Текст книги "На орловском направлении. Отыгрыш (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

Соавторы: Елена Яворская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава 12

30 сентября 1941 года,

Орёл

В три часа ночи по центральной улице Сталина пророкотала окрашенная в защитный цвет «эмка», свернула в Малаховский переулок и остановилась у калитки ничем не примечательного дома. Хлопнула дверца машины, и почти тотчас же раздался требовательный стук. Всполошено плесканул разноголосый собачий лай.

Спустя пару минут на крыльцо, прихрамывая, вышел хозяин в пальто, накинутом поверх белой исподней рубахи.

– Кто там? – он близоруко вглядывался в темноту.

– Товарищ Абрамов?

– Да, я… А что, собственно…

– Откройте. Я к вам по распоряжению штаба обороны города.

…Стук отпираемого засова калитки. Окрик на пса… Во двор входит человек в плащ-палатке.

– Товарищ Абрамов, получите и ознакомьтесь!

Из рук в руки переходит запечатанный пакет.

– Пройдемте в дом, прошу вас, пройдемте… – начинает суетиться хозяин.

Вновь распахивается дверь, ненадолго высветив силуэты на крыльце.

Спустя десять минут хозяин дома, уже одетый как полагается, с портфелем в руке, выходит следом за военным со двора и садится в машину, которая тут же срывается с места, вновь пробудив всю местную собачью братию.

Спустя полчаса директор областной радиоретрансляционной станции Виталий Исаакович Абрамов поднимается по ступеням Радиодома, на ходу предъявляя пропуск полусонному милиционеру.

Ещё через сорок с небольшим минут появляются две запыхавшиеся сотрудницы, сопровождаемые пареньком-ополченцем в необмятом красноармейском обмундировании…

…В половине пятого утра тридцатого сентября во всех уличных и домашних репродукторах города что-то защёлкало, прошуршало, и в неурочное время зазвенели такты «Интернационала». Когда мощная мелодия гимна страны отзвучала, проснувшиеся орловцы услышали привычный хорошо поставленный голос дикторши:

– К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!

Товарищи!

Обстановка на некоторых участках советско-германского фронта за последние сутки осложнилась. Имеют место прорывы линии фронта вражескими подразделениями. Возникла непосредственная угроза городу.

Приняв на себя командование Орловским оборонительным районом, ПРИКАЗЫВАЮ:

Первое. С нуля часов тридцатого сентября считать город Орёл и окрестности на военном положении. Всякое нарушение установленного порядка пресекать всеми имеющимися средствами вплоть до применения высшей меры социальной защиты.

Второе. Всё трудоспособное население в возрасте от шестнадцати до шестидесяти двух лет, за исключением беременных женщин, инвалидов с поражениями опорно-двигательного аппарата, зрения, слуха и нарушениями умственной деятельности, а также женщин, имеющих на иждивении детей в возрасте до двенадцати лет, объявляется мобилизованным на оборонительные работы. Лица же, поименованные выше, подлежат немедленной обязательной эвакуации из города и окрестностей в срок до двадцати одного часа первого октября сего года. Всем мобилизованным предписывается немедленно явиться к помещениям районных комитетов партии. Лица, работающие на оборонном производстве, переводятся на казарменное положение по месту работы. Граждане, сдавшие нормы ОСоАвиаХима на право ношения знаков «Ворошиловский стрелок» обеих ступеней, «Готов к санитарной обороне», «Готов к противохимической обороне», а также лица, служившие в старой армии в сапёрах, артиллерии и пулемётных командах, поступают в распоряжение непосредственно штаба обороны города. Им надлежит явиться к зданию областного военного комиссариата не позднее одиннадцати часов утра тридцатого сентября.

Третье. Все вооружённые подразделения, вне зависимости от ведомственной принадлежности, поступают в распоряжение штаба обороны города.

Четвертое. Все транспортные средства предприятий и населения вплоть до велосипедов взрослых образцов, объявляются реквизированными и должны быть сданы на нужды обороны.

Пятое…

Шестое…

Седьмое…

Подпись: командующий Орловским оборонительным районом Старший майор государственной безопасности Годунов».

Дикторша умолкла. В динамиках снова раздались шуршание и шелест, потом, видимо, игла патефона «поймала дорожку» – и вот на улицах и в домах загремел трубами, зазвенел тарельчатой медью «Марш-парад» Чернецкого…

* * *

С пяти утра гремел станок в типографии «Орловской правды», оттиск за оттиском печатая жёсткие строки приказа.

С шести почтальонши, привычно перекинув через плечо коленкоровые сумки и оседлав велосипеды, мчались по городу, останавливались на перекрёстках и у магазинов, расклеивали текст воззвания.

Полсуток раз за разом повторяла дикторша в микрофон: «Возникла непосредственная угроза…». Трансляция обращения сменялась записанной на чёрных патефонных пластинках музыкой, и вновь звучало: «К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!..»

Враг был у порога.

* * *

Танечка Кущина гордилась своей профессией. А что тут такого? Не каждая же девушка в СССР должна быть летчицей, как Раскова с Гризодубовой, или трактористкой-героиней, навроде Паши Ангелиной! Если каждая к штурвалу или, к примеру, к рычагам кинется, так на всех девчат Советского Союза никаких самолётов с тракторами не напасешься. Да и нужно ведь, чтобы кто-то одежду шил, и у кухонных котлов стоял, и, если захворает кто, уколы делал? У станков, опять же, надо кому-то работать? А с детворой возиться, хороших людей для любимого пролетарского государства растить? Все работы хороши, как лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи писал!

А после работы, понятное дело, каждой женщине хочется выглядеть привлекательно. Слава Труду, не в капиталистической стране живем, имеем возможность поприхорашиваться! По крайней мере, горожанки. В Доме быта можно и платьице новое заказать, и набойки на туфельки поставить, и причёску красивую соорудить вместе с холей ногтей. Уж Танечка-то точно знала, потому как трудилась как раз-таки в Доме быта мастером-парикмахером. Хорошо трудилась: её фотографический образ на почётной красной доске висел. Женщины в очередь к ней за два месяца записывались… А что такого? Садилась в кресло усталая, изработавшаяся тётка, а выходила из дверей Дома быта радостная миловидная женщина с прекрасной причёской и ухоженными ногтями, вот!

Разумеется, и свою внешность Танечка Кущина не запускала: всегда со стрижечкой, с укладочкой, всегда в отутюженном, ноготки маникюром переливаются. Даже как война началась, не изменила она своим привычкам, хотя и работала теперь на санпропускнике. Как и прежде, звонко щелкали в ловких пальчиках ножницы, вжикала машинка для стрижки – и сыпались на серые простыни и полы грязные волосы бойцов, командиров, беженцев… Порой, при большом наплыве обрабатываемых, пол был устлан волосами в несколько слоёв, как кошмой. Кошма местами шевелилась от вшей и гнид, по жирным волосам скользили подошвы… Но маникюр с Танюшиных ноготков не сходил никогда….

Но вот наступил предпоследний сентябрьский день, и на двери санпропускника повис тяжёлый тульский замок, а все работники отправились к райкому ВКП(б), согласно приказу о мобилизации. Отстоявших полтора часа в огромной очереди работниц санпропускника гамузом отправили получать стройинвентарь, одну только Кущину усталый морщинистый сержант с забинтованной шеей отделил от товарок:

– Больно ты, пигалица, субтильна… Не по тебе та работа будет.

– Как так? Всем – так по ним, а я, значит, недостойна?! – подбоченилась Танечка. – Это что же такое творится-то, а?! Да я на вас…

– Не гоношись, кажу! Будет и тебе дело по плечу. Почекай трошки.

Сержант поднялся из-за стола и, сбычив голову, прошёл в соседнюю комнату. Спустя минуту вернулся с бумагой:

– Так. Ты, товарищ Кущина, пойдешь сейчас вот по этому вот адресу, предъявишь направление и приступишь к работе.

И вот уже Танечка не парикмахер, а «боец Кущина», и работает она не в Доме быта, и не в санпропускнике, а на одном из окружных артскладов. И не ножницами с расческой орудует она: шомполом, да ершиком, да ветошью, да выколоткой. Не нашлось для Татьяны красноармейского обмундирования, и приходится прижимать покрытые тавотом пулемётные стволы прямо к голубенькой штатской жакетке. А как не прижимать-то? Они же ж, пулемёты эти крупнокалиберные, – тя-же-лючие! Надорваться можно очень даже запросто!

И ничего не поделаешь: смазку эту… как ее?.. консервационную до металла нужно снять, иначе, как объяснил тутошний оружейный мастер, пулемёты стрелять не годятся.

А потом – прочистить.

А потом снова смазать, на этот раз другим маслом – ружейным. А уж после вновь перетащить железины в ихние ящики. А их, ДШК этих проклятущих, – аж двести штук!

Приходят каждые двадцать-тридцать минут бойцы, получают ящики с пулемётами, патронами, гранаты, взрыватели… Уносят. Приходят следующие… И опять… И снова… Час за часом…

…За полночь Таня отволокла и уложила в ящик последний расконсервированный пулемёт. Подошла к столу для разборки, чтобы убрать щелочь, масло и все остальное хозяйство. Не успела. Присела на секундочку, спине отдых дать. И – словно повернули эбонитовый выключатель – провалилась в сон без сновидений.

Спала сидя, склонив растрепанную рыжую голову на перекрещенные ладони с потрескавшимися, чёрными от масла и тавота ногтями…

* * *

В самых счастливых своих снах Зина Ворогушина всегда гуляла по лесу. Обычно с подружками, порой одна, а случалось – с мальчишкой, лица которого почему-то никак не могла разглядеть, только пожатие руки ещё долго чувствовала после того как проснулась – как будто травинки приятно так кожу покалывали. Лес был летний, светлый, солнце всеми своими лучиками тянулось к земле, а земля – ему навстречу, всем, что на ней растет. Зина так однажды и написала в сочинении, и Клавдия Дмитриевна очень её хвалила. Учительница никогда не была щедрой на добрые слова, зато и ценились они выше похвальных листов. И увлекать примером Шкопинская умела, как никто другой – с ней и на прогулку по городу, и в поход по местам, где в девятнадцатом году наши громили деникинцев, и в краеведческий музей. Музей тоже как-то раз снился Зине, странно так снился – будто бы она ходила по залам и должна была найти что-то важное, а что – не понять.

А как началась война, ничего хорошего уже и не снилось, виделись обрывки сегодняшних событий вперемешку с тем, что предстояло сделать завтра. Даже во сне болели и зябли ноги. Сквозь дремоту вспоминалось: обязательно надо зашить тапки. Парусиновые тапочки – не лучшая обувь для осени, но что ж поделать, если удобные туфли на низком каблуке порвались ещё две недели назад? Надо бы выпроситься домой, поглядеть, может, ещё какая обувка найдется?..

Она слышала – или это ей только снилось? – как пришли ребята с патруля, глухо брякнула о край бака жестяная кружка, кто-то тихонько засмеялся. Нет, не сон. Смех точно не приснился бы… Хорошо, что и самое страшное тоже не снится. Не снится бомбёжка, под которую она с Тамаркой попала двадцать один… нет, уже двадцать два дня назад.

Зина и сама не знала, зачем считает. Считает дни, которых могло и не быть. Нельзя об этом думать, нельзя, иначе…

И она, чтобы снова заснуть, на этот раз уж наверняка, попробовала представить, как гуляет по лесу и солнечные лучики гладят её по плечам. А ноги зябнут – это просто роса холодная, скоро-скоро она высохнет, и…

Двадцать второго июня она тоже собиралась в лес. На целый день. Девчонки зашли за ней, она разволновалась, что ещё не готова – мама куда-то прибрала эти вот самые злополучные парусиновые тапочки. Наконец, вышли. А навстречу – соседка баба Настя, волосы из-под платка выбились, взгляд испуганный: «Девчата, радио слушали? Война!»

Почему-то в тот момент слово «война» совсем Зину не напугало. Не по себе стало от другого, вроде бы и не страшного: сумка соседки понизу набрякла синевато-красным, в пыли пролегла багровая дорожка, осы ползают. И только по дороге – не в лес, нет, в райком комсомола – девушка сообразила: это ж баба Настя попросту банку с вареньем до дома не донесла!

На углу Пушкинской их снова остановили, на этот раз тётя Лиза: «Девочки, война!» Зина попыталась представить себе, какая она – война.

А над головой – солнце, вокруг – веселая зелень и нарядная пестрота домов, под подошвами парусиновых тапочек – утоптанная дорога…

На ум приходили только обрывки занудных рассуждений из «Войны и мира». А потом и вовсе вспомнилось героическое и немножко озорное стихотворение Дениса Давыдова о партизане, зазвучало в такт шагам:

 
И мчится тайною тропой
Воспрянувший с долины битвы
Наездников веселый рой
На отдалённые ловитвы.
Как стая алчущих волков,
Они долинами витают:
То внемлют шороху, то вновь
Безмолвно рыскать продолжают…
 

И когда три сотни комсомольцев, знакомых Зине и не знакомых, но всё равно – её товарищей, – прямо здесь, в большом зале райкома, писали одни и те же слова: «Прошу отправить меня на фронт», она вывела на аккуратно вырванном из чьей-то школьной тетрадки листе: «Прошу направить меня в партизанский отряд…»

Оказалась вот в истребительном батальоне. Вместе с некоторыми из тех, кто просился на фронт.

Грозно звучит, по-военному: «истребительный батальон», «патрулирование». На самом же деле – обычное хождение вдвоём-втроем по городу, только долгое-предолгое, иной раз кажется – бесконечное. И одёжка собственная, повседневная, привычная, и обувь своя, разношенная, удобная… Так поначалу кажется, а потом всё равно стаптываешь ноги до кровавых мозолей.

А ещё постоянно ждёшь: не взлетит ли в небо ракета? Это значит, вот-вот начнут бомбить, надо со всех ног мчаться с докладом к командиру, известить, предупредить, чтобы жители спускались в бомбоубежища. А сами… а самим – как повезёт.

В первый раз не повезло им с Тамаркой двадцать два дня назад на Семинарке, возле железнодорожного техникума. Зина уткнулась носом в пахнущую сыростью траву и прикрыла голову руками. Не потому, что так учили, а чтоб от панического страха спрятаться. В небе надрывно гудело, гудело… а потом как ухнет! Земля ходуном заходила, на спину посыпалось – будто горох из порванного мешка. Зина не сразу услышала тишину – да, оказывается, тишину порой труднее услышать, чем крик и грохот. Неуверенно поднялась – и ноги чуть было снова не подкосились: шагах в десяти, как раз там, откуда они с Тамаркой ушли, зияла воронка.

Какое там «не повезло»! Ещё как повезло! «Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!» – в который раз подумала Зина – и снова устыдилась: комсомолка, а как вспомнишь – лезут в голову бабкины суеверия.

Нет, надо думать о хорошем, только о хорошем… и тогда приснится лес.

Приснился. Летний, светлый… но почему-то всё равно было жутко. Зина знала, что не может уйти с этой вот поляны. Она не заблудилась, нет, вот утоптанная тропа, да и люди рядом – вон, в сосняке Тамаркин сарафан белеет. Но там, за лесом – что-то очень плохое, опасное…

– Зинка!.. – её тряс за плечо Пашка, веснушчатый мальчишка из двадцать восьмой школы. Давно пора было думать – «из нашего батальона», но так было привычнее. – Зинка, слушай! – и ткнул пальцем в сторону черной тарелки на стене.

«…Возникла непосредственная угроза городу.

Приняв на себя командование Орловским оборонительным районом, ПРИКАЗЫВАЮ:

Первое. С нуля часов тридцатого сентября считать город Орёл и окрестности на военном положении. Всякое нарушение установленного порядка пресекать всеми имеющимися средствами…»

– А времени-то сколько? – почему-то шепотом спросила Зина, хотя никто уже не спал.

– Пяти ещё нет, – торопливо ответил Пашка. – Подожди, не мешай.

– Что будет-то? – ещё тише, ни к кому не обращаясь, прошептала Зина.

«…Все трудоспособное население…

* * *

«…в возрасте от шестнадцати до шестидесяти двух лет, за исключением…»

Клавдия Дмитриевна Шкопинская подняла руку ладонью вперед, прося собеседника помолчать. Привычный жест, не раз помогавший ей установить тишину в классе, был хорошо знаком Саше Кочерову, и парень осекся на полуслове. Хоть и торопился: забежал перед работой к соседке и бывшей своей учительнице узнать, нет ли нового письма от её дочки Лиды – и, если уж совсем честно, нет ли там слова-другого о нем…

«…объявляется мобилизованным на оборонительные работы…»

– Что-то происходит, Саша, – неторопливо, ровно, будто бы размышляя вслух, заговорила учительница. – Что-то очень важное. Прямо скажу: я уже беспокоиться начинала, какой оборот наши дела примут. Потому и Лиду попросила остаться в Москве. Объяснила, что ей не следует прерывать учёбу. Это не ложь. Я, разумеется, не думаю, что полуправда лучше лжи, но…

Она помолчала, пристально вглядываясь в лицо Кочерова.

– Я уверена, что Москву не сдадут. Чего не могла бы с такой же убежденностью сказать об Орле. Не могла… – Шкопинская помолчала. – Не могла бы – сослагательное наклонение. Не могла – прошедшее время, – она горько улыбнулась уголками рта и повторила: – Что-то происходит… Саша, ты не знаешь, где можно раздобыть пару брезентовых рукавиц?

– Клавдия Дмитриевна, вы что, собираетесь на оборонительные работы пойти? – вскинулся Кочеров. – У вас же гипертония, вам нельзя…

– От тебя, Саша, я не ожидала, – учительница качнула головой. – Я полагала, ты зрело оцениваешь ситуацию и понимаешь, что сейчас не время…

– О чём вы, Клавдия Дмитриевна? – насторожился Кочеров.

– Не знаю, насколько это очевидно для других, но… ты ведь неспроста в городе остался? Разумеется, это вопрос риторический, однако же подумай.

– О чём? Вы ведь не хотите сказать…

– Слово «нельзя» было произнесено тобой, – напомнила Шкопинская. – Я же говорю о другом: на всякий случай подумай, как сделать очевидное неочевидным.

«…Все вооружённые подразделения, вне зависимости от ведомственной принадлежности…»

* * *

«…поступают в распоряжение штаба обороны города…» – женский голос звучал из репродуктора приглушённо и как будто бы устало.

– Я вам долго об конспирации гутарить не буду, – решительно подытожил Игнатов, переводя взгляд с одного своего собеседника, седоватого коренастого мужчины, на другого, худощавого интеллигента в круглых очках. – Сами люди сознательные, партийцы со стажем. Так какого ж… зачем, говорю, пришли? Ну, послушали радио. Ну, услышали то, чего вас не касается. Как коснется – первые узнаете, уж я озадачусь. А пока… Если навпростэць, я с вами беседу иметь всё равно собирался. Правда, за другое. К тебе, товарищ Жорес, такой вот вопрос: немецкий мал-мала знаешь? Есть у меня для тебя дело одно, на предмет пропаганды и, опять же ж, агитации…

Получасом ранее Михаил Суров совершенно неожиданно для себя столкнулся в коридоре обкома партии с Александром Николаевичем Комаровым, чаще именуемым Жоресом. Неожиданно? Да какое там! Коли что-то началось, куда ж людям идти-то, как не в обком?

Три месяца назад они уже были в этом кабинете; тогда Игнатов разговаривал с ними долго, обстоятельно, предварительно пообщавшись с каждым в отдельности. Директору двадцать шестой школы, инвалиду гражданской войны Комарову-Жоресу в случае оккупации Орла предстояло возглавить подпольную организацию, а слесарю завода имени Медведева Сурову – стать его правой рукой. Тогда представлялось: ну, это уж на всякий случай, ну не может такого быть, чтоб Орёл сдали. Потом иначе думалось. И вдруг – воззвание по радио…

– А ты, Михаил Андреич, мне как спец нужен. Текмашевцам сейчас слесаря до зарезу потребны. Поможешь соседям, а? Не в службу, а в дружбу: доскочи сейчас до Потапова…

Не только «доскочил», но и отработал полсмены: ничуть не преувеличил второй секретарь обкома насчёт «до зарезу». А вечером решил Суров заглянуть к двум Аннушкам – сестре и племяннице – в маленький частный домик на улице Сакко и Ванцетти. Уж у них-то наверняка есть новости!

Не ошибся.

* * *

«…Все транспортные средства предприятий и населения вплоть до велосипедов взрослых образцов, объявляются реквизированными и должны быть сданы на нужды обороны…»

Анна Андреевна Давыденко выпрямилась, давая отдых затекшей спине. Куда ж они могли подеваться, носки-то? Всегда лежали в нижнем ящике комода. А тёплые платки, увязанные в узел вместе с несколькими кусками дегтярного мыла – чтобы моль не заводилась, – должны были непременно обнаружиться на антресолях. Анна Андреевна каждой вещи определяла место раз и навсегда. Брат говорил – аккуратистка, дочь называла это свойство характера вычитанным в какой-то книжке словом «педантизм». А вот сейчас…

– Ладно, носки, но платки-то куда переложила?! Только что в руках держала! – пожаловалась она. – Ну просто из рук всё валится!

– Как Мамай прошёл, – усмехнулся Михаил Андреевич, сдвигая узлы в сторону и усаживаясь на край дивана. – Анютку собираешь?

– А кого ж еще? Она час назад забегала, говорит, всё ж таки эвакуируют их. Надо хотя б тёплые вещи. И покушать чего-нибудь, чтоб домашнее. Она зайти обещала, но когда – сама не знает.

– Да посиди ты маленько, не мельтеши! А то и вовсе растеряешься, глядишь – и себя не найдешь. В случае чего сами отнесем, чего тут идти-то до той Володарки?

– Неспокойно мне, Миш, – призналась Анна Андреевна. – Аннушка-то в первый раз из дома…

– С чего это неспокойно? Ты ж её в эвакуацию отправляешь, не на фронт.

– Да ты ведь знаешь, мне хорошо, когда мы все вместе, – женщина вздохнула, помолчала. – Ну где же, всё-таки, носки?.. Миш, я вот ещё что думаю: надо прям сегодня сдать Аннушкин велосипед, а то кто его знает, что завтра-то будет.

* * *

«К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!

Товарищи!

Обстановка на советско-германском фронте на некоторых участках за последние сутки осложнилась, имеют место прорывы линии фронта вражескими подразделениями. Возникла непосредственная угроза городу…»

Аня очнулась. Оказывается, можно уснуть не то что стоя – на ходу. Прислонилась к стене на минуточку, чтобы коробку с медикаментами не выронить, – и уснула. Хорошо еще, что над самым ухом репродуктор заговорил… и что ношу свою она крепко держала.

Подходило к концу суточное дежурство, когда по коридору стремительно прошагала старшая медсестра, на ходу созывая персонал на совещание.

Совещание больше напоминало инструктаж и продлилось минут пятнадцать, не больше. Сразу же началась подготовка к эвакуации госпиталя. А потом пришли машины. Мало, всего-то две. И Клавочка, когда выносили лежачих, подвернула ногу. Или это было во второй рейс? Все в голове перепуталось! А вот биксу с перевязочным материалом Галка уронила точно во второй! Надо идти, а то руки слабеют, как бы не…

* * *

«…командующий Орловским оборонительным районом старший майор государственной безопасности Годунов».

Вот и повернулось оно, тяжёлое колесо истории. И начали меняться судьбы. И как знать, что в них изменится?

В той, прежней, истории Зина Ворогушина уже завтра должна была уйти из Орла в сторону Ельца. Не навсегда, нет. Но путь назад для неё, политрука отряда имени Дзержинского, пролег через партизанские леса и через госпиталь в Ташкенте. А потом были бы долгие годы работы «в органах», выход на пенсию – и скромная должность смотрителя в Орловском краеведческом музее.

В том самом музее, где в годы оккупации действовал Тургеневский зал. Добиться его открытия сумел художник-декоратор Саша Кочеров, подпольщик из группы Вали Берзина. А заведовала залом учительница Клавдия Дмитриевна Шкопинская. Саша пережил оккупацию и погиб на фронте.

Александр Николаевич Комаров, ещё с гражданской называвший себя Жоресом, возглавил другую группу. И осенью сорок второго года был расстрелян вместе с Михаилом Суровым и другими своими товарищами.

Сестре Сурова Анне Андреевне Давыденко, хозяйке явочной квартиры жоресовцев, и её дочери Ане, санитарке подпольного госпиталя, иначе именуемого «русской больницей», удалось уцелеть. Чтобы разделить судьбу других выживших – хранить память.

Всё-таки мудро устроено, что люди не знают своей судьбы.

Но сейчас их судьбы менялись. И как знать…