Поликарпом. Все при этом присутствовали и очень потешались, как немцы переучивались креститься – не слева направо по латинскому обычаю, а справа налево. А вообще-то, хорошие немцы оказались, только по-русски один говорит, а двое других только кое-как квакают. Важные такие и счастливые… Хорошо о них думать, да вот ведь и Даниил хохотал, на них глядя, бородища густая, брови суровые, и все жены и девы на него поглядывали, любуясь. А Саночка не поглядывала. Может, боялась? Посмотрит, забьется сердечко и вспомнит, как о нем когда-то мечтала, о славном витязе. И скажет: «Не могу против сердца…»
Ох, глупости какие в голову лезут! Кончится ли мука сия?!.
Так он промаялся до самого утра, покуда за окном не зачирикали пташки. Только тогда сон одолел его. И снилось ему, будто огромный меч лежит по всему миру и он идет по лезвию этого меча далеко-далеко, а куда – не знает. И так скользко и остро под ногами, что невмоготу. Каждый шаг дается с величайшим трудом. А идти надо. Там, впереди – враги Русской земли. Палят города, мучают людей русских, грабят, насилуют. И если он, Александр, со своей дружиною не придет и не спасет их, то и некому заступиться будет.
Очень спешил Александр и поскользнулся, поехал вниз по стальной грани меча, а там – ад, черное пламя, жар. Отрок Савва успел схватить его за руку и тянет на себя. Тянет и зачем-то трясет, приговаривая со смехом:
– Ну Славич, ну родненький! Да что же с тобой такое? Никогда такого не случалось, чтобы я тебя будил, а все-то ты меня будишь. Славич! Жених пресветлый! Да ведь и вина не пил ты намедни. Душа-Александр! Леско Славич! Встава-а-ай! Тебе ж жениться сегодня!
Глава одиннадцатая
СВАДЬБА АЛЕКСАНДРА И АЛЕКСАНДРЫ
Насилу растолкал его, ей-богу. Да оно и понятно, отчего он с утра так разоспался, ведь поди всю ночь не спал, раздумывая о Данииле Романовиче. Да и любой бы не уснул на его месте, зная, что рядом соперник пасется. И каким это ветром занесло князя галицкого в наше торопецкое сидение!.. Не было печали.
Сам я в то утро проснулся ни свет ни заря. Темно еще было. Горькие мысли о моей Февроше взбередили сон, вынырнули изнутри и разбудили меня. Ворочался, ворочался – никак уж не спится. Встал, оделся и пошел прогуляться по предрассветной крепости. И на счастье застал, как Данила Романович с людьми покидал свое временное здешнее пристанище, уезжал, голубчик. Видно, не состоялись замыслы, а какие – о том только гадать.
И вот теперь, когда я подымал со сна Александра, было у меня чем его обрадовать:
– Да вставай же ты, солнце наше! Съехал он.
– Кто?.. О чем ты?.. – из дремучих нетей спросил Славич.
– Да кто ж как не князь Данила. Вестимо, о чем-то тут умышлял, да сорвалась рыбка. Утек еще до рассвета, яко тать.
Тут появились сам великий князь с братьями Борисом и Глебом, а с ними и младший Славич – Анд-рюша, мой ровесник, тоже осьмнадцати лет от роду. Борис был назначен на идущую свадьбу дружкой, Ан-дрюша – поддружьем, а Глеб – сватом. В руках Бориса сияла невестина девичья тесма48 из дорогого алого шелка, шитая золотыми лефандами49 , конями, разнообразными птицами и цветами.
– С праздником тебя, сынок Сашенька! – громко объявил Ярослав Всеволодович. – Вставай, ясноглазик мой, невеста твоя уже давно в мыленке банится, твоим мылом с себя прежнюю жизнь смывает да в последний раз девичью косу заплетает.
– А вот ее девичья полоса, в коей Александре более не красоваться. – Борис Всеволодович положил перед женихом нашим невестину тесму. – Пора и тебе, дорогой мой племянничек, в мыльню. Думали, ты уж давно встал.
– Там, Сашка, уже такое кипит! – не утерпел внести свой голос Андрюша. – На будущий год я тоже оженюсь.
– Посаженые отец и мать вчера ночью приехали, крестные твои, – известил Глеб. – Сейчас отправились вам брачное ложе изготавливать.
Бедный Славич только теперь истинно распахнул свои ясные, как у сокола, очи и встрепенулся. Я, братцы, тогда забоялся за него – не уснет ли в час венчания? Дободрствует ли до первой своей брачной ночи? И что он потом с невестой будет делать, такой сонный?
В мыльне я его банил тремя вениками, но недолго, чтоб его пуще прежнего не разморило. Старался расшевелить:
– Смывай, смывай с себя, Славич, всю свою грешную жизнь преждебрачную. И почто Александра тебе своего мыльца не передала? Почему только жених невесте мыло дарит? Да не зевай ты, а то всю свадьбу свою прозеваешь!
И лишь когда мы с Борисом Всеволодовичем пятью ушатами ледяной воды окатили его, взбодрился князек наш, из бани вышел иным человеком – таким, каким мы и знали его постоянно.
Румяный, причесанный, чистый, нарядный, в лучшем своем кафтане из вишневого аксамита, тонко отороченном горностаем, а поверх покрытом алтабасным корзном"' , в красных, купленных в Торжке хзовых51 сапогах и в собольей шапке сел он на своего любимого золотисто-буланого кипчака52 Аера, я оседлал своего черного ромея53 Воронца и пристроился неподалеку от жениха в свадебном поезде. И так мы тронулись в недалекий путь к дому невесты. День стоял яркий, солнечный, на небе – ни облачка, в аксамитных кафтанах было жарковато. Всеволодовичи и Ярославичи парились в них, а я наслаждался тем, что мне необязательно было щеголять аксамитом и на мне сидел легкий кафтан из голубой объяри.
Проезжая мимо дома Февроньи, я увидел ее краем глаза, и все во мне перевернулось. Тут к нашему поезду, почти в самый его конец, пристроились на своих лошадях ижорский воевода Филипп Пельгуй и брат его, Феврошин муженек, недавно крещенный тут, в Торопце, и нареченный Ипатием. Видеть его мне было досадно, но что поделать – сам Александр послужил ему при Крещении восприемником, и отныне сия неумытая ижорва становилась в ряды нашей Александровой дружины. Глаза б мои не глядели!
Стараясь о том не думать, я глазел по сторонам, как повсюду разгоралось свадебное веселье. Не соврал Андрюша – все кругом кипело: девушки водили хороводы и громко пели смелые песни, парни заигрывали с ними и от души ряготали, веселясь солнышку и ярой весне, толпы народу теснились вдоль дороги, спеша увидеть, как великий князь Ярослав везет женить своего сына, и швыряли в свадебный наш поезд пригоршнями зерна и хмель. Эх, братцы, как же мне хотелось быть теперь среди веселящихся парней да найти себе поскорее замену моей сердечной занозе!..
Возле дома невесты началась война с охраной. Дружка Борис, подбоченясь на своем чалом жеребце, подъехал к ним один и рявкнул:
– А ну! Дай дорогу! А не то угощу булавою-то!
И показал им свою булаву аспидного камня, тяжелую и грозную. Меж ним и невестиной заставой началась перепалка. Те не уступали в угрозах, являя храбрость, у меня аж руки зачесались подраться, хотя всяк понимал, что все сие понарошку. Наконец дружка с тяжелым вздохом слез со своего фаря54 и направился к заставе договариваться добром. Туда вскоре пошли подарки. За женихово место Александр послал игреневого жеребенка – ливонской тяжеловозной породы. Только тогда нас впустили посидеть на дорожку за невестиным столом. Подружки у невесты очень мне приглянулись, особенно одна по имени Апраксия. А когда она запела вместе с Александрой прощальную песню, так у меня и вовсе легло к ней сердце. Эх ты, сердчишко мое неуемное, так тебя да разэтак!
Но и право слово, братцы мои, до чего же хорошо пели полочаночки! С детства я пуще всего обожаю свадебные песнопения. И во Владимире, колыбельном моем граде, хорошо распевают, и в Переяславле, ставшем моим вторым родным местом, не хуже, да и в Новгороде, к коему тоже припеклась душа моя, отменно девушки петь могут, но полочанки, скажу вам от чистого сердца, до слез душевно изливали песню:
Отворились воротечки на ветру, на ветру.
Александр едет с милостию, с милостию.
Воевода славный с поездом, с поездом.
Александр едет с молодой, с молодой.
С молодой Александрою Брячиславною.
Живи, живи, батюшка, век без меня, век без меня.
Без молодой Александры Брячиславовны.
Храни тя Боже, батюшка, батюшка-свет.
Свет дорогой батюшка Брячислав Изяславич!
И, глядь, расплакался Брячислав Изяславович, хотя еще и ничего не выпито было, за столом только легкого пива пригубили. Размазал по лицу своему слезы и крикнул, притопнув ногой:
– Добро-хватит! Рви, Санька, скатерть!
А невеста только того и ждала – хвать своей ручкой угол камчатной55 скатерти да как рванет в сторону, столовая утварь так и посыпалась на пол, а не вся – какие-то стаканы и блюдца по голой столешнице поплясали да и остались. И чьи остались, тем, стало быть, счастье в нынешнем году обещалось – девушкам замуж выйти, брачным детишек родить, старикам внуков получить.
Брячислав подступил к молодым со святым образом Богородицы, благословил их на долгую житейскую дорогу. Дал дочери новые оленьи полусапожки, а у нее взял себе навсегда ее черевики, прижал их к своему сердцу и снова едва не всплакнул. Видать,
слезлив был князь Полоцкий, оттого и одних дочерей его жена на свет выпрастывала.
Под пение подружек отправились вон из невестина дома в церковь. Я старался держаться поближе к под-невестнице Апраксе и хоть мало, да заговорить с ней. А она знай себе пела:
Подруженька, красна девка,
Не стой ты обок дорожки,
Не то понайдут чужи люди,
Подруженька, возьмут тебя,
Посадят тебя в золоту повозку,
Подруженька, повезут тебя,
Подруженька, продадут тебя,
Подруженька, за три гривны,
Молодому князю Александру.
И так переливался ее голос, так играл, как играет бегущий по камушкам ручей, как переливается багряница, озаренная ярким весенним солнцем. Знай только во все уши заслушивайся.
До Георгиева храма недалеко было, дошли пешие, вступили внутрь, началось венчанье. В храме я Ап-раксу плохо видел – много людей набилось. Да я и Славича с его невестушкой едва различал за спинами стрыев его, Бориса и Глеба, вставших за венчающимися ради держания венцов над ними, когда придет пора.
Вот спели славобожие, вот Меркурий изглаголал поучительное слово о супружестве и приступает испытывать:
– Имаши ли, Александре, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в жену сию Александру, юже зде пред собою видиши.
– Имам, честный отче, – прозвучал в ответ чистый и громкий голос Ярославича.
– Не обещался ли еси иной невесте?
– Не обещался, честный отче.
Теперь епископ стал пытать невесту:
– Имаши ли произволение благое и непринужденное и твердую мысль пояти себе в мужа сего Александра, его же пред собою зде видиши?
– Имам, честный отче, – звонко, как новенькая монетка, прозвенел голосок невесты.
– Не обещалася ли еси иному мужу?
Тут я аж почуял, как все напряглись – вдруг да чирикнет Брячиславна, что обещалась Даниле…
– Не обещалась, честный отче, – ко всеобщему облегчению ответила княжна Полоцкая.
Диакон возгласил, и покатилась ектенья. Коротким мигом я перехватил взор Апраксы, стрельнувший в меня с женской половины, но и того хватило мне убедиться, что она тоже думает обо мне и ищет меня взглядом.
В храме было жарко, даже мне в моем легком кафтане, а уж каково было всем и Славичу в их тяжелых праздничных нарядах! Каково было епископу Смоленскому в его нарядной плотной фелони50 из небесно-лазурного алтабаса… Он читал союзные молитвы, и казалось, им конца и края не будет. Но ничто не вечно в мире сем, даже молитвы, и вот уж золотые венцы образовались в руках у епископа:
– Венчается раб Божий Александр рабе Божией Александре, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.
Борис Всеволодович перехватил тяжелый венец Александра и стал держать его над головой Славича.
– Венчается раба Божия Александра рабу Божию Александру во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.
Теперь настала очередь Глеба – он держал венец поменьше над головой Брячиславны.
– Господи Боже наш, славою и честию венчай я!
Снова началось длительное громкое чтение – из Апостола и Евангелия. Свеча в моей руке потекла силь-. но, заляпала низ кафтана воском. Февронья сказывала, что умеет легко воск с одежды снимать, способ знает, да только где теперь та Февронья… Оглянувшись, я разыскал глазами Пельгуя и брата его, новокрещенного Ипатия. Стоит, ижора, и не лает проклятый… Хотя, что же, разве век мне было с Февроньей спознаваться? Рано или поздно надобно было бы ее бросать да невесту себе ловить. И жалко было бы Феврошу добрую. А так – Бог сам разлучил нас.
– Эх!.. – простонал томящийся неподалеку от меня младший брат жениха Андрюша. Поначалу он глядел во все глаза на совершаемое таинство венчания, но жарко – и он стал изнывать.
Тут подошло общее «Отче наш», а значит, недолго уж оставалось томиться. Пропев, все в храме взбодрились, закрякали, предвкушая скорое окончание последования и будущий великокняжий свадебный пир. Вошла общая чаша, Меркурий благословил ею всех, прочел молитву и стал подавать пить: жениху – невесте – жениху – невесте – жениху, который с третьего раза допил чашу их жизни до конца. Затем венчаемых провели трижды вокруг аналоя под громогласное пение «Исайе, ликуй». Кончено венчание, ушли венцы из рук Александровых стрыев в руки епископа и далее – в алтарь. Последние молитвы уже не томили, а летели по храму, хлопая крыльями. И улетели, и вот уж потекли люди поздравлять обвенчанных, отныне – мужа и жену. Каково же было мое удовольствие, когда моя очередь дошла вместе с Апраксою, я справа, а она слева приблизились к Александру и Александре, чтобы с поклоном пожелать им многолетия и многочадия. А отходя прочь, я успел на миг ухватить своими пальцами самые кончики Апраксиных пальчиков, как бы невзначай, но тотчас оглянулся на нее со значением, прочтя отчетливо в ее глазах, что отныне крепко завладел ее мыслями.
Меркурий начал читать отпуст, ближе к паперти создалось оживление – кое-кто выходил наружу.
– …и спасет нас, яко благ и человеколюб-б-бец-ц-ц! – могучим басом пропел последнее слово отпуста Смоленский епископ. Свадьба пошла из храма в мир.
На паперти невесту ждала нарядная кика с золотым узорным налобником, двурогая, украшенная меховыми шариками. И у меня в голове само собой взбрыкнулось: «О то – таковую же надобно будет и Апраксе». И я и сам испугался такой саморожденной мысли, ибо доселе и думать не думал о женитьбе на подневестнице. Да и отдадут ли ее за меня? Жених я видный, многие б не задумались пойти за меня, да вот родом, поди, не так знатен, как она, Евпраксия Дмитриевна, дочь известного боярина Раздал.
Прежде чем взять кику, которую завтра утром он наденет на голову своей жены, Александр должен был выпить чарку крепкого меда, которую я налил и подал дружке Борису, а тот уже – Славичу. Глеб передал чарку сладкого угорского вина невесте.
– Здравия тебе, жена моя, Александра Брячиславна, – произнес жених. – Отныне жизнь твоя не тебе принадлежит, а мне, и мою собственность обязана ты беречь, Саночка.
– И тебе здравия, муж мой, Александр Ярославич, – отвечала невеста. – Отныне жизнь моя зависит от твоего здравия, и если любишь меня, то и здрав будешь, Леско милый.
С этим они выпили свои чарки и скинули их через левое плечо назад, и я успел подхватить Александрову, а Евпраксия – Александрину. И вновь мы переглянулись, теперь весело и игриво, яркий румянец покрывал лицо подневестницы.
– Будешь моею? – жарко шепнул я ей в ухо.
– О Боже… – аж задохнулась она от такой дерзости. Из храма вышли в яркий солнечный день, распахнутый на все небесные окна и двери, огромный, лазоревый, как фелонь Меркурия. И теперь, когда все усаживались, кто на верхи коней, а кто, как жених и невеста, в повозки, настала наша очередь петь. Первым грянул дружка Борис, и все тотчас подхватили, ая вместе со всеми:
Молодой, молоденький соколик
От земли вверх возносился.
Ой, лели-лели-лели!
От земли вверх возносился.
Он от земли возносился,
В емях нес свою емину57.
Ой, лели-лели-лели!
Молодую голубину.
Молодешеньку голубку,
Белоснежну Александру.
Ой, лели-лели-лели!
Александру Брячиславну.
Я пел и старался, чтоб моя Апракса слышала, какой у меня красивый голос и как я умею владеть им, подныривая под основной строй голосов, а затем воспаряя над ними. Ратмирка, шедший рядом, злил меня – он, как всегда, пел несравненно лучше.
Великий князь первым вскочил на своего белого уг-ра58 и поскакал, чтобы встретить свадебный поезд на подъезде своего дома, где ждал нас пышный пир. Продолжая петь долгую завенчальную, мы тоже тронулись не спеша. Я ехал рядом с повозкой молодых, в ней, кроме Александра и Александры, сидели дружка Борис, сват Глеб и две подневестницы – Мелания и Евпрак-сия, которая взялась оживленно беседовать с Глебом Всеволодовичем, а я уже ревновал ее и сердился.
