Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Да, пустячок, а приятно.

Света сменила Юру на его посту, и у нее Обратно мигом утих. Он всегда вел себя у Савельевых очень прилично, это была уже не первая поездка, потому что Наташка очень тяготилась одиночеством и ныла об этом не переставая.

– Они, по-моему, сдурели, – сказал Витя. – Разве можно его купать? Повезете – простудите.

Юра уселся напротив него в низкое квадратное кресло – такое мягкое, что усталость сразу навалилась, и потянул со столика какой-то журнал в роскошной обложке. Большая комната была обставлена финской мебелью – здоровенный обеденный стол, стенка из трех секций, письменный стол и вертящееся кресло к нему, длинный мягкий диван. Мебель была громоздкая, и возникало ощущение чего-то настоящего, уютного и спокойного.

– Это я буду смотреть, – Наташка взяла у Юры журнал и села на диван. – Где вы их только достаете?

– Может, не будем Обратно купать? – спросил Юра. – Я дома пару чайников нагрею – и готово.

– А когда мы вернемся? Он уже спать будет.

– Ну, как хочешь, – сказал Юра, ему стало обидно, что Наташка так невнимательно относится к Обратно, он почувствовал в этом пренебрежение к себе – мол, наплевать мне на твоего сына. – Ты мать, тебе виднее.

– Можешь ты меня хоть один вечер так не называть?

– Кто тут ссорится? – спросила Светка, появляясь с Обратно на руках, – Посмотрите, какие мы хорошие.

– Как хотите, – сказал Витя, – я бы этого не делал.

– Но ведь можно? – спросила Света. – Наташ, я быстро его искупаю – ужасно хочется. А Юра мне поможет. Я потом сама за такси сбегаю.

– Купай, – сказала Наташка, – только отстань. Ненормальная ты все-таки баба.

– Ты у меня спроси, – сказал Витя, – я тебе про нее много интересного расскажу.

– Вот и посплетничайте, – согласилась Света, – а мы с Юрой делом займемся.

Купаться Обратно очень любил. Да и обращалась с ним Света так умело и бережно, что только последний поросенок стал бы визжать. Юра топтался около ванночки, в которой лежал на Светкиной руке Обратно, и вид маленького, беспомощного тельца, сознание своего отцовства – все это волновало и трогало его. И он боялся, что Света отправит его курить, поставить чайник или еще за какой-нибудь ерундой и он не найдет, что ей ответить.

5

– А теперь давай покурим, – сказала Света, она уже отнесла Обратно, вытерла, одела его, устроила на кровати, снабдила какой-то погремушкой и позвала Юру на кухню. – Они там хорошо устроились, не скоро о нас вспомнят.

– Что делают?

– В коробочку играют. Сейчас телевизор включат.

Света села на табуретку у двери и чуть придерживала ее ногой, словно опасалась, что кто-нибудь войдет.

– Знаешь, – сказала она, пуская дым подальше от двери, чтобы он не шел в комнату, – а ты хороший муж.

– Шутить изволите.

– Нет, я серьезно. Что, по-твоему, главное в мужчине? – Юра промолчал, он понял, что сегодня ему предстоит выслушать монолог, Света не скупилась на них, когда у нее было плохое настроение. – Верность? Это важно. Образование, честность, материальная обеспеченность? И это важно. Но все это не главное.

– Ты забыла о сексе.

– Почти забыла. Но об этом потом. А главное все-таки работа, отношение человека к делу своей жизни.

– И я, по-твоему, фанатик? – спросил Юра.

«Ну и бред! – подумал он. – Рассказать бы ей, как мне эти спектры осточертели, как по утрам я за уши тяну себя на работу, какое высокое удовлетворение получаю! Не стоит, пусть изливается».

– Необязательно. Но если ты честно относишься к делу, которое тебя кормит, – это и есть главное.

– Ладно, я, значит, хороший. А кто плохой?

– А чего это вы тут делаете? – спросила Наташка, заглянув на кухню. – Целуетесь, наверное. Ты у меня мужа отбиваешь?

– Он мне давно нравится, – сказала Света, – хочешь, поменяемся?

– Я пойду у Виктора спрошу – вдруг он меня не возьмет.

– Обратно уснул?

– Глядит еще. Его покормить нужно. Вам свет погасить? – Наташка вернулась в комнату.

– Там такие события назревали, – сказала она Виктору. – Кажется, я вовремя вошла.

– Ты отыгрываться будешь?

– Только не этим коробком. Заговорил ты его, что ли? Почему у меня ничего не получается?

– Потому что не умеешь, спешишь. И вообще ты Гваделупа.

В коробочку они играли уже много лет, пристрастившись к этой игре, кажется, в школе, а потом словно отдавая дань ушедшей юности. Игра состояла в том, что спичечный коробок щелчком подбрасывался над столом. Если коробок падал этикеткой кверху – два очка. Если вставал на чиркалку – десять. Если на попа – двадцать пять. Если сиреневой спинкой – то ничего. Если падал со стола – все сгорело, ваших нет. Побеждал тот, кто первым набирал условленную сумму очков, побежденный, к великому удовольствию зрителей, возил коробок носом по краю стола.

Наташка играла хуже всех, и еще очень давно ей было присвоено имя этой ни в чем не повинной страны, не блистающей на мировой арене спортивными достижениями. Виктор был то Бразилией, то Англией, то ФРГ – в зависимости от того, кто выигрывал чемпионат мира по футболу. Юра – только московским «Динамо». Света в коробочку не играла.

– Ну и пусть! – сказала Наташка. – А где Вера?

– Носится где-то. У матери спроси.

– Ничего вы, голубчики, не знаете. Слушай, а зачем вам вообще дети?

– Кому – вам?

– Мужикам.

– На собственного мужа погляди. Чего тут непонятного?

– Все. Он мне этим ребеночком все уши прожужжал, а теперь мучается, что не его.

– Можно я спрошу?

– Нет уж, хватит мне допросов. Почему вы все такие дураки?

– Полегче у тебя вопросов нет сегодня?

– Будем играть в коробочку?

– Будем, А тебе проблемы мироздания решать хочется?

– Где уж мне! Мне бы с Юркой разобраться.

– Чего с ним разбираться? Он что, ворует, фальшивые деньги делает, к толстой бабе бегает?

– Я боюсь его, когда он с работы приходит. Он смотрит на меня, словно узнать что-то хочет. Словно я последняя дрянь и он меня сейчас в этом уличит. Я же чувствую, как он смотрит на мою шею, руки – нет ли пятен. В пепельницу заглядывает – нет ли чужого окурка. И я не знаю, как себя вести. Я веселая – чему радуешься? У меня плохое настроение – о чем грустишь? Есть продукты в доме – кто принес? Нет еды – чем занята была? Он из всего сеть плетет, ему все годится, чтобы только поймать меня.

– Врешь ты все, – сказал Виктор, – кажется тебе это.

– Если бы я могла тебе все рассказать. Я думаю иногда, завел бы он себе и правда толстую бабу – может, успокоился бы.

– Мы будем играть? И что это у вас за страсть ковыряться в себе, в людях? Кому от этого легче?

– Ладно, – сказала Наташка, – давай играть. Только найди другой коробок.

– Вы чай будете пить? – спросила Света, открыв дверь из кухни.

– Не мешай, – сказал Виктор, – решающий матч на первенство мира.

– Ты там не очень активничай, – крикнула ей Наташка, – мы еще с Виктором ничего не решили. Нам пока некогда этим заниматься.

– Я думала, что они уже пьют, – сказала Светка, наливая чайник, – и телевизор включили. Чем-то его Наташка увлекла.

– Это она может.

– А я, наверное, нет. Мне кажется, что он меня иногда даже не видит – смотрит и не видит. Я для него, как предмет, картина какая-нибудь, которая все время висит перед глазами.

– Ну, картина ты роскошная. Такую грех не заметить.

– Мерси за комплимент. Что ты хороший муж, я уже говорила. Или ты хочешь комплимент другого сорта?

– А почему мы торчим на кухне? – спросил Юра. – Может, пойдем в комнату? И Обратно нужно кормить.

– Подожди, я хочу, чтобы ты все увидел.

– А что я могу увидеть? Это уже интересно.

– Представь, что мы с тобой в засаде («Тверже шаг ребята!» – опять включилась у него в голове эта пластинка). Ты почему-то его идеализируешь («По земле красивой мы идем»), да и он тебя стесняется. Это ему, конечно, мешает («В пехоте служим мы крылатой, – уже гремело у него в голове, и он плохо слышал, что говорит ему Света. – В пехоте служим мы крылатой... Рота! В пехоте служим мы крылатой...» – еще громче, перепонки сейчас лопнут). А если нас не будет, они вдвоем быстро поладят. Ты чего? Что с тобой?

– Ты говоришь, что у него с Наташкой? – сказал Юра, ему противно было слышать свой голос, такой он был жалобный.

– Ты с ума сошел. Разве я это говорю!

– А что?

– Конец света! Но можете вы думать о чем-нибудь другом? Интересно, сколько у вас ощущений – одно, два, три? Что-нибудь другое, кроме элементарного скотства, вы представить можете – вы, повелители? И говорят, что женщина создана из ребра такого дикаря!

– Чего она кричит? – спросила Наташка у Виктора. – Может, они там выпивают втихаря?

– А мы тоже можем. У меня где-то портвейн есть. Будешь?

– Можно. Только Обратно надо покормить. Я все привезла.

– Светка покормит. Доставь ей такое удовольствие.

Виктор поставил на столик две рюмки, вазочку с конфетами, открыл бутылку.

– А ты раньше вроде портвейн не пил, – сказала Наташка.

– Да, у нас в семье это почему-то считалось моветоном.

– Я тоже думаю, что большинство пьет сухое вино из пижонства.

– Есть контакт, – сказал Виктор, – давай выпьем за это.

– Нет, давай за меня. Мне Трандофилов вчера открытку прислал, предлагает Таню сыграть. Давай выпьем, чтобы Юра меня на работу отпустил.

– А как он не пустит? Ты свободный человек.

– Эмансипация наступит, когда рожать машины научатся. А пока все это вранье. Куда я денусь?

Они выпили, потом Виктор спросил:

– А зачем тебе эта Таня?

– Тебе тоже пьеса не нравится?

– Пьеса хорошая. Я про другое. Как это только объяснить? Вот ты сыграешь, допустим, Таню. Сыграешь гениально, потрясешь двести человек, или сколько там у вас собирается?

– Где уж там! Мне бы хоть, чтобы прилично получилось. Это ведь такая роль, что плакать хочется.

– Пусть так. Вот ты выложила все, что имеешь, вышло хорошо, зрители волновались, некоторые плакали. Были бурные аплодисменты, цветы...

– Цветы – это в Большом. Нам бы на поклон аплодисментов наскрести, чтобы хоть раз выйти.

– Ну, был один букетик. Вы же в деревнях играете. Трудно там летом цветов нарвать?

– Да ты не волнуйся, – сказала Наташка, – можно подумать, что ты в пустом зале играл, а не я.

– Ладно, не будет тебе букетов. Похлопали и разошлись. А ты никогда не думала, что они дальше делают?

– Как – что? Идут домой, ужинают, ложатся спать. А что еще?

– Не о том ты говоришь. Вот посмотрел он ваш спектакль, пришел домой, включил радио – Пятый концерт Бетховена. Скучно – выключил. Включил телевизор – кино. Можно посмотреть, но лампа барахлит (какая-нибудь ЗП1С – он такие вещи знает) – выключил. Взял журнал, сосед хвалил роман в «Иностранной литературе», жена говорит: «Гаси свет, завтра тебя не разбудишь!» – погасил. Засыпая, подумал: «А им еще два часа на автобусе трястись. Ну ничего, актерам рано не вставать, перебьются». Как тебе такой итог нравится?

– Твои родители меня в этот театр устроили. Я им по сей день очень благодарна. А в академический не пробьешься.

– Гваделупа! Разве я об этом говорю? Ты понимаешь, о чем я?

– Не ори, Обратно испугаешь, он заикаться будет. Давай выпьем за него.

– Давай. Ну как ты меня не поймешь? Дело не в том, какой театр – МХАТ или ваш. Дело в принципе – искусство стало общедоступным. Я не сноб, я не считаю его собственностью элиты. «Искусство принадлежит народу» – это прекрасно и правильно сказано. В нашей стране все принадлежит народу. И ядерная физика тоже. Но почему-то лекции по этой самой физике на каждом перекрестке не читают. И от этого она, между прочим, не становится хуже. Ты знаешь, сколько у нас было поэтов во времена Пушкина? Два десятка. А сейчас ежедневно выходит четырнадцать поэтических книжек. Ежедневно. Искусства стало слишком много. И оно обесценилось. Оно стало общедоступным – и ненужным. Оно лезет в уши, прет в глаза. Где уж тут восхищаться, наслаждаться, учиться? Уберечься бы от него, устоять против этого напора. И знаешь, гениев-то уже больше не будет. Для гения простор нужен, как для дуба. Их уже и сегодня нет.

– Ну и не надо. Издавай всех подряд, потомки разберутся.

– Не хочу я варить это месиво. Понимаешь, я подумал, что то, что сейчас происходит с искусством, с восприятием его, походит на фантастический мировой банкет. На этот банкет пригласили всех – премьер-министров и уборщиц из домоуправления. Готовили десять тысяч разных блюд, сотни разных напитков, а потом вдруг столы опрокинулись и все смешалось – водяра с мадерой, апельсины с селедкой, все превратилось в одно месиво. И месива этого хватит на всех, с лихвой, с добавкой – только миску подставляй!

– Слышишь? – спросила Света, они все еще сидели на кухне. – До вселенского, месива уже дошел. Это кульминация. Значит, бутылку выпили.

– Почему ты так? Для него это серьезно.

– А что мне делать? Слезы ему вытирать? Вытирала. Спорила, соглашалась, убеждала. А потом поняла, что вся эта скорбь – лишь повод, чтобы выпить бутылку портвейна. Хорошо еще, что сегодня Наташка подвернулась. Обычно он включает телевизор и пьет. Меня и Веру он уже не стесняется.

– Да брось ты, – сказал Юра. – Что он, пьяница, что ли?

– А если он каждый вечер пьет?

Обратно заплакал в маленькой комнате.

– Дай сигарету, – сказала Света, – и не смотри на меня.

– Свет! – крикнула Наташка. – Покорми ребенка.

– Молчи, – попросила Света, – и не уходи. Пусть что хотят думают. Не сердись, что я реву.

– Вить! – нарочно громко сказала Наташка. – Ты бы поинтересовался, что там происходит?

Виктор промолчал.

– Ну, жизнь пошла! – рассердилась Наташка – Самой собственного ребенка кормить приходится. Я тебе, Светка, это запомню!

– Ты, наверное, все усложняешь, – сказал Юра. Ему стало неловко от Светкиной откровенности, жалко Светку, и – в этом ему было стыдно признаться себе самому, но, несомненно, это было так – он испытал удовлетворение от того, что узнал о Викторе, как будто он сам вырос, стал сильнее, лучше. Гнусно было, конечно, так думать. И он попробовал оправдаться: – Никогда я за ним такого не замечал.

– Уже месяца два. Это должно было прорваться. Я знала, что Наташку он стесняться не будет, она добрая. Ну вот, телевизор включил.

– Но что, собственно, произошло? – спросил Юра. – Смотрит человек телевизор и выпивает. Да великое множество граждан именно так проводит свободное время. Что ты от него хочешь? Чтобы он «Войну и мир» писал? Кораблик в бутылке складывал? К толстой бабе бегал?

– Лучше бы бегал, – сказала Света. – Может, у него из-за этого? Я хотела у тебя спросить. Полгода я его уже совершенно не интересую. Понимаешь? Это ведь может сказаться на его отношении к жизни, работе? Ведь это сильно меняет человека?

– Наверное, – сказал Юра, – я читал про это.

6

– Ну что она, правда? – сказала Наташка. – Будет она его кормить сегодня? Ребенок надрывается.

– Свет! – крикнул Виктор. – Может, хватит сплетничать?

Что-то упало на кухне или Света со злости дверью хлопнула, ответа не последовало.

– Знаешь, – сказала Наташка, – я, конечно, не такая умная, как ты. Нас ведь ничему такому не учили. Да и вредно, говорят, если актер очень много думать будет.

– Как сороконожка.

– Вот-вот! Только ты ведь вот чего не учитываешь. Пускай мы сегодня недополучили – аплодисментов мало, цветов не было, а кто-то даже с середины спектакля ушел. А ты знаешь, как это обидно, когда в зале кресла хлопают? Так бы, кажется, и завопила: «Куда же ты, миленький! Я ведь для тебя стараюсь!» Или надавала бы ему по щекам. Только это – ерунда. А главное, чтобы хоть одна доярка над моей Таней заплакала. А у этой доярки будут дети, то есть они уже есть, наверное, и они будут умнее, чище, тоньше, чем мы. Вот что главное. И мой Обратно сыграет им Гамлета.

– Бедные дети! – сказал Виктор. – Ты представляешь, сколько мегатонн искусства для них приготовлено!

Громко хлопнула входная дверь, и Вера, не раздеваясь, влетела в комнату.

– Где Обратно? – закричала она. – Я его еще на лестнице слышала. Папа, включай скорее телевизор, сейчас тираж «Спортлото» будет.

– Во-первых, здрасьте, – сказала Света, перехватив ее у порога. – Во-вторых, марш раздеваться и умываться – разве такой к ребенку можно? Наташка, где у тебя кефир! Сейчас будем кормить.

– Наконец-то. А то я думала, что отсюда матерью одиночкой поеду.

– Ну и накурили! – сказал Юра, он тоже пришел в большую комнату. – Никакой заботы о детях.

– Вам мешать не хотели, – сказал Виктор. – Садись, сейчас мы проверим силу московского «Динамо».

«Динамо» оказалось в редкостном ударе. Юре удавались совершенно фантастические серии – по два «попа» подряд, и ни сборная Бразилии, ни сборная Англии, ни сборная ФРГ ничего не могли противопоставить могучей «силе в движении», как сказал об этом обществе когда-то сам Алексей Максимович Горький. Сборная Польши проиграла всухую – 100:0. Наташка визжала от восторга и целовала этот волшебный коробок после каждой победы.

– Все! – сказал Виктор, проиграв четыре матча, подряд. – Этот день войдет в историю. Нет силы выше «Динамо».

От чая Васильевы отказались. Обратно, подавленный обилием впечатлений, уже засыпал, и пора было трогаться. Виктор побежал ловить такси.

– Дядя Юра, – хныкала Вера, тираж опять оказался для нее несчастливым, – рассчитай мне на машине, какие цифры зачеркивать.

– Деточка! Да над этим лучшие умы трудятся. И все без толку.

Пришлось отвалить ей рубль, чтобы не плакала.

– Все вы одинаковые, – рассердилась Света. – Чему ребенка учите? Это же хуже водки.

– Говорят, что портвейн хуже водки, – совсем не к месту выступила Наташка, – и совсем это неверно.

– Может, правда поменяемся, сказала Света, – если такое, родство душ обнаружилось?

– А квартиры? Дети? – Наташку заинтересовали конкретности. – Ладно, Веру мы возьмем. Но тогда нам квартира большая нужна. А ты, Светка, в Химки поедешь?

– Ладно, поедет, а пока до свидания, – согласился Юра, он стоял с уже завернутым Обратно в передней. – Пойдем скорее, ребенок вспотеет.

– Давайте подумаем, – сказала Света, – и в следующий раз все решим.

С такси Виктору повезло, и ждать почти не пришлось, только вышли – машина у подъезда. Он к тому же и о себе успел позаботиться – из кармана взглядывала бутылка с беленьким алюминиевым флажком на затылке.

– Мы там серьезную проблему поставили, – сказала Наташка, – посоветуйся с семьей.

– Тренируйся, – сказал Юра, – через неделю матч-реванш. Это тебе не книжки читать, тут руками работать нужно.

Может быть, и не следовало так подчеркивать свое торжество, но ведь недаром говорят, что испытание славой – одно из самых трудных. А для Юры оно только началось, опыта еще нет. Вот он и не удержался. А следовало бы проявить снисхождение.

Ерундовое, конечно, событие – победа в этой детской игре, и не событие даже, а просто ерунда. Но пустячок, а приятно – кажется, так принято говорить, И Юра чувствовал, что эта победа доставила ему немалое удовольствие, и если никакие ребята не взялись печатать шаг, когда пошел в передней этот дурацкий разговор об обмене, то это прежде всего заслуга блестящего московского «Динамо», влияние того праздничного настроения, которое принесла Юре его победа. И когда Наташка уже в машине, заглянув в лежащий на коленях у Юры сверток и убедившись, что Обратно уснул, сказала: «Все хорошо. Только неудобно, что с пустыми руками приехали. Нужно было какую-нибудь бутылку захватить», – опять эти ребята не зашагали. «Ладно, – сказал Юра, – в следующий раз возьмем. Или они к нам приедут, я куплю. Я, наверное, ни в какую командировку не поеду».

Он переложил Обратно на левую руку, а правой притянул к себе Наташку. И было ему хорошо, спокойно. И ей, кажется, тоже.

– Нажаловалась? – спросил Виктор, когда Света пришла из ванной. Вера уже закрылась в своей комнате и не то куклам сказку рассказывала, не то читала вслух – отсюда не разберешь. Виктор сидел с бутылкой перед телевизором. Шел какой-то спектакль. В бутылке уже было меньше половины.

– А ты тоже хорош. Зачем ты ей голову морочишь? Пусть она свою Таню играет и радуется. Зачем ей твои сомнения, если ты в них сам разобраться не можешь?

– Ты можешь. Думаешь, что если защитилась, то умнее тебя и нет?

Света не ответила, она пошла на кухню, вернулась со стаканом, вылила в него остаток портвейна и выпила.

– Вот и все, что я могу, – сказала она, – разделить с тобою все пополам. Но, кажется, тебе этого мало.

– Да, – сказал Виктор, – лучше бы я это выпил сам. Сейчас ты будешь говорить всякие умные слова, а магазин уже закрылся.

ВЕТЕР ПОПЕРЕК ПОЛОСЫ

1

В последний день командировки Евдокимов попросил собрать руководителей и доложил им итоги. Он приводил только очевидные факты, опуская то, что хотя и казалось ему установленным, но могло вызвать даже малейшие возражения. Тон доклада самый сдержанный – никаких разносов и иронии, только факты, выводы делайте сами, дорогие товарищи, а мы вам из Москвы поможем, если потребуется. Но и снисхождения, естественно, никакого – не нужно прятаться за объективные причины, все сваливать на трудные северные условия. Вы ведь тут и зарплату с северным коэффициентом и надбавками получаете, не правда ли?

Конечно, последнее – не открытым текстом, между строк, скажем, во фразе об особом внимании к развитию дальневосточных и северных районов и к нуждам северян, но и так все ясно. Какие есть вопросы к докладчику?

Вопросов, как и следовало ожидать, не было – вот что значит правильно построить доклад. Туркин в ответном слове поблагодарил за большую работу и ценные советы, которые помогут преодолеть, улучшить и тэ дэ. Но ссылка на эти северные условия все-таки прозвучала, и Евдокимов подумал, что, видимо, на сей раз он оказался либеральнее, чем следовало, или Туркин упрямее, чем он предполагал, нужно это учесть в ближайшем будущем, а конкретно – в справке по результатам командировки, сформулировать в ней основные причины порезче, а Туркину уделить особое внимание.

После совещания прозвучало обычное приглашение поужинать в самом тесном кругу – на посошок, так сказать, на дорожку, тем более что работали вы, не примите это за лесть, но честное слово, Александр Александрович, как зверь, можно теперь и расслабиться. Все, одним словом, как обычно. И, как обычно, Евдокимов спокойно и твердо отклонил это предложение – премного благодарен, но дорога дальняя, нужно оглохнуть (знаем мы эти застолья: дружеский интим после двух рюмок, хватание за руки – «Понимаешь, Сан Саныч, мы тут тоже...», а в завершение всунут какой-нибудь сувенир – на память о вашем пребывании). Попробуй после этого объективно доложить о недостатках, а то и просто безобразиях, не рассиропиться. А если не рассиропишься и все укажешь объективно, неловко будешь себя перед этими людьми чувствовать, словно подвел их в чем-то, не оправдал доверия. Нет, упаси бог, подарок не взятка, а ужин не подкуп, смешно подумать, что за какие-нибудь сорок – пятьдесят рублей можно купить мнение такого высокого гостя... Но вот и давайте не будем.

– Ну что ж, – сказал Туркин, заметно оседая, словно освобождаясь от роли, которую он играл эти четыре дня – доброжелательного, участливого хозяина, готового с предельном вниманием отнестись к каждому замечанию гостя, – поиграли и будя. – Что ж, – протянул он, – нам тоже всего доброго. Виктор будет стоять у гостиницы в девять пятнадцать и отвезет на вертолетную площадку. Извините, если что не так...

Они пожали друг другу руки, улыбнулись. Евдокимов – мягко говоря, несовершенству последней фразы: ничего себе – «что не так», да тебя, дорогой, по материковским, как вы здесь говорите, понятиям, снимать нужно, с персональным делом даже... Туркин, без особого труда прочитав эти мысли, – ничего ты, дорогой, не понял, ну да не мне тебя, к сожалению, учить, лети, голубь, только чует мое сердце, что посидишь ты завтра в аэропорту, но уж за это не обессудь, северные условия, которые ты не признаешь.

Может быть, думать так было не очень порядочно. Но и хозяин тоже человек, может и он обидеться, в конце концов, к тому же и гостю нечего из себя цацу строить, не велик начальник, таких в год два-три бывает, на каждого души не хватит.

2

В девять пятнадцать было еще совершенно темно – 24 декабря, одна из самых длинных ночей в году. Газик попыхивал у крыльца – по северному обычаю глушить мотор не полагалось. Белый, в свете других фар, выхлопной дым обволакивал машину. Евдокимов и взобрался на переднее сиденье, звонко клацнула о промерзший кузов дверца.

– Побежали? – спросил Виктор. – Сразу на вертолетную?

Это его «побежали» показалось Евдокимову фамильярным – не хватало мне еще с тобой бегать, нашел себе товарища в салочки играть. Ну да ладно, если Туркин так его воспитал. Только как бы не добегался с таким стилем – не Виктор, конечно, а Туркин. Может и добегаться.

Пока бежали до вертолетной площадки, малость развиднелось, но все равно было еще темно для того, чтобы вертолет мог сесть – это и неавиатору ясно. Зачем, спрашивается, ехали спозаранок? Чтобы здесь, на морозе, колматить? Рядом стояло еще несколько машин – газики, «Волги», автобус и грузовик связистов с белой полосой по диагонали кузова. Около бревенчатого сооружения, с подветренной стороны, темнело несколько фигур – тоже, наверное, улетающие. Остальные грелись в машинах. Типичная провинциальная бестолковость.

Дремалось, и, чтобы прогнать сон, Евдокимов еще раз стал подводить итоги командировки – уже для себя, в свете предстоящих первоочередных дел, когда вернется домой.

Во-первых, значит... отдать двадцать пять рублей Тростянскому – давно пора, на месяц, кажется, задержался. Можно было раньше отдать, но забыл, к великому, вероятно, удовольствию Тростянского – тому только дай повод плохо подумать о человеке, а какую рожу он скроит, когда Евдокимов протянет эти деньги: «Ну что вы, Александр Александрович! Зачем так спешить? К чему такая скрупулезность?» – представить противно. Ну да ладно, о нем после. Он-то почему здесь вылез? Тоже мне, итог называется.

Первое, конечно, справка – деловая, спокойная, фактов по сравнению со вчерашним докладом можно добавить, но важно и не переборщить, чтобы не заподозрили в предвзятости. Все спокойно, все обосновано, а вы, товарищи руководство, решайте: наказывать этих северных деятелей, миловать или к наградам представлять – Это ваша компетенция.

Во-вторых – и это, естественно, вытекает из того, что во-первых, – сделать все это надо так убедительно, чтобы у Листоедова и тени сомнения не осталось в возможностях и способностях Евдокимова, возникших (не о способностях – о сомнениях речь) после предыдущей командировки, – хватит его шпынять, разве у вас, товарищи руководство, все везде хорошо получается, тоже ведь не боги, хотя, конечно, упаси вас хоть раз усомниться в этом. Иначе такие, как Тростянский, и здороваться с вами в коридоре перестанут. А что вы без тростянских?

Здравствуйте, опять вылез! Да отдам я тебе эти двадцать пять рублей... Не волнуйся.

– Сан Саныч, летит! – сказал Виктор, ложась на руль, чтобы разглядеть что-то в незамерзшем овале стекла. – Сейчас вон над той сопочкой отметится и сюда завернет. Идите билет брать.

Вертолет долго, со свистом и звоном, присаживался, раскручивался, отчего на площадке сделалась свирепейшая пурга – только, кажется, камни не летели. Наконец успокоился, повесил лопасти.

Тут еще, – сказал Виктор, когда Евдокимов, попрощавшись, полез из машины. Шофер потянулся к заднему сиденью и вытащил из-за спины Евдокимова увесистый пакет, аккуратно перевязанный бечевкой. – Туркин велел передать – рыбка.

«Чтоб тебя шлепнуло с этим северным гостеприимством, – подумал Евдокимов. – Ну да ладно, брошу где-нибудь в аэропорту, не устраивать же шоферу сцену – он-то здесь при чем? С другой стороны, нехорошо, конечно, если он будет думать, что московские гости увозят подарки. Но ведь видел уже, наверное, не раз такое. Так что ничего я своим жестом не изменю, мир не переделаю. А парень хороший, стесняется, наверное, – в самую последнюю минуту сунул. Хорошие у нас все-таки люди».

3

С таким радостным настроем Евдокимов перелетел лиман.

Сели рядом с полосой, долго дожидались автобуса, и, пока ждали, стал заметен ветер – противный, прожигающий, метров так на двенадцать. Настрой все не покидал Евдокимова, и он с теплым сочувствием приглядывался к попутчикам, плясавшим вместе с ним метрах в двадцати, от вертолета, и старался определить, выделить из них тех, кто здесь чужой, временный и полетит сейчас на сверкающем лайнере в Москву, а кто останется, а если и полетит, то куда-нибудь еще дальше, где и холоднее, и неудобнее, и, господи боже мой, как они там вообще живут? А ведь они не только живут – еще что-то делают.

«Как же надо беречь этих людей, – думал Евдокимов, гордясь своей добротой, переходящей в терпимость, – этот золотой фонд, передовой отряд технического и социального прогресса! Именно так, потому что освоение Севера – задача исторического масштаба. И пусть делается здесь далеко не все и не всегда так, как надо, но ведь делается в условиях, порой превышающих человеческие возможности – во всяком случае, наши представления об этих возможностях. Да я бы им всем медаль давал после десяти лет жизни здесь, а через пятнадцать – орден».

Далее мысли его обернулись к собственной судьбе, он подумал, что хоть двадцать лет прослужи еще в нынешнем месте, – не видать ему никакой награды, как своих ушей, хотя и нервотрепки хватает, и в такие вот уголки приходится добираться, а зарплата такая, что не разбежишься...

«А сумел бы я, – думал он дальше, – приехать сюда насовсем – лет этак на десять – пятнадцать? Ведь выгоды северной жизни немалые – и без фантастических медалей и орденов. Сумел бы прижиться здесь и стать таким, как они? Едва ли».

Скрипучий автобус – городская модель, выглядевшая здесь, в холод и ветер, совершенно несуразно, – наконец появился. В его заиндевелых стенах было несколько теплее, но все равно Евдокимов еле удерживался, чтобы не завыть дрожащим – оттого что все его нутро тряслось в полусмертельном ознобе, – перепуганным голосом: «Да кончится ли это когда-нибудь! А вы говорите – приехать сюда насовсем! Да ни в жизнь! Дудки!»

В промерзших ботиночках, едва не плача, он первым из всех пассажиров одолел последние пятнадцать (двадцать, тридцать – не до счету, лишь бы только это скорее кончилось), последние метры заледеневшего наста, дернул прихваченную морозом дверь, потом, через тамбур, еще одну и с ходу ткнулся в чью-то могучую спину, потому что крошечное пространство аэровокзала было набито битком. Размахнувшаяся дверь придала ему новое ускорение, и он ткнулся в эту спокойную спину еще раз. А потом, по мере того как входили остальные пассажиры вертолета-автобуса, бился об нее за разом раз, прикрыв на всякий случай лицо рукой с портфелем – от справедливого возмездия.

Ему снова захотелось закричать. Теперь уже что-нибудь и вовсе жалобное, что-нибудь вроде: «Я больше не буду! Простите меня, пожалуйста! Я больше этого никогда не буду!»