Текст книги "На орловском направлении. Отыгрыш (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

Соавторы: Елена Яворская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

На лице секретаря возникло недоумение. Пока – только недоумение. Хорошо хоть, не кинулся с ходу возражать.

– И не просто отдать, ну, то есть, совсем не даром. Так что живенько формируем, так сказать, комитет по торжественной встрече – и по местам стоять, с якоря сниматься. В комитет включаем вас, товарища Мартынова, – кивок в сторону «адъютанта», – товарища Нефёдова, – кивок в сторону старлея-погранца, командира отряда ополченцев НКВД, – и заочно – орловского военного комиссара товарища Одинцова. Можете на своё усмотрение пополнить комитет ответственными работниками Дмитровска. Первоочередная задача – срочная эвакуация гражданского населения… сколько сейчас народу-то в городе?

– Всего – порядка шести тысяч, – быстро ответил секретарь. – Местных – около пяти, остальные эвакуированные.

– Милиция?.. Ополчение?.. Железнодорожники, в том числе пенсионеры?.. Медики?..

Некоторые цифры Федосюткин называл с ходу, не задумываясь, ручаясь за их точность, другие, не ломаясь и не чинясь, – приблизительно и обещал уточнить.

– Ну а вы-то сами до сего момента что собирались делать, когда враг подойдет? – закинул провокационный вопрос Годунов.

– Как и запланировано. Организованно собрались – и в Друженские леса, – снова без промедления ответил секретарь.

«Организованно? Ну, это ты молодец, конечно… танки на окраину въезжают, а ты – организованно!» – хмыкнул Александр Васильевич. А вслух сказал:

– Дело хорошее. Только повременить придётся. Насколько повременить – жизнь покажет. Все, секретарь, давай на митинг, об остальном после договорим, что называется, в рабочем порядке.

Площадь оказалась предсказуемо небольшая, почти квадратная. Памятник Ленину, выкрашенный в светло-серый цвет, привычный, разве что не такой помпезный, какие доводилось видеть Годунову даже в отдалённых райцентрах. Рядом – деревянная трибуна, завешенная потемневшей красной материей. «Подновляли, небось, ещё когда первых мобилизованных провожали», – с какой-то невнятной тоской подумал Александр Васильевич.

Люди уже собрались. Собрались и ждали. На площади, на примыкающих к ней улицах. Никто не порывался уйти, разве что некоторые, увидав кого-то из родственников или друзей, перебирались поближе. Но без толкотни, тем паче без ругани. Ни один не пытался прорваться на удобное место возле трибуны или забиться в укромный уголок, где можно вдоволь поскучать, а то и вздремнуть. Все это Годунов оценил буквально с первого взгляда. Иные говорят: люди во все времена одинаковые. Черта с два! Люди, которым понятно, что, как говаривала бабка, дело пахнет керосином, отличаются от людей, пришедших на праздничный митинг, куда больше, нежели последние – от пиплов, собравшихся на рок-концерт.

Над площадью стоял ровный гул: все разговаривали почему-то вполголоса. И замолчали как по команде, едва приезжий командир поставил ногу на нижнюю ступеньку ведущей на трибуну лестницы. Александр Васильевич за последнюю пару лет привык к легковесной тишине, что висела хорошо бы на ниточке – так нет, на паутинке и срывалась иной раз от неосторожного взгляда, и не мог не удивиться: тяжёлая тишина, а держится надёжно, будто на стальном тросе.

Только и слышно, как поскрипывают под ногами рассохшиеся за лето доски да пацанёнок лет пяти, стоящий рядом с трибуной, хнычуще тянет:

– Ма-ам, ручкам зя-а-абко! Пошли домо-ой!

М-да, и вот что тут прикажешь говорить? Что и как, чтобы обойтись без дополнительных осложнений, плюсом к тем, которые и так неизбежно возникнут? Как убедить этих вот дедов, которые, небось, всю жизнь в Дмитровске безвылазно прожили, этих вот женщин, закрывающих собою детей от осеннего ветра, что надо бросить дом, разом лишившись всего нажитого, и ехать чёрт-те куда, в неизвестность и неустроенность?

Ладно, как скажется – так и скажется. Будем надеяться, что люди, не привыкшие к постоянно сменяющимся пестрым впечатлениям, более восприимчивы к словам… хоть и наверняка менее легковерны, угу.

Годунов с легким недоумением взглянул на цилиндрическую штуковину, укрепленную на краю трибуны («А ничё так эта гирька, наверное, в ближнем бою! Тюк по макушке – и нету Кука!») и, как-то совсем не солидно прокашлявшись и немного наклонившись к микрофону, начал:

– Товарищи! Я говорю с вами от лица командования Орловского оборонительного района…

И едва узнал свой голос, захрипевший-заскрежетавший из двух репродукторов. Учел ошибку – и дальше говорил с высоты своего роста. В любом случае – ни разу не Молотов и не Левитан, но так хотя бы для ушей терпимо. И – главное – слова вдруг стали приходить сами, без усилий:

– Не буду скрывать, ситуация для всех нас сложилась чрезвычайно серьёзная. Враг рвется к Москве. Дмитровск – на острие главного удара. Но у нас есть возможность действовать на опережение. Как бы то ни было, не сегодня, так завтра в городе – на этих вот улицах, на этой площади, в ваших домах – начнутся боевые действия. В связи с этим всё гражданское население подлежит немедленной эвакуации, – уф-ф, главное сказано.

Тишина стала зыбкой, как ртуть: натужное дыхание, едва слышные всхлипы… Люди услышали – но наверняка ещё до конца не поверили. Ну что ж, инструкции в таком состоянии духа воспринимаются, как правило, от и до – сознанию надо за что-то зацепиться.

– Командование даёт вам на сборы два часа с момента окончания митинга. С собой брать документы, деньги, ценности, тёплую одежду, запас продовольствия на три дня. Питьевой водой вас обеспечат в поезде.

Короткий взгляд на Федосюткина. Секретарь кивает: понял, мол, сделаем.

– Большинство из вас – гражданские. Но не надо думать, что если вы решите остаться, война не затронет вас. Вы слушаете сводки Совинформбюро и знаете, какие зверства творят солдаты Гитлера. Их цель – завоевание нашей страны и уничтожение советских людей. Ваша первоочередная задача – сохранить жизнь детям…

Говорят, страх и надежда – главные психологические рычаги, приводящие человека в движение. А раз так, надо ими пользоваться.

– Ну а после того, как вас доставят в глубокий тыл, вы будете обеспечены работой, вещами и продуктами. Я уверен, что вы будете честно трудиться, помогая ковать Победу там, куда вас направит Родина. Запомните: вы не беженцы. Вы покидаете зону боевых действий по прямому распоряжению командования Орловского оборонительного района.

Годунов набрал в легкие побольше воздуха и заключил:

– И ещё одно: если кто-то пожелает остаться, это будет расценено как осознанное намерение остаться на территории, которая может быть захвачена врагом, и караться по законам военного времени.

Сказал и подумал: интересно, не так ли рождаются истории о людоедской сущности «кровавой гэбни»?

– Медики всех специальностей, механики, водители, трактористы, строители, у кого нет на попечении детей до шестнадцати лет, объявляются мобилизованными. Сразу же по завершении митинга им надлежит прибыть в райком партии для постановки на учет и инструктажа.

Вроде, сказал достаточно. Ну и пора закругляться, чтобы потом не мучиться анекдотическим вопросом «а не сболтнул ли я чего лишнего?» Тоже вот странность: все, что нужно было сказать по делу и по сути, произнеслось как будто бы само собой, а на заключительной фразе споткнулся, как школяр, забывший строчку стишка. На ум шли бюрократическое «а теперь слово предоставляется товарищу Федосюткину» и лозунговое «враг будет разбит, победа будет за нами! Смерть немецким захватчикам!» Первое слишком неказисто, второе слишком возвышенно. И Александр Васильевич предпочел просто посторониться, пропуская секретаря райкома к микрофону.

Федосюткин лозунгов не стеснялся. Война требует от всех советских людей невиданных доселе усилий и неслыханных лишений. Но они на то и советские люди, чтобы все преодолеть и создать для своих детей светлое коммунистическое будущее. А пока что каждый, как на фронте, так и в тылу, должен стать солдатом. Враг будет разбит, победа будет за нами!

В устах секретаря эти слова звучали без пафоса, естественно и убедительно. И в них была уверенность – такая безграничная, запредельная уверенность в том, что всё будет хорошо, какая бывает только у молодых людей. Знающих цену своим словам. Но ни разу ещё не заплативших сполна.

Однако ж Годунов не мог не видеть лиц тех, кто стоял у самой трибуны: у женщины, обнимающей капризного пятилетку, разгладилась страдальческая складка у губ, старик перестал сокрушенно покачивать головой, девочка-подросток с пионерским галстуком, выпущенным поверх курточки, поглядела на Федосюткина с обожанием.

– Только давайте, товарищи, чемоданы добром не набивайте, – резко меняя тон, сказал секретарь – как если бы беседовал с людьми с глазу на глаз в своем кабинете, а не стоял перед площадью. – И зверьё с собой не тащите, всё равно в вагон его взять не разрешим. Значит так: в первую очередь выезжают жители Коллективной и Рабоче-Крестьянской, прибытие на станцию через два часа, то есть в одиннадцать тридцать, следом – с Коммунистической и Красного переулка, прибыть к двенадцати тридцати…

«Только бы успеть», – повторил вечное своё заклинание Годунов.

– Всё, в добрый путь. И до встречи, – заключил Федосюткин.

«Ну, молодец ты, секретарь! – мысленно восхитился Александр Васильевич. Хотел и вслух повторить, но не успел: над площадью в ритме маршевой поступи зазвучали первые такты «Священной войны». – И Горохов тоже хорошо сработал! Если он и у пулемёта такой же расторопный…»

Расторопность же Федосюткина оказалась вообще выше всяких похвал. Командующий ещё спускался с трибуны, а секретарь уже говорил с каким-то седоватым мужиком в очочках и мятом пиджаке – распоряжался выдать эвакуируемым продукты с продовольственных складов из расчёта столько-то того и столько-то этого на человека, распределение организовать непосредственно на станции.

– Да как же я… – с ходу начал причитать тот. – Возить-то на чем?

– Ваш грузовичок ещё вчера вечером был жив, здоров и не кашлял, – срезал его Федосюткин. – Какая ж хвороба с ним нынче приключилась? Насчёт драпа, не того, который материя, беспокоитесь? Так я вам, Михал Сергеич, лично все организую, вы у нас ни в какую очередь мобилизации не подлежите, я всю вашу медицинскую карту вашими же стараниями вдоль и поперёк изучил, когда вы о путевках хлопотали. Только сперва дело сделайте, и сделайте как надо. Вам же ясно и понятно, что всех сразу мы в состав не поместим. Вот и организуйте подвоз. На погрузку-разгрузку я людей вам дам, сколько скажете.

– Норму вы мне даете на взрослого? – насупившись, пробубнил собеседник секретаря. – А на детей какая?

– Слушай, Михал Сергеич, – перешёл на задушевное «ты» Федосюткин, а Годунов с удивлением подумал: кабы не буйная шевелюра, седоватый был бы двойником последнего генсека. – Никто с тебя сегодня за лишний килограмм колбасы не спросит. И за десять не спросит. Ни сегодня и ни завтра. Никакой бюрократии можешь не разводить. Расчёт мой простой – чтоб всем хватило и никто на нас – и на тебя, Сергеич, персонально, в обиде не был.

И, показывая, что разговор закончен, повернулся к похожей на учительницу женщине в строгом тёмно-синем платье:

– Ну а ваше, Ефросинья Степановна, дело известное – накормить вновь прибывших обедом-ужином. Дарью-то вашу мы отправляем, так что придётся у товарища старшего лейтенанта пару бойцов вам в помощь попросить. Дарья-то, конечно, за троих работала, но, боюсь, троих нам не дадут, – и обернулся, ища глазами Нефёдова.

А встретился взглядом с командующим, по-мальчишески смутился.

– Виноват, товарищ старший майор!

– С чего ж это вдруг и виноваты? – весело удивился Годунов. – Что особых распоряжений не ждете?

– Отвык, – почти не скрывая, что доволен прозвучавшей в тоне командующего похвалой, признался Федосюткин. – Когда за месяц в район двадцать тысяч эвакуированных поступает, как-то уже не ждёшь, пока гром грянет.

Александр Васильевич машинально поглядел в проясневшее небо: дай бог, чтобы гром грянул точно в намеченные сроки.

– Пойдём, секретарь, детали уточнять.

* * *

От непривычно терпкого чая и непривычно крепких папирос саднило в горле. А может, продуло в машине. Неправильный ты, всё же, попаданец, Александр Василич! Скучный. Ни ядрёнбатон напрогрессорствовать не торопишься, ни к товарищу Сталину не ломишься, дабы похвастаться послезнанием. Высоцкого и то не перепел, подсунул Игнатову вместо строчек гениального поэта свои школярские каракули. А вместо совершения подвигов сидишь себе посиживаешь, сиречь заседаешь. С трудом выстраиваешь нехитрую многоходовку. Нехитрую – потому как наличных сил маловато. Двести пятьдесят ополченцев НКВД (те, что прибыли по железной дороге, тоже с ходу включились в бурную деятельность, заботливо направляемую Нефёдовым, Мартыновым и директором леспромхоза Жариковым), да местных человек сто пятьдесят. Вот уж эти – классическое ополчение, стар и млад, даже девчонок четверо – три медсестры и фельдшерица. Одно радует – край охотничий, у мужичков, почитай, у всех двустволки по углам… и не пылятся без дела. Охотников – к сержанту Сомову, отрекомендованному Нефёдовым в качестве лучшего стрелка: пусть определяется, кто вправду виртуоз, а кто так, зайцев по окрестным лесам гонял. Остальные пообедали, спасибо Ефросинье Степановне, – и снова двинулись в поле. Не жать запоздало и не пахать под зиму, а строить аэродром подскока. Горохов, ещё в Орле вполне уяснивший роль, отведенную ему в предстоящих событиях, взял в помощь двух парней-радиолюбителей и принялся священнодействовать.

Но больше всего трудов выпало на долю Федосюткина, в полной мере оправдавшего уже сложившуюся в глазах командующего репутацию. Александр Васильевич давно заметил: острая ситуация у людей с лидерскими способностями подстёгивает креативное… тьфу ты, творческое мышление. Причём так подстёгивает, что мысли несутся с места в карьер. Секретарь, едва услыхав подробности плана, настолько загорелся идеей, что предложил усовершенствовать её в направлении ещё большей пожароопасности. Мартынов мысль подхватил и творчески развил… «школа пожарных», что и говорить!

Вообще, с помощниками проблем не возникло. Почти все ответственные работники, будь то директора предприятий или райкомовцы, собирались оставаться при любом развитии событий. Заранее было определено, что они составят ядро партизанского отряда. И вариант уничтожения оборудования предприятий и произведённой, но не вывезенной продукции, как выяснилось, обсуждался в узком кругу. Так сказать, гипотетически. Ну очень гипотетически, то есть предположить-то было надо, хотя бы просто по логике, но никто не верил, что до такого дойдет. Против человеческой природы это – сидеть и размышлять, как будешь уничтожать созданное твоими же руками.

А гореть в городе есть чему. Пеньковое волокно, верёвки, бумага, древесина…

Годунов зябко передёрнул плечами и потянулся к стакану с горячим чаем.

Поразмыслить над разными вариантами разрешения ситуации – хорошая зарядка для ума. Только вот ему, Годунову, придётся сразу же участвовать в Олимпийских играх и во что бы то ни стало занять место на пьедестале. «Кто ж его посадит, он памятник!» – с невеселой иронией выдало скорое на ассоциации подсознание.

Годунов с усилием провел ладонью по лицу. Поглядел на Федосюткина, устало, чуть ли не отрешенно изучающего расстеленную на столе карту.

– Поедемте-ка, Андрей Дмитриевич, развеемся, оценим работу нашей… гм… полеводческой бригады, а заодно и на станцию заскочим. Завтра с утреца специалист-авиатор прибудет нас инспектировать, и нам ударить в грязь лицом никак нельзя. Одобрит он – тогда и более суровую проверку пройдем.

Из книги Матвея Мартынова «В дни суровых испытаний. Чекисты в боях на Орловщине» (Тула: Приокское книжное издательство, 1972, изд. второе)

В те дни, когда бронированные чудовища Гудериана, одного из самых прославленных гитлеровских генералов, рвались к сердцу нашей Родины, каждый день решал очень многое. Нужно было задержать врага на дальних подступах к Москве. Фронт требовал резервов, и Орловский военный округ с честью выполнял эту задачу. На Орловской земле сформированы были 20-я армия, 258-я стрелковая дивизия и более двадцати маршевых батальонов. Кроме того, порядка ста тридцати тысяч орловцев трудилось на строительстве оборонительных рубежей Брянского фронта.

Во второй половине августа в Орле было сформировано подразделение Оперативно-учебного центра Западного фронта – партизанская школа, которую в целях конспирации именовали «школой пожарных». В её создании участвовал наш легендарный земляк Илья Григорьевич Старинов, которому уже довелось сражаться против коричневой чумы в Испании. В качестве инструкторов и курсантов партийные органы направляли в школу самых стойких коммунистов, комсомольцев и беспартийных патриотов. Имена многих из них ныне известны всей стране.

Золотыми буквами вписано в историю Великой Отечественной войны имя настоящего патриота, старшего майора государственной безопасности Годунова. Как и его товарищ Старинов, А.В. Годунов был в числе советских военных специалистов, оказывавших интернациональную помощь героическим испанским республиканцам, а с первых дней Великой Отечественной войны он находился на тех участках всенародной борьбы, на которых больше всего нужны были его знания, его опыт, его незаурядные организаторские способности и личное мужество. Всегда выдержанный, спокойный, рассудительный, Александр Васильевич был неизменно тактичен с окружающими, даже в сложных ситуациях не теряя присутствия духа, а склад его речи, несколько удивлявший слушателей, выдавал его происхождение: его отец и дед учительствовали в сельских школах, неся в крестьянские массы не только просвещение, но и революционные идеи. С этими идеями пришел на Балтийский флот юный Александр Годунов, плечом к плечу со своими товарищами с первых дней Октября вставший на защиту молодой Советской Республики.

Когда над нашим городом нависла непосредственная угроза, Ставка Верховного Главнокомандования направила товарища Годунова в Орёл, наделив особыми полномочиями. Утром 30 сентября 1941 года жителям населенных пунктов, находящихся на территории военного округа, было объявлено о создании Орловского оборонительного района. А.В. Годунов возложил на себя нелёгкие обязанности командующего в тяжелейших условиях: не хватало бойцов, оружия, боеприпасов. Но коммунист Годунов, твердо помня слова товарища Сталина, что нет в мире таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, был уверен и в том, что любой город большевики могут превратить в крепость. В тот же день он с отрядом чекистов прибыл в Дмитровск-Орловский. На этом рубеже предстояло задержать бронированные гитлеровские полчища…

Глава 15

30 сентября – 1 октября 1941 года,

Орёл

 
«Все выше, и выше и выше
Стремим мы полёт наших птиц!»
 

Ага. Вот прямо сейчас, бегом и вприпрыжку. Кто «стремит полёт», а кто – с этими самыми «птицами» сношается в особо извращенной форме: «уши в масле, нос в тавоте, но зато – в Воздушном Флоте». Так говаривал давно, ещё до войны, обрисовывая будущее нерадивых курсантов, Фёдор Иванович, зануда и сквернослов, зато настоящий военный пилот, хоть и в прошлом, а теперь – отличный инструктор и просто хороший человек. Поэтому начальство ему все прощало, а курсанты-девушки были попросту в него влюблены. И она, Маринка, тоже… ну, самую малость. Что же до грубости – этим её не отпугнешь. Всю жизнь рядом с железнодорожниками, а они ещё и похуже сказануть могут, особенно если подвернешься под горячую руку.

В который раз за последние недели вспомнилась ехидная инструкторская поговорка – и снова стало обидно до слез. Не помогли ей ни полученное в тридцать второй школе – говорили, одной из лучших в городе! – среднее образование, ни усидчивость на занятиях и целых восемь часов налёта в осоавиахимовском аэроклубе, где посчастливилось впервые подняться в небо. Усталый, как будто бы ко всему на свете уже безразличный районный военком раз и навсегда определил Маринкину судьбу. «Без приказа женщин… да каких женщин! Девчонок сопливых!.. – зашелся надсадным кашлем и отрезал со злостью: – Короче, в бой вас я не пущу. И никто не пустит! Хоть с самим секретарём райкома комсомола ко мне приходи». Знал ведь уже, наверняка знал, что райком уже закрыт – кто на фронте, кто в истребительном отряде. Ну да Маринка и сама не лыком шита!..

Все, чего удалось ей добиться в сорок пятый ежедневный визит, – так это первого и единственного сочувственного взгляда и подписи на заявлении о добровольном вступлении в ВВС РККА.

Она сразу почуяла подвох. И правильно почуяла. Ни быстрого истребителя, ни грозного бомбардировщика, ни даже тихоходного транспортника на долю Марины Полыниной не досталось. А достались ей служба в роте аэродромного обслуживания в родимом Орле да нечаянные «радости» ремонта ушатанных поколениями аэроклубовцев У-2 и чуть менее измученных жизнью УТ-2. Что таить: и подковырки ротных остряков достались тоже.

Собрался у них народ всё больше степенный, семейный, однако любители проехаться насчёт миниатюрности Маринкиного теловычитания и неловкости в работе с вверенной матчастью нашлись. Хотя Полынина и была единственной в роте девушкой, но никаких сальностей ей слышать не случалось: в первую очередь из-за того, что дядьки-запасники были наслышаны об её военкоматовских мытарствах и прониклись уважением к упорству «мелкокалиберной девахи». Кроме того, что-то вроде шефства над Мариной взял на себя Егор Перминов, красноармеец аж девятьсот второго года рождения, бывший ЧОНовец, участник Гражданской, немало погонявший и банды кочи в освобождённом Закавказье, и басмачей в Туркестане… Так уж сложилось, что комиссованный из рядов по ранению бывший боец эскадрона особого назначения осел на жительство в Орле, где устроился смазчиком на «железку». Там он и задружился с отцом Марины, бывшим пулемётчиком команды бронепоезда «III Интернационал» Одиннадцатой Красной армии.

С началом войны старый солдат добился в военкомате медицинского переосвидетельствования, и, в конце концов, был признан ограниченно годным по здоровью и подлежащим призыву в тыловое подразделение. Таким подразделением и стала ближайшая к городу рота аэродромного обслуживания. Дядька Егор глядел на девчонку строго, но, случалось, и в работе помогал, и трепачам окорот давал.

Да Маринка и сама на шутки не очень уж обижалась. Чего она, в зеркало себя не видела, что ли? Понимала: трудно сдержать улыбку, когда ты видишь эдакую тоненькую куколку, одетую в гимнастерку, где между воротником и шеей можно кулак продеть, а в каждую штанину защитных шаровар – засунуть обе ноги разом? У каптера нашлись ей по размеру только пилотка со звёздочкой да солдатское белье – две пары бязевых рубах с мужскими подштанниками. Предметы дамского туалета, как он сразу же предупредил с нарочитой суровостью, концепцией вещевого снабжения Красной Армии не предусматривались. Маринка спорить не стала, хотя знала, что были на снабжении и форменные платья, и юбки. Но это ж для комсостава! А она, красноармеец Полынина, для платья чином не вышла, а юбок на складе попросту не оказалось. Ну да и шут с ней, с юбкой: строевой-огневой подготовкой в ней заниматься не очень-то удобно, а уж ползать по-пластунски на КМБ или возиться в авиационном движке, до половины залезши в капот самолёта, – вовсе стыдоба!

Впрочем, с приведением обмундирования в божеский вид Марина справилась быстро: два вечера при свете керосинки подпарывала-ушивала-отглаживала примитивным рубелем свою солдатскую одежонку. Даже безразмерный рабочий комбинезон старого образца с чёрными костяными пуговицами на её фигуре больше не смотрелся как провисший на березке парашют, а выглядел вполне аккуратно. Вот только обувь… Хоть и сильна, хоть и славна Красная Армия, хоть и много у неё самолётов, танков, пушек – а всё ж таки не хватает у неё казённой обуви на ногу тридцать второго номера… Самые малоразмерные ботинки, которые удалось отыскать каптеру, оказались тридцать восьмого и выглядели на Маринкиных ножках как полуметровые игрушечные крейсера, продававшиеся в «Промтоварах» перед войной. Не побегаешь в таких, не промаршируешь – будто два утюга шаркают подошвами. И хоть в лепешку расшибись, хоть в блин раскатайся – нет на аэродроме никого, владеющего сапожным искусством! Некому Марине в такой беде помочь… Вот потому и носила поначалу красноармеец Полынина, с разрешения комроты, разумеется, во внеслужебное время, парусиновые «тенниски», в которых явилась в военкомат.

Увы, вечных вещей не бывает. Так что ничего удивительного, что к концу сентября месяца девичья обутка полностью развалилась: удивительно, что этого не случилось раньше. Тем более – осень, сыро-холодно-тоскливо… Оттого-то доброволец Полынина, 1919 года рождения, и пошла на воинское преступление, за которое по военному времени ей светили бо-о-ольшие неприятности, самовольно покинув расположение части, или, говоря по-простому, свалив в самоход.

Казалось – ну что такого! От аэродрома до дома всего несколько километров: за полтора часика пробежать знакомой обочиной, хоженой-исхоженой за время занятий в аэроклубе, со дна сундука достать мягкие праздничные козловые сапожки – наследство от покойной бабушки, переобуться, прихватить с собой ещё кой-какое бельишко, мыло, круглую коробочку зубного порошка и баночку гуталина… И тем же быстрым темпом вернутся домой ещё до того, как боец на тумбочке заорет на всю казарму «Р-рёт-та! Падыём! Вых-хади строится!» Делов-то!..

Но, как напоминал прогрессивный писатель Лев Толстой, «гладко было на бумаге, да забыли про овраги…». Одним словом, когда Маринка, звеня стальными подковками праздничных мягчайших сапожек, уже выбегала на последнюю улицу, из темноты ей навстречу вынырнули силуэты с винтовками:

– Комендантский патруль! Ваши документы!

Ну, какие там документы? Не прежние времена, когда у каждого бойца была при себе «книжка красноармейца»: нынче все числятся в списках личного состава подразделения. А увольнительной записки у Марины нет. Откуда?! Да и недействительна она была бы после официального времени отбоя…

Круто развернувшись, Полынина дёрнулась бежать, благо все окрестные переулки-тупички были ей знакомы с малолетства. Ан не тут-то было! Крепкие пальцы патрульного вцепились в горловину заплечного мешка, сильным рывком чуть не опрокинув девчонку на спину:

– Куда! А ну стоять!

… Гарнизонная гауптвахта – место унылое и неприятное. А когда всех «пассажиров» там трое, причём сидишь ты, девушка, в индивидуальном помещении, в обычное время предназначенном для проштрафившихся лиц комначсостава, то ещё и до псиной тоски скучное! Не считать же развлечением тупую шагистику и переползания под командой опирающегося на суковатую палку сердитого младшего сержанта с новенькими чёрными петлицами танкиста на выцветшей гимнастерке третьего срока и багровеющей свежезалеченным шрамом щекой? Ну, и хозработы – куда без них! Переборка в мерзлом бетонном складе громадных буртов грязного картофеля, мытьё стен и полов в помещениях комендатуры и гауптвахты, отупляющее откачивание помпой воды из аварийного коллектора… Ничего, скажу я вам, воодушевляющего! А учитывая вероятность грядущего суда – и вовсе хочется свернуться клубочком и завыть…

Два дня гауптвахты для Маринки тянулись как два года. Вечером третьего, вместо получения полагающегося ужина, её отвели в кабинет с обшитыми темной рейкой стенами, где, предварительно задав несколько вопросов о прохождении службы, образовании, происхождении и даже о часах налетов в аэроклубе, передали с рук на руки незнакомому капитану с родными авиационными петлицами на пропахшей специфическим амбре госпитального склада шинели.

И вот красноармеец Полынина вновь на своем аэродроме. Только теперь уже не в качестве аэродромной обслуги, а как полноправный, хотя и абсолютно «зелёный» пилот. И вместе с ней в этой роли выступают ещё пятеро девчат с аэроклубов: четверо орловских и одна эвакуированная из Минска ещё в июне месяце. Командуют ими недолеченный капитан Полевой и ветеран Гражданской и Империалистической войн сорокавосьмилетний красвоенлёт Селезень, не прошедший аттестацию на присвоение воинского звания, но гордо сверкающий выделяющимся на потертой кожаной куртке значком краскома. Да ещё «штурманы» – такие же бывшие аэроклубовки, только не налетавшие и трёх часов каждая. «Теоретики», так сказать. Их задача – следить за ориентирами, прокладывать курс и швырять на головы фашистов всю взрывучую начинку, какой только удастся нагрузить самолётики. Плюс механики и вооруженцы – вот и вся свежесформированная легкобомбардировочная эскадрилья, подчиняющаяся пока что непосредственно Штабу обороны. Хотя Полевой хмурится – какая эскадрилья? И добавляет: какая эскадрилья, такая и матчасть. Верно, не матчасть это вовсе, а сплошное надсмехательство! Четыре аэроклубовских, латанных-перелатанных ещё до войны, У-2 с давно выработавшими ресурс двигунами (есть ещё три, но, глянув на них Полевой отвернулся, только что не зажмурился, а Селезень сплюнул в сердцах), да три самолёта поновее – УТ-2. Под фюзеляжи каждой из машин умельцы-механики уже ухитрились приделать кронштейн-подвеску для стокилограммовой ФАБки и теперь гадали, как приспособить на самолёт хоть по одному курсовому пулемёту из полутора десятков привезённых с окружных складов ДА и ШКАС-32. Воевать на безоружных учебных самолётах было бы чистым самоубийством. Одно хорошо: никаких согласований с вышестоящим авианачальством не предвиделось. Эскадрилья в мобпланах сроду не значилась, появившись на свет в результате волевого решения командующего Орловским оборонительным районом старшего майора НКВД Годунова. Значит, не без гордости говорил Полевой, подведомственна она наверняка будет чекистам. Впрочем, учитывая характеристики машин фронтовой авиации Люфтваффе (на этот счёт Маринка ещё во время своих военкоматских мытарств крепко подковалась), велик был шанс, что после установки на «кукурузниках» и «уточках» пулемётов винтовочного калибра означенное самоубийство попросту несколько затянется.

Но Маринка, как ни странно, мимо всех этих соображений проскальзывала походя. Куда больше было волнения и тревоги: сможет ли она оправдать доверие Родины? А еще, совестно признаться, жуть как хотелось поболтать с девчонками, почти что два месяца их не видела. Они-то – слегка красовалась перед самой собой красноармеец Полынина – оказались не такими упёртыми, как она, день на десятый сдались. Катюшка – та и вовсе в эвакуацию собиралась. А Клавочка сразу честно призналась, что на фронт попасть боится. И каково же было Маринкино удивление, когда она увидела их обеих на аэродроме. Обрадовалась, что и говорить. Со своими-то – и на земле, и в небе уютней.