Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Третий день

С утра шел дождь. Капли стучали по подоконнику, как будто кто-то сыпал крупу в пустую кастрюлю. Мать гладила на столе Наташкино платье и пела вполголоса: «А ты улетающий вдаль самолет...».

– Чего распелась? – спросила Наташка.

– А, Таточка проснулась! Ну разве можно с хорошими вещами так обращаться?

– Ладно, положи.

– Не ладно, а спасибо должна сказать. Гляди, как измяла!

И опять запела: «Под крылом самолета о чем-то поет...»

– Во-во – сказала Наташка. – Мы завтракать будем или песни Пахмутовой петь?

– В постель тебе прикажешь подавать? У нас господ с семнадцатого года нет!

– И что тебя участковый вчера не забрал? Как ты мне надоела!

– А ты мне, думаешь, нет? Чего же ты вернулась? Шлендала-шлендала и явилась свои порядки наводить. Очень тебя ждали.

– Ладно, – сказала Наташка, спуская ноги с раскладушки, – я пошутила. Есть дашь что-нибудь?

– Там эти консервы остались. Будешь?

– А ты?

– Я не хочу.

– Знаю я твое «не хочу»!

– Правда не хочу. Голова раскалывается, чайку попью. Сахару только нет. Не трогай платье, пусть просохнет.

– Сухое уже. Давай бутылку.

– Еще одна есть.

– Ты без меня не скучала!

– Приносят.

– Сама бы хоть не пила.

– Хвост не поднимай! Что бы ты без матери делала?

– Две бутылки – двадцать четыре копейки, как раз на триста грамм песку. Трех копеек не хватает. Есть три копейки?

– Даст кто-нибудь.

– Наташка сунула ноги в непросохшие, скользкие босоножки. Мать крикнула ей вслед:

– Только быстро! Я чайник уже поставила.

Нина дожидалась Наташку в подъезде, стояла в углу на первом этаже.

– Ты чего? – спросила Наташка. – Подняться не могла?

– Очень нужно. Мне мама сказала: «Не смей ходить к этим проституткам. Платье через милицию вернем!»

– Ну и беги, целуйся со своей мамочкой!

– И побегу. А ты платье снимай. И возьми свое барахло.

– Здесь я буду раздеваться?

– А меня не касается. Раньше нужно было думать. К ней – как к человеку, а она – как свинья! Ты когда платье обещала принести?

– Ничего с твоим платьем не сделалось.

– Не сделалось! Меня мать знаешь как ругала. И гулять вчера не пустила.

– А я не виновата, что она у тебя психованная.

– Сама ты психованная. Разве так люди поступают?

– А что мне люди? Я проститутка. Ты сама сейчас сказала.

– Это я сгоряча. Мать знаешь как ругалась? Сказала, что и меня с лестницы спустит.

– А я проститутка! Ну беги, зови свою милицию. Что она мне сделает? Пломбу поставит?

– Ладно. Уж и сказать ничего нельзя. Пойдем ко мне, переоденешься. Мать сегодня с утра работает.

У Нины они забрались на тахту, поставили долгоиграющую пластинку, попили чаю, а пластинка все играла.

– Ну и что теперь? – спросила Нина.

– А ничего.

– Но разве ты виновата, что у него родители такие? Подавайте заявление – все равно распишут.

– У его матери сердце больное.

– А правда, что у тебя ребенок будет?

– Теперь уже не будет.

– Врешь! Как же ты?

– Очень просто.

– А где? В больнице?

– Тебе тоже нужно?

– Опять ты врешь.

– Ну и что? Все врут.

– И как ты только не боишься!

– А ты откуда знаешь? Я боюсь. А Гагарину, думаешь, не страшно было? Ничего, сел.

– Сравнила! Он в космос летал, а ты воображаешь из себя чего-то.

– Я не воображаю. Дурой быть не хочу. В кино под ручку ходить, ждать, когда он тебя в подъезде обжимать будет – тебе это интересно, а для меня уже пройденный этап. Понятно?

– А с Витьком ходила?

– Это он за мной бегал. Но это все мура. Таких, как Витек, я могу пачками охмурять.

– Опять врешь! Ты в зеркало посмотри! Подумаешь, Бриджит Бардо!

– Неважно, в темноте все кошки одинаковые.

– Как тебе не стыдно!

– Не смеши. Они об этом только и думают. Хочешь, я у тебя Эдика на один день отобью?

– Врешь!

– А вот это не вру. Спорим?

– Не выйдет у тебя никогда! Он мне такие письма писал, когда воспалением легких болел.

– Чего же ты боишься?

– А я не боюсь!

– Зря.

– Не боюсь. Ничего у тебя не выйдет. Я тебе даже платье самое красивое дам. Пусть он думает, что оно твое. Только вечером принеси.

– Ты проиграешь. Я тебе точно говорю. Любому из них только разреши подержаться – все на свете забудет.

– Эдик не такой. Он хороший!

Наташка быстро переоделась.

– А как ты с ним будешь? – спросила Нина.

– Я-то сумею. А вот ты как? Тебя ведь мать убьет.

– Не привыкать. Только вечером принеси и все расскажешь.

– Это пожалуйста.

– Бутылки свои возьми! – крикнула Нина, когда Наташка уже была на лестнице. – На дорогу тебе нужно?

– Я быстро! – Наташка чмокнула ее в щеку.

– Ну и пусть она меня убивает – кричала Нина, пока Наташка бежала по лестнице. – Пусть! Не поддамся! Смерть немецким захватчикам! Ура!

– Дура! – крикнула ей с первого этажа Наташка. – Дубина!

Дождь вроде перестал, но босоножки опять сразу намокли. Наташка пробежала через двор и была уже перед аркой, когда услышала за спиной протяжный крик. Пожилой человек в мятой шляпе, с замызганной сумкой в руке шел между луж, выбирая дорогу посуше, и, не поднимая головы, кричал по привычке громко: «И-ё-ё!»

– Эй, – крикнула Наташка, – старье берем?

Он серьезно посмотрел на нее.

– Бутылки не возьмешь? Совсем новые.

– По пятаку, – сказал старик, – хочешь?

– Давай. А знаешь, где старья много? Вон там, – Наташка показала на свое окно: с форточки, как кишка, свисало намокшее полотенце. – Квартира сорок три. Дешево отдадут.

Старик кивнул и пошел к парадному. «И-ё-ё!» – затянул он опять.

Было уже часов одиннадцать. Длинные серые лужи вдоль тротуара то лежали неподвижно, то вздрагивали, как от холода, под порывами ветра. Наташке нравилось ее отражение. Она шла по самой кромке тротуара – так ноги получались длиннее и юбка красиво колыхалась вокруг них. Но было пасмурно, и дождь мог пойти в любую минуту, народу на улице было немного, и был он совсем не такой, чтобы рисковать платьем.

Наташка дошла до метро, походила вокруг толстых ребристых колонн, словно искала кого-то. Но и здесь публика была не та – больше приезжих. Какие-то тетки в бархатных тужурках, с сумками через плечо, мыкались около упрямых, на пружинах, дверей, а мужики в кителях, курточках, пиджаках с отвисшими лацканами старательно шмыгали сапогами по темному блестящему мрамору перед входом, счищая грязь.

Наташка остановилась у висевшей на стене схемы, выбирая, куда поехать, потыкала пальцами в кнопки – схема всякий раз вспыхивала веселенькими лампочками.

– Чудеса-то какие! – сказала женщина у нее за спиной.

– Дочка! – попросил стоявший рядом с ней мужчина в кителе железнодорожника, – как нам до Рижского вокзала? В Прибалтику едем отдыхать, супружнице солнца нельзя много.

Наташка нашла нужную кнопку, и на схеме загорелось несколько лампочек.

– Чудеса! – повторила женщина.

– Электроника пришла на транспорт! – торжественно сказал мужчина. – Техническая революция, понимаешь?

Женщина закивала и сунула Наташке монету.

Через несколько минут Наташка уже вошла в роль. Она вышагивала перед схемой и кричала:

– Товарищи, проверьте ваш маршрут! Экономьте время!

Желающих было много, около Наташки уже выстроилась очередь, но подошла тетка в фуражке и сказала:

– Ну-ка, иди отсюда!

– Да они сами дают. Я им помогаю.

– Вот я тебе сейчас помогу. Иди, а то милицию позову.

Наташка поехала на Выставку. Еще не выходя из метро, она поняла, что ошиблась – опять вокруг нее были приезжие да какие-то бабушки с детьми. Но делать было все равно нечего, и она решила выйти посмотреть, какая погода. На худой конец можно будет попробовать этот номер с лампочками – мелочи в кармане набралось много, целая горсть.

Здесь погода была лучше. Солнце то и дело выглядывало. Перед входом на Выставку пело радио, шумели на ветру флаги. Прямо на тротуаре стояло штук десять автобусов, а один даже иностранный, высокий и весь из стекла, как аквариум. Наташка подошла поглядеть на него. На ступеньках автобуса, пригревшись на солнце, дремал иностранец, двуглазый аппарат шевелился на его толстом животе.

– Эй, – позвала Наташка, – фото!

Иностранец открыл глаза и без всякого интереса посмотрел на нее.

– Товарищ, – сказал он и начал загибать пальцы, – спутник, мир, дерьмо, спасибо.

И опять закрыл глаза.

– Фото! Фото! – не отставала Наташка

Иностранец вздохнул и начал наводить аппарат, а Наташка закинула руки за голову и улыбалась, как будто была на пляже и ей было жарко.

– Спасибо, – сказал иностранец.

– Фото! – кричала Наташка. – Адрес запиши.

– Ты чего пристаешь? – спросил из окошка другого автобуса шофер. – Не видишь, устал человек? Отойди.

– А чего он, спать сюда приехал? Пускай все смотрит, капиталист проклятый.

– Спутник – бип-бип! – сказал иностранец, не открывая глаз.

– Видишь, им всем ракеты нужны. А больше им ничего неинтересно. Шпионы проклятые!

– Вот я сейчас вылезу, – пообещал шофер, – и дам тебе такую ракету!

Едва ли эта угроза смутила Наташку, но и так было ясно, что измученного туриста ничем не проймешь. К тому же у входа назревал какой-то скандал, и Наташка поспешила к месту происшествия.

Здоровенная деваха лет двадцати в темно-синем костюме, который, казалось, вот-вот лопнет от движений могучих округлостей, билась, как пойманная рыба, в тесном проходике, высоко вскидывая красные ручищи. Две контролерши – одна молоденькая, с челочкой из-под берета, другая старая, в очках, – надежно держали оборону.

– Это что же получается! – кричала девушка. – В туалет сходить нельзя? Или городские и это уже механизировали?

– Предъявите ваш билет! – спокойно сказала очкастая контролерша.

– Я тебе сто раз говорила, что все билеты у нашего Самоделкина. Он за билеты отвечает.

– Тогда купите.

– Как же! Я с делегацией, обязаны пропустить.

– Девушка, у нас триста делегаций в день. Нужно соблюдать порядок.

– А ты за уборные отвечаешь? – спросила молодая контролерша.

– Я за рост надоев отвечаю, понятно? За рост поголовья. За снижение себестоимости.

– Плохо отвечаете, – сказала очкастая. – Цены на мясо когда поднялись? Это вы так себестоимость снижаете?

– А вы привыкли все даром получать. Привыкли на деревне выезжать.

– Бедненькая! – опять влезла молодая контролерша. – Совсем тебя заморили. Да на тебе пахать можно.

– Как же! Прошли те времена. Сейчас где сядешь – там и слезешь.

– Очень много вам свободы дали, – строго сказала очкастая. – Совсем распустились.

– Дали! От вас дождешься!

«У, воровка, – подумала Наташка, – дави их!»

– Государство вас орденом наградило, очень сухо сказала очкастая, – а вы такие слова?

– Ты моего ордена не касайся, – она прикрыла ладонью лацкан жакета. – Ты сама такой заработай!

– Давайте пустим ее, – предложила молоденькая.

– Ни за что! Она мыслит неправильно. Разве можно такое поощрять?

– Я про вас в газету напишу! – кричала доярка. – Я напишу, как вы ставите рогатки передовому опыту. Я вас всех с работы поснимаю.

Контролерши молчали – старая, поджав губы, демонстративно смотрела в сторону, как будто доярки с орденом здесь и не было, а молоденькая смотрела с интересом, какой она еще номер выкинет. Наташка пошла к кассе и на вырученную в метро мелочь купила два билета.

– Пойдем, – сказала она, – пусть они застрелятся.

– Я про них все напишу, – сказала доярка, – в «Маяк коммунизма». У меня там редактор знакомый. Знаешь какой ловкий! Пять минут с тобой поговорит – и готово, приезжай за гонораром. Он с них стружку снимет, будут знать, как с рабочим человеком разговаривать.

– Ты рабочий человек?

– Ну!

– А орден за что дали?

– За примерное поведение. У нас в школе одна подхалимка была, ко всем учителям ластилась. Они ее на медаль вытянули. А в институт она все равно не попала – разве в Москве за месяц ходы найдешь! Так и сидит теперь в конторе, костяшки перекладывает за семьдесят рублей. И медаль у нее ерундовая, даже в клуб надеть нельзя. А я после седьмого класса на ферме.

– Доярка?

– Ну, – она растопырила пальцы, – видишь?

– В какой павильон пойдем?

– А ни в какой! Зоотехник с председателем ходят – и ладно. А мне зачем?

– Чего же ты лезла?

– А как они могут не пускать? Да они ручки по швам должны протянуть, если рабочий человек идет.

Они сели на лавочку. Совсем рядом шумел фонтан. Солнце уже больше не пряталось, и вызолоченные женские фигуры по краям фонтана сверкали так, что было больно смотреть.

– Это знаешь, как назвать можно? – спросила девка. – Слава труду. Точно! Ты со мной не спорь. Я заголовки умею придумывать. Редактор говорит, что в центральных газетах так не могут. Мы с ним писали статью про навоз. Нужен заголовок, я и придумала – «Сделаешь так – будешь с удобрениями». Здорово?

– Так и напечатали?

– Ну!

– У, воровка! Мороженого хочешь?

– Давай, я все московское люблю. Только ты меня так не называй.

– Ничего, перебьешься.

По дороге Наташка посчитала мелочь – не хватило трех копеек. Она тронула за локоть какую-то расфуфыренную даму – та от нее, как от прокаженной, отвернулась. Попросила у дяди в полотняном костюме – тот тоже скривился, но три копейки дал.

– А хорошо! – сказала девка, мороженое так и хрустело у нее на зубах. – Если бы в городе жила, по десять пачек в день ела и на танцы ходила. А где у вас танцы бывают?

– Везде.

– А что танцуют?

– Твист.

– А как?

– Вставай, сейчас научу.

Доярка послушно встала, и Наташка под какую-то торжественную песню – она гремела из репродуктора – закрутила ее по площади.

– Бедрами, бедрами работай! – кричала Наташка.

Вокруг стали собираться любопытные. Зрелище было смешное. Костюм на доярке вот-вот должен был лопнуть. Но, видно, крепкие нитки были в районном ателье.

– Ух, больше не могу! – простонала она, повалившись на скамью. – Купи еще мороженого.

– Сама купи.

– Ну тогда не надо. Я думала, что ты меня уважить хочешь.

– А за что?

– Как за что! Мне даже у нас в сельпо все без очереди дают.

– Ну и беги в свое сельпо.

– А ты не очень воображай! Кто ты есть? Стиляга московская. Танцы какие танцуешь? Тебя бы к нам на ферму – быстро бы рога обломали.

– Му-у-у-у! – Наташка выставила пальцы, как рога. – Буренка, му-у-у!

– Стиляга! И про тебя в газету напишу!

– Му-у-у! – прыгала вокруг нее Наташка. – Му-у-у!

...Часа через два Наташка шла мимо кафе. Солнце уже пекло, и было душно. Из окон валил крепкий запах щей. Вдруг парень, сидевший за столиком у окна, ей подмигнул. Наташка вернулась и уставилась на него. Он уже что-то рассказывал своим соседям – парню и девке и не смотрел в окно. Девка была очень носатая. Наташка стукнула по стеклу и, когда парень посмотрел, показала ему язык. Парень махнул рукой – заходи, мол.

– Парле ву франсе? Шпрехен ди дейч? Спик ту инглиш? – спросил он, когда Наташка села за столик.

– А по фени ботаешь? – спросил другой, и девка засмеялась.

– Сам ты Феня! – окрысилась Наташка!

– Правильно, мы же не познакомились, – сказал первый парень. – Нашу даму зовут...

– Валькирия, – сказала носатая, – ничего?

– Ничего, – сказала Наташка. – Валька, значит?

– Эдик! – представился первый парень.

– Эдмонд! – поправила его носатая.

– А зови меня Семеном! – сказал второй парень, и все трое засмеялись.

– Ладно, – сказала Наташка, – а я Бутылкина. Годится?

– Ну и прекрасно, – сказала носатая. – Эдмонд, наливай.

– Вы коньяк употребляете? – спросил Эдик. – Мадеры, к сожалению, нету.

– Нечего с ней церемониться! – сказал Семен. – Закажи двести граммов портвейна – и хорош.

– Вы его извините, – попросил Эдик Наташку, – он у нас парень добрый, но неотесанный. Не обращайте на него внимания – как будто его не видно и не слышно.

– Хрен вы меня не услышите. Я песню петь буду.

Носатая уже икала от смеха, а Семен растрепал волосы и рванул узел галстука. Наташка выпила, теплый ком встал в горле так, что не продохнуть, и даже слезы выступили.

– Извините, – сказал Эдик, – он интеллигента из себя представлял и скушал весь лимон. Осталась только пудра. Не угодно ли макнуть пальчик?

– Слушай, – спросил Семен, – а мы с тобой на Ярославском не встречались? Ты еще с подругой была – тощая такая, и все зубы золотые. Ты мне тогда больше понравилась, но тощая вцепилась – не оторвешь.

– Ты ошибся, – сказал Эдик. – Мы виделись на вечере органной музыки. Орган, Бах. Незабываемое удовольствие, не правда ли?

– Ну и ладно! – согласился Семен, – Тогда я с горя петь буду.

 
Мамаше дочка говорила:
«Зачем с папашею ты спишь?
Зачем с папашею ты спишь,
А я, девчоночка, одна?»
 

– Тише! – зашипела носатая. – Это уже черт знает что. На нас смотрят.

– Ты, шнобель! Не порти песню! – сказала Наташка.

– Как? – спросила носатая. – Как ты меня назвала?

– Понравилось? – обрадовался Семен. – Ты ей про Баха, а народная-то лучше. Налей ей еще. У нее душа простая, ее коньячок не испортит.

– Мадемуазель пошутила, – сказал Эдик носатой, – она не хотела тебя обидеть. Шнобель это..

– А ты не лезь! – оборвала Наташка. – У меня у самой язык есть. Давай выпьем, шнобель.

– Это черт знает что! – вспыхнула носатая.

– А что вы думаете об Антониони? – спросил Эдик.

– Перестань паясничать! – носатая встала. – Нам пора, позови официантку.

– Ты фокусы носом показывать не умеешь? – спросила Наташка. – Тебя в любой цирк возьмут.

Носатая двинула стул, споткнулась и побежала из зала.

– Девушка! – позвал Эдик официантку и положил на стол деньги. – А вы попали под дурное влияние. Жаль, я думал, что мы приятно побеседуем.

– Ты беги, – сказала Наташка, – беги за своим шнобелем. Паяльную мастерскую откроете.

Эдик ушел. Подошла официантка, заглянула в блокнотик, взяла деньги и собрала посуду. На столе остались только две рюмки и почти пустая бутылка.

– Чего ты раздухарилась? – спросил Семен. – Выпила и молчи. А то вывести можем.

– Ты, что ли? Попробуй.

– Не роняй марку. Ты же с Ярославского.

– А ты откуда? От маминой юбки? Пижон несчастный, стиляга!

– Ладно, давай дернем по последней и разбежимся. Совсем шуток не понимаешь.

– Нужны мне ваши шутки! У меня работа.

– Ври больше.

– А зачем мне врать? Ты же сам говорил, что видел меня на Ярославском.

– Мало ли что я говорил.

– У меня работа такая. И нечего над ней смеяться. Думаешь, это легко?

– Ну, тогда действуй. Коньяк можешь допить.

Он встал, пошел, но вернулся и неловко сунул Наташке трешник.

– Пока, на Ярославском встретимся!

...Вечером Наташка шла по глухой, темной улице. Идти было нелегко. Наташку пошатывало, как будто кто-то ее толкал или тротуар качался. Как это получается, Наташка понять не могла, но все равно было смешно и даже весело.

– Мамаша дочке говорила, – пела Наташка, – зачем с папашею ты спишь?

Мимо проносились машины. Наташка махала им, кричала, но машины не останавливались. Тогда Наташка встала посреди мостовой и, дождавшись, когда вдали сверкнули фары, пошла навстречу. Машина остановилась.

– Занято. Не видишь? – спросил шофер.

– А мне тоже нужно, – сказала Наташка и полезла в машину. – Здрасте!

– Куда вам нужно! – спросил сидевший сзади мужчина.

– А мне все равно. Ты не очень старый?

– Напилась – молчи! – сказал шофер, аккумулятор у него барахлил, и мотор никак не заводился. – А то высажу.

– А я тебя знаю. Ты меня на Сходню возил, только у тебя ничего не вышло. Поэтому ты и злишься. Но больше я на Сходню не поеду.

– Ах ты дрянь! – рассердился шофер. – А ну вылезай.

Наташка не двинулась с места, пассажир молчал.

– Куда она пойдет? – сказал он наконец. – Девчонка еще совсем. Поехали.

– Только я портвейн пить не буду, понял? – сказала Наташка, когда машина тронулась. – Может, у тебя мадера есть?

На Наташку понеслись огоньки – белые, красные, зеленые. Казалось, что машина стоит на месте, а огоньки кружатся вокруг нее – маленькие, с длинными, острыми лучиками, или это была елка – большая и невидная в темноте, а машина все ехала вокруг нее и никак не могла объехать.

– А ты ничего! – сказала Наташка пассажиру. – Хочешь, я к тебе пересяду? Шеф, останови!

– Как же! Сиди, где сидишь, – шофер все еще злился. – Я вообще считаю, что таких стричь нужно наголо, чтобы все видели. Правильно?

– А что хорошего? – спросила Наташка. – Ни себе, ни людям. Но если ты очень хочешь – на, стриги. Только кто тебе разрешит?

Пассажир опять промолчал. Машина мчалась неизвестно куда. Ничего нельзя было разглядеть, Наташка задремала.

Она проснулась, когда машина остановилась и шофер зажег свет. Пассажир сунул ему деньги и выскочил.

– Эй! – крикнул шофер и тоже выскочил. – Подарочек свой забери.

– Почему мой? – спросил пассажир и снова достал бумажник.

– Ну уж нет! – не уступал шофер. – Мне сейчас в парк. Куда я с ней денусь?

– А я куда?

Наташка вылезла из машины и дожидалась, чем кончится этот торг. Пассажир был не старый, лет тридцати пяти.

– А что ты раньше думал? Мадеру ей обещал.

– Да, мадеру. А портвейн я пить не буду.

– Слушай, – сказал шофер, – раз такое дело – возьми свой трояк. А я поеду. Совсем засыпаю.

– Годится! – Наташка выхватила у него деньги и отдала их пассажиру. – И катись.

– Дождешься! – шофер полез в машину. – В следующий раз бритву захвачу. Наголо обрею.

Машина завелась сразу.

– Эй, – позвал шофер, – а то давай я ее в отделение подброшу! Вдруг она несовершеннолетняя?

– Завидно стало? – крикнула Наташка. – Катись!

Такси уехало. Они стояли на пустой темной улице, застроенной одинаковыми длинными домами. Почти все окна были уже темными.

– Ты правда несовершеннолетняя?

– Я паспорт дома забыла.

– Может, домой тебя отвезти?

– Далеко ехать. Я здесь на Выставке с коровой. К ней в паспорт вписана.

– Вам паспорта до сих пор не дают?

– Чегой-то? Что мы, не люди, что ли? Ты бы так за сиськи подергал! Какой твой дом? Пойдем.

Наташка пошла. Мужчина двинулся за ней.

– Думаешь, нахалка? Это у меня привычка такая: как решу – так и делаю. Мне даже в сельпо все без очереди дают. Не веришь?

– Вот сюда. Третий этаж.

– Между прочим, – сказала Наташка, когда они поднимались по лестнице, – меня зовут Алисой. А тебя?

– Сергей Петрович. То есть Сергей, наверное.

Квартира была трехкомнатной. Первая комната, слева, была детской – у окна стояла кроватка, на столике и на полу валялись игрушки, книжки.

– А жена где? – спросила Наташка.

– На даче.

– Это ты сам, значит, играешь? Или девочек приводишь? А ничего живешь. Вот где наши деревенские деньги!

Они прошли на кухню. Сергей топтался около окна и молчал. Наташке стало смешно.

– Ну что? – спросила она. – Телевизор будем смотреть? У нас в деревне у председателя уже цветной.

– Программа кончилась.

– У кого кончилась, а у кого только начинается. Правда? Хочешь, я спою? «Я не стану тебя есть, милая ты девица. У тебя во рту медведь из нагана целится».

Хмель уже проходил, и Наташка почувствовала, что звучит ее частушка несуразно. Сергей все молчал.

– Не нравится? Дурочка деревенская, думаешь? Презираешь деревню? А кто тебя кормит?

– Не кричи.

– А чего – не кричи? Привел и презирает. А ты кто – князь, чтобы простой народ презирать?

– Не кричи, – еще раз попросил Сергей, – никто тебя не презирает.

– А может, у тебя водка есть? – совсем другим голосом спросила Наташка. – Давай выпьем за дружбу между городом и деревней.

– А ты дурить не будешь?

– Что ты! Я знаешь как сразу поумнею? На сорок процентов. – Сергей достал из холодильника бутылку, разлил.

– А ты ничего, – сказала Наташка, выпив. – Только все молчишь. Ты меня боишься?

– Не очень.

– А ты совсем не бойся. Я без нагана, понял?

– Понял.

– Ну, тогда давай еще.

Она налила себе, пошла с бутылкой к Сергею, но остановилась.

– Только ты сразу скажи – пять рублей дашь?

– Дам.

– Нет, ты на стол положи.

Сергей выложил пятерку и так и остался стоять с пустой рюмкой.

– Ха-ха! – крикнула Наташка. – Дал, а? Дал!

Она схватила эту бумажку, приложила ее к лицу, попробовала сдунуть, потом смяла, подбросила. Она носилась по кухне и кричала:

– Дал, а? Дал! А ты боялась!

Потом она замолчала, и наступила неловкая тишина.

– Ну что? – спросила Наташка. – Что ты молчишь? Сейчас, да? Нет, давай еще выпьем.

Сергей пить не стал. Наташка опять одним махом опрокинула рюмку, посмотрела, куда ее поставить, обтерла о платье руки и медленно пошла к Сергею. Не доходя шаг, она остановилась. Они стояли минуту или две друг против друга.

Вдруг в комнате зазвонил телефон. Сергей побежал и снял трубку.

– Привет! – закричал он. – Что же ты не звонишь? У меня все по-старому. Какой отпуск – я же в приемной комиссии. А у тебя что? То есть как – нет новостей? Нет уж, если позвонил, говори конкретно, выкладывай свои мысли. Нету?

Вошла Наташка с налитой рюмкой, но Сергей только махнул – не мешай, сейчас.

– Нет, – сказал он, – ты меня не обманывай. Весь советский народ строит коммунизм, а у тебя никаких новостей? Зачем же мы тогда убили царя и господина Рябушинского? Чтобы ты беспартийно дрых на продавленном диване? А как же пролетарии всех стран? Тебе до них нет дела? Я напишу в твою партийную организацию. Поверят. Ничего, я тоже беспартийный. Пускай воспитывают. Лучше давай новости. Ты еще про погоду расскажи. В газете прочитал? А Грета Михайловна... Передай ей привет. А еще что? Ну и жизнь. Тогда привет. Звони. И чтобы новости были, слышишь?

Сергей повертел трубку – она орала противным голосом, с сожалением положил ее и пошел в кухню. Наташка сидела за столом.

– Думаешь, – сказала она, – если заплатил, можешь издеваться как хочешь? Ты не прав.

– Ин вино веритас. Давай выпьем. Разве пятерка – деньги?

– И опять не прав. Пятерка, конечно, ерунда, но важен почин. А потом можно и прибавить. Вот ты сколько получаешь?

– Сейчас. Давай выпьем. Мне нужно позвонить.

– Не горит. Или боишься, что жена придет? Давай закроемся и свет погасим.

– Ты и в деревне такая смелая?

– А что? Она позвонит-позвонит и пойдет к своему хахалю. Думаешь, у нее хахаля нет?

– Интересная мысль. Не бойся, она сегодня не придет. В другой раз проверим.

– Тогда посиди. Так ты сколько получаешь?

– Выпили! – Сергей взялся за рюмку. – И подожди. Я только позвоню.

Он опять пошел к телефону.

– Я, – сказал он, набрав номер, – не нужны мне твои серые новости. Я вчера «8½» смотрел. Не мог я тебя взять, меня самого взяли. Там такая давка была – хоть конную милицию вызывай. Пуговицу оторвали, пока с билетом лез. Как еще билет не вырвали! А потом, знаешь, смешно было. Из-за чего шум? Зачем милиция? Ты представляешь, мечется этот несчастный Гвидо Ансельми – кажется, так его зовут, – которого играет великолепный Мастрояни, то между бабами, с которыми он раньше спал или собирался это сделать, то между своими детскими воспоминаниями, в которых тоже до фига эротики... Ну, баб временами голых показывают... Не совсем, правда, но кое-что видно... А что еще? Зачем все это? Не поймешь.

В конце – это, наверное, Феллини очень любит – такой горько-радостный карнавал. Помнишь, как Кабирия идет в финале – оскорбленная, обманутая, оборванная? Слезы у нее на глазах – и тут толпа каких-то веселых людей. Они пляшут, поют вокруг нее, и, подчиняясь их настроению... Погоди!

Что-то загремело. Сергей пошел посмотреть, что случилось. Наташка стояла на четвереньках перед ванной и мычала.

– Порядок, – сказал Сергей и пустил воду, – только не утони.

– Так вот, помнишь, – вернулся он к телефонной трубке, – все они кружатся около Кабирии, и она оказывается охваченной этим весельем – не совсем, но самую чуточку, но уже появляется какая-то надежда у зрителя, что переживет свое горе героиня, что не так уж страшно то, что произошло, а если и страшно, то что поделаешь, жить все равно нужно. Гениально, правда?

Но там, в «Кабирии», был сюжет, ты знал, что с ней происходит, что она хочет, кто ее обманывает, – все было ясно. А здесь вот такие метания, а потом похожий карнавальчик, все берутся за руки и водят хоровод вокруг не то макета, не то настоящей ракеты – пускай раньше было тяжело и противно, но жизнь продолжается. И потому, что раньше ничего понять было нельзя, этот железный финал не срабатывает. В итоге думаешь: «А на фига все это?»

Потом наступила очередь Сергея слушать. Прижав трубку к уху, он кивал, говорил: «Да, да. Ну и что? Допустим. А зачем?» Наташка вошла в комнату, села у ног Сергея. Он не обратил на нее внимания.

– А ты меня не разлюбишь? – спросила Наташка и дернула его за штанину. – Ты будешь меня любить всегда-всегда? Давай, как у Райкина – осенние листья шумят и шумят в саду. Я твою дочку буду любить.. А жену мы кому-нибудь отдадим. Она ведь красивая, да? Вон у нее марафета сколько в ванной. Не пропадет.

– Ну уж дудки! – закричал вдруг Сергей. – При чем здесь свобода художника? Разве я на нее покушался? Пусть он будет самим собой. И никто не требует, чтобы он только отражал. Зачем ты несешь всю эту ерунду? Я согласен, что художника нужно судить по законам, которые он сам установил для себя. Но если законодатель ошибся? И ничего не значит – как он совершил ошибку, выразив себя или изменив себе. Личность художника не может быть критерием. Как мерить метром, который не можешь взять в руки?

Нет, я не владею истиной в чистом виде. Ты прав, нет у меня ее и в виде сиропа. И компота тоже нет. Но какого черта ты звонишь среди ночи и судишь о том, что даже не видел? А таким восторженным идиотам и смотреть не стоит. И, наверное, прав наш родной кинопрокат, что защищает мозги таких, как ты, от чрезмерного напряжения. Посмотрел в свое время «Кубанских казаков» – и хватит с тебя. И больше не рыпайся.

Сергей повесил трубку. Наташка уже спала, положив голову ему на колени. Он поднял ее, положил на кровать, отвернул край одеяла и перекатил Наташку на простыню. Платье задралось, Сергей потянул его выше, хотел снять. Наташка открыла глаза и бессмысленно уставилась на него.

– Извини! – сказал Сергей. – Может, разуешься?

Но и разувать Наташку ему пришлось самому. Потом он разделся, выключил свет и лег рядом. Несколько минут он лежал неподвижно, потом зажег спичку, стал набирать, номер, но бросил трубку. А через минуту телефон зазвонил.

– Что тебе? – спросил Сергей. – Ну и что? Да? Ладно. Что еще? Господи, ну при чем здесь Буденный и Бабель? Борода уже у этого анекдота. И что говорил Пушкин про толпу я тоже знаю. Но пойми, что любой свободе творчества положен предел – восприятие читателя. И этот предел, по-моему, разумный. Творчество без расчета на зрителя – это онанизм. Разве я говорю, что Кафку нужно издавать стотысячным тиражом? Ну назови мне хоть одно произведение, которое оценили бы только потомки. Стендаль не годится – у него и при жизни были читатели. Ты мне лучше скажи, кто сегодня читает Стендаля. А Толстого читают все, но его и при жизни читали. Нет, я не демагог, не волюнтарист. А ты обходи графоманов, скупай у них рукописи и храни их под подушкой. Все!

Сергей повесил трубку, но через секунду телефон зазвонил снова. Он снял трубку, сказал: «Да!», но слушать не стал, положил ее на пол. Он подождал несколько минут, потом, улыбаясь, поднял:

– Наговорился?

И дал отбой. Трубку он положил рядом с телефоном. Она загудела громко, как сирена. Он повертелся, потом положил ее на рычаг – телефон тотчас зазвонил.