Текст книги "Подвиг Антиоха Кантемира"

Автор книги: Александр Западов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

"Неужели я кажусь в Лондоне таким невеждой, как вятский Плеско?" – подумал Кантемир, с досадой сознавая, что в беседах со своими лондонскими друзьями он нередко отмечал их удивление по поводу того, как много книг он, Кантемир, прочел, скольких ученых, писателей, музыкантов, художников, политиков разных стран знает, имея о каждом свое мнение. Даже для его друзей Россия оставалась страной дикарей, снегов и медведей.

Однако, будучи дипломатом, Кантемир не показывал обиды и внимательно слушал разговоры гостей.

Глава 12
Джемма

1

Кантемир близко познакомился с музыкальной жизнью Англии. Он стал бывать на концертах, особенно часто посещал оперу. В Лондоне играли два оперных театра. Антрепренером одного был композитор Гендель, и его поддерживал король Георг II, который любил немцев больше, чем англичан. Он нередко посещал театр Ковент-Гарден. Второй труппой, итальянской, руководил композитор Николо Порпора. (Эна занимала театр Хей-маркет, причем пользовалась покровительством наследника престола Фридерика-Людовика, принца Уэльского, и вслед за ним – английской аристократии, не любившей короля.

Музыка в Лондоне звучала не только со сцены. В родильном доме на улице Браунлоу постоянно играл оркестр; его мелодии должны были облегчать страдания рожениц. Ораторию Генделя "Мессия" каждый год исполняли для "Приюта подкидышей". Уличные концерты помогали сбору средств с благотворительными целями в помощь немощных музыкантов и членов их семей.

Сентябрьский вечер обещал быть теплым и долгожданно сухим, без навязчивого дождя, к которому Кантемир хотя и приспособился и даже порою не замечал его вовсе, но испытывал заметное удовольствие, когда небо вдруг прояснялось и не нужно было брать с собою на прогулку зонт. Впрочем, зонт в Лондоне всегда был нелишним.

Антиох решил поехать в оперу, где вечером давали Вивальди "Орландо". Итальянская труппа обещала быть лучшей в этом театральном сезоне.

У Кантемира второй день болели глаза, и он слушал музыку, прикрыв их. Особенно нравилось ему колоратурное сопрано одной из исполнительниц второстепенной партии.

Фамилию певицы он запамятовал.

Выйдя после спектакля на улицу, Кантемир в ожидании своей кареты посмотрел на афишу. "Мадемуазель Бертольди", – прочел он.

Примерно через месяц бывший у Кантемира в гостях секретарь женевской миссии итальянец Гастальди предложил ему поехать послушать итальянскую оперу, любезно предоставив место в своей ложе. Кантемир охотно согласился. Он узнал понравившийся ему голос и внимательно рассмотрел певицу. Она была в нарядном белом парике, оставлявшем открытым ее небольшой выпуклый лоб. Темные узкие глаза смотрели живо и весело. Антиох сидел совсем близко и в лорнет рассмотрел даже ее ресницы, неожиданно короткие, но густые. Они смешно топорщились вокруг глаз, словно темные щеточки, очень певицу красящие. Кожа смуглая, ровная, мягкие линии подбородка и небольшого рта довершали впечатление веселости, простодушия и доброты. Мадемуазель Бертольди была невысока ростом, хорошо сложена, хотя и несколько полновата на английский вкус, но у Кантемира были российские понятия.

В антракте Гастальди спросил Кантемира:

– Как вам понравилась мадемуазель Джемма?

– Мадемуазель Джемма?

– Да, Джемма Бертольди, любимица местной итальянской колонии.

– Мадемуазель Бертольди заслуживает самых высоких похвал, – неожиданно чопорно ответил Кантемир.

Гастальди весело взглянул на него:

– Не желаете ли с ней познакомиться?

– Как вам будет угодно, – еще сдержаннее сказал Антиох и пошел рядом с разговорчивым и шумным Гастальди.

Уборная певицы оказалась тесной и маленькой. Половину комнаты занимало прислоненное к стене зеркало. Туалетный столик, плотно к нему придвинутый, разрезал зеркало как бы пополам. Поодаль стояло продавленное зеленое кресло. Шкафа не было, и платья были развешаны на веревке, протянутой от стены к стене. Какие-то вещи лежали на картонной круглой коробке, задвинутой в угол. Мадемуазель Бертольди успела снять парик, и Кантемир был изумлен, увидев коротко стриженные черные кудри, делавшие ее похожей на мальчика. Она дружески приветствовала Гастальди, который был ей, видимо, хорошо знаком. Заметив чужого господина, мадемуазель Бертольди сделала жест, намереваясь надеть парик.

– О, не беспокойтесь, сеньорина, так вы еще очаровательней, – сказал Кантемир по-итальянски.

Гастальди представил его и, извинившись, вышел.

Веселый и добрый взгляд темных узких глаз из-под ресниц-щеточек остановился на нем. Антиох почувствовал странную теплоту на сердце.

– Сеньор – итальянец?

– О нет, сеньорина, я русский.

– Вы хорошо говорите по-итальянски!

– Я знаю итальянский с детства.

– Вам доводилось бывать в пашем отечестве?

– Нет, сеньорина, я впервые выехал из России в Лондон несколько месяцев назад.

Мадемуазель Бертольди, видимо, стоило большого труда придерживаться светского этикета. Она вдруг совершенно невпопад радостно сказала:

– Ах, боже мой, как интересно! Я никого не видела из России. У вас там так холодно, что, вероятно, приходится хорошо топить. В вашем отечестве много дров?

Кантемир смешался, не знал, что ответить. Но мадемуазель Джемма, видя его смущение, залилась таким смехом, что и Антиох почувствовал неудержимое желание смеяться. Однако выдержка победила, и он только улыбнулся девушке, с удовольствием наблюдая, как колеблются от смеха ее щеточки-ресницы.

– Вы, должно быть, бог знает что подумали обо мне, а у нас ведь холодно.

Джемма нарочито подышала, вытянув вперед свои розовые губки. Действительно, изо рта вырывались легкие клубочки пара и медленно таяли в воздухе.

– Хозяин труппы жалеет деньги на уголь. А я ведь после болезни, даже волосы еще не отросли – видите? – засмеялась она еще радостней, взлохматив свои короткие густые кудри.

Антиоху непривычна была ее простота, сердечность и веселье. Он почувствовал себя обезоруженным. Его светская чопорность была здесь неуместна, к фамильярности или тем более к развязности мадемуазель Бертольди никак не располагала. На сердце у него было по-прежнему тепло. Он боялся каким-либо словом спугнуть ее доверчивость, утратить непривычное ощущение растроганности, которое она в нем вызывала. Ему почему-то хотелось защитить ее, поберечь. Он непонятно тревожился за ее доброту и веселье, словно за розы, срезан-ные в оранжерее и вдруг попавшие на мороз. Антиох понимал, что источник радости и ее натуре, питаемой молодостью, красотой, успехом. Она мало что замечала вокруг, вернее, не замечала дурного, а если и жаловалась, то как-то весело, словно невзначай, словно и не всерьез.

– В России дрова тоже недешево стоят, мадемуазель Джемма. Вы позволите вас так называть? – наконец нашелся что ей ответить Кантемир.

– Да-да, пожалуйста, – улыбнулась Джемма, сощурив при этом свои глаза-щелочки.

– Однако думаю, – продолжал Кантемир, которому вдруг передалось состояние легкой радости, – думаю, что такую очаровательную певицу никто не посмел бы морозить в России.

– В таком случае посодействуйте, чтобы с нами заключили в России контракт.

– Со всею труппой?

– Нет, с труппой не надо. Особенно с хозяином не надо. – Джемма состроила гримаску притворного ужаса. – Я здесь с матушкой и старшей сестрой – Амалией, – сказала она. – Мы все поем в этом сезоне. Сегодня они не заняты. Матушка и Амалия – прекрасные певицы, и все у них перенимала с самого детства, хотя у матушки меццо-сопрано и у Амалии тоже, а у меня – колоратура.

– Вы давно на сцене, мадемуазель Джемма?

Антиох спросил и смутился: Джемма была воплощением юности. Как она могла быть на сцене давно?

– Я выросла на сцене, – сияя узкими глазами, охотно отвечала Джемма. – Самостоятельные партии мне дают третий год. Первое время в Риме пела, а теперь пригласили сюда. Так все удачно получилось! В мадемуазель Лоретту один немецкий барон влюбился по уши и стал ревновать. Так и увез ее к себе. Публики собралось в тот вечер видимо-невидимо. Шум, крик, а петь некому. Мадемуазель Лоретты нет. Два раза за ней посылали – никого нет. Что делать? Матушка возьми да и подсунь меня: Джемма, мол, партию знает. Так меня и выпустили в тот вечер. Публика меня сразу приняла. С тех пор пою. Когда у меня весной горячка случилась, хозяин мне доктора присылал. А матушке все говорил: "Ты мне за нее отвечаешь, Джемма. – Матушку мою тоже Джеммой зовут. – Я без Джеммы-маленькой – это мое прозвище, – в Лондон не поеду…". С нами тогда уже контракт заключили.

– Мадемуазель Бертольди, на выход, – просунувши голову в дверь, сказал по-английски седой и невзрачный на вид человек с широким плоским носом.

– И нам нужно поторопиться, – напомнил вошедший в это время Гастальди.

Джемма вдруг изменилась в лице. Кантемиру показалось, что ей было страшно. Она надела парик, поправила его перед зеркалом, перекрестилась. Улыбнувшись гостям, виновато сказала:

– Милости прошу, сеньоры, после спектакля. Теперь мне пора.

В тот вечер, вернувшись из театра, Кантемир не заснул до утра.

Мадемуазель Бертольди шел двадцать второй год. Антиох подружился с ней и старался, если позволяли посольские обязанности, не пропускать спектакли с ее участием. Джемма познакомила его со своей семьей – матушкой, сорокапятилетией сеньорой, пылко любящей театр и дочерей, такой же доброй и веселой, как Джемма-маленькая, и сестрой – строгой, сдержанной Амалией. Она была старше Джеммы на четыре года и заметно покровительствовала и ей, и матери.

Как вскоре понял Кантемир, это было связано но только с особенностями характера Амалии, но и с ее положением в театре. Амалии покровительствовал импресарио, мрачный толстый сеньор Пиловани. Амалия принимала его ухаживания с тем же высокомерным спокойствием, с которым она делала решительно все. Матушка и Джемма-маленькая души в ней не чаяли, но и заметно ее побаивались.

Жили они в десяти минутах ходьбы от театра, в квартирке из четырех комнат, чистеньких и небогатых. Сеньора Бертольди не видела ничего предосудительного в визитах к ним русского князя и не досаждала молодым людям своей опекой. Происходившая из потомственной театральной семьи, она знала судьбы актрис и спокойно принимала ухаживания Кантемира за ее младшей дочерью. "На все воля божья", – говорила она. В ее среде женщины выходили замуж, пройдя суровую жизненную школу. Русский князь был ей симпатичен. Держится скромно, не гордится. Справляется о ее здоровье, приносит иногда подарки. Видно, небогат, но породист.

Повадки выдают. "Может, раньше был богат, да разорился или еще что, – говорила она себе, – но человек очень хороший. За Джемму можно не волноваться. Пусть при нем в разум войдет, оперится. Он в ней души не чает".

Джеммина матушка не ошиблась. Кантемир был влюблен в молодую певицу. Только строгая школа самодисциплины, пройденная им в доме отца и под влиянием сестры Марии, заставляла его по-прежнему тщательно выполнять свои служебные обязанности и сохранять достоинство полномочного министра России.

Зима в Лондоне стояла промозглая, холодная, гнилая, но в душе Кантемира был праздник. Все ладилось. Он с трудом сдерживал себя, чтобы сохранять надлежащую солидность.

С Джеммой Антиох виделся чаще всего по вторникам, когда матушка была занята в спектакле, а она свободна. День этот с раннего утра бывал ознаменован занятиями, имевшими чрезвычайный смысл. Когда входил цирюльник с чашкой мыльной пены, чистым полотенцем и бритвой, он испытывал волнение, потому что начинал готовиться к встрече с Джеммой. Он долго и блаженно принимал прохладную ванну, прописанную ему доктором для укрепления нервов, потому что мог предаваться мечтам о Джемме, тщательно выбирал одежду, слыша ее восхищенный голосок-колокольчик. Он подписывал дипломатические бумаги с мыслью, что скоро освободится от них для Джеммы, завтракал и обедал с мыслью, что ужинать он будет вместе с Джеммой. Наконец в посольской карете ехал в Джеммин театр, отпуская кучера, читал и перечитывал на афише дорогое Джеммино имя в ожидании, когда рассеется толпа любителей итальянской оперы. Затем незаметно проскальзывал на Джеммину улицу и шел по ней, зная на ощупь каждый камень и каждую рытвину. Сердце билось где-то в гортани; он различал темные очертания двухэтажного Джемминого дома. Теперь наступали минуты, когда он, замирая от нетерпения и медля от страха, поднимал глаза на окно Джемминой комнаты. Темное окно заставляло содрогаться от отчаяния: не ушла прислуга или незваный гость заглянул простодушно на огонек. Тогда безнадежность опускалась на сердце. Горящая свеча в ее комнате! Бог мой, скорее, скорее во двор и по скрипучей деревянной лестнице – на второй этаж. Он еще внизу видит светящуюся щелочку своего счастья – Джемма приоткрыла дверь, ждет. Еще секунда… Антиох знает, чувствует ее протяженность… Бог мой…

Джемма и Антиох отрывались друг от друга, блаженные, опьяненные, обессиленные. Часто они испуганно обнаруживали, что не только не заперли, но даже не прикрыли дверь. Господь хранил их в эти секунды, оберегал их тайну и счастье.

Джемма накрывала маленький столик в своей чистой, светлой комнатке, и счастье продолжалось.

Но тревожно и громко стучали часы в гостиной. Влюбленные горестно замирали, прислушиваясь к этому стуку.

Они своими руками разрывали счастье, словно купец в лавке кусок отмеренного полотна.

Усталые певцы, приободрясь в предвкушении отдыха, дотягивали свои последние арии. Антиох спешил. Сейчас за ним подъедет карета.

– Прощай, моя радость.

Джемма плакала.

2

Сладкое бремя любви – тоже бремя. Сердце Антиоха жаждало облегчения. Дипломатическая служба, как никакая другая, требовала всяческой выдержки, следования букве протокола, где жена была предусмотрена, а любовь исключалась.

Антиох и Джемма вынуждены были сохранять свои отношения в тайне. Для Антиоха это не представляло большого труда. По натуре молчаливый и спокойный, он не имел привычки делиться с окружающими сокровенным, да и посольская жизнь немало способствовала выработке этой привычки. Но Джемме было трудно. Непосредственная, искренняя, принадлежащая иному кругу, чем Антиох, она не могла понять, почему нужно ото всех скрывать свою любовь. Выполняя просьбу Антиоха, она утрачивала возможность быть самой собою, а вместе с тем присущее ей обаяние, способность нравиться окружающим. Она погрустнела, осунулась.

Мысль о Джемме не покидала Кантемира, какими бы делами он ни занимался. Он написал о ней Марии в надежде, что сестра поймет его и подскажет решение.

На что он надеялся? С горечью думал Антиох, что не властен в своей судьбе и не в силах порвать цепь обстоятельств, опутавших его жизнь.

От Марии пришло нарочито спокойное письмо. Она писала, что полюбила подругу Антиоха уже за то, что он ее любит. Не сомневается в уме и доброте Джеммы, которые так хвалит брат. Посылает для нее подарки. Далее шел совет за ласками и поцелуями не забывать о невесте. Слухи о его связи могут обидеть Варю.

Кантемир в письмах сестры Марии находил сведения о житье-бытье Черкасских. Она упоминала князя, рассказывала, что Варвара человек неуравновешенный, взрывной, взбалмошный, затрудняет людям общение с собой, кому угодно будет ее нелегко приручить. Мария поясняла брату, чем трудна была бы их совместная жизнь. С годами характер Варвары заметно портился, как замечала сестра по своим визитам к Черкасским. И все же, полагала она, если бы Антиох возвратился на службу в Россию, его сватовство к Варваре теперь могло стать успешным.

Но из Петербурга в Лондон кроме сестриных сведений Кантемир получил известия о том, что княгиня Мария Юрьевна Черкасская искала внимания и поддержки Бирона, писала ему просительные письма, благодарила за доброту к мужу и, в частности, за деньги, пожалованные Черкасскому государыней.

Кантемир презирал Бирона, сознавая при этом, что должен его опасаться. Но чего боялась Варвара? А она боялась. Иначе как объяснить, что эта богатейшая невеста России выткала серебром домашние туфли и поднесла их Бирону, чтоб не стучал по паркету, пробираясь в покои Анны Иоанновны. Хотя почему бы герцогу и не стучать? Он вхож в спальню государыни, чего ему-то бояться? Вот княжна Варвара, если отец ее не угодит фавориту, враз может перестать быть богатейшею и останется бедною старой девою… Такие превращения случались…

Антиох вздохнул. Да, с Варей Черкасской Мария неумолима. Как, в сущности, эгоистична любовь. Только на первый взгляд кажется, что любовь самоотверженна…

Вечером он был в театре и зашел в антракте за кулисы. Джемма сидела в зеленом потертом кресле усталая. При виде Кантемира заулыбалась своими узкими глазками. Смешно и мило задрожали ее щеточки-ресницы. "Ненаглядная моя", – только и мог сказать Кантемир.

Связи с актрисами были в порядке вещей и у лондонской знати, как в России – у русской, посещение кулис не возбранялось и представителям дипломатических миссий, мимолетное покровительство актрисам не вызывало осуждения. Но любовь влекла за собою неминуемую кару. Форма защиты сословных привилегий от посягательства сословий низших? Наказание за счастье как компенсация неимущим? Способ предупреждения человека об опасности, сопряженной со страстями? Звериное желание уничтожить слабейшего? Ибо проявление любви – это публичное признание своей слабости. Кантемир бесплодно решал загадку, веками не решенную.

– Я получил сегодня письмо и посылку из России. Сестра Мария просит тебе кланяться и посылает в подарок вот это.

Кантемир развернул упакованный в холстину сверток. Там были две шкурки соболей, мягких, искрящихся, оживающих от прикосновения пальцев.

Джемма была в восторге. Особенно приятно ей было, что сестра Антиоха приняла се, признала как подругу своего брата.

– Она вправду обо мне пишет?

– Да вот же, посмотри!

Антиох достал письмо, написанное по-гречески, и порадовался, что Джемме язык незнаком. Что бы сказала она, прочитав о Варе Черкасской?

– Быть может, в этот вторник мы соберемся с друзьями в моем доме. Мне бы хотелось, чтобы ты была рядом. Попроси сеньора Гастальди заехать за тобой.

– Удобно ли это, Эни?

– Будут и другие артисты.

– Я охотно приеду.

Они быстро простились. Кантемир пошел в ложу, которую абонировал на весь сезон. Когда пела Джемма, он не чувствовал своего одиночества.

Нередко перед спектаклями в гостиной русского резидента появлялись певцы, актеры, дипломаты, по пути в театр зашедшие перемолвиться между собой и с хозяином дома. Театральные кулисы скрывали много секретов, подчас совсем по музыкального свойства, и с ними знакомился Кантемир в общество своих артистических друзей. Собирались вместе они у Кантемира нередко и по окончании представлений. Говорили обычно о музыке, о театре.

– Проезжайте от Рима до Лондона и от Лондона до Мадрида, – сказал однажды композитор Порпора, – везде вы увидите свои обычаи и предрассудки, но музыка повсюду будет одинаковая. Правда, я ничего не могу сказать о вашей северной стране, – отнесся он к русскому резиденту.

– Наша музыка еще не успела о себе заявить ни в Лондоне, ни в Милане, – ответил Кантемир. – У народа есть свои песни, крестьяне имеют дудки, балалайки, церковные певчие поют молитвы. В столицах молодые люди играют на флейтах. Сам я люблю музыку с детства. Князь Дмитрий, мой отец, был изрядным музыкантом. Пьесы, что он сочинял, мелодичны, их напевали в Молдавии. Это восточная музыка, не такая четкая, жесткая, которую можно слышать здесь, – она мягкая, пластичная, певучая.

На его слова не обратили внимания. Порпора продолжал:

– В половине прошлого века итальянская музыка сумела достичь высокого совершенства. Но в начале нынешнего она стала терять свои достоинства. Большие оперные спектакли кажутся иногда сумасбродными, в них нет действия. Певцы, не буду спорить, хороши, но только голос не создает театрального искусства. К тому же нередко у нас в пении принялись утверждать правила обыденной морали, гражданского поведения.

Луиджи Риккобони, известный театральный критик и актер, резко возразил знаменитому певцу:

– Помилуйте, это великолепно! С годами театр теряет значение школы гражданского долга, передатчика примеров мужества и доблести. У героев сцены учиться нечему – с горечью, но все же нам приходится это признавать. Опера и балет, как думаю, устарели, они отмирают. А трагедии и комедии следует для сцены внимательно отбирать.

– Опера в Лондоне двух видов, – напомнил Кантемиру Паоло Ролли. – В одном выступают либо боги с древнегреческого Олимпа, либо исторические герои, а в другом пастухи и пастушки поют о взаимной любви, жалуются на измены, страдают от гнева богов. И способов рассказать зрителю о том, что происходит на сцене, тоже два. Для того чтобы описать происшествие, существует речитатив – речь под музыку, а характеристики себе и другим персонажам певцы дают в ариях. Теперь появилась мода украшать музыку, что написал композитор, всякими вариациями по воле исполнителя, и дирижерам приходится следить за певцом, поддерживая его упражнения музыкой оркестра.

– Да, сцена отдана актерам в их полную власть, – подтвердил Замбони, признанный знаток театра. – Композитор и поэт – бесправные люди, им никогда не удастся раскрыть перед зрителем свои замыслы. Они обязаны угождать актерам, актрисам, считаться с мнением декораторов, слушаться указаний хозяев театра, которые, к слову сказать, запрещают писать арии для второстепенных действующих лиц, хотя бы этого и требовал сюжет. Арии могут петь только главные герои спектакля.

– Открыв искусство создавать музыку, – сказал Кантемир, – необходимо учиться слушать ее. А это умеют еще немногие. И театры к тому не приучают публику.

– Ваше наблюдение верно, – согласился Замбони. – Вы знаете, князь, что ложа, например, в Миланской опере обставлена как средней руки квартира – там камин, диваны, шкаф, обеденный стол, посуда, белье столовое и другое… В такой ложе проводят время, не слушая музыки.

– Онеры слишком серьезны и оттого скучны, – заявил Риккобони. – И тянется спектакль очень долго – четыре, пять, шесть часов. Тут и поужинать, и поспать захочешь, для того и ложи понадобились. А кто в креслах – те беседуют, либо в карты играют, спорят, ухаживают за дамами.

– И напрасно так поступают, – сказал Порпора. – Голоса наших певцов – кто не знает Кафариели, кто не восхищается Фаринелли! – превосходны. Каковы сила, сладость, широта диапазона! А быстрота пассажей – скрипачи не поспевают за певцами!

– Однако ведь у Фаринелли голос отчасти… не совсем естественный… – заметил Кантемир.

– Проще говоря, он кастрат? Конечно. Да ведь голос-то божественный!

– Репертуар у него ограниченный, роли героев ему поручать нельзя, – возразил Риккобони. – Вольтер писал, что никогда не мог привыкнуть слушать арии Цезаря или Александра Македонского, напеваемые фальцетом каплуна…

Кантемир уже знал, что операция, производимая над мальчиками, считается противозаконной, тем, кто ее производит, может грозить смертная казнь, – и что число кастратов все-таки растет. Бедные родители надеются, что сын разовьет свой голос, получит музыкальное образование, станет известным певцом, вытащит семью из нужды. Мальчиков не спрашивают, что думают они об операции, но выгоды положения профессионального певца скоро становятся им понятны.

В результате операции у мальчиков не происходило возрастного перелома голоса, они становились церковными певчими. Их голоса становились женскими по тембру и диапазону, оставаясь мужскими по мощи и полноте звучания.

Кастратов вербовали в церковные хоры, но затем они вышли и на оперную сцену. Теперь же для итальянцев, как понял Кантемир, музыка обозначала только пение, а слово "кастрат" заменило понятие "певец".

– Я согласен с Вольтером, – сказал Паоло Ролли. – Что общего между воинственной арией Фемистокла и гладким лицом исполнителя, человека среднего рода? Ахилл не может идти вялой поступью кастрата, Марс – глядеть жеманным, изнеженным взором. Людей уродуют, чтобы их пение ласкало уши публики, а вельможи потворствуют беззаконию, столь постыдному. Философы молчат.

– Что делать, – заметил Порпора, – итальянцы любят пение кастратов. Они в церковных обрядах и в театре не терпят басов и теноров. Басы вызывают смех. Однако в женских ролях кастраты незаменимы.

– Они стали такими, – сказал Риккобони, – с тех пор, как папа Климент XI запретил женщинам учиться музыке и пению. Почему? Потому что красавица, делающая петь в театре и в то же время хранить свое целомудрие, по его словам, подобна человеку, который бросается в Тибр, надеясь при этом не замочить ног. Да, церковники оправдывают оскопление и благодаря ему получают прекрасные голоса, достойные петь хвалу господу…

Этот вечер, когда приехала к нему Джемма, сопровождаемая Гастальди, проходил за привычными занятиями и разговорами, но Кантемир воспринимал все сквозь призму ее присутствия, наполнявшего его сердце радостью.

– Сеньор Кантемир, почему вы пишете по-русски? – спросил его Замбони. – Вы свободно владеете греческим, итальянским, французским. Наконец, язык вашей родины – язык молдавский. Я слышал, что вы молдавский наследный принц, не так ли?

– О сеньор Замбони! Вы задали мне нелегкие вопросы. Родина моих предков – действительно Молдавия. Отец мой, князь Дмитрий Константинович Кантемир, молдавский господарь, мечтал вручить подданных своих под начало единоверца нашего, царя православного, великого Петра I. Но судьбе неугодно было до сей поры воссоединить Молдавию с родиной большой, которой для всей нашей семьи стала России. России еще предстоит стать большой родиной и для всего моего народа, я в этом уверен. Стихотворство же, которому я отдаю свой досуг, – не безделка и не забава, не потребность моей души, но души гражданина Государства Российского. Пиша о бедах его и язвах, в поступках и правах подданных обретающихся, как мог я прибегнуть к языку не русскому? Писать не по-русски – значит писать без намерения способствовать исправлению злонравия в людях. Ведь из россиян никто не будет читать мои стихи, по-гречески или по-итальянски писанные. Стихи же, сочиненные для ящиков стола, все равно что плод, умерший во чреве матери.

– Разве в Европе для вас не может найтись читатель? – возразил Замбони. – Пороки, которые вы осмеиваете, всем людям свойственны. Вы нередко повторяете, что Гораций, Ювенал и Буало темы сатир вам подсказывали. Каждый из них не только своему отечеству принадлежит, но и всем просвещенным людям!

– Потому и принадлежат всем просвещенным людям, что у себя на родине признаны были и нужными оказались. Иначе какая им цена? Пороки же человеческие, хоть и общи по сути, по форме рознятся, ибо национальную окраску имеют, главное же – причины имеют различные, условиями жизни объясняемые. А то, что я у Горация, Ювенала или Буало беру, то неузнаваемо в моих стихах; все русским становится.

Паоло Ролли сказал Кантемиру:

– Вы настоящий поэт. В России вас должны почитать не менее, чем в Англии Свифта.

– В России мало кто читает мои стихи, они но напечатаны, – возразил Кантемир.

– Но избавиться от вас все-таки поспешили, – улыбнулся Франческо Альгаротти, – не так ли?

Кантемир промолчал. Паоло Ролли заметил:

– Это еще не так плохо – стать послом в Англии за попытку осмеять нравы своих сограждан. Джонатану Свифту повезло куда меньше! Когда он напечатал свои "Письма суконщика", правительство издало приказ об его аресте.

– Важно, чем все это кончилось, – вмешался в разговор Гастальди. – Когда премьер-министр Уолпол потребовал доставить к нему арестованного Свифта, ирландский наместник ответил: "Для выполнения вашего приказа мне нужно иметь десять тысяч солдат. Обеспечьте мне армию".

Все засмеялись, и громче всех сам Гастальди. Он вообще отличался веселым нравом и был очень смешлив.

– Да, в борьбе правителей с талантом последний в конечном счете всегда оказывается победителем. К сожалению, нередко после смерти. Англия не исключение, хотя она не в пример демократичнее России и Италии, – сказал Франческо Альгаротти.

– С Уолполом англичане не слишком церемонятся, – заметил Никкола Порпора.

Он был женат на знаменитой певице Фаустине Бордони, скандально конкурировавшей с прославленной Франческо Куццони. Во время премьеры оперы Генделя "Александр", где обе примадонны исполняли партии двух возлюбленных главного героя, они на глазах публики вцепились друг другу в волосы.

Никкола Порпора пропел куплет Пичума, содержателя притона и скупщика краденого из нашумевшей недавно "Оперы нищих":

 
На законника пастор кивает,
На служителя церкви – судья.
И министр великий считает
Себя таким честным, как я.
 

– Опера превосходная, – сказал Луиджи Риккобони, – но грубые насмешки над личностями, пользующимися всеобщим поклонением, неприятны, согласитесь.

– Вы имеете в виду Генделя? – улыбнулся Порпора.

– И Генделя тоже. Быть может, опера seria и устарела во многом, но подвергать ее полному уничтожению только потому, что в моду вошла комедийная музыка, не следует, – уверенно сказал Риккобони. – Блестящий успех "Поро" Генделя в театре Геймаркет – прекрасное доказательство того, какими богатыми возможностями она обладает.

– Это гениальный Гендель обладает возможностями, а не опера-seria, – возразил Порпора.

– Половина успеха "Поро" заключена в превосходном либретто, – отметил Кантемир, – Метастазио не просто удивительный поэт, чьи стихи сами по себе музыкальны. Он знает законы театрального действия и руководит всем спектаклем, что немаловажно и для оперы, согласитесь. Но и музыка прекрасна. Это лучшее у Генделя.

– Да, пожалуй, и его лебединая песня, – неохотно согласился Порпора.

– Быть может, мадемуазель Бертольди доставит нам удовольствие, исполнив одну из арий? – попросил Луиджи Риккобони.

Джемма просто согласилась. Пиккола Порпора сел за клавикорды.

Кантемир знал, что Джемма втайне готовит все партии примадонны, не уставая надеяться на большой успех. Он не мешал Джемме в этом, полагаясь на волю случая. Но в глубине души был рад, что артистическая слава не смутила ее чистую душу.

Джемма на секунду склонилась к Порпоре, посияв ему своими узкими глазами, что-то тихо сказала, тот кивнул. Она запела, заметно побледнев, опустив вниз свои ресницы. Тоска сжала сердце Кантемира. Джемма пела о любви, готовой принять смерть, но остаться верной любимому. Но нежный голос отличался большою подвижностью. Она легко брала верхние поты.

Порнора аккомпанировал блистательно. От Кане мира не укрылся его взгляд, обращенный к Джемме, взгляд профессионала, оценившего мастерство певицы.

Джемма кончила петь и весело, совсем по детски не скрывая удовольствия, выслушивала похвалы присутствующих. Порпора ничего по сказал, по был озабочен, словно он что то обдумывал, пытался сказать и все медлил, взглядывая на Джемму.