Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Делайте ваши ставки, господа!

Алка раздевалась спокойно и деловито, как работала. Расстегнула и стащила прилипшую к плечам кофту, спустила юбку. Потом, морщась, полезла за спину... А в это время Маргошка, облитая красным солнцем, все еще в сарафане и повисшем лифчике, приплясывала, прижав ладони к покачивавшимся бедрам.

– А-ва-ра-я, а-а-а! – раздался Толькин голос, и в окошке – осколок стекла он незаметно вытащил – показалась его макушка.

Маргошка рухнула, где стояла, Тамарка свела ноги, как клещи, обхватила себя руками, прикрывая грудь. Громче всех кричала Лариска, хотя сидела она в самом углу и видеть Толик ее никак не мог.

– Ну-ка! – спокойно сказала Алла, перешагивая через копошившуюся на полу Маргошку, и двинула тазом Тольке по макушке.

– Вы что? – обиделся он. – Я рюкзак принес!

– Негодяй! Хам! – кричала Лариска, она подскочила и застучала кулачками в таз, которым Алла закрыла окно.

– Возьмите свое барахло! – крикнул Толик под дверью. – А еще в институте учитесь!

– Хватит кричать! – сказала Тамара. – Будем мы сегодня мыться?

Она встала и пошла к печи – высокая, с плавными плечами, широкой спиной, перехваченной выше бедер как жгутом. Два белых полушария, заключенные в четкие рамки загара, светились, покачиваясь. Там, где начиналось белое, загар казался особенно темным, почти фиолетовым.

– Толик! – закричала на улице Лида. – Ты тоже мыться пришел? А я «Цинандали» купила и печенье. После бани чай будем пить.

– Нужны вы мне очень. Я лучше на молочную ферму поеду.

– Ты не уезжай! – кричала Лида. – Я «Цинандали» купила.

Алла откинула крючок и ждала. Лидка ворвалась красная и счастливая:

– Девочки!

– Подожди! – сказала Алла. – Кто тебе разрешил?

– Девочки, – заспешила Лидка, – я такое печенье купила! Я его еще с войны помню. Галеты называется!

– Зубы сломаешь! – буркнула Маргошка.

– А водки нет! – кричала Лида. – Продавщица сказала, что до конца уборки не будет.

Она, задрав руки, стягивала платье, но Алла вдруг дернула подол вниз.

– Ты чего? – спросила Лидка, высовываясь. – Я сейчас.

– Ты порядка не знаешь? – спросила Алла. – Ты не помнишь, что я тебе говорила? Чтобы питание было не дороже восьми рублей в день. А у тебя сколько выходит?

– Девочки! Что она пристает? Сами ведь едите. Разве я продукты в землю закапываю? А ты даже поросенка взять не разрешила. Сейчас бы уже какой вырос!

Лариска скинула наконец сарафан и, прикрываясь растопыренными пальцами, пробежала к лавке, села рядом с Тамаркой и плеснула из таза пригоршню на чуть заметные округлости. Тамарка, намылив на ладони что-то розовое, теперь осторожно касалась этим тяжелых грудей – сверху и снизу, словно боясь тронуть темно-коричневые припухлости, на которые сверху наползала пена.

– Девочки! – закричала вдруг Маргошка. Она даже мыться перестала, вскочила с намыленной головой. – Давайте выберем мисс Целину.

– Это в каком смысле? – не пропустила случай съехидничать Лариска.

– А в таком. Выбирают же мисс Европу, мисс Америку. А мы выберем мисс Целину – самую красивую, самую конфетку.

– Зачем тебе это? – спросила Тамарка.

Алле эта идея тоже не понравилась:

– Мало мы ругаемся? С этими выборами до утра проковыряемся.

– И пусть, – закричала Лидка, – пусть до утра! В человеке все должно быть прекрасно. Это писатель Чехов сказал. Мы выберем самую красивую и будем ей поклоняться, будем ценить красоту, воспитывать себя.

– А ты этой самой красивой будешь пахту по утрам для лица давать? – спросила Тамарка. – Тогда я согласна.

– Буду. Я тебе даже конфитюр дам. У меня одна банка спрятана.

– А почему ей? – спросила Маргошка. – Выборов еще не было.

– Только гамбургский счет! – сказала Лариска.

– Какой? – насторожилась Алла.

– Книжки надо читать, художественную литературу. Гамбургский – значит строгий, без обмана.

– Сделаем так, – распоряжалась Маргошка, – считаемся, и тот, кто выходит, встает у печки. А мы говорим оценки – два, три, четыре, пять. Победит, кто больше наберет.

– Дочки! – крикнул на улице Толик. – Кому спинку потереть?

– Вот паразит, – возмутилась Лариска, – уже напился. Как же мы поедем?

– Никак, – сказала Алла, – не видишь, что ли?

За окном действительно уже шумел настоящий ливень. Незаметно потемнело, и наступил вечер. Дорога уже наверняка размокла, по этой глине теперь никакая машина не пройдет, только трактор.

– Толик, – Лидка по стенке пролезла к окну и выглянула, прикрывая грудь руками, – ты сейчас не мешай. У нас собрание.

– Вот ненормальные! Я к дояркам пошел.

– Не сердись, Толик. Я тебе правду говорю.

– Начали! – скомандовала Маргошка. Они встали в круг, касаясь друг друга мокрыми, теплыми бедрами, Маргошка чуть ближе к центру. – Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана...

Она считала и шлепала ладонью по мягким грудям, только до Лариски она не доставала, и ладонь ее болталась в воздухе.

– ...девок резать, баб давить. Все равно тебе водить!

Первой вышла Лариска. Она отошла к печке, встала лицом к девчонкам, прикрыв живот узкими ладонями.

– Два! – сказала Алка.

– Руки убери, – попросила Тамарка. – Понятно.

– Девочки, так нельзя! – закричала Лидка. – Нельзя обижать человека. Я ставлю пять. Ну, ладно – четыре. Нужно все качества учитывать.

– Два, – сказала Маргошка, – какие там качества? У нее ноги как спички.

– А зато она умная! – не согласилась Лида. – Разве это ничего не значит?

– Значит-значит, – отозвалась Тамарка. – Это, конечно, очень важно, но мы о другом сейчас говорим. Два, два и два. Ты четверку ставишь?

– Тройку, – сказала Лидка, – только нехорошо так.

– Девять очков, – подытожила Маргошка. – Следующая!

Следующей была Алла. Она встала, как солдат, вытянув руки по швам, сухая, с широкими плечами.

– Два, – сказала Маргошка, – чего с ней церемониться!

– Два, – отозвалась Лариска.

– Два, – согласилась Тамарка, – но грудь красивая.

– А ты плясать не умеешь? – спросила Лидка. – Или, может, петь? Я бы тогда четыре поставила.

– Стриптиз я вам покажу! – фыркнула Алка.

Она тоже получила девять очков..

Лидка стояла перед этой комиссией, краснея от смущения, и все гладила широкий, как поднос, живот.

– А ты плясать не умеешь? – спросила Алла. – Два!

– Три! – сказала Лариска. – Она хорошо кормит.

– Три! – подтвердила Тамарка.

– Пускай три! – крикнула Маргошка. – Только ноги на ночь обстругивай, а то как бегемотка.

Лидка получила одиннадцать очков.

Потом вышла Тамарка. Она не спеша повернулась, потянула руки к потолку, отчего груди поднялись, стали круглыми с темными пятнами точно по центру.

– Пять! – сказала Алла. – И кончаем эту игру.

– Пять! – сказала Лариска. – Только не в этом счастье.

– В этом! – заспорила Лидка. – У меня еще для тебя кое-что спрятано.

– А я говорю – три! – крикнула Маргошка. – Она рыба. В ней огня нет. Вы на меня посмотрите!

Она выскочила к печке и замерла – прямая, со сведенными крест-накрест ногами и опущенными руками. Потом пальцы ее поползли вверх...

– Москвички, – раздался под дверью женский голос, – вы там не уснули?

– Кто? – осипшим голосом спросила Лариска.

– Может, водички еще дать?

– Спасибо, есть.

– Ну, мойтесь. А я чайник поставлю.

Было слышно, как она пошла по лужам. Потом вернулась и опять дернула дверь.

– Вы не из швейного института?

– Такого нет, – не очень вежливо сказала Алла.

– А какой есть?

– Может, вам текстильный нужен?

– Может, – согласилась женщина.

– Мы из другого.

– Ну, мойтесь, мойтесь! После поговорим.

– А ну! – сказала Алла. – Зачем мы сюда приехали?

3

Алла оделась первой и смотрела в приоткрытую дверь на темный, залитый водой огород. По болоту гуляла рябь от набегавшего ветерка, и тогда крупные капли срывались с ботвы и падали, ломая эту рябь спокойными кругами. Было холодно и грустно. Холодный воздух полз в приоткрытую дверь. За спиной Аллы тихо сопели, одеваясь, девчонки.

Толик вывернулся откуда-то сбоку, вытянулся, заглядывая в темную щель двери, и остался стоять, загораживая дорогу. На Аллу пахнуло запахом мокрого сукна и водки.

– Ты чего? – спросила Алла.

– Учат вас, учат, а вы шайками по голове...

– Не лезь, куда не надо.

– Может, у меня голова не только для того, чтобы шапку носить. Ты об этом подумала?

– А ты подумал?

– Ладно, – сказал Толик, – чего с вас взять? Жизни вы не знаете.

Он стянул толстый суконный пиджак, под которым была новая, с еще магазинными складками ковбойка, встряхнул его, отчего в карманах зазвенела мелочь, и, отступив на шаг, замер, держа его в вытянутых вверх руках.

– Карета подана!

– Хватит копаться! Выходи! – сказала Алла.

Лидка вышла, поежилась, шагнула под Толькин пиджак, и они побежали к крыльцу. Толик бежал сзади, придерживая пиджак двумя руками за отвороты, чтобы он не свалился, дурашливо ржал и то ли случайно, то ли нарочно задевал Лидку коленом. Она, конечно, визжала. Толик сбегал так с Тамаркой, Ларисой, Маргошкой. Алла не стала дожидаться, пошла одна. Холодный воздух приятно трогал голые руки, от него свежело в голове и возвращалась сила размягшему телу.

В избе тетя Наташа, худая, остроносая женщина лет пятидесяти, в ватнике, который, наверное, забыла сбросить, и длинной, закрывавшей до половины голенища сапог юбке, суетилась возле каждой, совала какие-то тряпки, чтобы вытереть ноги. Она кинулась искать шерстяные носки, чтобы москвички не простудились, но ничего не нашла, кроме кучи стареньких, с дырами на пятках чулок в резинку. Чулки годились только Лариске. Тамара даже мерить не стала, она сидела на лавке, задрав ногу, и ковырялась в красной ступне – занозила в сенях.

– Расселась! – зашипела Алла, загораживая ее. – Давай скорее.

В избе было полутемно. Свет еще не дали, а может, где-нибудь что-то сломалось – так было часто, потому что энергии не хватало. Девчонки шлепали босиком по тряпочным половикам, наслаждаясь ощущением пола под ногами – отвыкли. И даже скромная обстановка – стол под клеенкой, этажерка, скамья, три венских стула – казалась им шикарной.

– Молочка, девочки! – угощала тетя Наташа и подталкивала каждую к столу, где белели разномастные чашки, а в самой середке, около тарелки с толстыми ломтями хлеба, колыхалось от всей этой суеты в широкой кастрюле молоко с еще не осевшей пеной. – Не стесняйтесь, гостеньки!

– Галеты! – вспомнила Лидка и кинулась на улицу.

– Может, картошечки отварить? – спросила тетя Наташа, окидывая взглядом стол,

– А ты как думала! – сказал Толик. – Раньше ты, теща, быстрее понимала.

– Ага, – откликнулась она, – раньше быстрее. А сейчас одна. Много ли мне надо? Вот и отвыкла совсем. Да вы пейте молочко – свое!

– Давай! – сказала Маргошка и протянула Толику чашку.

– Молочка, доченька? – спросила тетя Наташа.

– Извините, конечно, – сказала Маргошка, – но меня от парного мутит. Толик, долго я так буду стоять!

– Ты чего? – не поняла Алла.

– Хитрая! – сказал Толик и полез за занавеску.

– Привык с дурочками, перестраивайся. Время-то теперь какое! – ворчала Маргошка, пока он доставал с подоконника бутылку «Анапы» и отдирал желтый алюминиевый хвостик.

– «Цинандали», девочки! – закричала с порога запыхавшаяся Лидка и встала, как американская свобода с факелом.

И тут вспыхнула под потолком лампочка.

– Ну, я пошла картошку варить! – сказала тетя Пптлша. – А вы молочко пейте.

– Кому молочко бешеной коровки? – спросил Толик. – Подходи!

– Давай! – согласилась Алла. – Что с этими алкоголичками делать!

– «Цинандали» лучше! Он натуральный! – кричала Лидка и бегала вокруг стола, но «Анапа» имела больший успех.

– Не кричи! – сказала Лариска Лиде. – Поставь сюда. Нечего на них добро переводить.

– С легким паром! – возгласил Толик и чокнулся с каждой.

Алла заглянула на подоконник, откуда Толик вытащил бутылку, и сердито свела брови – там еще две стояли.

– Иди-ка сюда! – позвала она Толика и стала ему выговаривать, придерживая за рукав, чтобы не убежал.

– Девочки, галеты! Почему не едите? Они питательные! – кричала за столом Лидка и совала каждой эти сухие деревяшки.

Лариса потихоньку налила себе вторую чашку «Цинандали» и сидела-потягивала, наплевать ей было на этот галдеж.

– Нет, ты подожди! – сказала Маргошка Алле и полезла из-за стола. – Ты почему у меня кавалера отбиваешь? Толик, ты чей кавалер?

– Чего делить-то? – спросила Тамара. – Музыки все равно нет.

– То есть как – делить? – возмутилась Маргошка. – Ты себе найди сначала, а потом дели, если хочешь.

– Тещенька, – крикнул Толик, – ты Нинкин патефон не выкинула?

– Ай забыл? – спросила тетя Наташа, появляясь из сеней. – Вот он, на этажерке. Только пластинки подружки растащили. Ты, говорят, свое отплясала, а Нинка в Москве буги-вуги найдет. Одна, кажись, осталась в середке.

– Ноги я им оторву, – пообещал Толик, – там половина моих была. Пластинка была старая, заезженная, в некоторых местах мелодию не было слышно совсем, одно шипение, «Брызги шампанского» – та-ра-рам, та-ра-ра-ра-ра-рам, та-ра-ра-ра-ра-рам, тра-ра-ра-ра-ра-рам...

– Белый танец! – крикнул Толик.

– Я тебе дам белый танец! – сказала Маргошка. – Пошли!

– Пойдем! – сказала Тамара Лидке. – Мы тоже не рыжие.

За столом остались Алла и Лариса.

– Выпьем, – сказала Лариса, – это сближает.

Она еще налила себе «Цинандали». Толина бутылка уже была пустая, и Алла взяла с подоконника другую.

– Так, о чем мы говорили? – спросила Лариска, когда Алла себе налила. – О близости. Ее высшей формой считается близость двух организмов разного пола. А это неверно. То есть это верно, но лишь для сегодняшней стадии развития. А не нужно забывать, что эта стадия есть до известной степени роскошь, которую могут позволить себе организмы только в благоприятных условиях.

– Это какие еще условия? – насторожилась Алла. – Ты сюда зачем приехала?

– Я не об этом. Я говорю, что существование двух полов не является необходимостью, а есть роскошь. Потому что природа для своего воспроизводства может обходиться и проще – одним организмом, а не двумя. Об этом еще Бельше писал.

Пластинка кончилась. Толька поставил ее сначала, и опять Маргошка подкатила к нему, не успел он даже оглянуться.

– ...Вот, и говорю, – рассуждала Лариса, – что это роскошь. Есть же организмы, которые размножаются делением. Есть организмы, имеющие атрибуты и того и другого пола, и каждый из них бывает и самцом и самкой – дождевые черви, например. А есть и еще интереснее – есть такие, что делятся на самцов и самок и размножаются соответствующим образом, но стоит измениться условиям – корм исчезает или похолодает, как самцы погибают, остаются только самки, и они одни, без этих дураков, справляются.

– Подожди! – сказала Алла и позвала Маргошку.

Маргошка подплыла, не выпуская Толика.

– Пригласи Ларису, – сказала Алла Толику, – я Маргошке кое-что скажу.

– Очень он мне нужен, – сказала Лариса, – я тебе что объясняла? Мы главнее.

– Ну и ладно! – согласился Толик и пошел разбивать Лидку с Тамарой. Он пригласил Тамарку, а Лиду сразу же захватила Лариса. Алла отвела Маргошку к двери.

– Ты чего?

– Иди оденься,

– А я неодетая разве?

– Лифчик одень.

– У меня плечи сгорели, – заныла Маргошка, – а сейчас мыла и растерла.

– Тогда сиди и не выступай.

Тетя Наташа вошла с тарелкой дымящейся картошки, когда Толик танцевал уже, наверное, раз десятый. Маргошка из игры вышла, Лариса тоже сидела. Толика приглашали по очереди Тамара, Лидка и Алла.

– Не жалеете зятька моего, – сказала тетя Наташа, – взмок весь.

– Они трутни, – сказала Лариса. – Чего их жалеть?

Алла на нее очень строго глянула.

– Я чего хотела спросить? – сказала тетя Наташа. – Может, вы мою Нинку в Москве видели? Селиверстова ее фамилия.

– А где она учится?

– Она шить любила. Вот я и думаю, что по этой части пошла. Она в институт поехала поступать, еще в позапрошлом году.

– Не пишет? – спросила Алка.

– Открытки на праздник шлет. А что в открытке напишешь?

– В Москве Селиверстовых много, – сказала Лидка, – может, тысяча или две.

– Да я так. Думала, может, видели. Ешьте картошку, пока, горячая. А я тоже в баньку схожу.

– Нинка – приятельница твоя? – спросила Алла у Толика, когда тетя Наташа ушла.

– Была. Теперь в Москве живет. Она мне написала недавно. С намеком – хочешь, мол, приеду. А зачем? И без нее девок хватает – только помани.

– Ах ты, замухрышка! – сказала Тамара. – Ну, меня помани!

– Вот еще, – фыркнула Маргошка, – нужна ты ему!

– А я говорю: тихо! – поднялась уже совсем пьяненькая Лариса. – Налейте, сейчас все выпьем. Выпьем за плохие условия. Тогда все трутни подохнут, а мы останемся одни. Выпьем за то, чтобы у нас без них все хорошо получилось! Ура!

...Тетя Наташа уложила москвичек на полу, застелив комнату какими-то пальтушками и ватниками. Сразу запахло тавотом, бензином, но привередничать не приходилось.

Опять пошел дождь, и ветер швырял его горстями в окно.

Раньше чем после обеда завтра не нужно и собираться.

– Девочки, Лена там одна, – затянула в темноте свою волынку Лида, – и голодная, наверное.

– Сбегай, покорми, – посоветовала Лариса.

– У меня там еще пряники остались, – сказала Маргошка, – захвати, когда обратно побежишь.

– Она одна, ей там холодно, – стонала Лидка.

– А нам тепло? – спросила Маргошка.

Ей никто не ответил. Она помолчала, потом сказала:

– С усатым я ни разу не целовалась. Хорошо, а? Кто знает?

– Я знаю, – сказала Алла, – еще одно слово, и пойдешь прохладиться.

– Зануда ты все-таки, – сказала Тамара, – И что ты все командуешь?

Опять стало тихо. Только где-то далеко громыхало – не то движок работал, не то трактор все куда-то шел и не мог уйти.

– Надоели вы мне! – сказала вдруг Алла. – И когда это все кончится!

Ей никто не ответил.

СКОРО УЕЗЖАЕМ

«Китайцы в честь какого-то своего праздника набегали вокруг МГУ десять тысяч километров. С ума сойти! Тут бы до ближайшей станции добежать! – Юрка Ермаков крутится по скользкой, замерзшей грязи вокруг вагончика. – Конечно, китайцы психи, нормальному такое в голову не придет – бежать от Москвы до Пекина. Но не так уж им досталось – из тепленьких постелек в сухих кедах кружок по асфальту и под душ! И себе полезно, и капиталистов напугали».

Юрка крутится как белка на своей крошечной дистанции – шесть настоящих шагов, поворот – скользко, и руки дергаются, как на нитках, еще шесть шагов – и снова поворот, тут скорость не наберешь.

– Пятнадцать, – считает Юрка круги, – шестнадцать...

Бригада уже проснулась. У землянки пофыркивает «хозяйка» – полуторка, привезли хлеб. Противно взвизгивает «Беларусь». Какой-то дядя с утра пораньше ковыряется в моторе, и старичок визжит как резаный: взз-взз-взз. Комбайнеру какому-то не терпится. Учетчица Эмка причесывается на крыльце вагончика напротив. Она по-птичьи склонила голову и завесилась реденькой бахромкой волос, но и оттуда пялится своими рачьими глазами.

– Девятнадцать, – выдыхает Юрка.

«Теперь некогда смотреть по сторонам. Бешено звенит колокол – участники пошли последний круг. Весь стадион затаил дыхание. Только бы не упасть на повороте. Чем там размахивал Давид? Пращой, что ли? А праща – это сплошной крутящийся момент. Или как там, в технике?»

На повороте Юрку немножко заносит, он неловко переступает, но скорость уже вспыхнула, она выбрасывает его вперед, на сверкающий, нетронутый снег.

«Кто сказал, что спринтер должен быть мухачом? С этим Ушкиным, будь он даже порядочный человек, я бы рядом не стал. Зачем обижать маленьких? Пушинкой не выстрелишь. Стадион визжит от восторга. Атлет в белой майке и черном трико стремительно уходит от соперников. Посмотрите, как легко он бежит. Его ноги, как черные молнии, мелькают на белом снегу. Он даже позволяет себе обернуться и что-то кричит отставшим соперникам. Ничего я не кричу. Это я Ушкину язык показал. Только он так отстал, что и не видит ничего».

За Юркиной спиной, покачиваясь, отодвигаются вагончики, землянка с дымящей трубой, припорошенные комбайны, выстроенные в ряд, и тракторы, ставшие как попало у землянки. Все вместе это называется станом полевой бригады и занимает крошечный пятачок в бесконечной степи. Юрка еле заметной точкой ползет от истоптанного пятака, ноги его действительно довольно резво мелькают на белом фоне.

«А в общем-то китайцы правы. Нельзя бежать без конца – нужно придумать какую-то цель. Например, добежать до Пекина и каждый день складывать километры. А тут глазу не за что зацепиться, и сколько до станции – неизвестно. Стадион уже охрип, от визга... Последний рывок. Ленточка еще несколько шагов ползет по животу, цепляется за ноги. Пошире улыбнуться кинохронике, поприветствовать публику. Можно переходить на шаг.

Бой с тенью получается, если все время чувствуешь противника. Иначе только прыгаешь, как козел. Лучше представить, что кто-то держит «лапу» и работать в нее. Это тоже не очень легко, бить точно. Виктор Степанович Огуренков, отец и наставник олимпийских чемпионов, сам редко надевает «лапу». Обычно покажет что-нибудь и пошел гулять по залу, присматривается. Смотреть особенно не на что. Огуренков любит игровой, интеллектуальный, что ли, бокс. В нашей секции все интеллектуалы, а боксеров нет. Может, в центральной секции есть получше, а у нас, у гуманитариев, нету. Всестороннее развитие заставляет себя ждать. Мы для Огуренкова – несбывшиеся мечты, и поэтому «лапу» обычно держит помощник с челочкой и злыми глазами, которые вспыхивают всякий раз, если бьешь неточно.

Писал ли Ницше о боксе? Монолог Заратустры мне дали только на одну ночь, и я прочитал страниц сорок. Но там есть такие слова: «И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы». Это относится и к боксу, потому что бокс – тоже танец: и ритмы у него будь здоров, и по части секса он року не уступит. На первый взгляд секса в боксе нет, но нужно привидеться, и вспомнишь поединок самцов на лесной поляне. Поэтому бокс любят смотреть даже самые малахольные девицы. Победителю они готовы простить отсутствие диплома. И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы! Огуренкову надо набирать в секцию фэзэушников, раз всестороннее развитие запаздывает».

Из вагончика, вокруг которого только что бегал Юрка, появляется унылая фигура в голубом теплом белье – распавшийся интеллигент Саня Сахаров. Он же Шмунин. Шмыгая одетыми на босу ногу сапогами, он идет в уборную. Женщина в бригаде только одна – учетчица Эмка. Ее особенно не стесняются. Кухарничает в бригаде угрюмый мужик, имени его никто не знает, и все зовут просто Эй. Эмка смотрит на Шмунина брезгливо, как на клопа, и откидывает расческой волосы на пробор. Шмунин пританцовывает перед будочкой, потому что занято. На Эмку, ему наплевать, но, если бы ее здесь не было, он бы уже давно вышел из положения. Юрка приседает, придерживаясь за станину брошенного кем-то плуга.

«Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы. Чуть пробежал, и уже коленки дрожат, как у пенсионера. Китайцам было легче, они всем землячеством бегали. У них не побежишь – измену революции пришьют. Все бегали и складывали, потому до Пекина и добежали. А тут бы до ближайшей станции добежать».

От зарядки Юрка разогрелся, вспотел, и сейчас все тело у него горит нестерпимым зудом, особенно живот и ноги. В бане они не были уже недели три, спят, не раздеваясь, потому что вагончик щелястый и, сколько его ни топи, все выдувает – обовшивели. Юрка встает на корточки, чтобы не так видно было, задирает майку, спускает штаны и с наслаждением натирается снегом. Зуд проходит.

«Эти ханурики все еще валяются и клянчат друг у друга окурки. С такими далеко не убежишь. Казалось, что много пробежал, а на самом деле – метров триста, не больше».

Около вагончика Юрка догоняет Шмунина. Шмунин замерз и хочет первым вскочить на лестницу. Юрка поддает ему сапогом и кричит:

– Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы!

– Дурак! – обижается Шмунин и хлопает дверью. – А еще Ницше читал! – кричит он, показывая кончик носа.

Наверное, он сейчас уперся сапогом в косяк и приготовился к штурму. Но где ему удержать! Юрка одним махом взлетает на крыльцо, дергает ручку и падает на холодные доски – дверь никто не держал. Эмка хихикает у своего вагончика.

– Скубенты! – кричит от землянки Мишка, который на время отпуска бригадира стал за главного. – Чухаться долго будете?

«Наверное, дядя этот оставил старика – не визжит. А то как по нервам пилой: взз-взз-взз. Палачи тоже завтракают. Вот и сидел бы дома. Маша бы ему кофей в постель подавала. А он сюда прискакал – кусок от его комбайна откусят. А кому он нужен? В уборку – другое дело, мигом разденут. Вон Ваня Сапелкин, на что телок, а перед тем, как в поле выехать, со всех других комбайнов змеевики поснимал. Они и не нужны ему были – зато сразу за все обиды рассчитался. Если бы узнали – был бы шум, а так каждый поматерился и достал откуда-то новый. У них все припрятано. Дядя, наверное, и боится, что такие, как он, его комбайн раскурочат. Только зря он тут крутится – «Беларусом» комбайн в мастерскую не оттащишь, а все «дэты» на пахоте».

Вторым выскакивает из вагончика Никонов.

– Выходи строиться! – кричит он. – Быстро!

Бунин и Шмунин спускаются, не обращая на него внимания.

– Равняйсь! – кричит Никонов. – Смирно! С песней шагом марш!

Высоко подбрасывая худые ноги, Никонов печатает, как на параде, шаг.

– Наша Таня громко плачет, – кричит он дурным голосом, – уронила в речку мячик.

Скользко. Идти нелегко, но Никонов не сдается, шлепает к землянке впереди всех.

– Возьмите знамя красное, все вымпелы назад, – заводит Шмунин на мотив «Среди долины ровные».

Дело идет к концу. Уборка кончилась. Подвели итоги. Юристы стали победителями и получили знамя Центрального штаба. Славка Пырьев объехал с ним все бригады, призывал крепиться в оставшиеся дни.

Юрке наплевать на все эти песенки.

«Мало смеюсь, и желудок плохо работает. Сейчас бы «Волгу-Волгу» посмотреть. А то сидишь целый день на железке, и желудок не работает. Нужно зарядку делать потяжелее или на пурген переходить. А этих хануриков, конечно, на зарядку не вытащишь».

– Отделение, стой! – командует сам себе Никонов у входа.

В землянке хохот стоит, как в бане. Миски отставлены, и даже угрюмый Эй силится раздвинуть губы.

– Ну и что? – допытывается Мишка у замурзанного пацана с длинной худой шеей. Это Лосев, Юркин тракторист.

– А чего? – удивляется Лосев, смущенный этим вниманием. – Врубаю четвертую и тащу по улице.

– Зачем по улице? – встревает кто-то. – В объезд надо было.

– А я знал? – опять удивляется Лосев. – Иду, значит, и вдруг какой-то мужик выскакивает и кричит: «Стой!» А чего мне останавливать? До мастерских добежит, если нужно. А он не отстает, бежит рядом и кричит, а сам в одном белье, пальто не застегнуто, и все наружу. Я остановился. Чего, говорю, бегишь?

– И-и-и! – скрипит Мишка. – А он что?

– А он говорит: «Я директор, я тебя, в рот, в нос, научу порядку. Кто разрешил комбайн тащить?» А я думаю, не станет директор по ночам в одном белье бегать, и говорю: «Пойди проспись, без наследства останешься!»

Землянка опять грохочет. Лосев, смущенный, оглядывается по сторонам.

«Нашли над кем смеяться! – подумал Юрка. – Не, знают они, что ли, у него под ватником даже рубашки нет. Что он будет, делать, если выгонят?»

– Все, – говорит Мишка, насмеявшись, и стучит ложкой. – Сегодня получишь выговор. В конце месяца заплатишь за горючее.

Глаза у него стекленеют, он откидывается от стола и вопит:

– Ой, уморил!

Но в землянке уже никто не смеется. Эй раскладывает по мискам кашу.

«Гречневая, – отмечает Юрка, – от такой еще хуже будет. Хорошо, что поржал немножко, может, обойдется. С этим пацаном и в цирк ходить не надо».

Шмунин и Бунин встают. Им можно привередничать, они еще шмунинскую посылку не доели. Никонов, не дожидаясь приглашения, двигает к себе лишнюю миску, вторую он толкает Юрке.

– Нет, – отказывается Юрка и отпасовывает миску на середину, – мне хватит.

Кашу подхватывает какой-то мужик. Наверное, это тот самый дядя, который с утра гонял «Беларуса» – чистенький, и ватник у него зачинен, ясно, что из дома.

Дядя озирается по сторонам – ложку ему, видите ли, нужно. Эй хранит молчание. Бунин и Шмунин свои унесли. Лишних ложек нет. Тут ложки дефицит, приходится носить в сапоге.

Не дождавшись ложки, комбайнер запускает в кашу горбушку. Ничего, получается. С такой смекалкой он и без запчастей проживет. Так что зря волнуется.

– А за горючее комбайнер заплатит, – говорит дядя, облизывая горбушку, – так положено.

– Как же, – неожиданно для себя вылезает Юра, – вы заплатите!

«Зачем я вылезаю? – думает он. – Лосева мне, что ли, очень жалко? Так дам ему пару рубашек, когда будем уезжать. Но уж очень этот дядя джентльмена из себя строит. Не надо было давать ему кашу. Съел бы сам, а с животом как-нибудь бы обошлось. Не стоило вылезать».

Но комбайнер уже поднял перчатку.

– А ты кто такой, чтобы тут разговаривать? – спрашивает он Юрку. – Ты мамкину сиську давно бросил?

Трактористы смеются. Мишка чуть под стол не лезет от удовольствия. В такой ситуации нужно сразу бить по морде. Но зря Огуренков возится с интеллигентами, лучше бы он брал в секцию фэзэушников.

– Спорим, что комбайнер не заплатит?

– Я с тобой не только что спорить, – спокойно говорит дядя, – я с тобой рядом какать не сяду.

Слово-то, гад, какое выбрал!

Самое гнусное, что Никонов смеется вместе со всеми. А был бы тут Шмунин, он бы визжал как поросенок. Эй собирает миски.

После завтрака Юрка долго стоит около землянки. У Лосева сломался пускач, и кто-то таскает его на тросе, чтобы завелся. Никонов пошел в вагончик в надежде, что Шмунин расщедрится. Сейчас они, наверное, не спеша сосут кружки соленой колбасы и смеются над Юркой, который получил по ушам. Наконец лосевский трактор часто-часто зачихал, завелся. Можно ехать.

Работа эта, если поглядеть на нее со стороны, – не бей лежачего. Садишься в железное такое креслице с бортиками – как для младенцев, чтоб не падали, – и поехали. Можно даже художественную литературу читать, если хочешь, конечно, потому что работы – никакой. В начале борозды опустишь плуг, потом в середине, где поле пересекает дорога, поднимешь и опустишь, чтобы дорогу пропустить. Но если зазеваешься – тоже не трагедия. Тракторист высунется и обматерит, а ты ему ручкой – ладно, мол, не волнуйся.

Дорог этих в степи сколько хочешь. Нечего из-за муры волноваться – не асфальт, укатается. В конце борозды, когда трактор будет разворачиваться, опять поднимешь плуг, чтобы лишнего не пахать, и опустишь, когда снова выйдешь на борозду. Вот и вся работа.

Оборудование соответствующее: рычаг, чтобы плуг поднимать, и колесо – вроде штурвала, чтобы заглублять или, наоборот, делать помельче. Только сейчас этой штукой никто не интересуется. Конечно, если агроном приедет и палочкой в борозду потычет, может вообще, все забраковать, и придется перепахивать. Но агронома давно не видно, и за все отвечает Мишка.