Текст книги "Подвиг Антиоха Кантемира"

Автор книги: Александр Западов

Движимый нетерпением обрести своего читателя, Кантемир решил пояснить трудные и непонятные места сатиры, как это делалось при переводе на русский язык произведений древних авторов. Его учитель Иван Ильинский преподал ему в свое время превосходные уроки составления комментариев. Он сопровождал ими трактат отца "О мухамеданской религии".

Важно только ничего не упустить, предусмотрев все, что может оказаться неясным будущему читателю.

Вот и опять – труд. Какой-то час назад он испытывал страшную усталость и одновременно радовался свершенному. Теперь же вновь одержим нетерпением работать, довести до конца задуманное.

"На хулящих учения", – вывел он название своей сатиры, с тем чтобы разъяснить читателю ее природу. "Можно сказать, – написал он, – что сатира сия ни с чего не имитована, то есть выдумка нашего автора, понеже из всех сатириков никто особливую сатиру на хулящих учения не делал".

Затем Антиох внимательно прочитал сатиру, выписав на отдельных листах слова и выражения, требующие специальных разъяснений. Их набралось немало. Вот, например, выражение "Камень веры". Нужно растолковать, что это творение покойного митрополита рязанского (Стефана Яворского), книга издана в Москве в 1728 году: "…содержит она в себе доводы разные из св. писания и отцов святых в утверждение правоверным в догматах своих и в обличение и сопротивление еретиков. Книга сия в великой похвале у всех имеется…"

Кантемир трудился над примечаниями до глубокой ночи. Он не ограничивался разъяснением тех литературных творений, которые упоминал в стихах, но и толковал скрытые цитаты, мифологические имена, бытовые детали, неизвестные досконально всем читателям. "Вот, к примеру, – думал Кантемир, – поймет ли читатель выражение: "Говорит тот, кто и сам мало бога знает"? Почему священник мало бога знает? Нужно пояснить: "Знать бога и признавать его – несколько, по моему мнению, между собою разнят. Всяк православный признает бога; но очень мало знают его, то есть ведают его свойства…"

Перечитывая сатиру, Кантемир не без удовольствия остановился на стихах, в которых он заклеймил воинствующее невежество. Да, не так страшно не знать что-либо, как страшно думать, что знания приносят несчастья. "В невежестве гораздо больше хлеба жали", – утверждает один из персонажей сатиры. "А не хотят правильно рассудить, – написал Кантемир, – что вина тому земледельцев леность и воздух непорядочный…"

Работа по составлению примечаний не утомляла его так, как сочинение стихов. По-своему он даже отдыхал в эти часы мысленной беседы с читателем. "Хорошие стихи, сопровожденные примечаниями, все равно что дорогое украшение, вставленное в оправу", – сказал он себе не без гордости. Оставалось аккуратнейшим образом приклеить полоски бумаги к нижним частям страниц, чтобы пояснение всех трудных слов и выражении приходилось на нужную страницу с соответствующими стихами. Вот теперь действительно всё. Отдых, отдых, блаженный отдых только тогда и блаженный, когда заслужен тяжелым трудом. Спать. Ах, как хорошо лечь спать, завершив работу!

3

Прошло два месяца с того дня, как Кантемир закончил первую сатиру. Хотя он не подписал иод ней своего имени, жить ему стало непросто. Антиох чувствовал на себе любопытные взгляды, слышал язвительные реплики, встречал неожиданную враждебность со стороны бывших друзей или, напротив, горячую дружбу со стороны людей малознакомых.

Утомительное внимание окружающих порою приводило его в отчаяние, и он клялся, что никогда больше не возьмется за перо. Однако стихи шли к нему, как карта во время выигрыша, и он не мог освободиться от состояния счастливого опьянения сочинительством.

В это утро Василий вошел к нему в комнату с тою особой бережливой осторожностью, какая появилась у него теперь во время работы Антиоха.

– Князюшка, ваше сиятельство, к вам их сиятельство князь Никита Юрьевич пожаловали.

– Проси, проси, – оживившись, ответил Кантемир и без сожаления отложил почти завершенную сатиру, которую назвал "На зависть и гордость дворян злонравных". Никите Трубецкому он был рад, к тому же, как ни увлекало его сочинительство, оно и утомляло его, поэтому перерыв в работе, сделанный по причине необходимой, от него не зависящей, приносил Антиоху желанный отдых.

Он встал навстречу другу. Никита был девятью годами старше своего товарища, дослужился уже до полковника, начальство его жаловало за редкую храбрость, открытый и честный нрав, знание военного дела.

С Антиохом Никита близко сошелся в прошлом году, когда они в беседе поделились впечатлениями о книге Фонтенеля "Беседы о множестве миров". Европейски образованный, князь Трубецкой изумился, встретив в юном подпоручике-молдаванине серьезные научные интересы, знание иностранных языков, древней и новейшей словесности. Никита – один из немногих, кого Антиох познакомил со своей первой сатирой. Друг был от нее в восхищении, попросил разрешения переписать. Антиох разрешил. Сейчас он обрадовался Никите, надеясь прочитать ему готовые страницы второй сатиры.

Никита сказал:

– Я к тебе с хорошей вестью, брат! Посмотри-ка!

Он протянул Кантемиру лист, исписанный стихами.

Ничего не понимая, Антиох прочитал начало:

 
Не знаю, кто ты, пророче рогатый;
Знаю, коликой достоин ты славы;
Да почто ж было имя укрывати?
 

– Что это, Никита?

– Читай, читай!

Антиох прочитал далее:

 
Знать, тебе страшны сильных глупцов нравы.
Плюнь на их грозы, ты блажен трикраты.
 

– Чьи это стихи, Никитушка, и почему ты их принес мне так торжественно?

– Стихи посвящены тебе. Написал же их архиепископ Феофан. К нему случайно попал список твоей сатиры "На хулящих учения". Он был в полном восторге. Все допытывался, кто автор, но я утаил, не имея на то твоего разрешения.

– Архиепископ Феофан?

Кантемир не верил своим ушам. Феофан Прокопович, чья образованность вызывала изумление его отца, князя Дмитрия Константиновича, человек, которого Антиох чтил за страстную преданность деяниям Петра I, обращает слова привета ему, безвестному молодому стихотворцу! Быть того не может!

– Ты, брат, я вижу, совсем занемог от счастья. Успокойся, почитай на досуге. Стихи тебе адресованы, ты их хозяин. А я поеду, извини. Я ведь по дороге на минуточку заехал.

Попрощавшись с Антиохом, Никита ушел.

Кантемир приблизил лист со стихами Феофана совсем близко к своим больным глазам. Прочитал все до конца. Сердце его сладко билось.

Кантемир знал цену подарка, посланного ему судьбой. Он обрел читателя-наставника, благословившего его в самом начале тяжелого пути. Многоопытный наставник понимал, что ожидает сатирика, на которого в гневе обрушится весь мир, и старался укрепить его силы, убедить сочинителя в том, что ему послан божий дар – умение острым пером разить невежество и другие пороки людей, дабы добиться в них доброй перемены. Счастье сатирика – высшее счастье, убеждал он поэта, причисляя его к книжным исполинам.

 
Но сие за верх твоей славы буди,
Что тебя злые ненавидят люди.
 

Кантемир читал и перечитывал послание Феофана. Сжимая перо в руке, он радостно прощался с последними сомнениями, мешавшими его трудам. Сегодня его путь определился сполна. На всю жизнь.

Глава 4
Ученая дружина

1

Архиепископ Феофан Прокопович по службе своей в Новгороде занимал архиерейские палаты в Кремле, как член святейшего Синода имел дом и в Петербурге. В каждом из этих городов у него были шкафы с книгами, и всегда он испытывал желание собрать их вместе – то-то знатная выйдет библиотека!

Долго и кружными путями шел к знаниям и власти Феофан Прокопович.

Отец Феофана занимался торговлей, сыну разрешил, по его желанию, учиться. Феофан прошел курс Киево-Могилянской духовной академии, но полученных знаний показалось мало. Православные отцы в школы за рубеж не посылали. "Что, если переменить веру? – подумал Феофан. – Не на католическую или протестантскую, а на такую, что поближе, – стать униатом?"

Слово "уния" на латинском языке значит "соединение". Так называлось слияние православного и католического вероисповедания, разрешенное церковным собором во Флоренции в 1639 году.

Католическая церковь поддерживала униатов на Украине. Феофан постригся в монахи, и его отправили в Рим, где он поступил в коллегию св. Афанасия. Древние языки – греческий и латинский – он знал, итальянский выучил на ходу. Студентов содержали хорошо, и Феофан усердно занимался. Четыре года провел он в коллегии, запомнил все, чему учили его преподаватели, и прочитал то, что считал нужным.

Настало время уезжать, оставаться в Италии не хотелось. Судьба чужеземца монаха выглядела печальной. А сил было много, они искали приложения. Вести, доходившие из России, увлекали. Царь Петр Алексеевич выезжал за границу, строил флот, вел войну со шведами, сам работал в поте лица и от бояр того ж требовал… Скорее домой!

Для возвращения надобно было проделать обратный ход – вернуться к прежней вере и принять еще раз монашеский сан, теперь – православный.

От родителей бывший студент был наречен Елеазаром, что в переводе с греческого – "божья помощь". Еля – так звали его дома и в Киевской академии. Когда он ушел в Польшу, стал униатским монахом, получил имя Елисей, что на древнееврейском языке обозначает "коего спасет бог". Вернувшись в 1702 году на родину, взял имя Самуил – "услышанный богом".

Киевская академия помнила об одном из своих лучших воспитанников и пригласила его на должность учителя поэзии. Он хорошо знал греческих и римских классиков, сам писал стихи, любил риторику. Начав преподавать, счел нужным опять переменить имя, в честь своего дяди, ректора Академии, нарек себя Феофаном – "богоявленным" – и аллегорическим смыслом этого имени остался наконец доволен.

Состоя уже в должности префекта училища и преподавателя философии, в 1706 году Феофан говорил приветственную речь Петру I, по пути на юг навестившему Академию, а тремя годами позже принес в энергичных фразах поздравление царю, когда тот возвращался с поля боя под Полтавой, разгромив шведскую армию. Петр I запомнил деловитого, понимающего толк в политических делах монаха и, начав готовиться к войне с Турцией, приказал Феофану следовать с войском в звании проповедника.

В 1715 году, добившись ликвидации для русской православной церкви патриаршего престола и налаживая коллегиальное управление ею вновь образуемым Святейшим синодом, Петр I приказал назначить Феофана епископом псковским, а затем и новгородским. Это было не так мало, ведь теперь духовная власть Феофана простиралась на Петербургскую губернию и на столицу России Петербург.

После смерти Петра I Феофана стали теснить его недруги – слишком большую силу над церковью взял он, командовал архиереями в Синоде, чересчур горячо приветствовал каждое начинание покойного государя. Противников же своих умел обрекать на пытки в Преображенском приказе, лишать сана и рассылать но монастырским тюрьмам.

Однако Феофан оказался нужным правительству в роли деятеля петровского времени, как связующее звено между блистательным царствованием Петра I и правлением его преемников – Екатерины I и Петра II, – оттого разделаться с ним не спешили. Но ему строго приказали, чтобы он противностей святой церкви никаких не чинил и притом имел бы чистое бессоблазненное житие, как все великороссийские архиереи живут… С тех пор, уже два года, Феофан пребывал под страхом новых доносов, каждый из которых мог быть ему смертельно опасен – заступников не осталось.

Постоянно помня об этой угрозе, Феофан все же не сидел сложа руки и отыскивал себе новых друзей, сходился с ними и обсуждал дела государственные, разбирал придворные интриги, политику Верховного тайного совета, стараясь не касаться личности молодого государя Петра II. Это было не трудно – на одиннадцатом году жизни занял второй Петр Алексеевич российский престол и нагрешить не успел.

2

В этот день, как обычно, в доме архиепископа Феофана собрались гости. Старший из них – Василий Никитич Татищев – в юности окончил московскую инженерную и артиллерийскую школу, которой командовал генерал Яков Брюс, в 1705 году воевал со шведами за город Нарву, сражался под Полтавой, участвовал в Прутском походе. Два года провел за границей, пополнял свои знания в Берлине, Дрездене, Бреславле. В 1717 году Петр I командировал Татищева в Данциг за иконой старого письма, которую как будто бы написал святой Мефодий – тот, что, согласно легенде, вместе с Кириллом создавал славянскую азбуку. Городской магистрат Данцига икону не отдал. Опасаясь вызвать гнев царя на хранителей древности, Татищев доказал ему, что икона гораздо моложе, чем думают, и писал ее не Мефодий. Из поездок за границу он вывез много книг.

По возвращении Татищев опять встал под команду Брюса, назначенного президентом берг– и мануфактур-коллегии, ездил с ним на Аландский конгресс и по его настоянию занялся изучением истории и географии России. Однако должен был прервать ученые труды в 1720 году, чтобы отправиться на Урал искать железо и налаживать выплавку металла. В 1724 году Татищев был утвержден советником берг– и мануфактурколлегии и в этом звании отправлен в Швецию изучать горное дело – шведский металл славился в Европе.

Татищев имел репутацию знающего и умелого человека. Поэтому когда умер Петр I, ослабло смотрение за казной и денежные сундуки опустели, Татищеву поручили изготовление медных и серебряных монет.

Этой службой он теперь занимался. И скорбел, видя бессмысленные траты государственных денег, расхищение казны, непорядки в управлении, слабость монархов – Екатерины, Петра II – и своеволие вельмож, заседавших в Верховном тайном совете.

Второй гость, помоложе, Яков Маркович, состоял когда-то учеником Феофана в Киевской духовной академии. Знаток богословия полюбился строгому наставнику, и тот сохранял дружбу с ним в последующие годы. Тетка Якова, красавица Настасья, во втором браке была за гетманом Скоропадским, благодаря чему имела возможность помогать племянникам – пятерым братьям и пятерым сестрам. Якова она женила на дочери полковника черниговского Полуботка, который после смерти Скоропадского стал наказным атаманом.

В Москву Яков приехал с немалыми деньгами похлопотать за отца, лубенского полковника, отставленного за взятки, и за тетку Настасью, бывшую гетманшу. Он держался уверенно, знал, кому и сколько надобно принести, чтобы обелить отца и помочь тетке, и комиссию свою исполнял успешно. А в свободное время нередко заезжал к Феофану побеседовать с ним на темы духовные и светские.

И в этот день он внимательно следил за разговором, лишь иногда вставляя свое слово. Учитель слушал его с удовольствием – он любил вспоминать юность, проведенную в Киеве, и радовался, встречаясь с прежними студентами.

После смерти Петра I Феофану приходилось защищаться от своих врагов и порой нападать первым. Впрочем, он не скрывал этого:

– Архимандрит Псковско-Печорского монастыря Маркелл Родышевский, мною поставленный, на меня теперь доносит, плетет небылицы. Правда, и я в свое время, года четыре назад, о нем Преображенскую канцелярию, сиречь Приказ тайных дел, уведомлял, что бредит он, будто гвардейские солдаты бить и рубить кого-то собираются и только, мол, ждут колокола. Обвиняет меня Маркелл в неправославии. Но Петр Великий, не меньше мудрый, как и сильный монарх, в книгах и речах моих ереси не находил.

– Известно всем, как тебе покойный государь доверял, сколь давно приметил, – сказал Татищев. – Еще в Киеве, когда ты с победами его поздравлял.

– Было, было, – продолжал Феофан. – А теперь пишет Маркелл, что я будто признаю полезным ко спасению души одно лишь святое писание и что книги святых отцов имеют многие неправости, ошибки. И то клевета. О моем к отеческим книгам почитании не только речи мои, но и книги свидетельствуют – "Правда воли монаршей", "О крещении", "О блаженстве" и другие.

Он взял со стола исписанные страницы и, поискав глазами нужные строки, прочел:

 
Коли дождусь я весела ведра
И дней красных?
Коли явится милость прещедра
Небес ясных?
Ни с каких стран света не видно,
Все ненастье,
Нет и надежды, о многобидно
Мое счастье…
 

Феофан, на украинский манер произносивший в ряде слов "и" вместо "с", так подбирал и рифмы:

 
Прошел день пятый, а бод дождевных
Нет отмины,
Нет же и конца воплей плачевных
И кручины…
 

– День пятый – разуметь надо, что пятый год со дня кончины государя Петра Алексеевича исполнился, – и нот мне покоя, дрожу, как овца в грозу.

Разговором овладел Яков Маркович.

– И я стихи пишу, – объявил он. – В Киевской академии науку стихотворства преподавал преосвященный наш сотрапезник и хозяин.

– И Яков из первых учеников был, – сказал Феофан, – Прочитай что помнишь. Например, о сыне божием.

Маркович послушно стал читать нараспев:

 
Господи боже, пою песнь ти нову,
Правди моей к тебе благодать готову.
Як оправдаешь грешна человика,
Тайна твоя есть зело велика.
Небо натуральним огпем познаваю,
Открил ти мне сие, и я постигаю.
Что ж по смерти моей меня ожидало?
Вечно несчастье том мне подобало.
Но сын твой встал между мною и тобою,
Воздал долг без меня собою…
 

– Да полно об этом, – прервал Марковича Татищев. – Стол твой отменно славен, преосвященный, и я, сидя за ним, припомнил, как и отчего однажды к тебе нечаянно прикатил государь Петр Алексеевич.

– Государь, вечная память ему, не единожды в хижину мою наезжал, – ответил Феофан. – И я за его столом не раз угащиван был.

– Надобно знать, – продолжал Татищев, глядя на Марковича, – что архиепископ новгородский Феофан живал в Петербурге богато. Лучшие музыканты у него дома играли, лучшие голоса пели. Иностранные министры, послы, резиденты часто его навещали и бывали встречаемы пышным столом и приятной беседой. За полночь развозили гостей.

– Да, собирались у меня многие люди, и о том, что с ними говорено было, случалось мне и государю докладывать.

– То-то и оно. А другие архиереи – и первенствующий в Синоде митрополит Стефан Яворский – жаловались государю, что Феофан проводит время в гульбе и пьянстве, пирует с иноверцами каждую ночь. "Что же, проверим", – сказал государь. Ночью, в простых санях, поехал с архиереями к Феофану. Без шума вошли, слышат в зале огромную музыку. Открыли дверь – Феофан во главе стола с бокалом, готовится пить. Увидел государя – дал знак музыке замолчать и возгласил: "Се жених грядет во полуночи, и блажен раб, его же обрящет бдяща; не достоин же, его обрящет унывающа. Здравствуй, всемилостивейший государь!" – и выпил.

– И что же дальше? – спросил Маркович.

– Вмиг всем поднесли по бокалу вина – здоровье его величества. И трубы заиграли. Государь поблагодарил – и к архиереям: "Ежели хотите, можете остаться. А буде не изволите, поезжайте по домам. Я побуду здесь со столь приятной компанией".

– Истинно так, – сказал, улыбаясь, Феофан. – Великий был государь. Как говорится, в недолгое время из России некую метаморфозис, сиречь претворение, совершил. Посмотрим ли на здания – на место грубых хижин наступили палаты светлые. Посмотрим ли на крепости – имеем таковые вещи, каковых фигур и на хартиях прежде не видели. Уже и свободные учения полагают себе основания, где и надежды не имеяху. Уже арифметические, геометрические и прочие философские искусства, уже книги политические умножаются. Что же речем о флоте воинском?..

– Полно, владыко, не с амвона вещаешь. О том немало говорено было, когда государя Петра Алексеевича погребали. Что в новые-то времена делать будем? Куда ни придешь, везде горестные нарекания на осьмеричных оных затейщиков. Проклинают их несытое лакомство. Если по желанию этих господ сделается – крайнее всему отечеству настанет бедствие!

– Об этом еще поговорим, – возразил Феофан, – а ведь и я, Василий Никитич, кое-что напомнить тебе могу!

– Что же именно? Начал – не останавливайся.

– Доложил государю приятель его, тульский купец Никита Демидов, будто действительный статский советник Татищев по делам, требующим его решения, берет взятки. Петр Алексеевич разгневался, призвал Татищева и спросил, правду ли объявляет о нем Демидов? "Правду, государь, – отвечает Татищев, – я беру, но при том ни перед богом, ни перед вашим величеством не погрешаю". – "Как так?" – изумился государь. "Мздоимство есть грех, – говорит Татищев, – а мзда за труды не есть грех. О том и в писании объясняется. Ежели судья против закона сделал, повинен будет наказанию, а ежели за это и мзду получил, то сугубому. Но когда судья по закону и порядочно сделает и от оправданного из благодарности что возьмет – никак не может быть осужден. Он трудится безо времени, сомнительное дело поглубже исследует, и как тут челобитчику судью не поторопить подарком?" Государь ответ не признал. "Хотя это и правда, – говорит, – и для совестливых судей подарки невинны, однако позволить сего никак невозможно. Есть и бессовестные судьи, которые под видом доброхотства будут вымогать деньги у просителей". Помнишь такую правду, Василий Никитич?

– Что ж тут особенного? – пожал плечами Татищев. – Государь так думать изволил, я – по-иному и с ним не согласился. Деньги вымогать нельзя, а подарок – вещь невинная.

Феофан внимательно посмотрел на говорившего.

– Каждое дело судья обязан исследовать глубоко, – сказал он, – времени и труда не жалея. На то и присягу давал государю. А подарок или взятку принес проситель судье, различить никто не сумеет, даже если в увеличительное стекло рассматривать станет.

Услышав, что говорят о стекле, Маркович поднял голову от тарелки и вмешался в беседу:

– Есть книга, я купил, Антония Левенгука, голландца, который разные стекла в трубку собрал, и они увеличивают все, чего не усмотришь в натуре. Этот Левенгук что в свою трубку увидел, то в книге описал. Например, кожа на руке ровная, а в называемом микроскопе она покрыта луской чешуйками, шелухой. Между зубами у нас бывает белая материя. Левенгук смотрел в микроскоп и увидел в ней животных безмерно малой фигуры, но долговатеньких таки. Вьются и кружатся, а иные будто плывут неспешно. И все от капли уксуса помирают.

– Такую машину покойный государь Петр Алексеевич в бытность свою в Англии видел. – Татищев охотно переменил тему. – Говори дальше.

– Я скажу, что материя, какая нашу кровь красною учиняет, составляется из кружков. Наверное, потому и самая даже малая часть крови – капля – всегда круглой бывает. У рыб же и птиц та самая материя, что у человека, но больше из плоскостей овальной фигуры составлена.

– Ишь ты, – сказал Татищев. – Я об этом читал. А у архиерея новгородского, поди, и свой микроскоп имеется.

– Как в воду глядеть изволишь, Василий Никитич, – ответил Феофан. – У меня микроскопы есть, и животных малой фигуры я не раз видывал, удивляясь разумной божественной воле.

– Ты видывал, я читывал, – подхватил Татищев, – а другой, третий, сотый у нас ни о чем не слыхивали. И такое невежество дает хитрым людям причину свой доход иметь. Помню, еще война со шведами шла, узнал я в Лубнах, что баба приговорена к смерти за чародейство. Сама с пытки призналась, что умеет в сороку превращаться. Может ли такое быть? Фельдмаршал граф Шереметев разрешил мне ту бабу повидать. Прошу отвечать правду – для науки узнать надобно, – летает ли она? "Да, – говорит, – очень свободно сорокой летаю". – "Хорошо, – говорю, – оставим сороку, сделай для меня что попроще. Вот я нитку натяну, прикажи порваться. Или окно открою – вели воробью влететь".

– И влетел воробей? – спросил Маркович.

– Не стала приказывать, хоть я ей свободу и награждение посулил.

– И куда же эту бабу отправили?

– Разговорились, однако, мы с ней. Дура, а не без расчету. Она людей травами лечила и, чтобы веры было больше, притворялась, будто волшебство знает. И ведь смерть готовилась принять, а на своей выдумке стояла, чтобы веру у людей в силу врачевателей не убить. Доложил я фельдмаршалу – ее в монастырь сослали.

– Но то же можно слышать от латынщиков наших, – сказал Маркович. – В голове у такого найдется едва несколько отрывков каких-нибудь творений, но воображает, что готов ответить на всякий вопрос. Болтает вздор, а есть люди, что завидуют его просвещению.

– Не только попы – и в высоких чинах таких ненаученных без труда сыщем, – подхватил Феофан. – К примеру, архиепископ ростовский Георгий Дашков по природной своей тупости света учений достичь не мог. Однако в училищах он бывал и тем хвалится бесстыдно. Оттого может у простых людей получить мнение о себе, как о великом мудреце, и невежды удивятся рассказам его. Георгий ученых людей ненавидит, зато к лошадям страстен, полтораста конюхов содержит на архиерейском дворе.

– Школы нам нужны, – сказал Татищев. – Те., что есть, не в состоянии обучить российское юношество. Когда я в Швецию поехал, меня просили там искать ученых людей для нашей академии в профессоры. Говорю: зачем их звать, учить некого – нижние школы никого не выпускают. А государь Петр Алексеевич говорит: "Я имею скирды великие, только мельницы нет. Построить водяную – воду издалека надо подвести. Канал делать мне уже не успеть – долгота жизни нашея ненадежна. Но все же стал я строить мельницу – канал к ней мои наследники подведут, ежели будет готова".

– И книги как будто нетрудно у нас для научения достать, бывает, что и новые выходят. А для учащих языки всегда можно из немецкой земли привозить, – поспешно вставил слово Маркович. – На днях купил я за полтину книжку о небоземных глобусах, книжку о князьях за полтину, шесть польских книг за семь рублей с гривною, а для церкви – Четьи-минеи, чтимые месячные книги, за двадцать три рубля.

– Удивляюсь, что вы сказываете, – возразил Татищев. – Каких это книг у нас для научения довольно? Разве что азбук и часовников? Мы до днесь не только математических курсов, истории, географии российской, которые всем нужны, но лексикона и грамматики достаточной не имеем. О высоких философских науках не говорю. Вечнодостойный памяти государь Петр Алексеевич, сам до артиллерии, фортификации, архитектуры и прочего охоту и нужду имея, несколько лучших заграничных книг перевести велел и напечатать. Но тех купить невозможно, а других, почитай, и не писали.

– Всеконечная есть нужда, – сказал Феофан, – иметь некие краткие и простым людям ясные книжицы, в которых по-русски было бы собрано все, что к народному наставлению требуется. И те книжицы по главам прочитывать перед народом в церкви с амвона. Книги великих учителей и отцов церкви писаны эллинским языком, нашему народу непонятным, а их славянский перевод темен суть.

– И я о том толкую, – поддержал Феофана Татищев. – Простому народу внушать надобно самое всеобщее, что каждому по его званию подходящее. Собственно говоря, всего три книжки будут нужны – первая о главнейших догматах веры нашей, вторая о должностях каждого чина людей, а в третьей необходимо собрать проповеди учителей церкви о грехах и добродетелях, всем читателям в поучение. Наш народ – как дети, никогда за азбуку не примутся, если мастер их не приневолит. Им сперва и досадным кажется, но когда выучатся, благодарят. Это ясно из всех нынешних дел: не все ли у нас неволею сделано? А уже за многое благодарят, и видим, что от ученья плод немалый произошел.

– И нам о новых плодах всемерно заботиться надлежит, – сказал Феофан. – Хоть и мало нас еще, о просвещении старателей, но не в числе только сила. Мы – ученая дружина, идем в голове, люди за ней следом двинутся.

На минуту в комнате воцарилась тишина. Прервал ее Феофан. Слегка наклонившись к Татищеву, он сказал:

– Был я недавно в Петербурге. Собрались у невского архимандрита Петра Смолича синодальные члены, из мирян гости пришли. Певчие концерт великомученице Екатерине исполнили. Дивно пели! За ужином подсел ко мне молодой человек. Говорит – вернулся из чужих краев, превзошел различные учения, в Сорбонне слушал философию, жил в Голландии. Зовут его Василий, по фамилии Тредиаковский, попович, говорит – из Астрахани, а вот, гляди, вышел в студенты. Передал Василий мне тетрадь, а в ней написаны стихи – сатира "На хулящих учения". Мне любопытно стало. Мы закрылись в соседнем покое, и он прочитал ту сатиру вслух. Смел, однако, сочинитель! О проповедях наших священников изъяснено так:

 
Казанье писать – пользы нет ни малой меры:
Есть для исправления нравов Камень веры.—
 

Или о знатных господах:

 
Доводом речь утверждать – подлых то есть дело;
Знатных есть – хотя не знать, только спорить смело.
 

– «Камень веры»? – переспросил Татищев. – Это ведь книга митрополита рязанского Стефана Яворского, в которой защищается православие от нападок протестантов. Петр I запретил, однако, ее издание, а теперь книга появилась во множестве.

– На меня до сих пор сыплются упреки в склонности к протестантизму, – спокойно сказал Феофан Прокопович. – В России многие иноземные служащие протестантскую веру исповедуют. Легко предположить, что противники этой религии могут быть сторонниками не только православия, но и католицизма. Но каков автор сатиры! Пишет он воистину божественно, потому как богу угодно людские пороки карать. Он в стихах к уму своему обращается, называет его слабым, непросвещенным, но угадать можно в сочинителе ум могучий, воинственный! Так меня сатира взволновала, что я сочинителю приветственное послание написал, хоть имя свое он скрыл.

Маркович лукаво улыбнулся:

– Секретов авторства, как и секретов любовных, не утаить. Они долго не держатся. Молодой князь Антиох Кантемир сию сатиру сочинил, ваше преосвященство. По всему видать, человек он способный.

– Неужто сын покойного князя Дмитрия Константиновича? – изумился Феофан. – Я слышал, что сыновья у него – вертопрахи и кутилы, не в отца.

– Это младший, Антиох, любимец старого князя, – вмешался в разговор Татищев. – Ради него старик и с завещанием намудрил. Мол, самому достойному, преуспевшему в науках все надлежит отдать. А между тем к наукам один младший склонность имел. Да неловко ему было перед сыновьями предпочтение любимцу отдать, все принятые обычаи майората порушить. Вот и придумал – достойному. Вроде бы каждому возможность оставил наследником стать.

Феофан во время этого разговора, казалось, что-то обдумывал. Когда Татищев умолк, он сказал решительно:

– Надо послать за молодым Кантемиром. Время такое, что для нас каждый умный человек на вес золота. Пусть войдет в ученую дружину, благому делу послужит.

Феофан многозначительно посмотрел на гостей.

– Вести имею важные, – пояснил он. – Но об этом потом. Подождем молодого князя.

3

Январский день 1730 года клонился к вечеру, когда князь Антиох Кантемир, подпоручик Преображенского полка, сошел с крыльца, поежился от мороза, сел в сани и поехал со двора. Он был зван во Владычино, к архиепископу Феофану, человеку известному, и опаздывать не хотел.