Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Может быть, он даже шептал эти слова, но ни он сам и никто не слышал их, потому что, перекрывая все голоса, заговорило радио:

– Вылет рейса, двадцать седьмого, следующего по маршруту Анадырь – Тикси – Москва, задерживается в связи с неприбытием самолета...

– Повторяю для идиотов, – сказала спина каким-то очень неожиданным – Евдокимов даже не сразу понял, что женским, – голосом. – Разве они когда-нибудь вовремя прилетали?

4

«Так, – сказал себе Евдокимов, – значит, так...»

После объявления прошло минут десять, прежде чем он опомнился и сумел сформулировать эту важную для себя мысль. За это время движение массы переместило его от входной двери – вперед и немного влево, к стойкам регистрации. Широкая добрая спина отплыла вправо, и теперь, до хруста вывернув шею, Евдокимов смог увидеть каштановую прядь, выбившуюся из-под ушанки, и кончик носа. Почему-то в эту минуту ему очень нужно было разглядеть ее.

Между тем выяснение и уточнение позиции продолжалось: «Значит, так – неприбытие. Или ё – неприбытиё? А это что значит? Не-при-бытиё? Я и говорю, чтобы меньше толкались. А куда оно прет, если регистрации все равно нет? Нет, наверное, все-таки не так. Тут, наверное, какое-то слово пропущено. Не при-ком-то-бытие. А при ком? Тут нужно что-то подставить, как в кроссворде, и тогда все сразу сойдется и станет ясно. А какое бытие?»

Стоять было тесно по-прежнему, к тому же обе руки заняты – портфель и сверток с рыбой, и это ограничивало свободу передвижения и ориентировки. Но и так было ясно, что аэровокзал – крохотулечка, метров, наверное, сто, а то и семьдесят квадратных. На этом мизерном пространстве находилось человек сто пятьдесят с вещами, а также кресла, конечно, занятые, стойки регистрации, весы (на них тоже сидели). Где-то вдали, за телами и вещами, угадывалась, унюхивалась по помойному запаху слаборазведенного кофе с молоком, коричневатой такой бурды, и буфетная стойка. Но было до нее, как до бога. Хорошо, что Евдокимов успел позавтракать в гостинице.

«А на сколько же он все-таки задерживается?» – подумал Евдокимов и сам удивился спокойной мудрости этой мысли: конечно, самолет прилетит, объявят посадку, и сразу все это кончится, нужно только узнать, когда самолет прилетит. Но как узнать, если не пошевелиться, а радио молчит – полное отсутствие информации, сенсорный голод.

И тут опять пришла мысль о Тростянском – двадцать пять рублей, о справке – будет строгой и объективной, о Листоедове – теперь-то уж не подкопается, да и вообще какие могут быть претензии к человеку, пережившему такие злоключения и сдавливания со всех сторон.

Этот слой вопросов проскочил легко, без задержки – еще в машине когда ждали вертолет, все было ясно. Что там еще – в смысле первоочередных задач? Дом. Динь-дом! Динь... Слышен звон кандальный. Твой дом, твой дом – распрекрасный, дальний. «Кинь дом, кинь дом» – слышно там и тут. Это вас повестка вызывает в суд.

«Надо же, – удивился он, – песню сочинил! Ну-ка, а еще?»

Но тут проснулось радио и объявило посадку на местный рейс. Толпа пришла в движение, как будто все только и собирались лететь в Залив Креста, а на самом деле из-за тесноты, выпуская немногих счастливцев на улицу. В этой суматохе Евдокимова развернули раза три вокруг его собственной оси, и потом он еще минуту отыскивал свое прежнее положение и, как только нашел, извернулся направо, в надежде увидеть ту самую женщину. Но Спина улетела, наверное, или вынесло ее потоком счастливцев на улицу – хотя это вряд ли, ее не вынесешь. Так или иначе, но Спины не было, и Евдокимов вдруг почувствовал такую боль, такой ужас одиночества, что хоть кричи.

Работая локтями, благо стало чуть свободнее, он пробился к автомату и набрал номер Туркина.

– Василий Романович на объектах, – ответила секретарша, – звоните после обеда.

Параллельно в трубке звучало радио – родина слышит, родина знает. «В Москве час, – сказала диктор, – Передаем ночной выпуск «Последних известий».

5

– ЦСУ сообщает: трудящиеся промышленных предприятий еще трех союзных республик – Латвии, Белоруссии и Азербайджана рапортовали о досрочном выполнении годовых заданий. Это результат дальнейшего...

«Она уже спит, конечно, – подумал Евдокимов и представил зеленоватый – из-за широких и длинных, во всю стену, штор – мрак спальни в их квартире на двенадцатом этаже, сладкий запах ее ночного крема, вялую мягкость беззвучной постели, услышал частое посапывание четырехлетнего Яшки, свернувшегося рядом на кушетке за приставленным – чтобы не упал – стулом, увидел в промежутке штор тихую панораму спящего микрорайона, состоящего из длинного ряда бесконечных пятиэтажек, очерченного такими же темными пиками шестнадцатиэтажных домов, бессонные глаза далеких каркасов-строек за Аминьевским шоссе. Все было, как и тогда, когда он вставал с ее кровати после недолгого и безмолвного сближения и шел на свой диван в большую комнату, успев увидеть мельком в промежутке штор мягкий снежок, засыпающий всю эту панораму, и услышать, сверх всего, тихий шум, идущий от иллюминированной градирни. – Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи млечпуть...»

Утром он приглядывался к жене, стараясь увидеть, заметить хоть что-то необычное: не каждую же ночь он приходил к ней, в конце концов, должно же это хоть как-то на нее действовать, пусть не в лучшую – хоть в какую сторону. Но ничего не видел – обыкновенное спокойствие, размеренная деловитость, привычная мягкость. Встала раньше, заглянула в большую комнату – послушай Яшку, пока я умываюсь. Потом каша или омлет для Яшки, пока он или одевает ребенка, или умывается-бреется, если ребенок еще досыпает. Дружеская перепалка со свекровью, которая встает позже всех, потому что страдает бессонницей, – из-за того, кто будет варить кофе, при этом одна норовит оттолкнуть другую от плиты, кухонные энтузиастки и верные друзья. Потом кофейная церемония за столом, в которую вплетаются и Яшкины капризы, желающего невесть чего с утра пораньше – на эскалаторе, например, покататься («Иди обувайся!» – говорит ему Евдокимов, и Яшка с восторгом сползает со стула), и агрессивные вылазки вконец проснувшейся Веры Яковлевны и норовящей подбросить им – всем и каждому в отдельности – лучшие кусочки того или другого, которое она, конечно, с нынешнего утра не любит всю жизнь. Заключительный марафет, пока он одевается, чтобы уже уходить (он уходит раньше). Дежурный поцелуй и дежурный вопрос: «Ты сегодня не задержишься?», когда он уже в передней и она выскакивает с полураскрученными локонами, чтобы его проводить.

И ничего, ничегошеньки больше, кто бы ее побрал! Ни капли нежности сверх нормы, никаких, конечно, жалоб, что больно где-то, или след остался (позволит она его оставить – на секунду раньше взовьется, как ракета), или боится она чего-то. Но хотя бы раздражение проскочило, потому что де всегда на то ее добрая воля бывает, иной раз вместо воли смирение действует – ну вот наутро и окрысилась бы, черт подери, свела бы счеты, раз Яшка не спит, а Вера Яковлевна в ванне полоскается, не услышит. Дудки... «Ты яичницу будешь или всмятку сварить?» – «Всмятку!» – «А может, лучше яичницу сделать?».

И длится это уже почти два десятилетия – с разными нюансами, но в принципе одно и то же, с ума сойти можно.

С ума Евдокимов не сошел, но уже давно – лет, может, пятнадцать назад появились у него такие жесточайшие приступы ревности, что он чувствовал себя – крохотная частица сознания оставалась – невменяемым, неуправляемым. Потому что не может же быть живой человек бесстрастной куклой – ну, не может же! Значит, кто-то у нее есть.

6

Опять проснулось радио:

– К сведению пассажиров! Вылет рейса Анадырь – Залив Креста задерживается по метеоусловиям трассы. Повторяю...

Для идиотов, – мелькнуло у Евдокимова, и он засмеялся – ну и хорошо, значит, и Спина не улетела, сейчас придет, а то несправедливо – она улетела, а он нет.

В зале ожидания стало еще теснее, а дверь стучала и стучала, вталкивая новых пассажиров. Евдокимов пытался развернуться, чтобы увидеть, кто входит, но теснота мешала. Оставалось только надеяться на высшую справедливость.

7

«Так о чем я? – подумал он, убедившись в тщетности своих попыток. – Ах, да – динь-дом».

Он пристроил сверток с рыбой у ног, зажав его коленями, чтобы дать отдохнуть занемевшей левой руке и заодно взглянуть на часы – одиннадцать десять – десять минут второго по-Москве, уже второй, должно быть, ты...

Но кто? Самое – тут и слово не подберешь – какое, потому что, если прекрасное, то это, конечно, правильно, с одной стороны, а с другой – что же тут прекрасного, если кто-то должен быть, а его нет, ужасное – тоже не годится, тоже только с одной стороны рисует ситуацию, в общем самое какое-то заключалось в том, что никаких зацепок для ревности Евдокимов не получал, не было их, черт подери, словно вообще ничего не было. И приходилось строить такие воздушные замки, на такие смелые предположения идти, что любой писатель-фантаст позавидовал бы.

Но писатель за свои домыслы гонорар получает, а тут никаких тебе аплодисментов, никакого удовлетворения от могучего взлета фантазии, кроме исступленной, не знающей выхода ярости. Но только спокойно, крик ничего не решает. Тем более сейчас, когда ситуация совершенно критическая, или – или.

Поводом послужила поздравительная открытка, которую жена получила к седьмому ноября, даже не открытка, а роскошное такое письмо в длинном праздничном конверте. Чепуха, конечно, она таких штук десять получила, но, простите, почему «с теплыми дружескими чувствами» и «Ваш», когда он в другом институте работает, доктор наук и завкафедрой – при чем тут «Ваш» и кто «Ваш»?

Почему на торжественное собрание ты пошла к ним на кафедру, хотя там у тебя только четыре часа в неделю, а своей лаборантке наврала, что нездорова?

Почему ты вернулась с этого собрания с букетом роз? Ты что, старый большевик, в подполье работала? Да там таких почасовиков четыре или пять – неужели каждой по букету выдали? Или это за ваш неоценимый вклад в науку, представленный в сборнике того института (а не своего), который потом пришлось выкупать в количестве двадцати экземпляров?

А потом глаза – их-то ведь не спрячешь. Диковатые, вдруг раскосые, сумасшедшие какие-то. Они столкнулись тогда в передней – Евдокимов вышел из спальни, где укладывал Яшку, а жена только вернулась, еще плащ не сняла, шарила босой ногой по полу, отыскивая тапочек, потому что руки были заняты – сумочка и этот самый букет.

– Все в порядке? – спросила она шепотом, потому что с самого начала в их доме установилось правило: не говорить громко, когда Яшка спит. – Ты не сердись, я шампанского немножко выпила на кафедре.

И коридоре было почти темно – свет только от телевизора из большой комнаты, перед которым сидела Вера Яковлевна, сократив звук до безголосого минимума. Но все равно видны были эти сумасшедшие глаза.

8

Евдокимов вдруг почувствовал, что Спина вернулась – словно ему в затылок маленьким молоточком постучали. «Да зачем мне это? – подумал он, оборачиваясь. – Конечно же вернулась. Никто ведь не улетел».

За частоколом голов он увидел ее или похожую пыжиковую шапку – самую макушку. Ну, значит, вернулась.

9

Следующий день был нерабочий – то самое седьмое ноября. По установившемуся правилу, в нерабочий день Яшка принадлежал ему – формулировка, может, и не очень точная, скорее он, Евдокимов, принадлежал Яшке. Но дело не в словах. И когда она встала и занялась умываниями-прихорашиваниями, а потом чем-то сдержанно громыхала через стенку, на кухне, старалась соблюдать правило о тишине, он перекинулся из большой комнаты в спальню – досыпать и контролировать Яшку, который тоже досыпал, явно из последних сил, разбрасываясь и причмокивая, словно убеждал себя, что спать он еще хочет, а на самом деле собирал неоформившиеся силенки для решительного броска – чтобы вскочить и крикнуть сиплым со сна голосишкой: «Ма-ма-а-а!», вот так – с ударением на последнем слоге.

Так он и вскочил, и Евдокимов сразу же сел на кровати, чтобы Яшка быстрее осознал свою ошибку, и тот с ходу затараторил – чисто и правильно, только буква «эр» еще не выходила, и он ее пропускал:

– Папочка! Мне сейчас такие добые звеи снились!

Поддерживая его, когда он писал, и потом, натягивая ему пижамные штанишки, Евдокимов почувствовал ужасающую беззащитность этого длинненького, хрупкого тельца и, наверное, сжал его, обнимая, сильнее, чем следовало, потому что Яшка укоризненно зашептал ему в самое ухо:

– Волчишка! Что ты делаешь? Не дави меня так, я ведь ланеный.

И стал медленно, картинно падать на спину, раскинув руки и закатив глаза: Как и в каждой семье, у них у всех были клички: Евдокимов – Волчишка, если у Яшки было нежное настроение, или Буратино, если Яшке хотелось щегольнуть знанием чего-то перед глупой деревяшкой. Жена была Котом Васькой или Васенькой – опять-таки в зависимости от Яшкиного настроения, а Вера Яковлевна – санитаркой, с которой обычно и происходила игра в раненого Дорожкина или Алексея Петровича Мересьева (смотрел кино по телевизору), а также Черепахой Тортилой и каким-то морским чудовищем, имя которого трусоватый Яшка произносил беззвучно, одними губами. У него самого прозвищ было огромное количество, и он сам выбирал, кто он такой в данную минуту.

И вот тогда, ощущая беззащитность этого хрупкого тельца, Евдокимов с особой ясностью почувствовал, на какой тонюсенькой ниточке-веревочке-веточке зависло его счастье и как легко оно может упасть и разбиться вдребезги. И ему стало страшно.

Он не разговаривал с женой с того самого вечера. Она, после нескольких попыток заставить его объяснить причину молчания, тоже замолчала, и теперь в их квартире стояла кромешная тишина, нарушаемая лишь для того, чтобы Яшка ни о чем не догадался и чтобы Вера Яковлевна не так переживала – вежливое спокойствие, под которым отчаяние и еще бог знает что.

10

Радио:

– Пассажира Евдокимова, вылетающего в Москву, просят зайти в отдел перевозок.

Продавливаясь сквозь с трудом расступающуюся толпу, Евдокимов гадал, зачем и кому он понадобился.

Звонил Туркин.

– Александр Александрович, – сказал он, – обстановка складывается напряженная. Аэропорт вот-вот закроется – идет сильный циклон. Они даже не знают, успеют ли посадить московский борт, а обратно он уже не полетит. Может быть, вы пока вернетесь? Я договорился, последний вертолет вас возьмет.

– А на сколько циклон?

– Кто его знает! Может, к ночи утихнет, а может, неделю дуть будет.

– Но может так случиться, что московский рейс все-таки придет и я на него опоздаю?

– Все может быть. Это ведь авиация.

– И еще северные условия.

– Я вижу, вы не унываете, – засмеялся Туркин.

– Уже нет. Но что же, правда, делать?

– Решайте. Номер в гостинице вам заказан. А там небось и присесть негде.

– Да, спасибо за заботу, – вспомнил Евдокимов, – спасибо. Хотя и не стоило себя утруждать.

– Чепуха, – торопил Туркин, – так решайте: остаетесь или вернетесь?

«Вот Спина удивится, если я вдруг исчезну, – подумал Евдокимов. – Ну, скажет, какой барин – начальник, наверное, а мы тут выстаивай. А сначала и не показался вовсе».

– Да нет, – сказал Евдокимов без всякой грусти и сомнений. – Сегодня ведь уже двадцать четвертое, каждый день дорог. Я останусь, а то вдруг рейс пропущу. Придется здесь Новый год встречать.

– Вы оптимист, – опять засмеялся Туркин.

– К тому же не знающий северных условий, – поддержал его Евдокимов. – Спасибо, что позвонили. Я остаюсь.

– В случае чего звоните, мои телефоны вы знаете. Звоните в любое время.

– Спасибо. А вы там погодой займитесь. Что она у вас безобразничает?

– Непременно.

Ничто не связывало их больше. Поэтому можно разговаривать просто и даже смеяться. Отказавшись вернуться в город, Евдокимов чувствовал себя чуточку героем, и ему хотелось смеяться погромче, чтобы все поняли, что он ничего не боится.

11

Вера Яковлевна была женщиной невыносимой. Такой же свекровью. И такой же матерью. Невыносимость ее объяснялась тем, что она была безгранично добра и самоотверженна, старалась чуть ли не одна везти домашний воз, всех кормить, холить. И была в этом своем стремлении чрезвычайно навязчива, отбиться от ее приставаний не было никакой возможности.

Впрочем, невестке, исповедующей в критические минуты принцип «не ты меня родила!», еще как-то удавалось защититься, но Евдокимов пощады от своей матери не видал и не раз утром, стоя в набитом тамбуре электрички, с подвыванием мчащейся к Киевскому вокзалу, думал, что притиснутые к нему люди слышат, чувствуют, как колотит его нервная дрожь после разговора с любимой мамочкой – может, и правда слышали.

Спор мог возникнуть из ничего, из ерунды (только так он и возникал) – в каком белье, простите, Евдокимов сейчас пойдет? Теплом или нет.

– Мне же, черт побери, пятый десяток! – вопил выведенный из себя сын.

– Для меня ты все равно еще маленький, – парировала Вера Яковлевна, – ну одень, пожалуйста. Успокой меня.

Вот такие казни египетские приходилось терпеть в любое время и по любому поводу. А что делать? Разъехаться? Но это кара похлеще – оттолкнуть от себя, может быть, самого близкого человека, ближайшего, только потому, что он слишком привязан к тебе. К тому же и практическая сторона имеется, как ни противно об этом говорить, – Яшка почти целиком на руках у Веры Яковлевны. Сам Евдокимов в эту игру вступает только в субботу и воскресенье, если, конечно, не в командировке, у жены нагрузка приличная (да еще почасовая работа в другом институте), и дорога съедает в день три часа, как минимум. И надо ведь еще и покупки сделать, в очередях постоять. А у Веры Яковлевны к тому же бзик – ее, скажем, колбаса, продающаяся в их районе, не устраивает, подавай только из Елисеевского или, на худой конец, с Калининского проспекта. Но если даже отмахнуться от этого заскока, все равно кое-что в центре покупать нужно – в их районе ассортимент не слишком богатый, иногда даже яиц не найдешь. И получается – там постоишь, здесь – еще часа два ежедневно.

Без Веры Яковлевны они погибли бы, раз ребенок в детский сад не ходит. А отдавать его или не отдавать – дебатируется уже года три, так, вероятно, до школы этот вопрос и не решится.

А тут еще чуткость Веры Яковлевны – поняла она, что случилось у них что-то, переживает, но спросить не решается – вернее, боится вмешиваться. Целую ночь проворочается, утром еле встанет, и, пока любимейшего кофе громадную бадью не выпьет, все кажется, что сейчас упадет. Но вот кофе выпито, Вера Яковлевна собирает со стола грязную посуду к себе поближе, чтобы нести ее на кухню (Яшка уже что-то проглотил, включил проигрыватель и наплясывает «Утренний туман, голубой обман, та-та-та та-та-та, счастья талисман»), и засучивает рукава – «У кого какие на сегодня жизненные планы?» День начинается – обыкновенный, нормальный день, но в глазах у Веры Яковлевны все еще тревога.

Эта командировка кстати пришлась.

12

Снова радио:

– Внимание! К сведению встречающих. Прибытие рейса двадцать шестого Москва – Анадырь задерживается до трех часов по метеоусловиям Анадыря. Время московское. Повторяю...

«Для идиотов, – подумал Евдокимов. – Значит, до тринадцати по-нашему, до обеда. Ну и хорошо, а то посадили бы – а пассажиров куда? Здесь и так не протолкнуться».

Он с тоской поглядел в ту сторону, где теперь уже редко, но все-таки хлопала дверь – не протолкнуться. Почему-то ему очень захотелось выйти сейчас хотя бы ненадолго на улицу – глотнуть свежего воздуха, обжечь лицо на морозном ветре, пройти хотя бы несколько шагов и бросить куда-нибудь этот чертов сверток с рыбой.

– Что там, а? – спросил он притулившегося рядом парня в какой-то необыкновенной меховой куртке – из собаки, что ли, или из волка.

– Где? – спросил парень.

– С погодой.

– Ветер поперек полосы. Теперь засели.

– Ну и хорошо, – сказал Евдокимов. – Тише едешь – дальше будешь.

– Да и иди ты, – обозлился вдруг парень. – Меня, может, жена ждет.

– Подождет, – сказал Евдокимов, – куда она денется?

 Парень не ответил.

13

Наверное, подумал Евдокимов, все врут календари и треугольник – это совсем неплохо. Скорее всего это просто необходимо, иначе бы он не встречался так часто. Необходимо потому, что длительное совместное существование двух людей способно довести их до безумия или до полного безразличия. Чтобы этого не случилось, и появляется третий. Или, может быть, третья. Только очень важно не промахнуться в выборе.

Упаси бог связаться с молоденькой девицей, которая сама не знает, чего она хочет, а если тряхнуть ее посильнее – то замуж, конечно, и будет цепляться, как репейник. Или, наоборот, окажется такой шлюшкой, что будешь к ней в очередь за месяц записываться. Как уж тут удовольствие и равновесие найти.

Евдокимов вспомнил, что года два назад познакомился с такой. Было это в Чебоксарах, в гостинице. Еще с вечера он заподозрил, что в соседнем номере происходит какое-то безобразие – громкие голоса, мебель падает, слова какие-то необычные. А потом в первом часу раздался истошный женский крик: «Помогите!» Он кинулся, благо одеваться не надо было – еще работал, стал барабанить в дверь. Что-то там еще грохнуло, звякнуло, вякнуло, потом дверь распахнулась, и какой-то распаренный, ухоженный мужик лет сорока вылетел с шубой под мышкой, едва не сбив его с ног. Евдокимов помедлил, но все-таки заглянул в комнату, а там – боже ты мой! – все сдвинуто, пол залит, и девица из-под стола вылезает. Да, еще электрический чайник опрокинутый посреди комнаты на боку валяется.

Оказывается, она режиссер, он – этот мордастый – актер. Вернее, она еще не режиссер, студентка, приехала в их театр ставить оперу «Евгений Онегин», а здесь что-то проходили, репетировали. А закончилось попыткой изнасилования с применением кипятка из чайника.

В тот вечер Евдокимов проявил немало благородства, успокаивая и дежурную, которая тотчас прибежала, и пострадавшую. О последней заботился особо, предложив ей и ванную, и горячий чай, и даже собственную постель, потому что ее была залита водой. Девица (звали ее Полина Захаровна) от всех этих благ не отказалась, и под утро, помыкавшись сначала в кресле, а потом на полу, на пальто, и основательно продрогнув, Евдокимов совершил дерзкую вылазку, которая, ошеломив сонную противную сторону, имела полный успех. Однако долго торжествовать победу и пировать не пришлось – только три дня, в течение которых Полина, сославшись на моральную травму, не ходила в театр и проявляла чудеса заботливости и нежной привязанности. А потом началась круговерть репетиций – спектакль готовился к сдаче, в том числе и ночных – снова крики за стеной, падающая мебель – делали выгородки. Весь набор удовольствий, только без чайников.

«Чтоб тебя там изнасиловали! – метался по своему номеру в эти часы Евдокимов. – Чтоб тебя там трахнули как следует. И не ори больше!»

Вот такой получился нестойкий треугольник – без особой радости и никакой гармонии. Но хоть было что вспомнить. И, вскипая бессильной яростью, вызванной инертностью жены, ее реальной или мнимой изменой, Евдокимов хватался за это воспоминание, как за спасательный круг, повторяя про себя с мальчишеским, конечно, торжеством: «А у меня было это!»

Нет, молоденькие девицы для надежной треугольной конструкции не годились. Не лучше было нарваться и на какую-нибудь замшелую тетю, которая, вынырнув из горячей привязанности к кошке-собачке-канарейке, вопьется в тебя, как изголодавшаяся в пустом жилье клопиха – и ты станешь для нее и кошкой, и собачкой, и кенарем, полной ее собственностью на полном довольствии, но без права выйти на улицу без ошейника или вылететь в форточку. Такое удовольствие Евдокимов мог представить – гипотетически, и оно его не привлекало.

Вероятно, для этой конструкции наилучшим образом подошла бы спокойная, замужняя женщина лет тридцати с небольшим – не шлюшка, конечно, но почему-то недовольная мужем – скажем, его меркантильностью, бездуховностью, что ли, только не совсем уж романтическая дура – такие в любом возрасте встречаются, и не стяжательница, которой не хватает на мелкие удовольствия выделяемых мужем сумм – транжирить Евдокимов и здесь не собирался, – но может же быть такая: спокойная, замужняя, не корыстная, не дура, не страхолюдина и не шлюшка, конечно. С такой возникли бы прочные, надежные и необременительные отношения со свиданиями раз-два в неделю без всяких эксцессов, типа «где ты был раньше», «ненавижу твою жену», «ты бы ушел ко мне, если бы я тебе родила сына» и так далее. И пусть тогда будет у жены этот ее профессор, доктор наук – хоть академик.

Евдокимов пытался представить себе существование этой конструкции во всех деталях или даже другой – четырехугольной и находил, что и та и другая будут работать. Он думал о том, что его связь с другой женщиной не только не помешала бы его нормальным и самым интимным отношениям с женой, но и, напротив, укрепила бы их, устранила бы их монотонность и избавила бы его от мук ревности – что ревновать, если сам грешен. Он подумал и о том, что если бы, будучи грешником, узнал бы о романе своей жены с кем-то, то отнесся бы к этому гораздо спокойнее и, может быть, так бы это и существовало, если ей это очень нужно.

Может быть? Да, может быть. И, может быть, даже очень вероятно, что так бы оно все и было. Но ведь это разврат? Наверное. Наверное, это гадко, низко, подло. Но он не был уверен в том, что это действительно так плохо. Если бы это случилось у кого-то, он ни минуты не сомневался бы в оценке – разврат. А про себя, про ту же самую ситуацию, если бы сам в ней участвовал, он бы так сказать не мог. Почему? Из врожденной похотливости, испорченности, аморальности? Может быть. Что уж тут защищаться.

Но разве лучше жить в этой цельноморальной, высоконравственной конструкции «я – она» и претерпевать нынешние муки самому, мучить жену, мать, сына? Или лучше, что ли, развестись, сломать семью – остаться без сына, нанести удар матери? Кто от этого выиграет? Жена? Но, может, ей это тоже совсем не нужно?

Так что же лучше?

«Тайные мысли о браке и семье, – думал Евдокимов, перекладывая из руки в руку надоевший портфель. – У кого их нет? Вопрос на засыпку».

14

Стало вдруг свободнее – наверное, потому, что пассажиры (встречающих тут едва ли было много, а те, что были, наверняка улетучились последним вертолетом – чего ждать, если аэропорт закрывается на неопределенное время) оккупировали площадку за стойками. В толпе образовались проходы, как промоины в снегу, и можно было уже не только повернуться, но и сделать шаг-другой, можно было даже попытаться протиснуться к буфету или к двери на улицу.

«Выйти? – подумал Евдокимов. – Посмотреть и тотчас вернуться. Никуда этот вокзал пока не улетит. Да и рыбу выкинуть нужно. Что я, действительно в Москву ее повезу? А снова сюда войти обязательно сумею. Народу меньше стало»

15

«Вопрос на засыпку» – из студенческого жаргона. Вот и давайте, думал Евдокимов, не будем забывать, кто есть кто. Был студентом, стал инженером, в настоящее время, пожалуй, больше чиновник, чем инженер, но и этой работой кто-то должен заниматься. Впрочем, последнее к делу отношения не имеет. Вот и рассчитывай конструкции применительно к разным строительным материалам. А при чем тут души? Ты строитель, и нечего лезть во все эти человеческие тонкости. Твое дело проект, план, ход выполнения, причины срыва, расстановка кадров.

А в моральных вопросах, даже если они касаются лично тебя, выворачивают тебя наизнанку – как быть? Своих суждений не иметь? Руководствоваться имеющимися нормами, устоявшимися воззрениями? А если эти воззрения не устраивают?

И потом, с другой стороны, для нынешнего технаря все более важной становится работа с людьми. Потому что людь эта – будь то рабочий, техник или подчиненный тебе инженер – становится все сложнее. Таков закон эпохи – личность растим. И эту личность ты за рубль не купишь и криком не двинешь и не остановишь. Она, заразившись духовной жизнью – самой, может быть, липучей из всех зараз, хочет видеть и в тебе, в каждом руководителе, личность. И ваши отношения – самые что ни на есть производственные – личностными, как теперь говорят, оказываются. Поэтому и ты – инженер человеческих душ, если у тебя хоть звено, хоть бригада, хоть один подчиненный имеется.

Вот и приди в свой отдел и шепни на ушко кудрявенькому инженеру Лидочке Чукаевой, пока Листоедов в коридоре курит, что не прочь обзавестись любовницей – средних лет и не стервой – и готов закрыть глаза на то, что в ответ жена себе тоже кого-нибудь заведет. Воспитывай юное существо, доверенное тебе по службе. Чему ты ее еще научить можешь?

Ну, конечно, ты этого не скажешь. И никто такой откровенности от тебя не требует. Есть мысли дневные и мысли ночные. Есть существо сознательное и существо биологическое. Есть лицо должностное и лицо, глядящее на тебя нелепым отражением с тусклого ночного стекла. Но ведь все это – один человек. Как ему все это примирить, разложить, расставить в себе?

Может быть, это и удается, если человек велик – этакая анфилада залов, как в Эрмитаже или Версальском дворце (был по туристической путевке). А если все его нутро – скромная двухкомнатная, ну, предел возможного – его, евдокимовская трехкомнатная квартира – пятьдесят метров на четверых, все комнаты отдельные, но ведь комнат-то всего три? Много ли в ней расставишь?

Вывод (опять-таки из студенческого опыта): нет жилья – не женись. Нет душевной жилплощади – не отягощай свою жизнь дополнительными съемщиками и загулявшими гостями, не тот возраст уже, чтобы спать вповалку, утром противно будет.

Значит, этот вариант – с многоугольными конструкциями – не проходит. Ну, а другой – с разводом? Ведь придется квартиру разменивать – и не только ту, духовную, но и реальную, кооперативную. И что он получит – однокомнатную квартиру пополам с Верой Яковлевной, – потому что жене с Яшкой нужно отдать большую, двухкомнатную, если такой вариант, конечно, найдется. А скорее всего он получит только комнату в коммунальной квартире (чтобы они получили двухкомнатную). Вера Яковлевна, наверное, с ним жить не станет, уйдет к внуку и любимой невестке. И снова – заря человеческого существования со всей ее материальной и душевной неустроенностью. И свободные поиски путей дальнейшего развития, которые под старость, вероятно, приведут его к той же, нынешней ситуации. Так в чем же она тогда – свобода?

16

На улице словно прояснилось, стали виднее и низкое серое небо, и монотонная белая окрестность с редкими полузасыпанными бараками. У самой двери ветер не чувствовался, но, как только Евдокимов вышел из-за прикрытия постройки, он ударил ему в бок, словно кто-то большой и мягкий толкнул. Метрах в пятидесяти на мачте полосатая колбаса летела, повиливая незакрепленным концом. Еще дальше виднелась полоса, по обеим сторонам которой стояли небольшие самолеты. Между ними моталось несколько фигурок, смотреть на которые было совершенно немыслимо – как на горящих в аду грешников.