Текст книги "Подвиг Антиоха Кантемира"

Автор книги: Александр Западов

Дорога была неблизкая – десять верст, и Кантемир, закутавшись в шубу, думал о внезапном приглашении и о том, зачем понадобился архиепископу он, младший офицер, через день наряжаемый на караул? Далекий от придворной суеты, сын знатного отца, оставшийся без наследства, чем и кому он может быть нужен?

Лошади бежали быстро, московские улицы мелькали одна за другой, дорога повела на север, ветер гнал по полю снег – и вот за рощею показались дома.

"Неужели меня позвали для того, чтобы расспросить о сатире, – мол, зачем писал, кого имею в виду? – подумал Кантемир. – Ничего не скажу, пускай сами разбираются, если надобно".

Он припомнил строку за строкой стихотворное одобрение Феофана Прокоповича, обращенное к неизвестному автору сатиры "На хулящих учения".

"Неужто прознал, кто сочинитель?" – с тревогой подумал Кантемир.

Он уже привык, что его стихи, ставшие песнями, распевают молодые люди. Но известность, выпавшая на долю сатиры, была иной. Кантемир понимал, что стихотворство перестало быть забавою.

 
Довольно моих поют песней и девицы
Чистые, и отроки, коих от денницы
До другой невидимо колет любви жало.
Шуток тех минулося время, и пристало
Уж мне горько каяться, что дни золотые
Так непрочно стратил я, пиша песни тые…
 

Кантемир поймал себя на том, что думает стихами. «Нужно будет записать, когда вернусь», – решил он, еще раз повторив сложившиеся строчки.

Да, ныне он берег время для серьезных трудов, забыл о песнях и пишет сатиру. Но имени своего до поры объявлять не хотел бы.

В сенях жарко натопленного дома архиепископа Феофана келейник снял с Кантемира шубу. Хозяин любезно вышел навстречу и протянул руку для поцелуя. Кантемир склонился к ней, успел заметить золотые перстни, украшавшие волосатые пальцы, и едва коснулся их губами.

– Прошу пожаловать, князь, – пригласил Феофан. Полуобняв Кантемира, он повел его в столовую и представил гостям.

Когда церемония знакомства состоялась, Феофан обратился к Кантемиру.

– Ведь я батюшку вашего знавал, буди ему память вечная, – объявил он, – и знаю, как его государь Петр Алексеевич любил и привечал. Не раз говаривал, что молдавский господарь, князь то есть Кантемир, человек зело разумный и в советах способный. В России князя к делам приставил и в Персидский поход с собою взял. Тоже трудный был поход, не легче Прутского. А о том походе у меня и в стихе сказано:

 
Под Могилою Рябою,
Над рекою Прутовою
Было войско в страшном бою…
 

Кантемир, улыбаясь, кивал головой в такт рифмам и прочел вторую строфу:

 
В день недельный от полудни
Выпал час нам вельми трудний,
Пришел турчин многолюдний…
 

– Вы знаете? Откуда? – обрадовался Феофан.

– Отец о том походе рассказывал и стихи эти приводил.

– Я и теперь стихами грешу, да только по обстоятельствам жизни моей грустными они выходят. До того пришло и такие настали времена, когда слепые слепых видят, грубейшие невежды богословствуют и бабьим басням доверяются. Прямое же и основательное учение вызывает гнев и вражду.

Вспомнив о своих обязанностях хозяина, Феофан наполнил бокал Кантемира:

– Мы вот уже часа три Бахусу служим. Догоняйте, князь.

– Не привык Бахусом отягощен быть, ваше преосвященство. Не пью.

– Как так – не пью? – удивился Маркович,

– Здоровьем слаб, и привычки нет, – сухо ответил Кантемир.

– Я видел, – сказал Феофан, – вашего батюшку за пиршественным столом, поднимал и он заздравные кубки.

– Отца я судить не смею, но думаю, что если бы на каждое хотенье выпить предлагалось бы терпенье, то вдесятеро больше успевали бы делать и царь, и его сподвижники.

– Вона куда пошел разговор-то! А попробуй не выпить, как самодержец приказывает?

– Попробовал бы и знал, что государь за отказ пить с подданных своих головы не снимал. Он был человеком разумным.

– Но всепьянеющий-то собор он сочинил?

– Но разве бочкой великого государя поминать нужно?

– Ладно, не этим, к слову пришлось. Да кушайте, пейте, гости дорогие!

– Мы то и делаем, – ответил за всех Татищев.

Кантемир заметил, что гости изрядно устали.

Маркович дремал за столом. Феофан поднял его и отвел в соседнюю комнату.

Вернувшись, он сказал:

– Государь Петр Алексеевич заболел. Оспа. Болезнь опасна. Члены Верховного совета тайно меж собой совещаются. За молодостью государя обыкли они себя самодержцами полагать. Яснее молвить – власть похитили, выключа шляхетство. И оттого необходимо нужно с расторопностью рассмотреть, что к пользе государства следует предпринять и как дворянству свое право защитить.

– По кончине государя безнаследственного имеет ли кто право народом повелевать? – спросил Татищев. – Кто в подобном случае может старый обычай откинуть и учинить новый? И наконец, кому и каким порядком новое учреждение составить? Как думаешь, князь? – обратился он к Кантемиру.

– Законодательная власть, – ответил Кантемир, – суть право самого государя, все законы издаются от его имени. Когда же государя нет, то нет и его позволения, стало быть, никакой закон или порядок переменить не можно. Разве на то будет общенародное соизволение. Да как сумеешь его получить?

– И о том все, почитай, задумались, – подтвердил Феофан. – Всякого чина и звания люди дряхлы и задумчивы ходят и как бы нечто глубокое размышляют. И нельзя иначе поступать тем, у кого здравый смысл и разум есть.

– От начала государства такого на Руси не бывало, – сказал Татищев. – По закону естественному избрание должно быть согласием всех подданных. А у нас в Москве четыре-пять человек, ни с кем не советуясь, желают новый порядок завести!

– Именно так, – согласился Феофан. – Потому-то и рождается союз другой, осьмоличному союзу противный. Знатнейшие из шляхетства сноситься и рассуждать стали, как бы действительно, вопреки верховникам, хитрое их строение разрушить, и для того по разным делам да ночною порою собираются.

– В шляхетстве два мнения спор имеют, – сказал Татищев. – Одно дерзкое – на верховных господ, когда где соберутся, напасть и, если умыслы свои оставить не откажутся, вооруженной рукою смерти предать.

– А другое?

– Другое мнение кроткое: прийти к ним и сказать, что их затейки – не тайны. Всем известно – задумали они сотворить нечто невиданное. И если преполезное что усмотрели, о том правительствующим особам обязаны доложить. Без этого затейка их неприятна и смрадно пахнет.

– Не напугаются верховники и по-своему сделают, – сказал Кантемир. – И не предупреждать надо, а публично о замысле их объявить, для чего ко дворцу съехаться и просить выслушать мнение шляхетства.

– Надобна нам будет поддержка сильных людей, – добавил Татищев. – Хотя бы князя Алексея Михайловича Черкасского.

– А что? Совет хороший, – одобрил Феофан. – Князя Черкасского верховники в свою компанию не берут, и он поймет, что с нами ему лучше будет. Робок он, но, ежели раззадорится, себя показать сумеет.

Князь Алексей Михайлович Черкасский был заметной фигурой в придворной среде. Один из предков его, хан Большой Кабардинской орды но имени Хорошай-мурза, женился на тетке царя Михаила Романова, а двоюродная сестра мурзы Мария Темрюковна была второй женой царя Ивана Грозного.

Сам Черкасский первым браком сочетался с Аграфеной Львовной Нарышкиной, двоюродной сестрой государя Петра I, – стало быть, и сам вошел в близость к семье Романовых. Второй его женой стала сестра фельдмаршала Ивана Трубецкого, Марья Юрьевна, и в 1714 году родилась у них дочь Варвара.

О князе Черкасском люди отзывались по-разному. Иностранные послы – например, английский Клаудиус Рондо или цесарский, то есть австрийский, де Лириа – находили, что он умен и любезен, а князь Михаил Щербатов, историк и моралист, считал его глупым и ленивым. Но такой или сякой, состоял он в свойстве с Романовыми и был владельцем семидесяти тысяч крепостных крестьян.

– Слышно есть, дорогой князь, – сказал Феофан Кантемиру, – будто задумали верховники, если, не дай бог, что с государем случится, пригласить на российкий престол племянницу императора Петра I герцогиню курляндскую Анну Ивановпу и связать ее обещанием быть им, членам Тайного совета, во всем послушной. Но тогда вместо одной самодержицы станет у нас восемь самодержцев. Допустить того нельзя. Шляхетство должно протестовать против ограничения власти царской для корысти верховников. Василий Никитич Татищев написал условия, на каких новой государыне принять престол, самодержавства ничем не пороча. Возьми, князь, эту бумагу и поезжай собирать подписи лиц благородного дворянского сословия. Только веди разговор осторожно – верховники уши навострили.

– Мнение наше простое, – пояснил Татищев, – Государыня должна содержать правление по уставам своего дяди, Петра Алексеевича. Она восстановит Сенат в прежней его силе, назначив двадцать одного сенатора. При Сонате нижнее правительство в сто человек для решения дел по внутренней экономии. Замещать должности губернаторов, президентов и вице-президентов коллегий будут баллотированием. Двум членам одной фамилии в Сенате и нижнем правительстве не быть. Устроить для шляхетства потребные училища. Служить не более двадцати лет. Вот главное.

– Такую комиссию исполняет уже граф Матвеев Федор Андреевич, – добавил Феофан, – внук боярина Артемона Матвеева, которого бунтовщики стрельцы убили, когда он за Нарышкиных вступился. Гуляка этот Федор, озорник, но легок на язык и на ногу – сто подписей уже собрал и ездит за новыми.

В столовую вошел проспавшийся Маркович.

– Я все понял, ваше преосвященство, и все исполню, – сказал Кантемир. – Златой век до нашего не дотянул рода, как говорится, и, может быть, ученой дружине доведется послужить его возвращению.

– Где я недавно слышал о златом веке? – вслух спросил себя Феофан. – Как славно сказано!

Кантемир потупился.

Феофан Прокопович, внимательно посмотрев на него, сказал:

– Первый опыт, пусть и удачный, поэта не показывает. О сочинителе со второй книги судить можно. Об этом помни, князь, и пера не оставляй.

– Ваше преосвященство, и рад бы оставить – все вокруг мне про то твердят, – да не могу! Сердце диктует, рука пишет… Вчера вторую сатиру закончил – "На зависть и гордость дворян злонравных".

– Неужто против дворянского сословия пошел? – изумился Маркович. – В дворянстве все благородство России, история ее, доблесть и слава. Опомнитесь, ваша светлость!

– Не намереваюсь я хулить благородие, – вспыхнул Кантемир. – Напротив того, защитить его хочу, устремляйся лишь против гордости дворян злонравных. Преимущество дворянского сословия тогда утверждать можно, когда дворяне честными поступками и добрыми правами это право доказать могут. Я в своей сатире заветы Петра Великого утверждаю, стремясь вразумить читателя, что не тому чины высшие приличны, чьи предки в старинных летописях поминаются, а тому, кто трудами своими добивается похвалы сограждан и государя.

Маркович усмехнулся:

– Смотрите, князь, многие вам возражать станут. Уже первая ваша сатира заставила иных возмутиться.

– Гнусно дворянину завидовать славе тех, кто лишь по рождению поставлен низко, но трудами в пользу отечества добыл себе благополучие и уважение.

Во время этой небольшой перепалки Марковича и Кантемира Феофан молчал, но глаза его молодо и одобрительно блестели, когда говорил Антиох.

– Подпоручик истину защищает, – сказал он Марковичу. – Великий Гораций не страшился описывать злонравных – и благодарность в веках нашел.

– Но это не избавило его от ненависти современников, – возразил Маркович. – Да и кто дал молодому человеку право быть судьею над всеми?

Кантемира словно кнутом стегнули. Он выпрямился.

– Все, что я пишу, – пишу по должности гражданина, – твердо произнес он, – все, что отчизне моей России вредно может быть, подвергаю осмеянию. Для того противными красками пишу портрет злонравного дворянина, чтобы всякий желал избежать с ним сходства и к добродетели устремился, подобно моему Аретофилосу.

– Да прочти же, друже мой, сатиру, после и поспорим, – попросил Феофан.

Кантемир нерешительно вынул из кармана тетрадь со стихами.

Ему стало по-настоящему страшно. Одно дело – сестра Мария, готовая восхищаться каждым его словом, или камердинер Василий, другое – ученая дружина, одет духовной жизни России…

Но голос его зазвучал неожиданно твердо:

 
…У кого еще не все стерты с рук мозоли,
Кто лаптями торговал, кто продавал голи,
Кто горшком с подовыми истер бедно плечи,
Кто извозничал в Москве, кто лил сальны свечи —
Тот честен, славен, богат, тот в чипах сияет,
А во мне благородство стонет, воздыхает.
Предки мои за семьсот и четыре лета
Имя несли хвальное, чудо были света…
 

Кантемир читал, испытывая странное разъединение со строками, которые создал, словно с выросшими и ушедшими в самостоятельную жизнь сыновьями. И тем большею гордостью за них наполнялось его сердце, чем очевиднее становилась их сила, которой покорялись слушатели. Антиох это чувствовал по мере того, как читал:

 
Адам князей не родил, но едино чадо
Его сад копал, другой пас по полям стадо…
От сих начало всем нам, – убо чем гордимся?
Предков имя не красит, аще мы лишимся
Нравов добрых и труды не явим нас быти
Достойных так, как предки, и нам в людях слыти.
 

Антиох закончил чтение. Феофан Прокопович взял его за локоть.

– Похвально, юноша, весьма похвально, – сказал он. – Батюшка ваш немало сил отдавал ученым занятиям. Он бы порадовался сатире вашей и успеху ее. Укрепляетесь вы на поприще стихотворца, это я вижу.

– Ваше преосвященство, – сказал Антиох взволнованно. – Днем, когда службу исправляю, все в стихи преобразуется, что вижу вокруг. Ночью, лишь глаза закрою, стихи, как снег, слетают, сыплются, так что спать не могу. Свечу зажигаю, спешу записать на ум пришедшее…

– Запомните мой совет, князь. Вы мне сейчас сказали, что все, виденное вами, в стихи преобразуется. Старайтесь ум свой и душу в чистоте нравственной сохранить. Это даст вам право выносить верные оценки происходящему, не утрачивая любви к людям. Для того чтобы огонь мысли не иссяк, не запирайтесь в кабинете. В тиши уединения можно лишь результаты своего труда запечатлевать на бумаге, а сам труд денно и нощно ждет вас в океане жизни, где надлежит вам найти себе место и по мере сил своих, не щадя живота своего, служить отечеству, православной России.

Кантемир был глубоко растроган.

– Обещаю вовеки не забыть бесценных наставлений вашего преосвященства, – сказал он.

Глава 5
Государыня Анна Иоанновна

1

Петр I после суда над собственным сыном царевичем Алексеем и его казни, опасаясь, что и дальше у государей могут быть наследники, не желающие продолжать начинания отцов, подписал 5 февраля 1722 года «Устав о наследствии престола империи Российской». Смысл его состоял в том, что государь утверждал за собой право выбирать себе преемника: кому захочет, тому и оставит престол, не глядя на отсутствие родственных связей, минуя сыновей, племянников, жен и дочерей.

Феофан Прокопович сочинил книгу "Правда воли монаршей", в которой поддержал новый устав и разъяснил читателям, что отныне можно будет устранить недостойного наследника, злонравного человека, яростью побеждаемого, правды не имущего, военных навыков не имеющего. Впрочем, если государь захочет придать перемене владетеля вид наследования, он волен усыновить юношу, которого будет готовить к обязанностям монарха.

Когда Петр I скончался, на российский престол его супругу Екатерину Алексеевну возвел князь Меншиков с помощью гвардейских солдат. Сын казненного царевича Алексея с его доброжелателями были светлейшему опасны. Да и от сторонников разведенной жены Петра I Евдокии Лопухиной, постриженной в монахини под именем инокини Елены, доброго ожидать Меншикову не приходилось.

Одна из двух дочерей Петра Анна была замужем за голштинским принцем Карлом-Фридрихом, другая, Елизавета, сговорена за епископа любекского Карла, двоюродного брата этого принца. Появление на престоле кого-нибудь из них вряд ли могло быть возможно.

Но что произойдет после смерти Екатерины Алексеевны, чье расстроенное здоровье уже теперь заставляло беспокоиться о судьбе монархии? Неужели мужской потомок государя, внук его Петр Алексеевич, мальчик одиннадцати лет, может быть обойден Мен-тиковым? Или всесильный временщик найдет способ прибрать его к рукам?

Член Верховного тайного совета Андрей Иванович Остерман подал на письме предложение: для пользы отечества женить великого князя Петра Алексеевича на его тетке Елизавете Петровне, объединив таким образом наиболее сильных претендентов. Он уверял, что "между близкими родными супружество общим натуральным и божественным законам не противно".

Остерман предусматривал и вероятность возникновения самозванства.

Если великого князя исключить из наследования, писал он, то "может какой бездельный, бедный и мизерабельный мужик под фальшивым именем однако ж себе единомышленников прибрать". И царевнам придется трудно – "при которых смятениях обе всего своего благоповедения лишиться могут".

Меншиков между тем в марте 1729 года получил согласие императрицы Екатерины I на брак его дочери Екатерины с великим князем Петром Алексеевичем и мог теперь не бояться увидеть его в роли государя.

Императрица 10 апреля заболела горячкой и вечером 6 мая умерла.

Наутро во дворец собрались все родственники, члены Верховного совета, Синода, Сената, генералитет. Было прочтено завещание государыни, и, хоть кое-кто из приближенных потом припоминал, что, находясь постоянно у постели больной, не видывал, как она подписывала бумагу, и не слыхивал о том, сомнений в подлинности документа не объявлялось. Самый главный вопрос решался в нем согласно общему мнению – первым параграфом в наследники назначался великий князь Петр Алексеевич, прямой мужской потомок Петра I. Споры должны были умолкнуть – власть над страной передавалась по закону.

Остальные четырнадцать пунктов завещания большого значения не имели. В них говорилось о том, что на время малолетства нового государя администрацию возглавляют обе цесаревны, муж Анны, герцог Голштинский, и члены Верховного совета; что цесаревнам в награждение кроме 300 тысяч рублей приданого надобно выдать но миллиону рублей и никогда этих денег назад не требовать; что "фамилия имеет под опасением нашей матерней клятвы, – то есть проклятия, – согласно жить и пребывать" и т. д. Грызни родственников между собой императрица остерегалась.

Не задумываясь она отменила "Устав о наследствии", введенный ее супругом, и восстановила прежний порядок, с напоминанием, что мужской пол перед женским предпочтен быть имеет…

Так сын царевича Алексея стал императором России под именем Петра Второго.

Ментиков снова почувствовал себя главной персоной империи. Он уговорил государя из дворца переехать к нему на Васильевский остров и тотчас распорядился совершить обручение Петра с нареченной невестой, своей дочерью Екатериной Александровной. В церквах ее стали поминать под титулом великой княжны, у нее составился свой двор – фрейлины, камер-юнкеры, мундшенки, шталмейстер, – на содержание свиты определено 34 тысячи рублей в год. Будущий тесть государя князь Александр Данилович Меншиков получил военное звание генералиссимуса – самое высокое в европейских армиях.

Остерман занял пост обер-гофмейстера Петра II, чтобы руководить его учебными занятиями. Князь Алексей Григорьевич Долгорукий стал обер-гофмейстером великой княжны Натальи Алексеевны и не упускал случая сказать нужное ему для передачи брату-государю, а также похвалить своего сына Ивана, отчего тот вскоре получил должность гофмейстера Петра II. Яснее сказать, Долгорукие окружили мальчика своими заботами, потакали его капризам, избавляли от ученья, возили на охоту, что доставляло ему огромное удовольствие.

Тем временем тетка Петра II Анна Петровна со своим мужем-герцогом уехали в Голштинию, а жених Елизаветы Петровны, любекский епископ, умер. Из учреждений и у частных лиц изымали манифест 1718 года о преступлениях царевича Алексея и Уставы о наследовании 1718 и 1722 годов, подписанные Петром I. Первая Жена его, Евдокия, была выпущена из Шлиссельбургской крепости. Ее поселили в московском Новодевичьем монастыре, Верховный совет отписал ей волость в 2000 дворов и назначил содержание 60 тысяч рублей в год – крепостная узница стала теперь государевой бабушкой.

Но всего четыре месяца гордился Меншиков ничем не ограниченной властью. Сознавая непрочность своего положения фаворита при мальчике-императоре, он пытался сблизиться с Долгорукими, как вероятными союзниками, и не препятствовал их растущему влиянию на Петра II. Однако ему приходилось труднее – он должен был обременять государя делами, что-то запрещать ему как подростку, напоминать об учебных занятиях. Общение же с Долгорукими сулило только забавы, и Петр II не колеблясь предпочел подписыванию бумаг псовую охоту. Болезнь Меншикова разлучила его на время с воспитанником, а когда фаворит выздоровел, оказалось, что фавор кончился. Петр II перешел из его дома в Летний дворец, и вещи перевезли следом.

Дальше пошло очень быстро: 8 сентября 1729 года Меншиков был арестован, лишен чинов и орденов, сослан с семьей сначала в Раненбург, а затем в Березов, где 12 ноября скончался.

Той же осенью Долгорукие устроили для Петра I под Москвой небывалую охоту. Более двух месяцев провели в поле государь со свитой и шестью сотнями собак. Удалось затравить полсотни лисиц, четыре тысячи (тысячи!) зайцев, настрелять дичи без счета. Взяли также трех медведей.

В начале ноября возвратились во дворец с трофеями – шкуры у юного охотника и царственный жених у Екатерины Долгорукой, дочери князя Алексея Григорьевича. Хоть и гордились Долгорукие могуществом своего знаменитого рода и близостью к престолу, однако новый титул Екатерины был для них желанным.

Новость эту ожидали в Москве. Известия от своих людей из дворца были разнообразными. Говорили, что князь Василий Владимирович Долгорукий, поздравляя племянницу, обещал ей, как государыне, быть верным слугой, но присоветовал не хлопотать о родне – семья, слава богу, не обижена богатством и чинами, – а награждать всех подданных за их услуги перед отечеством. По другим сведениям, он высказал опасения, что брак Екатерины к добру не приведет. На свежей памяти был пример: Петр II обручился с Екатериной Меншиковой, а где она теперь?!

Было известно также, что новая царская невеста любит графа Милиссимо, родственника австрийского посланника в Петербурге Братислава. Об этом, например, сообщала в Лондон жена английского резидента леди Рондо, заверяя, что у них "все уже улажено". Но деловые соображения в семействе Долгоруких взяли верх над чувствами Екатерины. Граф Милиссимо был отослан в Вену. Екатерина плакала, жених не мог не заметить ее горя и, понимая его причину, обращался с невестой грубо.

Петру II шел уже пятнадцатый год. Он был высокий, полный юноша. Черты его обветренного и загорелого лица – недели и месяцы он проводил на охоте, в полях и лесах – отличались правильностью, но взгляд был пасмурным. Придворные дамы не считали его привлекательным или приятным кавалером, и обе невесты его, Катерина Меншикова, а затем Катерина Долгорукая, разделяли это мнение.

Отец понуждал Катерину быть ласковой с женихом и, как обер-гофмейстер, уговаривал Петра II оказывать невесте должное внимание. Однако молодые люди не умели еще притворяться, и это было заметно придворным наблюдателям. Советник саксонского курфюрста писал своему повелителю, что русский царь и его невеста не желают сочетаться браком.

Обручение было совершено 11 декабря с величайшей пышностью, в присутствии дипломатического корпуса, генералитета и всех сановников. Долгорукие боялись, что церемония может сорваться. Отчего – трудно сказать, на чье-то вмешательство вряд ли они рассчитывали, а если б отказался от обручения государь, с ним ничего нельзя было бы поделать. Тем не менее боязнь существовала. Средством от нее избавиться посчитали усиленный караул во дворце. Вместо обычных полутора сотен солдат был наряжен в полном составе батальон Преображенского полка, тысяча двести человек. Ружья они зарядили. Караульные заняли посты у каждой двери. Иван Долгорукий, капитан гренадерской роты, ввел ее в залу вслед за вошедшим царем.

Жених и невеста встали иод балдахином. Архиепископ новгородский Феофан обменял перстни обручавшихся. Гремели пушки. Горел фейерверк.

Сила Долгоруких продолжала возрастать. Был слух, что они дожидаются свадьбы государя и займут все самые высокие должности: Алексей Григорьевич генералиссимуса, чтобы сравняться с Меншиковым, Иван Алексеевич – адмирала флота, Василий Лукич – великого канцлера, Сергей Григорьевич – обер-шталмейстера, сиречь управляющего придворной конюшней.

Царский любимец Иван Алексеевич потерпел неудачу в ухаживании за цесаревной Елизаветой Петровной – после чего он с отцом порешил заточить ее в монастырь – и теперь готовился к свадьбе с дочерью фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева Натальей.

Государя между делом продолжали мирить с невестой. Кроме высылки Милиссимо она возмущалась тем, что брат и отец не отдают ей бриллиантов покойной сестры Петра II Наталии Алексеевны.

Внезапно вся эта суета во дворце прекратилась. Каждому пришлось думать о своей судьбе: государь заболел оспой. 6 января 1730 года, в праздник крещения, он командовал на Неве гвардией, в мундире провел на морозе четыре часа и, вернувшись во дворец, слег. Болезнь протекала тяжело, надежда на выздоровление уменьшалась.

В предвидении печального исхода Долгорукие съехались в царский Головинский дворец, где жил также обер-гофмейстер князь Алексей Григорьевич с семейством.

Хозяин лежал на постели – в тревожное это время сказывался больным…

– Император в оспе, – обратился он к родичам. – Худа надежда, чтоб жив остался. Надобно выбирать, кого на царство?

– Кого ж вы прочите? – спросил Василий Лукич.

Алексей Григорьевич молча показал пальцем на потолок.

Наверху были комнаты его дочери Екатерины, императорского высочества, обрученной государевой невесты.

Долгорукие переглянулись. Князь Сергей Григорьевич спросил:

– А нельзя ли написать духовное завещание, что его императорское величество учинил Екатерину своею наследницею?

Василий Лукич сказал:

– Приезжал ко мне Вестфален, датский министр, говорил, что слышал, будто князь Дмитрий Голицын желает сделать наследницей цесаревну Елизавету. Это избрание будет датскому двору очень неприятно. Я ему ответил, что государю, слава богу, легче стало, высыпала оспа, есть надежда, что выздоровеет. Но ежели и умрет, то потомки Екатерины Алексеевны на престол не взойдут. Будут против них приняты меры. Можете писать об этом своему двору, как о деле несомненном.

– И думаете, написал? – спросил Алексей Григорьевич.

– Писал или нет, сказать не могу, а мне вот сегодня прислал свой письменный совет, как поступать. И совсем неглупый совет. Послушайте.

Он вынул из кармана и прочитал вслух письмо Вестфалена, переводя на русский его немецкий текст:

– "Слухи носятся, что его величество очень болен, и если престол российский достанется голштинскому принцу, то нашему Датскому королевству с Россией дружбы иметь нельзя. Обрученная невеста из вашей фамилии, и можно удержать престол за нею, как Меншиков и Толстой удержали престол за Екатериною Алексеевною; по знатности вашей фамилии вам это исполнить можно, притом вы больше силы и права имеете…" – Василий Лукич спрятал письмо и прибавил: – Обрученная невеста – только невеста, верно, но ведь обрученная! Это чего-нибудь да стоит. Как думаете, господа?

– Неслыханное дело затеваете, – сказал князь Василий Владимирович. – Разве можно едва обрученной невесте наследовать российский престол? Кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние люди, но и я и прочие нашей фамилии присягать ей не будем. Княжна Екатерина с государем не венчалась.

– Не венчалась, да обручалась! – бросил свое слово Алексей Григорьевич.

– Венчание одно, а обручение другое, – продолжал Василий Владимирович. – Да если б она за государем и в супружестве была, то и тогда в ее правах не без сомнения. Есть наследники поближе.

– Ничего. Надо с умом к делу подойти – и наша возьмет, – сказал Алексей Григорьевич. – Мы станем просить канцлера графа Гаврилу Ивановича Головкина, князя Дмитрия Михайловича Голицына, а если они заспорят, то будем их бить. В Преображенском полку ты, Василий Владимирович, подполковником, а мой Иван капитаном. В Семеновском полку с нами спорить некому. Стало быть, гвардия крикнет нашу Екатерину императрицей.

– Что вы ребячье врете, – сердито сказал Василий Владимирович. – Как тому сделаться? И как я своему полку такое объявлю? Меня убивать будут! Поедем отсюда вон, брат Михайло.

Василий Владимирович, тяжело ступая и не глядя на родственников, вышел из спальни. Михаил последовал за ним.

Оставшиеся в спальне почувствовали облегчение. Князь Василий Лукич сел к столу, взял бумагу, перо, чернила и начал писать духовную государя. Но скоро он остановился и сказал:

– Моей руки письмо худо. Кто бы получше написал?

Почерк его был и в самом деле нехорош, и его образцы находились на руках у многих людей – по своей дипломатической службе Василий Лукич имел ежедневное общение с бумагой.

Завещание государя! За его подделку не помилуют. И фамилия не поможет…

– Я не боюсь написать, – сказал князь Сергей Григорьевич и взял перо.

Василий Лукич и Алексей Григорьевич заспорили – что писать? Согласились – надо слов немного, только что оставляю, мол, наследницей мою возлюбленную обрученную невесту Екатерину Алексеевну.

Сергей Григорьевич вывел три строки.

А подпись? Сумеет ли больной мальчик своей рукой начертить имя?

Князь Иван Алексеевич сказал:

– Письмо руки моей слово в слово, как государево. Я умею под руку государеву подписываться, потому что я с государем в шутку писывал.

Сергей Григорьевич подал ему перо. Иван без пробы написал:

П е т р ъ

Буквы врозь и косо. Долгорукие закричали:

– Похоже! Так и быть!

А князь Алексей Григорьевич сказал:

– Если государь подписать не сможет, и без него обойдемся. Ай да Иван!

Он откинул одеяло и встал с постели. Родичи, подозрительно оглядывая друг друга – задуманный обман грозил каждому смертной казнью, – расходились.

Алексей Григорьевич в сопровождении Ивана отправился к больному.

Врачи суетились у постели государя. По лицам их было видно, что конец близок. Петр лежал в беспамятстве и не мог подписать завещание. Иван Алексеевич нащупал в кармане бумагу. Строки будто обожгли ему пальцы. Он вынул завещание, помахал вчетверо сложенным листом и передал его отцу.

У государя начался бред. Он подозвал к себе Андрея Ивановича Остермана – это слышали ясно – и что-то пробормотал слабеющим голосом. Алексей Григорьевич ожидал, что, может, и его позовут, – но нет, не позвали.