Текст книги "Подвиг Антиоха Кантемира"

Автор книги: Александр Западов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Русский посол в Швеции М. П. Бестужев сообщил императрице Анне Иоанновне, что из Стокгольма к турецкому визирю будет отправлен с письмами курьером майор Синклер, известный в Европе как шпион. Он поедет через Россию, будет наблюдать и расспрашивать о нашей армии, а в Польше станет возбуждать народ против короля Августа и русской государыни, как делал это в прошедшем году. Надо бы, советовал Бестужев, у этого Синклера письма отнять, а самого обезвредить, пустив слух, что на него напали гайдамаки, разбойники или кто другой.

Сотрудникам Иностранной коллегии задача и ее решение представились ясно – примеры бывали. Бестужев знал, что в 1635 году французский министр Лувуа отправил коменданту города Страсбург секретное письмо такого содержания:

"Его величество считает необходимым задержать австрийского курьера, направленного из Мадрида в Вену через Эльзас, и отобрать у него депеши, которые он везет. Для этого близ дороги между Страсбургом и Соверном расположите засаду из трех или четырех верных людей, способных выполнить такое поручение. Надо обыскать курьера, тщательно осмотреть седло и амуницию, делая вид, что искали деньги".

Бумаги нашлись, а что стало с курьером – неизвестно.

Через полгода Бестужев известил, что майор Синклер сумел тайно прибыть в Константинополь, виделся, с кем ему было указано, отдал шведские депеши и теперь готовится к обратному пути. В Стокгольме не надеялись на благополучный исход его поездки, думали, что он не доберется, будет по дороге изрублен или повешен как шпион. Стало быть, уверял Бестужев, виновных искать не станут.

Намек был в Петербурге понят. Граф Миних дал инструкцию драгунскому поручику Левицкому перенять в Польше майора Синклера, взять у него бумаги, которые посылал с ним в Швецию турецкий визирь, может быть, за султанской подписью. Ради высочайших ее величества императрицы Анны Иоанновны интересов разрешалось оного Синклера умертвить или в воде утопить, но прежде письма все без остатка изъять. Такое же приказание получил от Миниха капитан Кутлер. Ему, кроме того, предписывалось то же самое проделать еще с двумя людьми, едущими из Франции в Турцию, – они могли везти тайную почту.

Миних успокаивал себя тем соображением, что в убийстве Синклера не может быть большого греха. Он и в самом деле Российской империи злой неприятель, как турок, то есть военный противник.

Приказ есть приказ. Левицкий и Кутлер взяли у австрийского резидента в Варшаве паспорта, выследили Синклера и выполнили свою комиссию… Левицкий у мертвого забрал документы, передал их русскому министру в Польше барону Кейзерлингу, о нем доложил Миниху, после чего офицеры поехали к местам службы.

Слух об убийстве майора Синклера очень быстро дошел до Стокгольма и вызвал возмущение горожан. Виновниками сочли русских, толпы собирались у дома, где жил посол Бестужев, и там пришлось выставлять усиленную охрану. Гвардейские офицеры открыто грозились убить Бестужева, требовали похода на Петербург, возвращения Выборга.

Сведав о шуме, поднятом за границей по поводу убийства Синклера, царица Анна Иоанновна сделала вид, что недовольна этим происшествием, и написала Миниху, что его люди поступили безответственно. Всем русским резидентам, посланникам и послам за границей был отправлен рескрипт с требованием разъяснить иностранным правительствам, что русский двор не виноват в убийстве Синклера:

"Сие безумное, богомерзкое предприятие нам подлинно толь наипаче чувствительно, понеже не токмо мы к тому никогда указу отправить не велели, но и не чаем, чтоб кто из наших оное определить мог…"

Миних, в свою очередь, письменно заверил императрицу, будто ничто на свете не может заставить его учинить бесчестный поступок и он в этом скаредном деле никакого участия не имеет. А если в берлинских газетах писано, что в убийстве Синклера участвовал русский офицер Кутлер, то, приказав пересмотреть все полковые книги, он может доложить, что за время их ведения один офицер с такой фамилией, верно, обретался, но в прошлом году, вместе со многими другими офицерами, ваял отставку и либо в польскую службу вступил, либо без всякой службы в Польше живет и бог знает от кого и через кого там быть имеет содержав

А пока оправдывались друг перед другом фельдмаршал и царица, убийц майора Синклера отвезли тайно в Сибирь и наградили. Кутлер был произведен в подполковники, Левицкий в майоры, состоявшие при них сержанты – в прапорщики. Только фамилии пришлось переменить: Кутлер стал Туркелем, Левицкий-Ликевичем…

Но время войн со шведами Кантемир обратился к французскому правительству с протестом но поводу искаженных сообщений о характере боевых действий, появлявшихся в парижской печати. Газеты писали о больших потерях русских войск, об убийствах мирных жителей, о сжигании домов с пленными шведами. Зверства русских в Финляндии кардиналу Флори живо писал шведский посол граф Тессин, и выдумки его попадали на страницы газет.

В беседе с Кантемиром кардинал все же не смог не коснуться неудач шведской армии…

– Я старался по возможности хотя бы отдалить вашу войну, однако не сумел этого сделать. Жаль, что суждено будет погибнуть многим людям. И как это генерал Буденброк допустил, чтобы его корпус разбили, – простодушно сказал он, забыв, что разговаривает с представителем другой воюющей стороны. – Опытный, образованный полководец напрасно пожертвовал пехотным корпусом и положил столь дурное начало военной кампании. Все же, – спохватился Флери, – ваши войска тоже несут немалый урон.

– На войне это неизбежно, ваше преосвященство.

– Постойте, – как бы припомнил кардинал, – я читал или мне говорили, будто русские без разбору топят, режут и жгут шведов и финнов, военных и штатских… Разве могут вести такую войну цивилизованные люди?!

– Прошу отложить нашу беседу на военные темы, – сказал Кантемир. – Вероятно, в ближайшие дни я получу необходимые известия и смогу разрешить ваши сомнения. Хочу лишь заверить, что если какой-либо случай подобной жестокости где-то замечен, то произошел он без ведома командиров, и никто в России не одобряет зверских поступков.

Через неделю Кантемир отдал кардиналу Флери перевод отчета о Вильманстрандтском сражении, пришедший из Петербурга, и почтенному министру осталось признать лживыми уверения шведского посла о ничтожных потерях шведской армии и возмутиться фактом убийства русского парламентера-барабанщика с белым флагом.

Предупредил Кантемир кардинала Флери также о том, что шведское правительство готовит манифест, наполненный бранью и клеветой на Россию, который предполагалось разослать в редакции европейских газет. Он просил запретить публикацию манифеста во Франции.

Кардинал Флери ответил русскому послу, что такой манифест выглядел бы непристойным и что, как он думает, война между двумя странами не может извинять грубые хулы против неприятеля, тем более что пользы от ругательств ожидать невозможно. Полицмейстер господин Морвиль объявит печатникам и книгопродавцам о запрещении издавать шведский манифест и присмотрит, чтобы его распоряжение исполнялось.

– Тем не менее, – добавил кардинал, – должен напомнить, что уже несколько лет наше правительство критикует некая церковная газета, и мы не можем ее закрыть, потому что никак не удается узнать, где и кто ее выпускает. Так что, если шведский манифест появится, не считайте, что мы пренебрегли вашей просьбой…

Очевидно, предупреждение Кантемира все же помогло: о манифесте больше не вспоминали.

…В новом, 1743 году первый министр Франции кардинал Флери стал хворать. Две недели он боролся с болезнью, но старое сердце не поддержало волю к жизни. Узнав о кончине своего наставника, Людовик XV горько плакал. Семнадцать лет он не знал забот и царствовал, довольный жизнью, во всем положившись на старшего друга и учителя. Пришло время самому браться за дела. Как-то станут складываться они…

Для Кантемира и других послов и резидентов единственным источником сведений о королевских распоряжениях сделался статс-секретарь Амело. Он разговаривал неохотно, в объяснения не вступал, и видно было, что указы составляются без его участия и он знакомится с ними не раньше, чем приходит время их обнародовать.

Общей системы, видимой цели в королевских распоряжениях не чувствовалось, иногда указы противоречили один другому, и было видно, что подсказывались они разными людьми из тех, кто был близким королю и мог влиять на его решения.

Думая об этом, Кантемир вновь и вновь оценивал прозорливость Макиавелли, умевшего предвидеть возможность такого положения, в котором очутился Людовик XV.

"Если государь не обладает мудростью, – писал итальянский политик, – то у него не будет хороших советников. Впрочем, может быть, что государю удастся довериться одному советнику, который станет направлять его во всех делах и начинаниях, как человек большого ума и многих знаний. Но такое взаимодействие долго не продлится – советник заберет всю власть государя себе, а от него легко избавится.

Немудрый государь постарается взять нескольких советников, но никогда не получит от них общего мнения. Каждый советник будет заботиться о своей выгоде, а государь не сумеет понять их и вывести правильное решение.

Не в советниках сила. Государь должен прежде всего рассчитывать на свое уменье управлять страной и на войско, созданное им для того, чтобы защищать ее границы…" Понимает ли это французский король, похоронивший своего наставника?!

Летом 1743 года среди парижан распространились слухи о том, что в Петербурге раскрыт опасный заговор против государыни Елизаветы Петровны. У Кантемира прямо и намеками дипломаты и французские чиновники спрашивали, что случилось в северной столице, и ему приходилось отмалчиваться – петербургский двор не спешил указать послу, какие демарши ему надо предпринимать и в чем смысл происшествия, о котором заговорили газеты.

Но вот и дипломатическая почта. Оказалось, были разговоры в семьях придворных, что Елизавета Петровна есть незаконнорожденная – за три года до свадьбы родителей явилась па свет, нынешние управители все негодные, надобно выручать брауншвейгскую фамилию – Анну Леопольдовну и ее сына, императора Ивана Антоновича, ему король прусский берется помогать, и австрийский посланник Ботта верный слуга и доброжелатель…

Разговорщиков арестовали, допрашивали, подняв на дыбу, пытали. Генеральное собрание, учрежденное в Сенате, приговорило пятерых казнить, остальных кого сослать, кого высечь плетьми, у всех имения отписать в казну. Императрица приговор смягчила: Степана Лопухина, его жену Наталью, сына Ивана, жену обер-гофмаршала Михаила Бестужева Анну, урезав им языки, отправить в Сибирь.

Австрийскому канцлеру Улефельду, а затем королеве Марии Терезии было заявлено неудовольствие поведением маркиза Ботты – они отговорились отсутствием доказательств его вины. В Париже радовались конфликту между Россией и Австрией, в Лондоне огорчились, ожидая падения Бестужевых, своих доброжелателей, правда, обходившихся недешево. Кантемир сносился с дипломатами обеих столиц и печатал в газетах разъяснения по существу дела, доказывая неизменность внешней политики России и ее миролюбие.

Он следил за дипломатической перепиской, слухами, делал обзоры печатных известий – и составил объемистую рукопись, вобравшую сведения о мнимом заговоре Лопухиных и маркиза Ботты.

Именно в эти дни, начитавшись взаимных уверений и увещаний в дружбе и благорасположении, Кантемир сказал одному из своих друзей, аббату Гуаско, фразу, которую тот не поленился записать:

– Договоры между государствами есть скорее доказательства их взаимного недоверия друг другу, чем торжество политической мысли.

Глава 17
Свои – и чужие

1

Просмотрев переписанные Гроссом дипломатические бумаги, Кантемир остался ими доволен.

Теперь предстояло ответить на письма Марии, не устававшей писать брату о Варе. Он не давал девушке никаких обещаний, и Черкасские себя от них освободили. Но все же… Все же что-то в глубине души связывало Антиоха с Варей, от чего ему хотелось освободиться, особенно теперь, когда в его жизнь вошла Мари. Рассказать сестре правду не было никакой возможности: Антиох заведомо знал ответ, который ничего не изменил бы в его судьбе, но навеки провел бы полосу отчуждения между ним и сестрой, любящей и непримиримой.

Кантемир писал:

" Что касается Тигрицы, то я больше о ней не думаю; мне до того наскучили эти вечные бесплодные разговоры о ней, что у меня уж не хватает на них терпении, особенно когда я вижу, что ее мать ждет кого-нибудь из сынов Юпитера, чтобы выбрать себе зятя, достойного ее чрезмерного тщеславия. Жалею только о бедной девушке, которая так печально проводит лучшее время своей жизни".

Он по-прежнему был осторожен в словах, хотя нетрудно было рассмотреть за ними его холодность к несостоявшейся невесте, желание видеть ее судьбу устроенной и тем самым себя свободным для новой жизни.

Сказав Гроссу, что едет в театр, Кантемир поспешил на улицу Бурбон, радуясь возможности провести вечер в семье. Теперь Мари жила в другой квартире, побольше. Она находилась в том же доме, но этажом выше.

Мари ожидала его. Она очень похорошела, родив сына. Лицо ее обрело выражение спокойного счастья. Выпавшие на ее долю испытания в детстве и юности закалили характер молодой женщины, выработали у нее самостоятельность, главное же, умение радоваться хорошему.

– Здравствуй, друг мой, – сказал Кантемир, целуя ее.

Митю, или, как говорила Мари, Митью, только что уложили в постель. Антиох зашел в детскую. Митя, радостно лопоча, заулыбался отцу.

– Спи, малыш, спи, поздно, – сказал Кантемир, погладив ребенка по светлым, мягким волосам.

К приходу Антиоха Мари обычно отпускала служанку. Они оба заботились о сохранении тайны. Скрыть совсем его визиты теперь, разумеется, было невозможно. Для Митиной няни, служанки и квартирной хозяйки Антиох был Антуаном Дмитро, коммивояжером, находившимся в постоянных разъездах.

Мари приготовила легкий ужин: молочную кашу, сухарики, чай.

Антиох все время чувствовал себя плохо, боли не оставляли его, и Мари знала об этом.

– Как Митя вел себя? – задал Кантемир свой обычный вопрос, на который у Мари всегда бывал обстоятельный ответ. Им обоим все до мелочей в поведении сына было интересно и полно значения.

– Как трудно угадать, каким он вырастет, – заметил Кантемир.

– Это уж от бога, – сказала Мари.

– Нет, голубка, совсем нет, – возразил Кантемир. – Как жаль, что ты не читаешь по-русски. Четыре года назад я написал сатиру, словно предвидя, что у меня родится сын и меня начнут занимать вопросы воспитания. Она так и называется "О воспитании".

– Может быть, ты начнешь меня учить русскому языку, Антуан? – спросила Мари. – Я ведь очень недурно училась в пансионе, и мадам Форестье находила меня способной.

Антиох нежно погладил ее тонкую руку.

– Охотно, Мари. Жаль, что у меня так мало времени для обучения. Едва успеваешь иовидать вас, как надо возвращаться.

– Но, может быть, есть какие-нибудь буквари, по которым учат у вас детей? Мне бы они подошли в самый раз. – Мари улыбнулась.

– Теперь, благодаря заботам государя Петра Алексеевича, есть в России и буквари. Да только я не догадался с собою взять! Разве мог я предположить, что здесь мне придется устраивать школу для своей семьи! Но я напишу в Россию. Пока же постараюсь хотя бы четверть часа в день уделять твоим занятиям. Мне вообще не мешает подумать о твоем образовании.

– Я отвлекла тебя, Антуан, – напомнила Мари. – Ты рассказывал мне о сатире. Как же ты предлагаешь воспитывать детей?

– Ты вот сказала о Мите: как бог даст! Я же стараюсь объяснить, что человека в значительной степени создает воспитание.

 
…То одно я знаю,
Что если я добрую, ленив, запускаю
Землю свою – обрастет худою травою;
Если прилежно вспашу, довольно покрою
Навозом песчаную – жирнее уж станет,
И довольный плод с нея трудок мой достанет,—
 

прочитал Кантемир и тотчас перевел: – «Если запустить плодородную почву, ничего, кроме сорняков, на ней не произрастет. Но и песчаная почва может дать хороший урожай, если ее удобрить и как следует обработать».

– И все-таки главное – натура! Ты сам мне рассказывал, что в вашей семье отец одинаково заботился о воспитании всех сыновей. Константин же оказался дурным человеком, разорил вас всех. Наукой один ты увлекся, остальные до книг не охотники.

– Об этом я не мог не подумать, когда писал. Помимо воспитателей и учителей на ребенка оказывают влияние самые разные люди, чей пример иногда бывает дурен. И нам с тобой, воспитывая Митю, нужно помнить о силе примера.

– Разве ты можешь меня в чем-нибудь упрекнуть? – вспыхнула Мари.

– Я не о тебе, что ты так всполошилась, глупенькая? Я говорю вообще о том, что произносить благонравные слова, не подкрепленные силой примера, – все равно что писать вилами на воде.

 
И с каким лицом журить сына ты посмеешь,
Когда своим наставлять его не умеешь
Примером? когда в тебе видит повсечасно,
Что винишь, и ищет он, что хвалишь, напрасно?
 

Я говорю, как можно журить сына за проступки, которые сам совершаешь у него на глазах, и требовать от него достоинств, которыми сам не обладаешь!

– Вот видишь, Антуан, я непременно выучу русский язык. Он очень труден?

– Для детей нет трудных языков. Трудность обычно в возрасте ученика заключена, не в языке.

– Я так стара? – весело засмеялась Мари. – Все равно не поверю, сколько ни убеждай! Мне кажется, я живу только два года. Моя жизнь началась при тебе. Все остальное господь послал мне, чтобы я тебя оцепила и все, что ты для меня сделал.

– Полно, Мари, мне кажется, ты не понимаешь, что говоришь.

Антиоху действительно казалось, что Мари не осознает трудности своего положения. У него же не шло из головы, что будет с нею и с сыном, если с ним случится беда. Он с трудом расплачивался за квартиру, которую снимал для нее, и за прислугу. Долгов было множество, жалование из России задерживалось по году – по два.

Когда-то в России он писал о своей бедности, которая сопутствовала ему, несмотря на то что он не был отягощен семьей:

 
Хоть могу быть не отец, житель бедный света.
 

Теперь ему стало значительно труднее. Его положение требовало неукоснительного соблюдения этикета, связанного с расходами. Даже перед Мари он стыдился своего безденежья, и ему трудно было отказывать ей в пустяках, которые тем не менее для него были тяжелы.

Кантемир отогнал неприятные мысли и продолжил начатый разговор:

– Дети восприимчивее нас, Мари. Им все внове, все интересно, сердце открыто для добра. Это время нужно сполна использовать, чтобы обучить их всем наукам, жизненной мудрости.

– Чтобы стать мудрым, нужно приобрести жизненный опыт. Мудрость приходит с годами, Антуан.

– Да, но прожить жизнь – еще не значит приобрести жизненный опыт. Каждое событие и явление нужно уметь понять, установить его причину, определить следствие. Вне этого не приходит опыт, а приходит лишь кичливая старость. Ум, увы, не растет в соответствии с возрастом человека.

– Однако, Антуан, его тоже нужно развить. Для того чтобы ребенок мог познавать причины и следствия явлений, которые он наблюдает, ему нужно долго учиться.

– Да, конечно, я имею в виду не младенческий ум, а юношеский. Многое нужно познать ребенку, прежде чем он станет полезным отечеству: гражданское право, мореплавание, астрономию, естествословие, математику. По мере приобретения знаний он становится все мудрее, и все-таки в воспитании не это главное.

– А что же?

– Добродетель. Занятия науками должны иметь прямым следствием воспитание добродетели. Ежели человек при этом останется яростен, горд, жестокосерд, люди не станут его любить, он им будет не нужен. Неискушенный в науках добродетельный простолюдин заслуживает большего уважения и доверия, нежели преуспевший в науках плут.

– Легко сказать – научить добродетели! Ты вот сознаешься, что далеко не всегда науки этому способствуют. Не всегда возможно уберечь ребенка и от дурного примера, ежели даже сами родители следуют добродетели, – грустно сказала Мари.

– Ну, что ты огорчилась, голубка? Я замучил тебя своими наставлениями? Вот выучим о тобой русский язык, и ты сама все прочтешь в моих стихах. Я писал сатиру "О воспитании", имея в виду прежде всего молодых людей, которые вступают в брак и собираются иметь детей, а не тебя лично. Очень важно понимать, что воспитание детей дело для отечества весьма необходимое. И рекомендую ряд правил, следуя которым легче всего воспитать добродетель, и очень хочу, чтобы и ты их помнила, воспитывая сына.

Он совсем еще крошка, Литуан.

Воспитание начинается с момента рождении ребенка. Лучшие воспитатели – то, которые понимают цели его и владеют рядом правил. Нельзя чересчур утруждать детей. Беспрерывные наставления вызывают в детях равнодушие. Наставлять детей нужно терпеливо и ласково, исподволь, играя с ними. Излишняя строгость может только вызвать ненависть к обучению. Избегай делать замечания ребенку при посторонних. Одергивание на людях неизменно приведет к притуплению желания получить их одобрение и любовь славными делами. Следовательно, и путь ребенка к добродетели окажется замедленным, ничто не будет его ускорять. Нужно помнить еще, что опозоренный перед людьми стыда уже не боится.

– Знаешь, Антуан, справедливость того, о чем ты сейчас говоришь, я испытала на себе. Когда я оказалась в мастерской, то хозяйке более всего доставляло удовольствие унижать меня; она понимала, что от этого я сильнее всего страдаю, Она при всех, нарочито грубо совала мне в нос корсет с кривым швом или запутавшимися нитками. И возненавидела эту работу, хотя, скажу тебе, была к ней способна. Кроме того, во мне накапливалась такая ненависть, что я только и думала, как бы мне досадить мадам, и менее всего стремилась исправиться. Я согласна с тобою: нельзя добиться добрых результатов, унижая человека, даже маленького.

Кантемир радовался, что Мари так хорошо понимает его мысли и разделяет их. Он продолжал:

– Никогда ничего доброго не добьешься от ребенка побоями и угрозами. Я бы вообще исключил это средство, столь широко применяемое не только в России, но и в Англии, и здесь, во Франции, из числа средств воспитательных. Они могут привести только к трусости и малодушию. Когда нам представляется, что именно побоями мы добиваемся послушания и прилежания, то необходимо помнить, что человек утрачивает при этом чувство собственного достоинства и перестает ценить его в другом. Став взрослым, он сам начнет угнетать и мучить.

– Вырастим, непременно вырастим Митья, следуя твоим советам, и он прославит имя своего отца… – Мари вдруг запнулась, растерянно и виновато взглянув на Кантемира. – Прости, я…

– Это ты прости меня, Мари, – тихо ответил Кантемир, – Не огорчайся! Если Митя будет отличаться добронравием, он любое имя сделает славным. Разве дело в имени!

Антиох нежно поцеловал ладонь ее узенькой руки.

– За разговорами ушло мое время. А мне пора.

Он зашел в детскую, чтобы поцеловать сына. Спящий ребенок вызвал в нем острый прилив любви. Мальчик был золотоволос и круглолиц. Светлые ресницы бросали на толстые щечки легкие тени. Он совсем не был похож на своего деда – молдавского господаря Дмитрия Кантемира. Но был очень похож на Мари.

2

Кантемир не ожидал, что изучение русского языка доставит Мари столько радости. Он показал ей все буквы. За неделю они освоили фонетику. Теперь, приходя на улицу Бурбон, Антиох говорил с Мари по-русски, пока она не уставала. Правда, приходилось при этом переводить ей фразу за фразой, заставляя ее повторять слова и целые предложения.

У Кантемира была выработана своя метода изучения иностранного языка. Он ежедневно закреплял знания, полученные не только накануне, но в полном объеме за все предшествующие уроки, и определял задачи занятий на несколько месяцев вперед.

С этою целью он составил большой рассказ, в который включил первый минимум слов, необходимый для овладения русским языком.

Рассказ был интересен для Мари, поскольку касался ее жизни, мыслей, планов на будущее, – Кантемир придавал большое значение личному интересу изучающего язык к тексту. Каждое занятие рассказ проговаривался полностью. Усвоению ежедневно подлежала лишь его незначительная часть. Пройденное закреплялось по вопросам, придуманным заранее ко всему рассказу. Эффект обучения превзошел все его ожидания.

Мари обнаружила завидное прилежание и терпение, главное же – прекрасную память и безошибочный слух.

Кантемир впервые выступал в роли учителя, и занятие это пришлось ему по вкусу. К тому же оно еще теснее сблизило их.

Ему было невероятно сладостно слышать из уст Мари произнесенные по-русски фразы.

– Что тебе приготовить на обед? – спрашивала она, и Антиох, сообразуясь с ее познаниями в русском языке, называл несложные по названиям блюда.

Антиох принес Мари переписанную набело последнюю сатиру, составив ей в помощь небольшой русско-французский словарь и переведя на французский язык примечания.

Ему очень хотелось, чтобы она высказала о ней свое мнение и заодно приобрела навыки перевода.

Мари взяла в руки сатиру с опаской, но читать стала храбро "На бесстыдную нахальчивость", – не без труда перевела она название.

Затем она взяла листы, исписанные рукою Кантемира по-французски. Это были его примечания.

" Осмеяние бесстыдной нахальчивости есть главное намерение сей сатиры, в которой издатель потом вкратце коснулся нынешнего века погрешительному суду о делах человеческих, заключает похвалами императрицы Анны. Писана она в Париже в конце 1739 года", – прочла она. Затем взяла оригинал и сличила с переводом.

Далее Мари прочитала пояснение к первому стиху: "Для обличения бесстыдности и нахальчивости стихотворец начинает сатиру описанием своей собственной стыдливости и несмелости, которые два свойства сам в себе дивно вкорененны усмотрел, и от того случай берет подробно изъяснить в таком намерении, с какою осторожностью сатиры писать должно и каков быть должен слог стихов, кои, как он говорит, честь бы можно".

Тот же текст она осилила и по-русски. Засмеялась, довольная. Не так трудно! Затем взялась за стихи. Вот она, эта первая строчка, с которой начинается пояснение:

 
Счастлив тот, кто, на одной ноге стоя…
 

Непросто было читать по-русски. Но Мари отыскивала нужные слова в тетради, исписанной рукой Кантемира.

 
Меня рок мой осудил писать осторожно,
И писать с трудом стихи, кои бы честь можно.
Когда за перо примусь, совесть испытаю…
 

Ей становилось радостно, когда смысл написанного вдруг раскрывался перед нею. Она, быть может, одна знала, как непросто давалось ему сочинительство. И не потому, что он с трудом подбирал рифму. Уж кто, кто, а Мари знала, как легко он это делал. Играя с сыном, Антиох часто рифмовал все подряд, чтобы развлечь его и заставить запомнить необходимые правила поведения. Кантемир с трудом пишет стихи, потому что испытывает ответственность перед читателем за каждое слово. Мари не могла ранее прочесть, что было им написано, но душу его знала хорошо, знала так, как может знать только жена, потому что никому другому не дано туда заглянуть. Это необъяснимое таинство. Совестливость Антиоха, о которой он упоминает, ей была известна. Каждая строка стихов оживала для Мари, потому что за нею стоял любимый человек. Она слышала его голос, его интонации, наблюдала его поведение, поступки. Кантемира не могла вдохновить на сочинительство личная обида, или оскорбление, или желание отомстить. Не стал бы он писать и для славы. Ни в гневе, ни в зависти он бы не поднял пера.

Мари столько раз приходилось иметь дело с этой удивительной совестливостью, требовательностью к себе Кантемира как сочинителя, что она мгновенно не только поняла, что написал Антиох, но и запомнила. Вредить ближнему стихами Антиох считает недостойным. Помогать людям исправить свои пороки, понять природу своих поступков, научить отделять доброе от злого – вот цель его сочинительства.

Бывало, мадам Либо учила их не только обращению с материалом, из которого шьются корсеты, правилам шитья, но и обращению с заказчиками: интонациям, словам, улыбкам, поведению. Это умение она ценила едва ли не так же высоко, как умение сшить хороший корсет.

Разбирая строку за строкой восьмой сатиры Кантемира, Мари поняла, что у сочинителей свои правила и нормы поведения. Очень важно, оказывается, знать, что и как надо писать, о ком и для кого. Есть сочинители, которые это делают дурно.

Антиох говорит, что менее всего думает, много или мало он написал стихов. Он заботится о том, как они написаны.

Мари в ранней своей юности любила читать, йотом уж ей некогда было, но последние годы она вновь пристрастилась к книгам. Она знала по опыту, что некоторые стихи, хотя и читались гладко, были непонятны. Антиох как раз и писал о том, что не желает беспутно лепить одно слово к другому, добиваясь, чтобы каждое из них имело свое место и было необходимо.

Особенно Мари поразила его забота о том, чтобы невзначай не обидеть кого-либо стихами.

 
Во всем между тем смотрю, не чресчур ли смело"
Не досадна ли кому речь, что с пера сплыла,
Стрегучись, чтоб, хуля алы нравы, не открыла
Злонравного ясная чрезмеру примета.
 

Памятна была Мари история, когда учитель словесности в пансионе почитал им рассказ о маленькой рыжеволосой девочке Мари Жильберт, которая совершила кражу – утащила куклу в доме, где ее мать служила кухаркой. Рассказ был сентиментально-нравоучительным, но совпадение имени Мари с именем героини причинило ей острые страдания. К несчастью, даже волосы у нее были рыжие. Во время чтения девочки как одна повернулись в ее сторону. Раздались даже возгласы: «Мари-воровка!» Незаслуженная обида полоснула по сердцу. Она была растоптана, унижена в глазах своих подруг, мгновенно превратившихся в жестокосердых истязателей, напавших на беззащитную жертву.

Мари в слезах выскочила из дортуара. По счастью, мимо проходила мадам Форестье, которая усадила ее, захлебнувшуюся слезами, рядом с собой и заставила рассказать, что случилось. Она сумела, переговорив с воспитанницами и учителем, тотчас прекратить травлю, но Мари не скоро забыла обиду. Часто, проснувшись ночью, она мечтала написать рассказ, в котором бы совершали дурные, омерзительные поступки обидевшие ее подруги. И представляла себе, как этот рассказ читает в дортуаре учитель.

Годы шли, она забыла и о своих давних обидах, и о своих мстительных мечтах, но теперь, читая сатиру Кантемира, обо всем вспомнила. Значит, Антуан думает о тех, кому доведется читать его стихи. Он не хочет никого обидеть, даже тех, кто причинил ему горе. Это правило сочинителя. Он карает зло, которое видит, но заботится о том, чтобы не придать своим героям портретного сходства.