Текст книги "На орловском направлении. Отыгрыш (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

Соавторы: Елена Яворская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Глава 3

3 октября 1941 года,

Орёл

Город слышал: идёт бой. Город не мог не слышать.

Город надеялся на чудо так отчаянно, напряженно и деятельно… как умеют только дети и старики.

В избенке на Широко-Кузнечной, близ кирпичного завода, дед Коля, упрямый старый мастер, ещё в начале августа крепким словом, пинками и клюкой втолковывавший меньшому сыну, с чего это вдруг он, Николай Егорыч Баринов, не поедет в эвакуацию, а к исходу сентября почти обезножевший, доковылял до красного угла и стал глаза в глаза с темноликим умиротворенным старцем.

– О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, тёплый наш заступниче, и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии…

А потом не спеша оборотился к противоположной стене.

– Видишь, Татьяна, не забыл я еще, как молиться. Тещу-то я, извиняй, не сильно жаловал, оно для тебя не секрет. Однако ж грех соврать, мудрая она была бабка. И, помнится, завсегда твердила: по молитвам к Господу Николая Чудотворца воистину совершается невозможное.

Жена на фотографической карточке так строго сжимала губы, что от уголков рта разбегались задорные морщинки.

* * *

По Комсомольской чуть ли не вприпрыжку спешила-торопилась шестилетняя Марочка… точнее, Марксина. А что, разве она маленькая, если уже хозяйство вести помогает? Правда, бабушка, когда зачем-то собралась к тете Тоне, строго-настрого запретила высовывать нос из дому. Ага, а Гале велела глаз с сестры не спускать. А Галя взяла и по-своему сделала. Как зашли её пионеры, да позвали куда-то… Марочка, конечно, подслушивала – ну, то есть не подслушивала, подслушивать совсем нехорошо… просто с дверью рядом стояла, притихнув, как мышка – да так ничего не услышала, кроме «шу-шу-шу». Галя тоже повторила: сиди дома. И дверь на ключ заперла, вот!

Марочке скоро стало скучно. И немножко страшно: где-то рядом бухает, будто гром гремит или война идет… как в кино про революционных героев. А война – она далеко, где-то за Брянском, так, вроде, бабушка говорила. Марочка ещё маленькая, не ходит в школу и не знает, где он, Брянск, но точно неблизко.

Но уже не очень маленькая, знает, где папин ключ лежит. Когда папа на фронт уходил, он ключ дома оставил, а бабушка спрятала в жестяную коробку, а коробку – на шкап, подальше-подальше… надо стул подставить, а на него – табуреточку маленькую…

А в коробке нашлись ещё свернутые трубочкой денежки и мамина брошка красная.

И Марочка подумала: надо сбегать в булочную. Бабушка ещё когда-а-а придет! И устанет, наверно. А хлебушек – тут как тут. Может быть, даже белый. Бабушка похвалит Марочку. Нет, сначала чуточку поругает, а потом похвалит, она не умеет долго сердиться. А вот Галке точно достанется – обещала присматривать, а сама гулять убежала… а ещё пионерка!

Марочка не помнила, сколько денежек нужно на хлеб, взяла с запасом. А куда положить? Не в авоську же? Из авоськи вывалятся. А у синего платьишка нет кармашка. Зато у белого с большими красными цветами – целых два. Правда, белое – новенькое, праздничное и вообще – как у большой.

Ну и хорошо, пусть все видят, что Марочка уже большая. А вот сюда, на этот вот цветочек, можно мамину брошку пристегнуть. Цветочек красненький и мамина брошка красненькая. Жалко, что сверху придётся пальтишко надевать… но можно ведь и не застегивать!

На улице Марочка сразу заспешила-заторопилась, подражая взрослым прохожим и чуточку важничая.

А потом вдруг забыла, что надо торопиться. Потому что увидела лошадок. Сначала беленькую, красивую, как в книжке со сказками. Ну, или как у дяди Гриши в деревне, он на такой их с Галей катал. А следом – рыжую, некрасивую. Правда, когда увидела, что рыжая хроменькая, подумала, что она красивей белой… хоть и идёт еле-еле, но телегу тянет, умница.

На телегах – красноармейцы. Не такие, каких Марочка видела у военкомата, когда папу провожали. У этих лица грязные, одежда тоже перепачкана, из-под одежды что-то белеет и краснеет… пятнами. А у того вон молодого дяденьки на голове повязка, и тоже красным будто обрызгана…

Марочка ещё толком ничего не поняла, а ноги сами собой уже мчали её к дому. Ну пусть случится так, что бабушка уже вернулась… и Галя… С ними не страшно. Дома не страшно. Марочка знает – дома с ней ничего плохого не случится.

А дома Марочка до смерти перепугала и без того напуганную бабушку: глянула на своё нарядное платьишко, белое с красным, – и принялась срывать, и закричала.

* * *

С самого утра по городу без устали сновали взбудораженные мальчиши-кибальчиши, удирали с уроков, обманывали бдительность бабушек и старших сестер, оставляли без присмотра малых, задабривая совесть тем, что не на вечерний же ведь сеанс в кино прорываются. То, что происходило сейчас, было как в фильме, но куда интереснее. И уж тем более – увлекательнее любой игры. Ребята понимали: надвигается что-то грозное. Но издалека взрывы казались хлопками, как если бы кто-то рядом по земле ладонью с размаху шлепал. И было почти не страшно, но жуть как любопытно.

Кибальчиши собирались в отряды, шныряли тут и там, оказывались в самых неподходящих местах, и некому было призвать их к порядку: бойцы истребительных батальонов, такие же пацаны и девчонки, только малость постарше, двумя днями раньше получили приказ разбиться на группы и уходить в Елец, а немногочисленные милицейские патрули нынче ещё затемно стянули на охрану вокзала.

Ничего этого ребята знать, конечно же, не могли. Но, чуя свободу, не слишком прятались и таились. Главное – никому из своих на глаза не попасться. А чужие взрослые… им-то какое дело, куда навострилась детвора?

Вот и Галя, опасаясь на Комсомольской столкнуться нос к носу с возвращающейся бабушкой, утащила друзей на Широко-Кузнечную. Оказалось, зря.

– Девочка, ты, случаем, не Марь Трофимовны внучка?

Галя сразу поняла, что окликнули именно ее.

Сердитый худой старик одной рукой опирался на клюку, а другой держался за калитку – то ли решал, идти на улицу или нет, то ли просто упасть боялся.

– Да, – растерянно призналась Галя.

– А бабка-то, небось, знать не знает, где тебя нелёгкая носит, – так вот просто сказал, даже не прикрикнул – а как подзатыльника дал. – Ну-ка дуй домой. Да бабке сказать не забудь, Николай Егорыч, дескать, кланяться велел.

Обвел взглядом мальчишек.

– А вы, архаровцы, чего стоите, рты разинув? Родителей осиротить задумали? Брысь по домам. И чтоб больше не смели на улицу без спросу соваться. Кончились ваши казаки-разбойники, привольное житье.

Гале подумалось: старик похож на злого волшебника из сказки. И она строго-престрого выругала себя: когда тебе почти двенадцать и ты уже два года как пионерка, стыдно думать о такой ерунде. А перед бабушкой и Марочкой тем более стыдно.

Генке показалось, что у деда клюка только для притворства; вот сейчас возьмет да и припустит за ними, да ещё палкой своей, палкой… И мамке нажалуется, и она тогда точно голубей продаст.

Стёпка сказал себе: умный старикан, бывалый, наверняка больше ихнего понимает… и почти не злой, прикидывается.

А Гришка про деда не думал, ему досадно было. Друзья, называется! Наплевали на дело… а ведь час назад честное пионерское давали, что не отступятся!

– Никому вы там не поможете, – словно угадав Гришкины мысли, твердо сказал дед. – Чуете, стихло?

И, помолчав, растолковал:

– Наши отходить будут.

«Наши – отходить? Как же так?» – эта мысль была одна на четверых.

Но ни один не решился переспросить или заспорить. И так же, не сговариваясь, побежали домой дворами, по бездорожью.

Гришка жил дальше всех, на Семинарке, это аж час быстрым шагом. И всю дорогу мальчишка сомневался: может, повернуть назад, поглядеть? А вдруг дед всё-таки ошибся?

Он не дошел до дома с десяток шагов, когда на перекрёсток выехал танк. Не похожий на те, которые показывали в «Если завтра война». Вражеский.

* * *

К полудню по госпиталю пополз слушок, что из центрального буквально только что вывезли тяжелораненых. И слух этот походил на правду больше всех прежних. Наверное, потому, что случилось именно так, как должно было случиться.

Нет, как раз-таки не должно, ни в коем случае! Но Лида знала, что всё будет именно так, теперь-то настала пора себе признаться, куда уж дальше тянуть?

Слухи, а, скорее всего, что-то более весомое, побудили главврача и комиссара госпиталя собрать персонал на летучку и в кратких словах приказать: распространения панических настроений не допускать, внушая раненым: раз эвакуация началась, то в скором времени и до них дойдет очередь. Ну и, конечно, пребывать в повышенной готовности, ни на минуту никуда не отлучаясь.

Все правильно. Так и нужно делать. А уж верить или не верить…

Лида вернулась в палату, к оставленным ведру и швабре, и принялась с преувеличенной бодростью надраивать пол.

Надя, с застывшим, посеревшим лицом, двигалась от койки к койке, аккуратно поправляла одеяла, подавала воду даже тем, кто не просил, пока один из раненых не дёрнул её за рукав:

– Устала, сестричка? Поди посиди.

И она послушно села на стул в углу. И долго сидела, почти не шевелясь. Лида трижды выходила и возвращалась, а Надя все сидела. Вернулась в четвёртый – Нади нет.

«Убежала куда-то», – сказали Лиде. И она бросилась искать. Надо держаться вместе, сейчас обязательно надо держаться…

И столкнулась с Надей на пороге.

– Немцы, – почти беззвучно сказала Надя.

Она первой из госпитальных увидела немцев. Выскочила, будто бы что-то сдёрнуло её с места, на улицу – и увидела.

Танки входили на Красный мост.

Высунувшись по пояс из люка, молодой танкист глядел в бинокль. Вперед, только вперед, ни на что не отвлекаясь. Словно нарочно позировал для толстого фотографа, что стоял у перил и довольно щурился в видоискатель.

«Они что, вообще ничего не боятся?» – подумала Надя. Не с ненавистью – с удивлением.

Танкист был светловолосый, статный и держал спину очень прямо.

«Как Ваня…»

Сначала Надя почувствовала злость на себя и уже потом – ненависть.

Вот было бы, из чего выстрелить в эту прямую спину… Чтобы не зарывались, чтобы боялись!

Немецкие танки шли по улице Сталина, вдоль трамвайных путей, на которых замер красный трамвайчик. Пассажиры напряженно прильнули к окнам, готовые в любое мгновение отпрянуть. Вагоновожатая, едва завидев танки, закрыла двери, но никто не потребовал открыть, не попытался бежать.

«Наверное, каждому из нас в эти минуты трамвай казался хрупче детской игрушки и надёжнее ледокола», – запишет по возвращении в своем дневнике учитель литературы Трофимов, черпая в привычном действии уверенность. Он будет вести дневник ещё сто двадцать четыре дня. А на сто двадцать пятый не вернётся домой. И квартирная хозяйка сожжет все его тетрадки – «от греха подальше».

А Ваня умрёт ночью. В единственном эшелоне, успевшем уйти из Орла в этот день.

Надя и Лида будут работать в госпитале – по-прежнему, да не как прежде. Потому что госпиталь станет подпольным. И всё, начиная с пузырька йода и куска марли, придётся добывать с риском для жизни. Как в бою. О них так и станут говорить – «незримый фронт».

Они выживут.

Осенью сорок второго соседка, вдоволь побродившая по окрестным деревням, да так и не выменявшая почти ничего из вещей на еду для своих совсем оголодавших детишек, расскажет Лиде: в Каменке за связь с партизанами повесили какую-то Варю-беженку.

Лишь летом сорок третьего Лида узнает – это была другая Варя. Её Варя вернётся, постаревшая, усталая – и тотчас же примется за работу. Смена в госпитале, а потом – на разбор завалов.

У Васятки появится шрам над бровью: в тот день, когда немцы сгонят ребятню учиться в «русскую школу», он из рогатки разобьет стекло на портрете Гитлера и учитель, спасая то ли себя, то ли мальчишку от гнева старосты, ударит провинившегося головой об угол стола.

Манечка ещё долго будет молча играть за печкой и бояться выходить во двор. До самого конца войны.

А девятого мая соберутся три вдовы – Варя, Лида и Надя. И тоже будут молчать.

На стелах не принято изображать вдов. И на заводе «Дормаш», построенном на месте боя чекистов и десантников, установят стелу с тремя материнскими ликами.

После войны.

Глава 4

Лето 2009 года

Орёл

Я вернулся домой.

Простенькая фраза, вроде тех, что бывают в букварях.

А если на вкус распробовать: точь-в-точь мамины пирожки с вишнями, испеченные по бабушкиному рецепту, вишни – и те из бабушкиного сада в Фоминке…

А если вслушаться: птицы утро встречают, и Мишка орёт под окном то ли ломающимся, то ли до срока прокуренным, то ли просто сорванным раз и навсегда голосом: «Санька, айда в футбол!»…

А если вглядеться: вот он, мой дом – моя крепость. Он и вправду похож на крепость, пятиэтажный дом-«сталинка», почти на этаж возвышающийся над серенькими типовыми хрущевками, а уж если взобраться на башенку со шпилем, то, говорят, весь город виден. Может, так оно и есть, да только никто из пацанов там не был, даже если заливает, что был. В башенке – какие-то подсобки, да еще, вроде как, что-то связанное с гражданской обороной: во время учений оттуда сирена воет. Оно не страшно, может, чуть-чуть тревожно – и все. Ты – дома. Дом – крепость.

А если вчувствоваться… Вот тогда-то и возникает совсем не детское слово – «навсегда». Как там в песне пелось: «Родительский дом – надёжный причал»? Надёжный. Безнадёжный. Последний потому как. Не крайний, а именно…

Кладбищенским сквознячком потянуло… или все дело в том, что «осторожно, двери открываются!» Ш-шух! – разъехались, впуская ветерок, условно свежий, и пассажиров, безусловно озадаченных житейскими проблемами. И никакой тебе атаки зомби на мирный городской трамвайчик предпенсионного возраста, влекущий к месту вечной стоянки пенсионера Годунова А.В.

Александр Васильевич усмехнулся. Ну-у, нагнал жути – впору заворачиваться в простыню и потихонечку, чтобы сил наверняка хватило, ползти в сторону кладбища. В сорок-то четыре года! Медикус, поставивший жирный красный крест на дальнейшей службе капитана третьего ранга Годунова, подсластил пилюлю: это в подплаве с таким сердцем никак, а на суше… Короче говоря, скакать ему по этой жизни раненым зайцем ещё примерно полстолько… «Помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела», – вспомнилась любимая бабкина присказка, тоже песенная… А полстолько получается аккурат до шестидесяти шести годов. Шестерка – личный код неудачи. М-да.

Сквознячок пахнет прокаленной солнцем пылью, выхлопами бензина… и праздником. Не просто ароматами духов, способными забить выхлопные газы (наши женщины, чай, не француженки, у наших труд если не праздник, то подвиг … ну, там, коня на скаку остановить, избу построить, из мужика человека сделать… чур меня!), – нет, именно торжеством. Настоящим. Толково объяснить Годунов не смог бы. Он давно знал за собой привычку находить, не выискивая, образы буквально под ногами. Не стал бы неплохим офицером-подводником – наверняка докатился бы до жизни весьма посредственного мечтателя-поэта. Писал бы о синих морях и дальних странах, коих отродясь не видывал, да подпаивал музу горькой. Почему-то все знакомые поэты (общим числом три, если считать и того чудика, который гордо именовал себя бардом и лабал под Высоцкого) употребляли для вдохновения. Он же, Годунов, – исключительно по праздникам. Причём не общепризнанным, а лично принятым.

Сегодня именно такой день. Пятое августа. День освобождения Орла от немецко-фашистских захватчиков.

И сегодня будет не коньяк. Сегодня – «беленькая». Потому что оба деда-фронтовика и отец-фронтовик признавали только «беленькую», да ещё спирт.

Хороший, очень хороший день для возвращения домой.

Правда, нет уже ни дедов, ни бабушек, ни мамы с отцом. Никого нет. И Мишки нет – помер без малого десять лет тому назад в собственном гараже, по пьяни. Дом-крепость есть, до него всего-то две трамвайных остановки. Но квартира давно принадлежит другим людям, которых он, Санька Годунов, знать не знает. Когда понадобились деньги матери на лечение, отец, упёртый, как вся их порода, ничего не сообщая сыну, поменял «двушку» в центре на однокомнатную хрущобу на окраине, в девятьсот девятом. Вот ведь интересно получается: старые окраины города имеют неофициальные, но знакомые всем коренным (а Годунов был из коренных) названия – Выгонка, Лужки, Семинарка, Наугорка, а новые народ именует Микрорайоном (угу, вот так, с неоправданно большой буквы), девятьсот девятым кварталом и тэ пэ, как будто бы не было там прежде ни лугов, ни выгонов, ни каких бы то ни было других значимых объектов.

Годунов был в этой квартире считанные разы. Окна выходили на скверик, больше похожий на пустырь, – не разрослись ещё чахлые саженцы, не стали настоящими деревьями, – посреди которого стоял отнюдь не сказочный белый камень.

На камне бронзовело: «В память о мужестве и стойкости 201 воздушно-десантной бригады, 146 отдельного конвойного батальона внутренних войск НКВД, проявленных в бою с немецко-фашистскими захватчиками на северо-западной окраине города Орла 3 октября 1941 года. Вечная слава героям».

Об этом бое Годунов, наверное, знал все, что можно было узнать. Потому что этого «всего» было до обидного мало, приходилось домысливать и… и понимать, что придумки эти вполне могут войти в противоречие с реальной историей.

Теперь можно начать снова: а вдруг что-то да найдется? Дома, говорят, и стены помогают… Дом. Родительская «однушка» с окнами на мемориал. С вокзала – через весь город, это почти час на трамвае. Треть уже позади, и…

Пышнотелая вагоновожатая что-то проскрипела в микрофон.

– Чего? – насторожилась бабуля в газовом платочке поверх тщательно завитой седины.

– Чё? – тинейджер стянул на тощую шею большущие наушники.

– А что вы хотите, десятый час, дорога перекрыта, возложение, – равнодушно ответил мужик, который с равной вероятностью мог оказаться и рабочим, и учителем, и клерком каким-нибудь, винтиком государственной машины.

– Вагон дальше не пойдёт! – солидарно гаркнула тётка-водитель, благо не в микрофон, а через приоткрытую дверку кабины. – И когда пойдёт – не знаю. Часа через два, не раньше. Так что кому на Молочку – ногами быстрей дотопаете.

Странно, но именно в этот момент Годунов в полной мере осознал, что вернулся. Как только ни именуют на российских просторах всяческие торжища, но Молочкой центральный рынок называют, наверное, лишь в Орле.

На Молочку он не собирался. Но всё равно вышел. Наличие чемодана прогулке никак не способствует, однако же… В конце концов, не такой уж он и тяжёлый, чемодан, в нём всего лишь стандартный дорожный набор да ноутбук «мечта попаданца» с горой военно-исторической литературы, кучей альтисторических романов и несколькими стратежками.

Годунов никогда не считал себя ни историком, ни, упаси Господи, геймером (на пятом-то десятке!), да и сказки о суперменах, с ходу начинающих менять историю, его уже изрядно притомили. Он вообще никогда не ставил увлечёния выше службы. То есть, по мнению бывшей супруги, был редкостным занудой. Бывшая всерьёз полагала: выше службы для него в этом мире не существует ничего. Вообще и вовсе. Именно она однажды сказала (без пафоса, скорее, с жалостью): такие, как он, Саня Годунов, созданы не для службы – для служения. А в череде предшествовавших разводу семейных сцен главным обвинением было сакраментальное: «Твои приборы тебе дороже живых людей!» Как-то, в довесок, чтоб уж точно наповал, Лариса бросила вообще несусветное: «Ты у нас весь такой правильный, здорового авантюризма в тебе ни на грош. Ты, наверное, и в детстве по деревьям не лазал, с мальчишками не дрался и девчонок за косички не таскал!» Бывшая в совершенстве владела пресловутой женской логикой, отягченной высшим образованием и природной склонностью к демагогии: в пару фраз могла заложить такое внутреннее противоречие, что оно от одного, даже очень осторожного, прикосновения детонировало. Начни он, допустим, объяснять: хороший, мол, командир должен, прежде всего, уметь находить контакт с людьми и при этом не терять выдержки, – тотчас услышал бы: у тебя машинное мышление, и ты инструкция ходячая, которой чужды спонтанные – истинно человеческие! – поступки. Хорошо, хоть профессионала в нём жена признавала без колебаний…

Впрочем, что теперь толку об этом думать? Он вернулся в Орёл, бывшая осела в Питере. Любовная лодка разбилась… не сказать что о быт, Ларку он и в приливе гнева не считал оранжерейным цветочком; тут больше всего подходило тривиальное определение «не сошлись характерами». Дело всей жизни тоже вдруг осталось… в прошлой жизни. И что дальше? Что такое его профессиональный опыт для срединной России? То-то и оно… Ни родных, ни друзей, ни хотя бы приятелей тут у него нет; как-то сразу выяснилось: все, кого он мог назвать друзьями, одновременно были и сослуживцами.

Совсем не к месту возникла мысль: а ведь он – идеальный попаданец. Уже почти ничем, кроме воспоминаний, не связанный с этой реальностью любитель околоисторических построений, вооружённый ништяком типа «ноутбук». Забавно… но совсем не смешно.

Он шагал вдоль цепочки замерших (хотелось бы сказать «триумфально», но на ум приходило – «подобострастно», в соответствии с чиновничьей волей, возведшей зрелище в ранг традиции) трамваев к скверу Танкистов по истёртой, местами вылущенной тротуарной плитке. А мысль никуда не двигалась, застыла, железной хваткой вцепившись в совпадение: прибыл ты, Александр свет Василич, не в абы какой день, впору задуматься: вдруг это не случайность, а волеизъявление судьбы? Говорят, судьба заботится о тех, кто в неё верит. Годунов по-прежнему верил. Именно «верил» и именно «по-прежнему», потому как разуму факты подавай да подтверждения регулярные, вера же охотно довольствуется остатками идеализма. А разум…Что ж ты, разум, не подсказал: надо, товарищ капитан третьего ранга, соответствовать моменту, прибыть на родину при параде? Вон, милиция на всех входах в сквер. Пропускной режим. Из штатских свободно перемещаются туда-обратно только чиновного вида господа с бейджиками на пиджаках, а всякий, кто в форме, – проходи без вопросов, будь ты военнослужащий, ветеран или юнармеец… Э-э-э, это кто ж такой одаренный обмундирование для юнармейцев придумывал, а? Во время оно у юнармейца Саньки Годунова была форма, похожая на общевойсковую. То, во что сейчас обрядили пацанву, больше всего напоминало плод фантазии безымянного дембельского модельера.

Годунов одёрнул себя. Вот так и превращаются в циников и снобов, и принимаются старчески брюзжать на весь мир. Пацанята в ёлочно-зелёной форме, украшенной серебристыми погонами и многоцветными аксельбантами, преисполнены гордости: они участвуют в воинском празднике. То, что они сейчас чувствуют, всяко важнее того, как они выглядят, нет? И ветераны смотрят на них с одобрением. Решающее слово – за ветеранами.

Площадь с «тридцатьчетверкой» и Вечным огнём обнесена временным ограждением: от одной металлической стойки к другой тянутся жёлто-черные ленты. Внутри периметра для ветеранов расставлены пластиковые кресла. И опять Годунов вздохнул: в странном направлении движется творческая мысль организаторов, неужели никто не понимает, что этот гибрид стройплощадки и уличной забегаловки может оскорбить чьи-то чувства… и эстетические, и куда более глубокие и значимые? И снова себя выругал. Проще надо быть, товарищ капитан третьего ранга! А там, глядишь, и люди к тебе потянутся.

Пока что он был один в густеющей толпе. Малышня уже не могла так проворно лавировать между взрослыми, и игры переместились на трамвайную линию: в кои-то веки доведется без всяких опасений и без бабушкиных окриков попрыгать по рельсам?

Из динамиков на крыше припаркованного поблизости микроавтобуса зазвучало щемяще знакомое «Где же вы теперь, друзья-однополчане?», и воздух уплотнился, и стало трудно дышать. Судьба, в которую Годунов так безоглядно верил, благословила его чувством Родины, чувством кровной общности, не требующим определений и пояснений, даже словесного выражения не требующим. Благословила двумя дедами-фронтовиками и отцом-фронтовиком. И всё же было, было необъяснимо личное в том, что временами накатывало на него штормовой волной. Как будто бы отголосок собственных воспоминаний… а откуда бы им взяться? Проще раз и навсегда определиться: это всего лишь игра воображения. Но Годунов терпеть не мог все виды неправды, включая самообман и исключая военную хитрость.

Звук фанфар обрезал песню на полуслове, и не видимая отсюда ведущая хорошо поставленным голос принялась, профессионально имитируя восторг, нараспев читать кое-как срифмованные стихи.

Традиционные речи Годунова не раздражали – он слушал их вполуха. Он с детства усвоил, что приходит не на митинг – на возложение. «Возложение» – так говорили дед и бабушка, и все соседи, фронтовики и дети фронтовиков, а следом – и внуки.

– …торжественный митинг, посвящённый…

Он слушал не голоса людей – он слушал самих людей.

– …администрации города…

Не толпу – общность.

– …во имя жизни будущих поколений…

Малышня, прыгающая через трамвайные рельсы…

– …никто не забыт, ничто не забыто…

И серьёзные юнармейцы…

– …наш вечно юный город…

И девушка, замершая с не донесенной до уха мобилкой…

– …преодолевать любые трудности…

И погруженная в свои мысли, явно далекие от происходящего, женщина средних лет…

– …праздничное настроение…

И мужичок в изрядном подпитии, что-то исступленно доказывающий прапорщику ОМОНа…

– …мероприятия, приуроченные к этому знаменательному дню…

И омоновец, с профессиональным равнодушием поглядывающий в сторону.

Каждый из них часть общности, ни убавить, ни прибавить. И общностью их делают отнюдь не слова…

– …память – не долг, память – честь…

То есть – слова, но не всякие. Надо признать, и среди легковесных велеречивостей встречаются верные слова.

– …пятого августа тысяча девятьсот сорок третьего года разведчики триста восьмидесятой стрелковой дивизии Иван Санько и Василий Образцов водрузили флаг освобождения Орла над домом по улице Московской…

Соврали, милостивая государыня! Вряд ли нарочно, по злому умыслу такие дела другими людьми делались, и всё-таки не Московская она тогда была, а Сталина.

– …а в день двадцатилетия освобождения Маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян зажёг Вечный огонь у подножия памятника танкистам. С тех пор не угасает огонь, как никогда не угаснет наша память о воинах-освободителях. В их честь дважды в год над Домом Победы взвивается красный флаг…

– Ну чего ты ждёшь? Снимай! – учительского вида женщина в бордовой кофточке с блестками толкает под локоть долговязого парнишку.

– Ма, да Катюха точняк в кадр не попадет, одни спины на фотке будут, – виновато бурчит сын.

– Сейчас! – грозно восклицает мать – и с уверенностью ледокола движется вперед, к ограждению: – Пропустите! Пр-ропустите, пажалста!

Кто-то даёт дорогу, кто-то огрызается.

– Мне дочку сфотографировать, она там, с флагом! – с готовностью поясняет новоявленная папарацци.

В образовавшийся на несколько мгновений просвет Годунов видит юнармейскую знаменную группу – мальчишку и двух девчонок с широкими красными лентами через плечо. И все, толпа смыкается. «Интересно, успела она дочку сфотографировать или нет?» – отстраненно думает Годунов.

И тут его внимание привлекает сутуловатая пожилая женщина – как-то мысль не повернулась поименовать её старушкой. Привлекает тем, что… что внимания не привлекает, стоит себе в сторонке, не вливаясь в толпу и не стремясь занять подобающее ветерану место внутри периметра. Или тем, что… Нет, только почудилось, будто знакомая, да и немудрено – обычный человек. Обычный человек необычной – уходящей – эпохи. Седые, коротко стриженые волосы, тёмно-синий костюм (вроде бы, эта ткань называется крепдешин, смутно припоминается Александру Васильевичу), орденские планки – прикрепи женщина вместо них награды, получился бы, как говаривала когда-то бабушка, собирая деда на встречу ветеранов, целый иконостас. На лацкане рубиновой эмалью поблескивает значок-знамя с золотистыми профилями двоих Вождей и четырьмя буквами снизу… что за буквы, отсюда не разобрать. В одной руке – трость, в другой – несколько красных гвоздик.

– …курсанты Академии Федеральной Службы Охраны водружают дубликат флага освобождения. Оригинал хранится в Санкт-Петербурге, в знаменных фондах Военно-исторического музея артиллерии…

Годунов никогда не признавал других цветов, кроме полевых да ещё гвоздик. И снова не ко времени и не к месту вспомнилось, как пришел он к будущей жене на первое свидание с букетиком гвоздик – и услышал: «Ты что, на кладбище собрался, что ли?» Потом супружница долго припоминала ему тот случай, пребывая в непреклонной убежденности: злодейка-судьба нарочно, на смех людям, свела её с редкостным жмотом…

Судьба любит тех, кто в неё верит…

Момент водружения он ухитрился пропустить. Когда поднял глаза – на шпиле над белой башенкой реяло в жарко-голубом небе алое полотнище с нашитыми на него белыми буквами.

«За Родину! За Сталина!»

Времена определенно меняются, раньше-то, Годунов доподлинно помнил, просто красный флаг поднимали. Если мечта о твердой руке одолела даже местных чиновников, которые, помнится, от одного этого имени шарахались, как черт от ладана, значит, уже и их припекать стало, причём отнюдь не ласковое солнышко южных курортов.

Правда, внешне пока все чинно-благородно, один за другим, по ранжиру, возлагают они венки и цветы к постаменту и следуют к своим машинам. Действо завершилось. Оцепление сняли. Теперь и простые горожане получили возможность подойти к памятнику танкистам. На бронзовую плиту у Вечного огня ложатся скромные букеты. В сторонке радостно фотографируется молодёжь… а, вон и… как ее? Катя, стоит у стелы с картой боевых действий, смотрит в объектив.

Последней подходит к памятнику та самая женщина с букетом гвоздик.

Дошагала, помедлила, возложила цветы, помедлила. И, тяжело ступая, двинулась к трамвайной остановке. «Долго ей трамвая ждать придётся», – тоскливо подумал Годунов. И пошёл в противоположном направлении, к автобусной: волка ноги кормят, авось водители маршруток раньше движение откроют.

* * *

Несмотря на вечную неустроенность своего быта, Годунов так и не смог притерпеться к атмосфере больниц, гостиниц и помещений, в которых долго никто не жил. Тривиальное определение «гнетущая» тут не подходило; эта атмосфера просто выталкивала его. Выталкивала комната с выгоревшими семейными фотографиями на стенах, с пыльными коврами, с пожелтевшими капроновыми занавесками.

И он пошёл – куда глаза глядят, куда ноги несут. Постоял у белого камня, к подножию которого кто-то положил цветы, красные гвоздики. Теперь камень соседствовал с часовней в русском стиле, в прошлый приезд Годунова её ещё не было. Камень – граница, предел, часовня – воин-порубежник. Один в поле не воин? Если на своем рубеже – то как знать, как знать.