Текст книги "Подвиг Антиоха Кантемира"

Автор книги: Александр Западов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

"Кантемир не убивает оружием, которым владеет, безоружного. Немногие, должно быть, умеют этим правилом пользоваться, лишь настоящие сочинители, о которых Антуан говорит, что они должны сограждан своих обучать добродетели", – подумала Мари.

 
Кончив дело, надолго тетрадь в ящик спрячу;
Пилю и чищу потом, и хотя истрачу
Большу часть прежних трудов, новых не жалею;
Со всем тем стихи свои я казать не смею,—
 

прочитала Мари далее. О, она хорошо знает, как Антуан пишет стихи! Сколько раз она просила его принести сборник своих стихов. Он отвечал, что пока еще показывать их рано, пусть полежит некоторое время в ящике стола, чтобы он мог потом перечитать написанное, оценить как бы со стороны и снова поправить. Мари казалось, что он просто никогда не может сказать себе, что все закончил. Требовательность Кантемира к своим сочинениям беспредельна так же, как его доброта, подумала Мари.

Он понимает, сколь удачливее те, чей язык не знает узды, кто пишет, не стыдясь лжи и несовершенства написанного, и все печатает тотчас же.

Антиох высмеивает бесстыдную нахальчивость людей, которые не стыдятся гнуть спину, кланяться, добиваясь своего. Таким даже если сто раз укажут на дверь, они воротятся вновь.

Мари дочитала сатиру до конца только на третий день. Да, Антуан прав: трудно честному и скромному человеку добиться признания своих заслуг. Немногие умеют по достоинству оценить умное слово, талант. Большею частью преуспевают нахальные болтуны, а в молчаливых, скромных людях никто не может распознать ум.

"Антуан мучится оттого, что не оценен, но не хочет вступить на путь, которым следуют люди, лишенные совести, болтливые и наглые, – подумала Мари.—

Но зачем он славит в конце Анну? Неужто она так добродетельна? Он мне об этом не говорил. Антуан только императором Петром Великим восхищался. Вот и Пьера в его честь назвал. А как хотелось ему дочку! – вдруг почему-то вспомнила Мари. – Но и сына полюбил.

Я ему даже сказала, что он очень Пьера отличает, что Мити может быть обидно, он ведь уже большой и все понимает. Ответил: "Так ведь Петя маленький. Пусть Мити тоже привыкает проявлять больше заботы о тех, кто слабее и беззащитнее". Так-то так, но дело здесь в другом. Пьер очень похож на него и на деда".

Она прошла в детскую. Мальчики спали. Мити улыбался во сне, Пьер, напротив, сердито сопел. Мария задержала на нем любящий взгляд. "Будет таким же непримиримым, как его отец, – подумала она. – Впрочем, разве это так плохо? Пусть немного на свете людей, которые оценивают таких неистовых, как Антуан, но их дружба, любовь, признательность столь значительны, что превосходят прочие ценности. Трудно, когда кажется, что тонешь в море враждебных дураков, но ведь если не хочешь с ними поменяться местами, значит, твои радости значительней. Значит, не так ты обижен в этой жизни. Кроме того, у таких людей, как Антуан, есть еще одно несомненное преимущество. Они остаются в памяти потомков. Страданиями своими они словно платят за бессмертие. Не обездолены избранные. У них есть высшее счастье".

3

Утром Гросс, подавая Кантемиру на подпись реляции, которые нужно было сегодня отправить в Россию, несколько задержался.

– Что у вас еще, Генрих? – спросил Кантемир, зная четкость и такт своего секретаря.

– Мне хотелось бы, ваше сиятельство, показать вам одну любопытную вещь. Вчера из России прибыл мой старый друг и привез рукописный сборник, который составлен из ваших сатир. Мой друг узнал ваши сочинения, потому что я его когда-то давно с ними знакомил. Помня о моем к вам отношении и о том, что я служу под вашим началом, он купил его в одной книжной лавке в Петербурге, и, надо сказать, недешево. Не угодно ли вам будет взглянуть?

Гросс протянул Кантемиру несколько тетрадей, сшитых в одну толстыми нитками.

Кантемир взял тетрадь с любопытством. Почерк ровный, красивый, писарский. Похоже, копию заказывали. Листая рукопись, он решил, что это – список со сборника, подготовленного им перед отъездом в Лондон. Он включил туда пять сатир и "Речь императрице Анне Иоанновне".

Листы были изрядно потрепаны, края излохматились и кое-где были подклеены. Последнее обстоятельство Кантемир отметил не без удовольствия.

– Одна сатира мне была неизвестна, Антиох Дмитриевич, – сказал Гросс, радуясь, что заинтересовал Кантемира.

– Помнится, вы все читали, – ответил Кантемир, продолжая листать страницы.

Вдруг брови его удивленно приподнялись.

– Это что такое? – спросил он, указывая на последнюю строку в оглавлении. – "На состояние сего света. К солнцу"?

– Я имел в виду именно эту сатиру, когда сказал вам, что она мне неизвестна.

Кантемир покачал головой, словно говоря: "Ну и ну".

– Вы прочитали? О чем это? – спросил он Гросса.

Гросс ответил недоуменным взглядом.

– Дело в том, дорогой Гросс, что я этой сатиры не писал, – пояснил Кантемир. – Сборник весь из моих сочинений составлен, а "К солнцу" – сатира чужая. Кто-то но ошибке ее присовокупил, полагая, что я в России один сатиры пишу.

Кантемир поднес рукопись близко к лицу и прочитал:

 
Солнце! Хотя существо твое столь есть чудно,
Что ему в век довольно удивиться трудно —
В чем нам и свидетельство древни показали,
Когда тебя за бога чрез то почитали…
 

Пробежав далее глазами строки стихов, он заметил:

– Автор возмущается несовершенством людей, их пороками и суевериями. – Вдруг улыбка осветила лицо Кантемира: – Смотрите-ка, Генрих, он и примечания составил по моему образцу. Что ж, похвально, весьма похвально.

– Приятель мой говорит, что, торгуй этот сборник, от книгопродавца имя ваше услышал. "Известный российский сочинитель, Антиох Кантемир, русский Буало", – сказал он.

Кантемир не мог скрыть удовлетворения. Гросе в последнее время редко видел его в таком состоянии. Он понял, что случайно затронул самые сокровенные струны души своего покровителя.

Радуясь его радостью, Гросс добавил:

– Антиох Дмитриевич, когда сочинителю подражают – это означает, что он обрел признание читателей.

– Вы лучше посмотрите, Генрих, что он пишет в примечаниях: "Писана сия сатира 1738 году месяца июля в последних числах, которую сатирик в немощи своей в забаву себе сочинил, рассуждая бедность человеческую, которой и он немало причастия имел".

Кантемир положил рукопись на стол.

– Если бы петербургский книгопродавец знал немного мою жизнь, он бы усомнился в том, что сатира мне принадлежит. Конец июля 1738 года. Вы помните, Генрих, что это было за время?

– Мы собирались переезжать из Лондона в Париж, – ответил Гросс и засмеялся, представив себе, что в это время Кантемир мог сесть за свою сатиру. С утра до вечера они составляли всевозможные бумаги, сметы, письма. Не хватало времени на сон. Кантемир лично наблюдал за упаковкой дипломатических бумаг. Библиотека также требовала его сил и внимания: все книги еще стояли на полках.

Но Кантемиру он сказал примирительно:

– Откуда знать книгопродавцу о вашем переезде? Когда у вас появится свой биограф, он непременно все сопоставит. Полагаю, что аббату Гуаско следует об этом сказать.

– Аббату Гуаско? – удивился Кантемир.

– Он проявляет большой интерес к вашей жизни и часто меня расспрашивает о вас. Поверьте, ваше сиятельство, он большой ваш друг и знает вам цену. Не далее как третьего дня он сказал мне: "Господин Гросс, вы имеете редкую возможность ежедневно наблюдать жизнь человека замечательного, щедро одаренного природой, трудолюбивого и талантливого. Жаль, что дни князя протекают вдали от его отечества и некому в полной мере оценить его гражданский подвиг".

Кантемир, смутившись, сделал Гроссу знак замолчать.

– Полно, дорогой Генрих, живому о себе такое невыносимо слушать. Вернемся лучше к этим любопытным стихам. Они написаны так, как я это делал до отъезда в Лондон, – обычным силлабическим стихом. В них совершенно не расставлены ударения, кроме одного, связанного с рифмой. За границей я так уже не писал и взгляды свои на этот вопрос изложил подробно в "Письме Харитона Макентина", с которым безвестный автор, похоже, незнаком.

– Да, пожалуй, – согласился Гросс. – Но сборник рукописный, в нем вообще немало ошибок. Может быть, сатира написана в конце 20-х годов и просто неправильно датирована?

– Думаю, что автор правильно обозначил дату, – возразил Кантемир. – Смотрите, о чем он пишет:

 
Вон де за то одного и сожгли недавно,
Что, зачитавшись там, стал Христа хулить явно.
 

Это ведь о капитан-лейтенанте Возницыне, который был обращен Борухом Лейбовым в иудейскую веру. По приказу Анны Иоанновны в начале июля 1738 года, если помните, они оба были сожжены.

– Очень хорошо помню. Меня, ваше сиятельство, когда я читал сатиру, другое удивило. Вот здесь в примечаниях сказано: "Совершив он сю сатиру, с покорнейшим своим прошением вручил оную одному из чистосердечных и весьма доброжелательных приятелей своих к исправлению, не довольствуясь, по обычаю безмозглых, но высокомнительных в себе голов, своим скудным рассуждением". Я подумал: ваш клуб в Лондоне составляли иностранцы, не знавшие русского языка. Кто бы это мог быть? А потом мне известна ваша требовательность к себе.

 
Кончив дело, надолго тетрадь в ящик спрячу;
Пилю и чищу потом, и хотя истрачу
Польшу часть прежних трудов, новых не жалею;
Со всем тем стихи свои я казать не смею,—
 

процитировал Гросс и продолжал: – Это меня смутило, хотя, должен признаться, я не усомнился в вашем авторстве. В «Изъяснении» сказано, как обычно, что стихи в забаву сочинены. К тому же о порядках в Академии наук немало говорится. – Гросс взял со стола раскрытую тетрадку и прочел:

 
Иной бедный, кто сердцем учиться желает,
Всеми силами к тому скоро поспешает,
А пришел – комплиментов увидит немало,
Высоких же наук там стени не бывало.
 

А кому это важно, кроме вас? Стать президентом академии было вашим желанием, я знаю.

– Это правда, – спокойно ответил Кантемир. – Основатель академии – бессмертный наш государь Петр – мечтал обучать там способных юношей из славян. Указание Петра совершенно забыто нынешними правителями, от русских студентов всячески избавляются. Автор сатиры пишет об этом совершенно справедливо, я его мнение разделяю. Ежели бы довелось мне возглавить российский храм науки, я бы все старание свое употребил, чтобы восстановить академию по мысли ее основателя. И все-таки это не я, хотя мысли в сатире многие разделяю. Я музу свою в грубости часто упрекаю, однако так грубо не пишу. У автора приписанной мне сатиры что ни строка, то ругательство: "плесть безмозгло", "безмозглых голов", "от безмозглых голов мужичьих, пахарских" – всего не перечислишь.

Гросс ушел. Кантемир сидел, глубоко задумавшись. Россия, от которой он был так давно отторгнут, словно приблизилась к нему, улыбнувшись.

Его не забыли. Читают. Находятся даже последователи, подражатели. Гросс прав. Это ли не доказательство того, что на родине появился читатель, понявший и оценивший его? Жизнь несправедлива, но история не терпит несправедливости. Нужно только не изменять себе, верить в себя наперекор судьбе. Хорошо, что он завершил работу над итоговым сборником стихов. Даже если не удастся добиться разрешения его напечатать, теперь можно не сомневаться: стихи дождутся своего часа. Придет день, когда пахнущие свежей типографской краской книги – Кантемир всем существом вдруг ощутил этот сладостный для него запах – с обозначенным его именем появятся в лавках. Их будут подолгу листать книгочеи, покупать, ставить на полки своих библиотек.

Кантемир прикрыл усталые глаза. Видение не исчезало, становилось явственным, словно во сне, хотя он не спал. Он видел светло-желтые переплеты с золотым тиснением на корешках: Антиох Кантемир. Гора книг росла, поднималась все выше.

Оказывается, он все-таки задремал. Никогда с ним такого не бывало. Во рту было сухо. Бил озноб. Он почувствовал резкую боль в животе. С трудом добрел до своей спальни и лег, не раздеваясь, на кровать.

"Все-таки не хочется, чтобы в мою книгу попали чужие стихи, – подумал он. – Надо бы написать, что они не мои. Или Гроссу сказать, чтобы сообщил в академию. Впрочем, разберутся. В итоге все встанет на свои места. Не нужно только суетиться и пытаться что-то подсунуть для истории по протекции. Совершенно бесполезное занятие. Нужно бы попросить…"

Кантемир очнулся, хотел приподняться, чтобы встать, и не мог.

Через час пришел доктор, пустил ему кровь. Кантемир внимательно смотрел, как осторожно он нащупывает вену. Он об этом где-то писал.

 
Видал ли искусного когда рудомета,
В жирном теле кровь пущать больному в отраду?
Руку сего обвязав, долго, часто, сряду
Напруженну щупает жилу сверху, сбоку…
 

«Это в последней сатире. Последняя моя сатира – восьмая».

"И когда стихи пишу, мню, что кровь пущаю", – вспомнил он строчку, которая долго ускользала из его памяти, и успокоился.

Антиох еще слышал, как чей-то знакомый голос, кажется, Гросса, произнес:

– Он заснул.

Стало тихо. Совсем тихо.

Глава 18
С мыслью о родине

1

Правительство Елизаветы Петровны отправляло в Париж молодых людей получать образование, готовиться к административной и придворной службе, и руководить ими поручалось русскому послу князю Кантемиру. А так как деньгами их снабжали в Петербурге скупо, то труд учителей, счета за щегольское платье, выпитое вино, за нанятые для юных дворян квартиры нередко посол оплачивал из своего кармана.

Приезжие являлись так часто, что Кантемир в одной из реляций спросил, зачем их посылают? Денег на ученье дают мало, а от недоученных не будет пользы России. В штате посольства значатся только трое стажеров – из каких средств содержать дюжину? Прежнему послу во Франции Александру Головкину платили жалованье 48 тысяч рублей и не отягощали его таким числом дворян посольства.

"…Я в таком недостатке денег нахожусь за остановкою жалованья моего в Коллегии иностранных дел, – писал Кантемир, – что принужден был заложить посуды серебряной часть: ибо у банкира своего уже кредит я потерял, видя он, что надлежащие мне от Двора деньги столь беспорядочно и поздно ко мне пересылаются… Дело к тому пришло, что и съестные припасы в долг давать мне здесь не станут. Я наипаче о том прошу, чтоб вся должная мне сумма была вдруг переведена, чтоб я мог однажды из долгу выбиться и восстановить свой кредит; ибо ежели еще по лоскуткам будет переслано, то никаким образом мне в нужде настоящей исправиться нельзя, понеже что с одной стороны получаю, тотчас отдаю должникам, и остаюся всегда безденежен. Одному банкиру я теперь должен около 60 тысяч ливров, за которые должен рост платить…"

Но вместо ответа Кантемира предупредили из Петербурга, что вскоре к нему будет послан малолетний сын покойного графа Павла Ивановича Ягужинского. Мальчика желали воспитать в Париже под смотрением доброго гофмейстера и обучать всем по его состоянию и возрасту наукам. Кантемир должен был нанять ему квартиру неподалеку от своего дома, чтобы как можно чаще наведываться к мальчику и следить за его поведением и занятиями. Из Петербурга просили также прислать смету расходов, связанных с пребыванием в Париже молодого Ягужинского, как еще "в науках пребывающего, а не как имеющего уже совершенные лета".

Смета была выслана. При всей скромности квартиры, питания и платья выходило не меньше трех тысяч рублей в год.

"Возможно и до 2000 рублей потребные на него издержки сбавить, – писал Кантемир, – умаляя его пищу и число учителей, также употребляя учителей поплоше того, как я приискал, но в таком случае меньше проку от того воспитания ожидать должно".

Однако расчетливым опекунам Ягужинского и эти деньги показались значительными. В рескрипте от имени государыни предлагалось платить не более 1500 рублей… Кантемир сухо ответил, что на полторы тысячи мальчик "здесь содержан и воспитан быть не может, и я принужден буду отстать от того гофмейстера, которого было я ему приискал и искать дешевле…".

Вслед за Ягужинским явились в Париж братья Иван и Василий Головины. На год каждому из них вручили по четыреста рублей, они ж истратили деньги по дороге и пришли в посольство без копейки. Приехали сыновья казненного князя Сергея Григорьевича Долгорукого, прапорщики Александр и Владимир, сыновья князя Хованского – Петр и Александр. Наконец прибыл на должность дворянина посольства поручик Андрей Ефимовский, двоюродный брат императрицы. На год ему ассигновали пятьсот рублей, он покончил с ними в два месяца и пришел просить Кантемира похлопотать о присылке жалованья на год авансом. Пришлось поместить Ефимовского в посольстве, писать о нем в Петербург. В марте 1743 года императрица прислала своему кузену четыре сотни рублей и приказание возвращаться домой. Денег не хватило на расплату с долгами, две тысячи ливров портному взялся отдать Кантемир и полсотни рублей дал поручику на дорогу.

С Ефимовским он отправил в Академию наук свои переводы из Анакреона, перевод всеобщей истории, написанной Марком Юстинианом в I веке н. э., – судьба этой рукописи неизвестна, – а кроме того, собрание своих сочинений – восемь сатир, четыре песни, два письма, шесть басен и девять эпиграмм. Это был самый полный рукописный сборник его произведений.

Елизавета Петровна рукописный сборник от Ефимовского приняла, но разрешения печатать дать не соизволила…

Долгие месяцы ждал Кантемир высочайшей апробации на издание книги и наконец с досадой признал, что, вероятно, в молчании государыни есть и собственная его вина. Когда-то, двенадцать лет назад, писал он такую просьбу к покойной императрице Анне Иоанновне и так же не получил ответа, а для нового прошения поленился искать убедительный предлог, чтобы оправдать отсутствие у него хвалебных стихов – обошелся прежним.

– Да нет, вряд ли столько лет хранились во дворце мои стихи, – успокаивал себя Кантемир. – Кто их станет читать и с теми, что прислал я из Парижа, сравнивать? Нехорошо только, что раньше писанное повторил. Будем считать – за то и наказан…

Дошли до Парижа слухи о том, что арестован поручик Преображенского полка Ханыков, говоривший унтер-офицерам, будто министры поступили неправо, отдав престол русский герцогу Курляндскому Бирону, вместо того чтобы передать правление родителям императора-младенца Ивана – Антону Ульриху и Анне Леопольдовне. Погрозился переделать власть в России генерал-прокурор князь Никита Трубецкой, но, кроме нескольких резких слов, ничего не произвел. Подполковник Пустошкин многих подбивал подать челобитную о замене регента Бирона принцем Антоном Ульрихом и пришел к князю Алексею Михайловичу Черкасскому за советом, кому эту челобитную представить? Тот выслушал, расспросил, кто будет подписывать бумагу, за ответом просил завтра прийти – и поехал во дворец донести Бирону о заговоре. Пустошкина арестовали, в Тайной канцелярии били кнутом.

– Хорош мог быть у меня тесть! – печально думал Кантемир, услышав такие петербургские новости. – Настоящая черепаха так поступать не стала б. Человеческий панцирь, пожалуй, крепче, потому что у людей страху больше. Алексей Михайлович и меня боялся, поди, – вот зятем в семью приму, а его и сошлют – недорого возьмут. Уж он-то не заступился бы. Родного племянника Александра позволил осудить напрасно, хотя и ведал, что тот оговорил себя в застенке Тайной канцелярии. Устрашил Бирон, опасался князь свое богатство потерять. Чуть не так – и все имение могли бы на государыню отписать. Свою жену заставил Алексей Михайлович Бирона благодарить за деньги, что пожаловала ему государыня.

Живость натуры Елизаветы Петровны, желание придать своему двору блеск и парадность парижского, любовь ее к нарядам и праздникам обернулись новым поручением для русского посла. При дворе французских королей понадобилось узнавать о порядке проведения дипломатических приемов, торжественных встреч, о ритуале коронаций, похорон, об устройстве балов и обедов.

Кантемиру был отправлен рескрипт – высылайте описания парижских обыкновений и поведений в публичных торжествах, как коронациях, так и в других случаях, и вообще обо всем, что касается тамошнего этикета. Пришлось ему заняться сбором необходимых сведений.

Как истинный ученый, Кантемир провел библиографические разыскания и обнаружил несколько подходящих к случаю книг. Придворный чиновник Сентот, отец нынешнего посольского вводителя, в свое время составил описание церемониала коронации Людовика XIV. Кантемир получил от сына эту книгу, отдал переписать французский текст и спешно отправил рукопись в Петербург. Там уже проявляли нетерпение и требовали новых документов. Кантемир обещал по всякой почте отсылать сведения о различных торжествованиях, какие только можно будет собрать из надежных известий, и не без горечи заметил:

"Можно было бы избегнуть большого труда, если б я был уверен, что в библиотеке вашего императорского величества находятся печатные книги: церемониал всех дворов европейских, изданный в Голландии г. Русетом, описание коронации Людовика XV, изданное в Париже, и устав кавалеров ордена св. Духа, потому что в этих трех книгах находится все, что требуется указом вашего императорского величества".

Но справку из библиотеки никто Кантемиру не прислал, и он продолжал в рукописном виде снабжать петербургский двор сведениями о порядках при дворе французском.

В очередном циркуляре, присланном Кантемиру, говорилось, что для ясности и скорейшего исполнения русские министры при иностранных дворах должны писать в своих реляциях только о том, что касается государственных интересов, а о прочем, что не так важно, писать в приложении к этим реляциям, рассматривая каждое дело обстоятельно и подробно.

Кантемир в очередном ответе изъявил готовность исполнять приказание" но не удержался от насмешки над канцелярской старательностью: "Прошу также наставления, – добавил он" – если не случится никаких дел, то довольствоваться ли отправлением одного приложения без реляции?"

Поручений из Петербурга не убывало" а исполнять их Кантемиру становилось все труднее. Он был тяжело болен и понимал это. В Лондоне" страдая от болей в желудке" Кантемир предписал себе молочную диету" в Париже приступы боли усилились.

Врачи пробовали применять различные средства" ставили компрессы, делали припарки, проводили массаж, – ничего не помогало. Убедившись в неудаче, они возложили надежду на минеральные воды. Кантемир в 1741 году прошел курс лечения водой источника в германском городе Аахене, но лучше ему не стало.

Два следующие года международная обстановка, смены правителей в Петербурге, русско-шведская война лишили Кантемира возможности продолжить лечение. Только летом 1743 года он побывал на Пломбиерских водах – и снова не получил облегчения болезни. Возвратившись в Париж, он почувствовал, что ему трудно заниматься делами, и в приложении к одной из депеш написал:

"Крайне сожалею, что нынешнее мое плохое здоровье обязывает меня почти неисходным быть из дому, мучая непрестанно в лекарствах, от которых столь мало пользы получаю, что еще и третьего дня имел я сильный припадок жара, и, следовательно, мало в состоянии нахожусь собою исполнять высочайшие вашего императорского величества указы".

Предупреждение Кантемира прошло как бы незамеченным. Вице-канцлер Бестужев хорошо знал, что, хоть и больной, министр при французском дворе будет исполнять свое дело и не оставит служебный пост. Кроме того, заменить больного без ущерба для государственных интересов было некем. Никто из возможных кандидатов не обладал необходимым кругозором и дипломатическим опытом.

Кантемир страдал и от болезни и от того, что работал не в полную силу, что-то упускал, за чем-то не доглядывал, и в начало нового 1744 года, вслед за очередной реляцией, написал просьбу императрице Елизавете Петровне:

"Уже тому близ 4 месяцев, как и до того дряхлое мое здоровье повседневно ослабевает, изнуряется, так что ныне нахожусь в крайне худом состоянии, не могучи нимало что есть без рези в желудке, терпя по все ночи жестокие жары и кашель, которого продление и чахотку мне навести может.

Для освобождения себя от сей болезни во время 4-х годов я употребил все возможные способы, каковые от здешних докторов мне были предписаны, и ни одного из них я уже не миновал, но все советы их до сих пор явились бесполезны".

Кантемир доложил далее, что консилиум пяти лучших парижских врачей присоветовал ему оставить лечение водами, как ранее отказались от лекарств. Решили теперь искать здоровья в умеренном питании и движении тела, а наипаче в какой-либо приятной и недолгой поездке, в которой мог бы он воздух переменить и отбыть нынешнюю свою меланхолию. Полезна была бы езда в Италию за добротою тамошнего воздуха, на срок четыре месяца, и он всеподданнейше просит разрешить ему отпуск и пожаловать из казны денежную помощь, потому что своих Средств не имеет, а болезнь требует немалых расходов…

Рескриптом от 14 февраля 1744 года Кантемир был извещен, что в отпуск можно, о деньгах же говорилось в записке Алексея Петровича Бестужева так:

"А что ж в случае такого позволения, – насмешливо разъяснял вице-канцлер, – просите о награждении, то вам самим небезызвестно, что вы, будучи в характере полномочного министра, посольское жалованье, и больше, нежели другие наши послы, почти два года получали, так что мы не инако думать причину имеем, как что оного вам с излишеством ежегодно доставало, яко вы по нынешнему вашему характеру расходы соразмерять могли".

"Мы" обозначало государыню Елизавету, а думал вместо нее в данном случае и написал вице-канцлер, который сам же не переслал своему полномочному министру в счет жалованья за два года – 10 000 руб., не оплатил наем дома за четыре года – 6700 руб., не возместил чрезвычайные расходы на сумму 700 руб., отчего министр вошел в долги у парижских банкиров и лишился кредита.

Поездка становилась невозможной. Однако лечиться было необходимо, и, сообщив об отказе в казенном пособии Воронцову, Кантемир просил его больше о деньгах не упоминать, потому что он постарается кое-что добыть сам. "Я сколько можно стараться буду тот недостаток дополнить продажею каких уборов, или учредя теснейшую экономию в оставляемом моем здесь доме, и уменьшая сколько возможно расходы дорожные. А то подлинно как перед богом, что я ни одной копейки накопить не мог. Однако ж за тем я не скуден в уборах домовых и в серебряной посуде. Жалованье ж мое не знаю для чего так велико и чрезвычайно кажется".

Надежды на отпуск и радость от мысли, что продажа серебряной посуды и вещей даст средства на лечение по новому способу, позволили Кантемиру продиктовать благодарственное письмо императрице.

"Отъезжая из Парижа в Италию, – записывал Гросс, – я найду там лето и избегну здешнюю зиму, которая мне смертельна. От вашего материнского милосердия и другую высочайшую милость ожидаю и рабски, сколько могу прилежно, о том прошу, чтоб к наступающему новому году меня от здешнего двора отозвать в отечество…"

…В отечество, которого не видел и о котором ежедневно думал двенадцать долгих лет…

2

Мари обратила внимание, как резко похудел Антиох. Он не жаловался, но она замечала, каких усилий стоит ему сохранять привычную бодрость.

В этот вечер на улицу Бурбон Кантемир пришел неожиданно.

– Мари, – сказал он устало, – мне надо с тобою серьезно поговорить.

Мари передала маленького Пьера няне и прошла за Антиохом в гостиную, села рядом с ним, взяла его слабую руку в свои.

– Что случилось?

– Я скоро умру, Мари, я это чувствую,

Мари молчала. На лице ее не дрогнул ни единый мускул. Она только немного побледнела, или это ему показалось?

Начатый Кантемиром разговор был для Мари продолжением давнего и нескончаемого диалога, который она вела с ним почти целый год, с момента рождения второго сына – Пьера. Именно тогда, увидев, как Антиох, взяв на руки малыша, замер, отрешенно глядя в пространство, и то ли от боли, то ли от тяжких мыслей застонал и опустил его тотчас в колыбельку, Мари поняла, что счастью ее пришел конец.

Теперь, когда он заговорил с нею об этом, нужно было собрать все силы, чтобы не усугубить его тяжелого состояния. Нужно было продержаться. Только эта мысль владела ею.

– Не смерть меня страшит. Я истерзан тревогой за тебя и детей. Что с вами будет? Я не в состоянии даже погасить наш долг квартирной хозяйке и лавочнику.

– Долг пустяковый, Антуан, стоит ли о нем тревожиться? – ровным голосом, стараясь не выдать своего отчаяния, сказала Мари.

– Не такой уж пустяковый. Я все узнал.

От слабости Кантемир не мог говорить. Мари уложила его на софу и присела к нему на самый краешек. Лицо ее по-прежнему было безжизненно спокойно.

Одинокими ночами в своем посольском доме Кантемир все продумал до мелочей. Даже теперь, на краю могилы, Антиох не мог написать сестре о Мари и детях. Он не мог этого сделать по той простой причине, что сестра Мария скорее бы отреклась от него, любимого брата, чем признала простую корсетницу и детей его семьею. Иного отношения к ним Кантемир бы не потерпел, поэтому неколебимо хранил тайну, как обычно хранят тайну друг от друга одинокие родные люди, когда у кого-либо из них появляется близкий человек, сводящий на нет его одиночество и тем самым невольно разрушающий атмосферу психологического уюта и взаимного утешения, в котором родные дотоле пребывали.

Поскольку они связаны узами родственными, а не любовными, постольку нет у них возможности даже себе сознаться в ревнивом нежелании признать самостоятельное право близкого существа на счастье. Это нежелание обычно выражается в резком отрицании избранника или избранницы отца, брата, сына, сестры, дочери. Они искренне убеждены, что виною – дурные его свойства: происхождение, образование, прошлое, бедность, расчетливость, отсутствие красоты и прочее. По-своему защищаясь от неминуемой разлуки, родные стремятся на свой вкус и по своему желанию устроить жизнь близкого существа. Это условие им необходимо, во-первых, потому, что составляет занятие, компенсирующее отсутствие личной жизни. Кроме того, их не оставляет надежда, что если они сами устроят жизнь сына, дочери, младшего брата, сестры, то сохранят бразды правления в дальнейшем, обретут благодарность последних как благодетели, в чем неизменно испытывают потребность.

Все это Кантемир понимал и не писал Марии о семье. Но в то же время он знал, что смерть примирит сестру с Мари, потому что уйдет угроза его женитьбы на ней или разрушения их близости. В то же время появится возможность проявить в отношении покойного брата привычную благородную самоотверженность. Вот почему Антиох решил, что только после его смерти Мари следует обратиться к его сестре и братьям. У него не было с братьями духовной близости, по была кровная связь, которая всегда обнаруживает свою силу в минуты горя. Они не откажут в помощи Мари после его смерти. Кантемир не мог им писать. Он боялся тем самым повредить Мари, вызвать раздражение и ревность сестры своею любовью к семье, необходимостью считаться с его просьбой, что сразу же лишит ее сознания собственного благородства и великодушия. Антиох решил во всем положиться на добрую волю сестры и не мешать проявлению лучших свойств ее натуры.