Текст книги "Невская битва"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

ТРУБА АРХАНГЕЛА ГАВРИИЛА

Ох, братцы, до чего же мне то утро вспоминать не хочется! Эх, еще перед рассветом голова жутко разболелась. Лежу и боюсь глаза разлепить – не знаю, где я, кто я, но изнутри откуда-то высверливается жгучее сознание, что вчера именно я, а не кто иной, крепко набедокурил, натворил безобразий выше крыши – вовек из них теперь не выбраться. Под боком жестко и холодно, весь бок, на котором лежу, закаменел. И лучше бы теперь вовсе не быть, но не быть нельзя, потому что жизнь стукается об стенки живого тела и требует своего продолжения.

А тут еще отчетливо слышу суровый голос Ярославича:

– Вот ты где, аспид Олегова коня!

Делать нечего, глаза не открываю и по-прежнему не знаю, кто я и где,– но уже медленно поднимаюсь из лежачего положения в сидячее. Ягодицы болят – не иначе мне кто-то и пинков под зад вчера надавал. Пытаюсь хоть как-то оазжалобить князя и громко выста-нываю из себя:

– О-о-о-х-х-х-х!

И зачем это Славич всегда раньше всех по утрам вскакивает, что ему не спится! Слышу опять его голос:

– Стонет он! А того, поди, не ведает, что вся Земля Русская от его поганых деяний стоном великим стонет!

Сколько ни оттягивай страшные мгновенья, а глаза открывать надо. И вот мучительно разлепливаю вежды – передо мной река, за рекой – лес, за лесом – солнышко первые свои лучи перышками на небо набрасывает. Стало быть, это Волхов, и мы все еще в Ладоге, а я – несчастный и грешный отрок Савва. Надо бы уж что-то и ответить господину своему, покуда он не обласкал мою спину еще чем-нибудь тяжелым и убийственным.

–    Ужели вся Земля Русская, Славич, миленький?

–    И никакой я тебе не миленький! – отвечает князь светлый, и в голосе его я лишь едва-едва угадываю, что он еще каким-то единственным оставшимся перышком меня любит, хотя и гневается без всякой меры. Что же я такое учудил намедни? Отрывками в гудящей от боли голове моей пронеслись вихрем осколки событий – вот я дерусь с Ратмиром, все норовлю прямо в рыло ему заехать, убить хочу… вот меня в окно бросают… вот я снова возвращаюсь и все кричу: «Ладко, братушка! Разве и ты супротив меня?»… и снова меня всем миром валят и мутузят… Да за что же?!.

–    Ох, Славич, не мучай меня, а возьми нож да убей лучше, раз я такой у тебя поганый отрок!

–    Хох! Убейте его! Легкого спасения себе захотел! Подло безобразничал и подло от ответа уйти хочешь? Не выйдет, собака! Вставай на ноги и принимай действительность!

Легко сказать – вставай!.. А если встать нет никакой возможности?

–    Дай отсрочку, свете мой светлый! Голова будто ад клокочет. Врал вчера Ладко, что от его напоев никакого болезного похмелья не бывает. Все-таки, согласись, Славич, ладожский посадник – невиданный болтух,согласись! Согласен?

–    А я говорю, вставай да пойдем со мною. Судить тебя сейчас будем!

–    Ну встаю уж…

Ох, братики, до чего же встать было трудно! Все так и плыло в глазах. Глянул на Славича – туча! Громы в нем рокочут, молнии поблескивают, сейчас как громыхнет во всю силу, как полыхнет огнедышащим пе-руном!.. Но что же такое было вчера, если даже суд надо мной затевается?.. Иду следом за князем моим, а вспоминаются по-прежнему только осколки – вот я во время пиршества с Ратмиром перебраниваюсь, курячьей ногой в него швыряю… вот мы со Свякой тайно к его девойкам улизнули… эх ты, грешно вспомнить, с девойками-то я поучаствовал!.. Как же теперь в глаза невесте загляну?.. А главное, Александр и Ратмир нас застукали… Видать из-за этого я потом с Ратмиркой и схлестнулся… А Ладко, предатель, недолго на моей стороне был, когда уже побоище развернулось…

–    Славич! Да погоди ты, княже любезный! Ну хотя бы расскажи, за что меня судить будете? Неужто я убил кого-нибудь?

–    Кабы убил, аспид, так теперь не шед бы со, мною, а лежал бы где-нибудь в углу, завернутый в рогожу.

–    Слава Тебе, Господи! Царица Небесная! Архангеле Гаврииле! Святый Савво Стратилате, моли Бога о мне! – взмолился я, но, честно говоря, не столько даже от искреннего обращения к небесному покровительству, а из хитрости– зная, что на Александра

должно подействовать мое вдохновенное, хотя и похмельное, боголюбие.

Но видно, я и впрямь могуче давеча отличился, ибо его не проняло. Он еще суровее молвил:

– И как не почернеют эти уста, которые еще недавно порождали словесную скверну, которыми лобзались блядные прелести! Господь лишь по великой милости не сожжет дотла сей язык, ворочавший хулу и срамоту!

От таких слов мне сделалось до того худо, что я и впрямь почувствовал жжение на губах и языке. И испугался, что они вспыхнут и сгорят дотла по слову Александра, ибо слово его способно было сокрушать мир.

Ноги мои подкашивались от ужаса. Дурацкий похмельный ветерок веселья мигом исчез, навалилось предчувствие неминуемой казни. И тут мне вдогонку до боли вспомнилось, как дивно вчера пел Рат-мир, как он превзошел самого себя, как таяли сердца. Боже мой! Он играл на струнах и пел долгую песню о северском князе Игоре Святославиче, о его походе на половцев, и все плакали, когда он запел про плач Ярославны: «Взлелей, господине, мою ладу ко мне, а бых не слала к нему слез на море рано!» Да я сам тогда зарыдал, как дитя, и все простил Рат-мирке, всю его спесь новгородскую. Я потом через стол даже перелез, когда он петь окончил, и обнял его и всю морду ему обцеловал… Почему же потом мы так дрались с ним жестокосердно?.. Боже, как могло такое произойти?..

Мы вошли с Александром на посадничий двор. Здесь стоял под деревьями стол, на столе возвышались кувшины, и в тарелках светилась свеженарезанная копченая стерлядь. За столом сидели трое – посадник Ладимир, боярин Роман Болдыжевич и Сбыслав. При виде меня взоры у всех сделались щетинистые, а Быся даже вскочил:

– Вот он, бисов предстатель!

Ишь ты, каким словом меня встречает!

– Почто же ты меня, христианина, так величаешь, братанич Сбыслав Якунович? – вежливо спросил я.

–    Мне таких братаничей не надобно, – ответил Быся.

–    Ладно, – вздохнул я. – Стало быть, нет больше у меня тут братаничей?

–    Нету, – жестоко произнес боярин Роман.

–    Однако он и помереть так может… – первым вступился за меня посадник. Добрая душа! – Дозвольте, я пива ему налью. Мы тут, Савва, пиво Пием новое.

–    Спаси тебя Бог, Ладко добрый, – произнес я, принимая из рук Ладимира кубок с пенным напитком. – Поздравляю тебя с именинами, Гавриил… Не ведаю, как тебя по отчеству.

–    Милошевич я. Ладимир Милошевич. Отац мой был Милош Отрадич.

–    Здравия тебе, Ладимир Милошевич! И отцу твоему Милошу Отрадичу – слава! – сказал я, хватаясь за серба, как утопающий за соломинку, и быстрыми глотками осушил кубок. До чего же пиво в нем оказалось вкусное и холодное! Теперь мне и судиться и помирать легче было.

–    И зачем ты, Ладко, такое мягкосердие к нему выказываешь! – рассердился на посадника Сбыс.

–    Затем, братушки, что свякое со свяким случается, – ответил мой заступник. – И верх того – имя у него для нашего слуха велми славное. Три года назад скончался наш светоч свей Сербии – архиепископ Савва, заповедавший нам четри слова – «Само слога Србина спасава», что значит – «Токмо единство спасет Сербию». А теперь там другой светилник загорается – епископ Савва новый. Да и река у нас в Сербии – Сава. И там, где Сава впадает в Дунай, стоит наша српска столица – Београд. И, кроме всего прочего, сегодня не только день Архангела Гавриила, но и отмечается память Стефана Савваита. Вот мне и жалко вашего Савву, хоть он и озорник, безобразник.

– Да он хоть помнит, какое скотство вчера вытворял? – спросил боярин Роман. – Помнишь?

Я замер и хотел было что-то сказать покаянное, но вместо этого вдруг хмель вчерашний взыграл во мне, и я ни с того ни с сего возьми да и ляпни из песни про Игоря, которую вчера пел Ратмир:

–   О Русская земля! Уже за шеломянем еси!

–   Придуряется! – хмыкнул боярин Роман. – Ну что? Будем бить?

–   А бейте, – махнул рукой я. – Все равно, как я вижу, не жить мне. Хотя и не знаю, какое такое непотребство мог я намедни исполнить, за которое теперь столь суровый суд терплю.

–   Не знаешь? – удивился князь Александр. – А как топором своим стол надвое переломил, помнишь?

–   Стол? Надвое? – Лютым морозом вмиг обдало всю мою спину, а во рту вновь пересохло, будто не пил никакого пива нового. – Зачем же это я?

–   А ты всех хотел порубить, – сказал Сбыся. – Кричал, що лучше можешь спеть, чем Ратмирка. Кричал, що один всех свиев побьешь, а мы, мол, только можем в сторонке стоять да глядеть. Топор у тебя отняли, так ты стал лавки и кресла в нас метать, тевтону Гавриле лоб разбил так, что тот рудою залился. Орал:

«Нам тут только тевтонов не хватало!» И сего не помнишь, пес?

–   А Ратмир? Ратмир цел? – чуть не плача спросил я, мало заботясь о судьбе тевтона Гаврилы.

– Спит он. Не бойся, не вечным сном, – сказал Александр. – Но глаз ты ему все-таки подшиб, собака.

–   А еще кому ущерб от меня получился? – пролепетал я сохлым ртом.

–   Больше особенных ран никому не нанес, но сколько утвари перебил и переломал – несусветно. Что говорить, такой добрый пир испортил! Как теперь извета просить будешь, не знаем, – прикончил меня Роман Болдыжевич.

Солнечное утро вставало над посадничим двором, птицы счастливо пели в поднебесье и на ветвях деревьев, все вокруг радовалось новому дню, но все сие было не для меня. А для меня, как в песне Ратмира об Игоре, солнце тьмою путь заступило и щекот соловьиный умер, и небеса не радовались, глядя на такого озорника.

– Что ж, братцы, – промолвил я горестно. – Просить я вас вот о чем буду. Дайте мне мой топор, сяду я на коня да и поеду один поперед вас. Нагряну на свеев и буду биться, покуда не свалят они меня да не убьют, проклятого!

Сказал я это ничуть не красуясь и не играя, а от всего сердца, и если бы мне дали топор и коня, я и впрямь во весь дух поскакал бы вборзе туда, на свеев, и исполнил бы сказанное. Они выслушали меня, помолчали, и Быся сказал с усмешкой:

–    Я сейчас разрыдаюсь, ей-богу!

–    Жалобно молвил, подлец, ничего не скажешь, – покачал головой боярин Роман. – Ну что, дадим топор ему, князь Леско?

–    Глупости! – ответил Александр. – Хорошо хоть, что раскаивается. Со всеми вместе пойдет и лучше всех со свеями биться будет. Иначе не быть ему больше моим отроком.

–    Вот уж такого наказания я и впрямь не вынесу! – воскликнул я, ибо не мог помыслить себе никакой иной службы, чем под крылом у Славича.

В этот миг из дома вышел Ратмир. Под левым глазом у него было черно, будто там случилось солнечное затмение. Во мне все вновь помертвело.

–    Ратко! – бросился я к нему навстречу и пал пред ним на колени. – Бей мне оба подглазья! А хочешь – так и глаза выбей! Но только прости меня, дурака!

–    Эва еще! – сердито сказал Ратмир. – Хороши же мы будем пред свиями – у всих подглазья черные. Извета я тоби не даю. Вот сразимся со свиями, тогда посмотрим.

– Ну хоть так! – радовался столь зыбкому, но все же примирению Ладимир. – Давайте пиво пить, братушки! Ратко, Савва, идите ко столу! Яко хорошо! Да ведь у вас имена у обоих каковы! Наш свети Савва, великий архиепископ српски, от рождения славянское имя имел Ратько. Обнимитесь, дружи! Не сердитесь друг на друга. Заутра све вместе пойдем бить свеев! Слышите трубен глас? То трубит мой Архангел Гавриил. Слышите?

Ратмир ударил меня кулаком в плечо. Больно, но и радостно – стало быть, почти простил. Мы подошли к столу и взялись пить вкусное ладожское пиво. Правда, все сели, а я немного поодаль встал, ожидая, что полностью простят и пригласят тоже присесть. Но никто не заметил моего смирения, я выпил два ковшика пива и отправился исполнять свои службы – надобно было проверить лошадок да все ли на месте. К тому же еще и отец Николай объявился, а уж он-то точно стал бы нам с Ладко припоминать намеднишних девоек. Он только с виду благодушный, а в своем иерейском служении вельми строг. Ничего не скажешь – хороший батюшка, настоящий.

В голове у меня шумело – и от вчерашнего, и от утреннего пива. Хорошо, что я не остался с ними за столом, не то бы незнамо, что опять вышло. Раскаивался я – это так, но в то же время откуда-то из глубин души опять вставала злость на Ратмира. Ведь что же получалось – я снова оказался зверь и безобразник, а он – чистенький такой, сладкопевец наш. Прижался я своей мордой к лицу любимого Александрова коня и оросил ему переносье похмельными мокрыми слезами:

– Так-то вот, братанич мой Аер! Все-то мы с тобой стараемся, князюшка у нас обихожен, горя не знает, а все равно мы с тобой плохие, а Ратмирка хороший!

Конь заволновался, сочувствуя мне, стал притоптывать передними копытами, пригнулся и дружески пожевал на мне край рукава. Потом мотнул башкой своею, ткнув меня мягким своим носом в подбородок, мол, да ладно тебе! Я обнял его за шею, прижался своей человеческой грудью к его конской груди, и мне стало легче.

– Спасибо тебе, коняша, дай-ка я тебя почищу, лишний раз не помешает.

В работе над фарем я постепенно развеялся, и, ублажая Аера скребочком, словно и с себя самого лишнюю грязишку счищал. Потом мне стало обидно за моего личного коня, стоявшего на привязи неподалеку. Пошел и у него извета просить:

– Прости меня, Вторушко, что я все с княжьим фарем вожусь. Но такое наше отрочье дело – сперва о господине думай, а уж потом о себе. И ты, как отрочий конь, должен это понимать. А я вот, только ты ни кому не сказывай, тебя сейчас еще лучше почищу, чем Аера. Что ты! Я тебя сейчас так выхолю, что ты у меня будешь лучше, чем фарь Букефал у баснословного ел-линьского Александра, про которого мне наш князь книжку читал. «Александрия» называется.

Так, беседуя со своим Вторником и начищая его до небесного сияния, я чувствовал себя все легче и легче. И что я за человек такой, если с конями лучше делаюсь, а с людьми так и тянет меня повздорить!

–    Здорово, Савка! – появился в конюшне Костя Луготинец.

–    Кому Савка…

–    А кому Савва Юрьевич. Слушай, ирод, ты не посмотрел бы у моего Коринфа налив на задней ноге?

–    А почему это я ирод?

–    Ну а кто ж ты? Вчера такое буйство учинил. Хоть бы пошел тевтона проведал. Лежит немец с расквашенной башкою.

–    Ну да, мы с папежниками на бой идем, а я у немца еще и прощения должен идти просить, – разозлился я, чувствуя, что не ровен час мне и с Костей схлестнуться, хотя на него у меня никогда зла не бывало. Хороший он, Костя Луготинец.

–    Да ладно тебе! – сказал Костя. – Они хоть и тевтоны, а уже совсем обрусели. В нашу веру крещены. Помнишь, как ихний местер Андрияш тогда в Новгород приезжал и грозился, что при первом удобном случае своей рукой убьет их, а они все равно при нас остались.

–    Неведомо, для чего они при нас околачиваются. Вот увидишь, еще ихнее нутро проявится. Я им не верю. Так что у тебя там с Коринфом? Налив говоришь? Ну пошли посмотрим. Прости, Вторушко, не дочистил я тебя, как хотелось.

У Луготинца фарь знатный был, из греков привезенный, стройный, как Александров Аер, но мастью занятнее – мухортый с золотистыми подпалинами, а в гриве белые лучи.

–    Иппократовым способом пробовал лечить?

–    Это, что ли, мочой с капустой? Пробовал.

–    Глиной и оцтом82 ?

–    Тоже пробовал. Помогает, но ненадолго. Из Новгорода выходили, все справно было, а сюда пришли, утром сегодня глянул – снова здорово!

Пришли к Коринфу, он грустный стоит, в глаза нам даже смотреть не хочет. Налив у него на задней ноге сразу заметен, нехороший отек, с таким никуда идти нельзя. Если мое заветное снадобье не поможет, надо будет оставлять фарька тут.

– Все понятно, – сказал я приободряющим голосом. – Ты, Костя, теперь ступай и принеси мне ковш самого крепкого меда, какой только сможешь найти, а еще соли, охапку листьев хрена и полведерка льда. Иди, любезный.

Покуда он ходил, я стал изготавливать целебную кашу. В мешочке у меня всегда имелась сушеная лекарственная смесь из семян мунтьянской арники, ро-мазейного ореха, лупены и корней петрушки. Сию смесь я принялся тщательно пережевывать и сплевывать в ковшик, пока не образовалась жеваная кашица в достаточном количестве.

– Вот так, Коринко, ты не грусти, вы-ы-ылечим мы тебя, голубчика, порхать будешь, аки веселый метелок. Что глянул? Не веришь? Зря, братунька.

Вздохнул, прянул ушами, немного ожил, в нем появилась надежда. Тут и господин его явился, принес все, что я заказывал, даже больше – еще и смородинного листа зачем-то приволок.

–    А это зачем? Ты что, Коринфа своего с огурцами засаливать собрался?

–    А я что-то подумал, ты и это велел…

– Давай сюда мед. – Я сперва сам его попробовал, хорош мед, зело крепок, то что надо. Я бережно влил нужное количество в жеваную кашу, посолил и перемешал.

– Ну, коняжка, потерпи малость. – И покуда Луготинец ласкал и придерживал Коринфа, я налепил коню смесь на больное место, закрыл сверху листьями хрена, обмотал. – Теперь обязательно должно зажить. Следи, чтобы не стряхнул, а стряхнет – заново

привяжи. Если к завтрашнему утру все пройдет, иди на нем в полк, а с собой обязательно прихвати свежего сала и семян репы. На отдыхе сделай из сала и семян свежий отвар и делай коню на больное место горячие припарки, которые накрывай капустными листьями.

И так получилось, что весь день меня то один, то другой к себе призывал – там лошадь посмотреть, там топорный удар показать – мой удар зело славился, но мало у кого получалось его повторить. Намедни я, известное дело, ударом своим стол-то развалил… И я ходил от одного к другому, время от времени думая: «Конечно, Ратмирка хороший, а я плохой, только почему-то не он, а я нарасхват!»

В тот день архангельская труба играла последний сбор перед грядущей битвой. На рассвете следующего дня князь Александр наметил выступление. К вечеру и Ладимир, как обещал, собрал свою ладожскую дружину с ополчением, всего чуть менее двухсот человек. Все, что не успели подготовить, подтянуть, подлечить, пополнить, в спешке уходя из Новгорода, успели доделать тут, в Ладоге. К вечеру Гаврилина дня никто не помышлял ни о пиве, ни о медах, ни о сытных брашнах, изнывая лишь в одном сильном голоде и нестерпимой жажде – поскорее дойти до проклятых свеев и показать им, кто господин и хозяин на здешних землях.

Ратмир со мной по-прежнему был суров и на любые мои вопросы отвечал однословно или вообще не отвечал. Ну а мне-то что, я и не очень хотел. Покуда он своим пением развлекал князя и посадника, я делом занимался, многим помог подправить снаряжение или коня. Какого мне еще у них просить извета?

Вечером, еще солнце не успело уйти за мироколи-цу, Александр объявил всем спать.

Глава двенадцатая

СВЕТЛАЯ НОЧЬ

Солнце садилось за мироколицу, играя последними лучами по округлым персям холеных белотелых облаков. День Стефана Савваита и Архангела Гавриила прошел сухо и тепло, а значит, по приметам, вся осень таковою быть обещалась. Раб Божий Филипп стоял на высоком холме и молился Богу, чтобы привел поскорее сюда войска князя Александра и послал им легкую победу над свейскими полчищами. С холма ему хорошо был виден в отдалении весь стан свеев на обоих берегах Невы, высокий шатер Биргера с золоченой макушкой и стяги Улофа Фаси в захваченном им родном селе Филиппа. Всех родственников его захватчики либо изгнали, либо заставили себе прислуживать. Жен и дочерей ижорских себе в потребу пустили, не считаясь ни с ранним возрастом, ни со святостью замужества. И это при том, что стараниями Филиппа многие успели принять Крещение, и почти все перестали совершать жертвы языческим богам. Но для свеев они все равно оставались язычниками, ибо рим ляне не признавали Православие христианской верой.

Раньше его звали Пилися Пельгунен, но в святом Крещении вместо ижорского имени Пилися он принял имя святого апостола Филиппа, которое означало в переводе с греческого языка «любящий коней». Впрочем, ижорцы так и продолжали по старой привычке звать его Пилисей, а русичи называли кто Пельгуем, кто Пельгусием, кто Пельгусей. А ему всяко нравилось. У них и отец князя Александра в крещении Фео-дор, а все равно чаще именуют его славянским именем Ярослав. А вот, скажем, в книгах святый Град именуется Иерусалим, а русичи его на свой лад в речи называют проще – Русалим, словно он русский город.

Русские книги он в последние годы читал и читал, по многу раз перечитывал, радуясь, что из этих жучков и козявочек, именуемых буквами, можно складывать города и страны, людей, птиц и зверей, а главное, что эти люди, птицы и звери оживают, ходят, летают, скачут, прыгают, совершают великие подвиги, говорят, поют, молятся, дышат. Вот и сейчас при нем, кроме молитвослова, был изборник, содержащий поучение Владимира Мономаха и сказание о Борисе и Глебе. Усердно помолившись, Пельгу-сий удобно расположился под камнем и достал заветную книжицу. Он загадал так: прочту немного, погляжу окрест, еще почитаю, еще погляжу, и так – покуда глаза не устанут. Небо было чистое, и ночь обещала быть сегодня белой. Далеко на другом холме сидел его сын Руухутто, в крещении Роман. По уговору, если свей начнут движение и станут сниматься со своего стана, Пельгуй должен был разжечь дымный костер. Увидев его, Роман сделает то же, и так на всех холмах до самого озера, и, если там появятся ладьи Александра, князь будет предупрежден о движении свеев. Если же, наоборот, там увидят приближение Александровых стругов, дымовая весть оттуда дойдет до Филиппа.

«Господи, благослови, Отче. Род правыих благословится, рече пророк, и семя их в благословении будет», – приступил Пельгуй к чтению сказания о Борисе и Глебе. Он взглянул на свейский стан. Там проклятые грабители, насытившись и напившись, пели песни, радуясь, что много есть еще чего пограбить в окрестных ижорских селеньях. «Да не будет семя ваше в благословении, ибо неправедное творите!» – даром что не вслух поразмыслил ижорец. Солнце уже почти совсем скрылось за окоем. Птичий гомон делался все тише и тише, и оттого свейское пение доносилось отчетливее.

«Сице убо бысть малым прежде сих. Сущу самодержцу всей Русьскои земли Володимеру сыну Святославлю, внуку же Игореву, иже и святымим Крещением всю просвети землю Русьску». Приятно было подумать о Владимире, который столько же, как и Пельгуй, блуждал во тьме язычества, а потом просветлен бысть сам и всю Русь просветил светом Православной веры. Послезавтра ожидался день его памяти, выпадавший на воскресенье. Сподобит Бог – в сей день битве быть. Помоги, Господи и святый Владимире, князю Александру!

Солнце полностью ушло за небосклон, полная луна встала на небе, набело высветляя ночь. Пельгуся продолжал читать книгу, медленно, сопровождая каждое слово своими личными размышлениями. Ему было хорошо. Тревога истекших трех дней, связанная с пришествием свеев, вдруг куда-то исчезла, сделалось покойно и надежно, будто кто-то уже сказал ему: не бойся, посрамлены будут бесчинные гости.

Ах вот оно, оказывается, как! Не знал Филипп до сих пор, что Святополк Окаянный не родным братом был Борису и Глебу. Вот только тут, в книге, прочитал. Оказывается, Владимир-то грекыню себе в жены взял от Ярополка, и она от Ярополка уже непраздна была. «Тем же и не любляаше его Володимир, акы не от себе ему сущю». Вот оно что! Он нелюбок был в семье. Его бы пожалеть впору, кабы не такие злодейства, каковые он учинил, когда вырос.

А Борис и Глеб, стало быть, от болгарыни рождены были. Может быть, даже близнята, как младшие Филипповы сыны, Урта и Охто, в Крещении так же и названные – Борисом и Глебом. Слава Богу, жена успела вовремя увезти их подальше отсюда, в Кандакоп-шу. Смешно видеть полностью одинаковых, так и растут – неразличные и неразлучные, скоро десять лет им исполнится. Если Александр не одолеет Бирге-ра и Улофа, придется и дальше Кандакопши бежать.

«Посади убо сего окаянного Святополка в княжение в Пиньске, а Ярослава – Новегороде, а Бориса – Ростове, а Глеба – Муроме». Не лишил ведь его отчины, дал Пинск, хоть и не родной он ему сын был. Разве плохо? Сиди себе да княжествуй в Пинске. Хороший город, большой. Здесь сидишь в ижорском селе, не таком богатом, и то хорошо, лучшего и не надобно, а ему Пинска мало было! Вот ведь, какой хищник! А сии свей? Чего им дома не сидится? Нет, гляньте на них, приперлись!..

Светлая полнолунная ночь покрылась тишиной. Даже пьяные свей умолкли, повалившись у своих костров и в шатрах. Младший брат Пельгусия, Анто, до сих пор противящийся Крещению, спал внизу под холмом. Он сегодня днем бодрствовал, покуда отдыхал Пельгуй. Утром сменит старшего брата, когда того сморит сон. А пока Филипп продолжал читать сказание. Дошел до того, как Борис вспоминает апостольские слова, что, если кто говорит: «Бога люблю, а брата ненавижу*, тот и Бога не любит. Это правильно. Вот взять Анто – хоть и злится на него Филипп, а понимает, что рано или поздно и он придет к свету Крещения. Можно сердиться на брата своего, но не любить его нельзя.

А можно ли свеев любить? Ведь все люди в отдалении братья? Задумался Пельгуся, но вскоре понял, что вопрос сей лежит далеко за его окоемом, не дотянуться до ответа, как до ушедшего на запад солнышка. Любить их, может быть, и надо, а бить – придется!

Шла широким шагом луна по небу, быстро текла бодрая ночь Пельгуси, медленно ползло его чтение по страницам книги. Хоть и светло от луны, а все же труднее, нежели днем, разбирать буквы. Полночь уже миновала, а читатель только до убиения Бориса добрался. И чем ближе подбиралось сие убийство, тем сильнее колотилось чувствительное сердце православного ижор-ца. И страшно ему делалось так, будто не к сыну Владимира Красно Солнышко, а к нему самому подбирались подлые и бессердечные убийцы, посланные Святопол-ком Окаянным – Путына, Тальц, Еловичь и Ляшко. Хуже! – не к нему, а к его сыну Руухутто, сидящему на том дальнем холме. Ведь и он, Руухутто, и Борис в Крещении одним именем наречены – оба Романы!

«И яко услыша шопот злой окрест шатра и трепетен, быв и начал слезы испущати от очей своих…» Не выдержал Пельгусий, вскочил, стал зорко смотреть на тот холм, тщетно надеясь увидеть, как там его сын Роман. Но ничего нельзя было увидеть.

Сел, стал дальше читать. Слезы потекли из глаз его, когда дошел до того места, как Борис умилился, осознав, что принимает смерть ради любви к брату, с которым не захотел воевать, а значит – ради любви к Христу Богу. «И без милости прободено бысть честное и многомилостивое тело святаго и блаженнаго Христова страстотерпца Бориса». И как Борисов отрок, угрин Георгий, не захотел покинуть господина своего, а упал на мертвое тело, и тоже пронзен был нечестивыми убийцами, раненый выскочил вон из шатра… Дальше Филипп не мог читать, слезы жалости застилали ему глаза, текли по щекам столь же обильно, как внизу под холмом река Нева несла полные воды свои. Он отложил книгу в сторону, стал смотреть на Реку, пытаясь унять слезы, и какой-то неясный свет расплывчато заиграл в очах у него, все еще полных влаги. Он торопливо потер глаза, посмотрел зорко на реку и увидел вдалеке одиноко плывущий корабль. Не шнеку и не великую ладью, а всего лишь небольшой насад. Кто бы это мог быть? – всполошился Пельгуй, внимательно разглядывая, кто там сидит на кораблике.

И почему Роман не пустил дымовую весть? Из-за того, что насад одинокий?..

А главное – свет. Какой-то странный, потусторонний свет исходил от плывущего по Неве кораблика. Непонятно было, откуда сей свет исходит – огни на борту насада не горели, а что-то все же светилось в нем самом… Или он сам весь светился едва заметным сиянием?..

Пельгусий сорвался с места и стрелой полетел вниз с холма – туда, к берегу, поближе к реке. Бежал так быстро, что едва не сорвался с довольно крутого берега прямо в реку, замер над самой кучей и уже тут осторожно спустился к воде. Благо, тут стоял высокий, в половину человеческого роста, камень. За ним он и спрятался, чтобы плывущие в насаде не увидали его – так, на всякий случай, осторожность не помешает. Вдруг это какая-то неведомая подмога к свеям плывет от Невского озера.

А странный насад уже близок был. Высунувшись из-за камня, Филипп Пельгунен во все глаза смотрел на него, и в душе у него все горело и светилось – насад был призрачный, не настоящий, даже волна не шла от него по реке, хотя плыл он не по воздуху, а именно по воде, по всем законам ладейного плавания. Но сквозь него можно было различить противоположный берег! И свет… Свет точно исходил прямо от самого судна, от его парусов, а главное – от двух сидящих на носу корабля витязей в нарядных княжеских одеждах. Видно было и гребцов, напрягающих весла, но, в отличие от двух витязей, гребцы были одеты ночным мраком.

И когда насад совсем приблизился, Пельгуй отчетливо услышал голоса светлых призраков. Один из них, обнимая другого за плечо, говорил по-русски:

–    Встанем напротив устья Ижоры и там будем стоять. Так батюшка повелел.

–    Я знаю, Глеб, – сказал другой. – Вон уже и шатьры вражий показались. Поможем сроднику нашему одолеть блудницу римскую.

О чем они дальше говорили, Пельгусий не слышал – насад проплыл дальше, повернувшись к нему своею кормой. Не упуская его из виду, он поднялся вверх на прибрежную кручу и смотрел, как корабль-призрак дошел почти до самого устья Ижоры, как с него бросили якорь прямо напротив высокого шатра Биргера… И после этого случилось то, что заставило ижорца так и сесть на землю с широко распахнутым ртом: все – и насад, и сидящие на нем люди – медленно, но неумолимо растаяло, растворилось, с противоположного берега пополз туман и быстро накрыл собою то место, где на якоре остановилось и исчезло чудесное видение.

Он все сидел и смотрел, смотрел в надежде снова хоть ненадолго увидеть неземное свечение, но ничего больше не видел, и могучий, непреодолимый сон вдруг навалился на него, Пельгуй хотел встать и пойти на тот холм к сыну, спросить, видел ли что-нибудь сын Роман, но вместо этого он медленно повалился в траву и тотчас уснул.

Глава тринадцатая