Текст книги "Лунные бабочки"
Автор книги: Александр Экштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Глава восьмая
1
Капитолина Витальевна Шадская посмотрела на доллары, оставленные Сашей Углокамушкиным. Как и он, Капа не видела особого смысла пользоваться их благосклонностью. В неожиданно и легко пришедших деньгах чаще всего кроется затаенное и мстительное коварство. «С деньгами всегда так, – подумала Капа и пачку за пачкой перебросала доллары из кожаного кисета в большую плетеную корзину, – среди них нет ни одной незаговоренной купюры».
Она положила в корзину поверх денег снятые со стены вязанки фиолетового лука и отнесла корзину на чердак, поставив среди корзин с яблоками и морковью, пересыпанной сухим песком. Сделала она это не для того, чтобы спрятать деньги, а чтобы убрать с них недобрую энергетику. Донской фиолетовый лук мог справиться с этой задачей как никто другой. Его вешают на стены своих домов, особенно на юге России, женщины эмпирического вдохновения – ведьмы. Всю жизнь Капитолину Витальевну сопровождали вязанки этого лука. Когда ей было двенадцать лет, родители переехали из села Троицкого, что рядом с районной Неклиновкой, в Таганрог. Мать Ефросиния, умирая, в самый последний момент подозвала дочь и сказала:
– Дай мне в руки луковицу из вязанки над кроватью, а затем забери из рук обратно и съешь после того, как меня похоронят.
Так родовое наследство Шадских, ведьмовство, перешло к Капе…
Капитолина Витальевна спустилась с чердака в дом, взглянула на себя в старое зеркало на столе и взяла лежащие рядом с ним семьдесят стодолларовых купюр, вытащенных по одной из семидесяти десятитысячных пачек, дремлющих на чердаке. Она хотела выяснить природу темной силы, заключенной в этих деньгах. Проведя деньгами перед зеркалом, стараясь, чтобы в нем не отразились ее руки и лицо, она положила их в сумочку и, покинув дом, направилась на премьеру спектакля «Дреды для моей жены», поставленного таганрогским режиссером Фагодеевым-Ступинским. Режиссер был влюблен в Капитолину Витальевну, но это не волновало Капу Шадскую. Она манипулировала мужской влюбленностью по желанию, когда надо «включая» ее, а когда надо – «выключая».
Фойе театра, впрочем, как и буфет, было полным. Премьера спектакля – значительное событие в жизни оригинального, ни на кого не похожего, театрально-промышленно-морского города. Таганрог всегда был и будет городом амбициозно-честолюбивого вдохновения, ибо в его основание заложено именно оно – имперское вдохновение Петра Первого.
Капитолина Витальевна вошла в фойе и сразу же почувствовала себя в своей тарелке. Она, как и театр, была демонстративной личностью. Как всегда, на премьеру вместе с мужем пришла Стефания Алексеевна Самсонова. Сам Самсонов стоял возле широкой лестницы, ведущей в ложи, и разговаривал с председателем ОАО «Мегаком» Иваном Земляком и генеральным директором ООО «Торговый дом "Мегаком"» Павлом Редереевым. Оба бизнесмена тоже пришли с женами и тоже, судя по выражению их лиц, не являлись завзятыми театралами. Капа отметила, что еще не появился мэр Рокотов, но зато прибыл с супругой генеральный директор металлургического завода Сергей Видаш, с лицом человека, входящего с инспекционной проверкой на склад готовой продукции цеха горячего проката. Преподаватель судомеханического колледжа Рокецкий мелкой рысью трусил за широко шагающей супругой. Сама же Танечка Литвинова, радостно улыбаясь, поспешила навстречу Капе и начала сообщать городские новости:
– Капочка, ты представляешь, Алена Дыховичная, чтобы у нее стояли груди, приподняла их бесцветным особо клейким скотчем.
– О Боже! – Капа даже прижала ладони к щекам от испуга. – У нее же шестой размер.
– Вот и я говорю…
Танечка столь неожиданно и резко остановилась напротив Капы, что не сумевший повторить ее маневр Рокецкий активно набежал на нее.
– Ой! – взвизгнула журналистка, вскидывая руки, и, чтобы не упасть, устремилась вперед. Капа едва успела сделать шаг в сторону, пропуская падающую подругу, которая все-таки рухнула, хватаясь руками за галстук только что вошедшего мэра Рокотова. Галстук, как и выдержка готового ко всяким неожиданностям мэра, оказался на высоте. Татьяна Кировна приняла диагональное положение, упираясь ногами в голову рухнувшего вслед за ней на пол Рокецкого и двумя руками держась на весу за галстук главы города под самым горлом. Рокотов стоял как глыба, удерживая повисшую на нем журналистку, и даже пытался делать вид, что ничего не заметил. Стоящая рядом с ним супруга, Литиция Егоровна, печально вздохнула, увидев, как начинает краснеть от удушья лицо мужа, и певуче проговорила:
– Танечка, разожмите пальцы, и вам станет гораздо удобнее.
Растерявшаяся от неожиданного совета Литвинова разжала пальцы и сменила диагональное положение на горизонтальное, уткнувшись носом в блестевшие как зеркало туфли мэра. Позади нее невозмутимо лежал решивший пока ничего не предпринимать Рокецкий. Зрелище было потрясающим, куда там театральной премьере. Рокотов повертел головой и, не теряя спокойствия, произнес:
– Артисты есть артисты, а журналисты – так вообще забавники.
Он взял Литицию Егоровну под руку и, осторожно переступив через лежащую и тоже решившую пока ничего не предпринимать журналистку, направился к спешащему ему навстречу художественному руководителю театра.
– Вставай, – поспешила на помощь подруге Капа. – Видишь, как опасно держать мужа на слишком близком расстоянии.
– Черт! – стремительно вскочила на ноги Таня Литвинова. – Я прическу не испортила?
– Танюша, с твоими дредами под спектакль голову можно даже в урну совать, все равно красиво будет.
– Спасибо. – Таня злобно посмотрела в спину Литиции Егоровны и, присев на корточки, нежно погладила по голове затаившегося мужа: – Вставай, Федюша, поговорить надо.
– Рокотов молодец, – прокомментировал ситуацию Самсонов. – Бабы так и виснут на нем.
– Ага, – покивал головой Редереев, – обаятельный мужик.
– При чем тут это? – вклинился в разговор Иван Земляк. – Скоро у нас в городе вавилонское столпотворение начнется, битва гигантов за право разработки месторождения «бафометина». Интересно, кто выиграет – «Лукойл», «Юкос» или Абрамович, а, Семен Иосифович?
– Следствие, – профессионально пошутил Самсонов и уточнил: – Мне-то какое дело, хотя бы и Абрамович, лишь бы войны рядом с Таганрогом не было. Ты лучше туда посмотри.
Посмотреть было на что. Из буфета по лестнице спускалась супружеская пара Дыховичных. И если полуреабилитированный Илларион Кузьмич выглядел, как всегда, щеголевато-импозантным, то его жена, Алена Кондратьев-на, вызывала у мужчин оторопь. Вечернее платье из ткани «голубой лед» было сшито с таким амбициозным вдохновением, что Алена Кондратьевна стала в нем похожа на что-то такое, чему еще не придумали название. Нечаянно затесавшийся среди сливок городского общества Шах-Исмаил Мулинбек, капитан турецкого сухогруза, стоявшего в ожидании погрузки в таганрогском порту, увидев Алену Кондратьевну, зажмурил глаза, затем прижал к ним ладони и, натыкаясь на людей, покинул театр. С тех пор его больше нигде не видели, ни в городе, ни на сухогрузе, ни в Турции,
– Алена обалдела, – вновь прокомментировал ситуацию Самсонов. – По-моему, так не бывает.
– А вдруг, – не захотел расставаться с мечтой Иван Земляк, – а вдруг это все настоящее?
– Я думаю, все-таки Аликперов, у него инвестиции и хватка профессионала, – высказался Павел Редереев. – Тем более что я с ним знаком, видел по телевизору. Хотя кто его знает, – вдруг засомневался он, – может, я Абрамовича недооцениваю.
Самсонов переглянулся с Земляком, пожал плечами и дипломатично произнес:
– Может быть.
Алена Кондратьевна была красивой женщиной всегда, но это «всегда» приближалось к черте «когда-то». Было хорошо заметно, что ей трудно удерживать в повиновении свои устремленные вперед груди. Одним словом, это выглядело как 180 см (180-100-120) под куполом цирка без страховки.
Вскоре в фойе появилась Любочка Кракол в сопровождении режиссера Фагодеева-Ступинского. Капитолина Витальевна «сделала стойку» и «мурлыкающей» походкой направилась им навстречу.
– Капа! – Любочка поцеловалась с Капитолиной Витальевной. – Фагоша только что мне рассказывал, как ты его преследовала, чтобы оженить, но он чудом избежал этой участи.
– Э-э-э, – остолбенел режиссер, не ожидавший от своей пассии такой прямолинейной откровенности, не принятой в среде порядочных людей. Он с трудом сглотнул слюну и, внимательно посмотрев в глаза Капы, признался: – Ну вот такой я брехун, Капа, что поделаешь.
– Угм-руу, – промурлыкала Капитолина Витальевна, беря Любочку под руку и поглаживая ее по кисти. – Я не обижаюсь. – Она открыла сумочку, вытащила оттуда семь тысяч долларов и протянула их режиссеру: – Это тебе на постановку нового спектакля, спонсорская помощь от моего друга-бизнесмена. Он просил не называть его имени, но твое творчество ему нравится.
– Спасибо, – растрогался и расшаркался Леонид Лава-деевич Фагодеев-Ступинский, пряча доллары в карман. Он чуть не всхлипнул от умиления, но вовремя удержался. – Очень кстати, у меня грандиозный замысел.
– Люди боятся необъяснимого, шарахаются в сторону от несерьезного, придают своей жизни ложную значительность. Даже произнесенное «мы» – это всего лишь плохо замаскированное «я». Он, она, они без понятия «я» – бессмысленны. Казалось бы, невероятный простор для развития индивидуальности, свобода для личности, но черта лысого. – Мурад Версалиевич достал из кармана халата оторванный карман от другого белого халата и, тщательно высморкавшись, выбросил его в форточку. – Так о чем это мы говорили? – спросил он у своего напарника, такого же, как и он, санитара загородной психиатрической больницы Дарагановка Шлыкова. Екатерина Семеновна решила, что это объединение обязанностей хорошо для практикующего врача и в материальном, и в профессиональном плане.
– О людях, – равнодушно напомнил ему Шлыков.
– Люди, – хмыкнул Левкоев. – О них говори – не говори, меньше их все равно не станет. Куда ни взгляни, всюду люди и собаки бродячие. Вчера повел в баню на хоздвор третью палату, так меня укусила сука какая-то.
– Да, – посочувствовал Шлыков, – суки – они такие. Вот ты, Левкоев, на мой взгляд, тоже сука. – Шлыков рассматривал извлеченный из шкафчика белый халат с оторванным карманом. – Удовлетворил свое «я» за счет моего кармана и думаешь, что после этого я дам тебе развиваться как индивидуальности и освобожу как личность, так, что ли?
– Конечно, – удивленно взглянул на него Мурад Версалиевич. – Развитие «я» остановить невозможно. Оно все время самоудовлетворяется. Допустим, ты сейчас за свой карман меня топором по черепу шарахнешь и тем самым удовлетворишь свой внутренний мир, свое неповторимое «я».
– А как же в таком случае твое «я» самоудовлетворится? – Шлыков взял халат санитара другой смены, а свой повесил на его место.
– Да, но ведь ты же меня, а не себя по голове стукнешь, – удивлялся непонятливости напарника Левкоев.
В глубине больницы, в той стороне, где был кабинет главврача, зазвенел звонок, затем звонки распространились по всей больнице – в буйном, хроническом и алкогольно-бытовом отделениях.
– Хрущиха пришла, – запаниковал Шлыков, – скорее одевайся.
– Да-да, – Мурад Версалиевич натянул на голову белый колпак, – я готов.
Санитары выскочили из раздевалки и помчались на ежедневную планерку у Екатерины Семеновны Хрущ…
Екатерина Хрущ во времена своей весенней свежести закончила культпросветучилище в городе Ростове-на-Дону и поэтому обожествляла культуру в любом ее проявлении: от вежливого «вы» в общественном транспорте до режиссера Фагодеева-Ступинского, время от времени укрывающегося одеялом в ее постели. Не выдержав испытания художественной самодеятельностью, которую она должна была организовывать при ДК «Красный котельщик» города Таганрога,
Екатерина Семеновна поступила в медучилище и с отличием закончила его.
– А-а, пришли, – помахала она рукой Шлыкову и Левкоеву, – заходите, присаживайтесь, докладывайте.
Надо отдать должное Екатерине Семеновне. После того как Мурад Версалиевич был уличен в «финансовых махинациях с бюджетными средствами, выделенными на нужды больницы», «латентном гомосексуализме с привлечением сексуальной энергии пациентов своей больницы», «чрезмерном непрофессионализме, повлекшем за собой самоубийство талантливого художника», «невыполнении приказов руководства» и «отчуждении в свою пользу жилплощади хронических одиноких больных», его чуть не отправили в места лишения свободы, но Екатерина Семеновна легла грудью и отстояла у правосудия Мурада Версалиевича. Груди у Екатерины Семеновны были что надо, и она не только отстояла Мурада Версалиевича, но и села на его место в кресло главврача. Психиатрия как наука и развивающаяся медицина осуществляется лишь на уровне столиц и крупных секретных стационаров. На уровне провинции врачу-психиатру достаточно знать перечень из пяти сумеречных лекарств и обладать навыками интеллигентного человека, волею судьбы и образования выполняющего режимно-охранные функции. Так что должность главврача в загородной больнице Дарагановка была по плечу Екатерине Семеновне Хрущ.
Мурад Версалиевич и Шлыков – бывший директор таганрогского клуба железнодорожников, прославившийся в городе тем, что повез замминистра путей сообщения показывать «объект культуры», возглавляемый им, и полтора часа блуждал по городу, разыскивая место своей работы, достали из карманов брюк двадцатичетырехлистовые тетради и приготовились к ежедневной церемонии доклада. Надо сказать, что и Шлыкова Екатерина Семеновна Хрущ тоже отстояла своей грудью от уголовного преследования. Сделала она это, по ее же выражению, «из-за ушедшей юности». Шлыков и она в свое время закончили одно и то же Ростовское культпросветучилище.
– Значит, так, – прокашлялся Александр Александрович Шлыков, – по графику на этой неделе подлежат негласному наблюдению временно выписанные из стационара Шмага Бублик, по паспорту Татьяна Антоновна, и Гад Васильевич, то есть Гилькин Марат Васильевич.
– Этих не будем обсуждать, – постучала карандашом по столу Екатерина Семеновна, – уже осень. К ноябрю родственники снова отправят их к нам, но уже по увеличенным расценкам. Инфляция. Ну ладно, давайте дальше, Александр Александрович. Удалось ли обнаружить ярко выраженных потенциалов?
– Нет, – покачал головой Шлыков, – шизофреников полно – каждый четвертый, но ярко выраженных и готовых к стационару нет.
– Мурад Версалиевич, что у вас? – Екатерина Семеновна взглянула на Левкоева с легким оттенком доброжелательной насмешливости во взгляде.
– Негласно наблюдаемых хроников двое: Масютина и Банзюк. Масютина в понедельник повесилась, так что в полку суицидников убыло, а Банзюк есть Банзюк. Его брат опять квартиру продает, где он прописан, значит, скоро нам придется защищать в суде интересы нашего недееспособного больного.
– Понятно, – опечалилась Екатерина Семеновна, – защитим, конечно. Увидишь Банзюкова брата, пришли ко мне. Дальше.
– Обнаружены потенциалы, – оживился Мурад Версалиевич. – Двое – преподаватель музучилища Шадская Капитолина Витальевна и Дыховичный Илларион Кузьмич.
– Шадскую не трожь! – вдруг гневно возбудилась Екатерина Семеновна и ударила кулаком по столу так, что лежащее на нем толстое стекло дало трещину. – А то мы тут все в потенциалов превратимся. Вы же не придурок, Мурад, а психиатр, – укоризненно посмотрела она на Левкоева. – Еще великий Сербский говорил, если психиатр видит женщину с темными глазами, в которых заметны на зрачке зеленые яркие точки, то он должен всячески отказываться от желания видеть ее своей женой, любовницей и пациенткой. Капа – стопроцентная ведьма, – вдруг перекрестилась Екатерина Семеновна. – Кому, как не психиатрам, знать, чем это чревато.
«Сама ты ведьма», – подумал Мурад Версалиевич, а вслух сказал:
– Нет так нет, а как насчет Дыховичного? У него явные симптомы эмоционального ступора, особенно после последнего происшествия в театре.
– Насчет Дыховичного нормально, – согласилась с кандидатурой зававтобазой Екатерина Семеновна. – А что произошло в театре?
– Я тоже знаю, – влез в разговор Шлыков. – Жена Дыховичного свои фугасы жутких размеров скотчем, чтоб стояли, приклеила, а они оборвались, вывалились наружу прямо перед режиссером Фагодеевым…
– Ой, мамочка родная! – вдруг зашлась смехом Екатерина Семеновна. – Вот пассаж. Представляю лицо Фагодеева, ха-ха-ха!
– Он упал, скатился по лестнице вниз, хе-хе, – подхихикнул начальнице Левкоев, – и сломал ногу и руку. Сейчас лежит в больнице, хе-хе…
– Хватит! – сразу стала серьезной Екатерина Семеновна. – Нельзя смеяться над чужим горем. Ну, – она посмотрела на Мурада Версалиевича, – а при чем здесь Дыховичный?
– А он как схватился за спинку стула в этот момент, так и не отцепился до сей поры. Дома с выпиленной из него деревяшкой сидит и в одну точку на стене смотрит.
– Это ступор, – согласилась Екатерина Семеновна. – Ставлю двести рублей на две недели.
Невинная забава главврача и двух санитаров заключалась в том, что в свободное от работы время они определяли потенциальных клиентов и делали ставки на небольшие суммы, угадывая, дозреет ли клиент до стационара или нет. И если дозреет, то через какое время.
– Неделя, – буркнул Шлыков, доставая из кармана купюру и кладя ее на стол.
– Сто на сто, что все пройдет без последствий, – сделал ставку Мурад Версалиевич.
– Если все, – Екатерина Семеновна смела купюры в ящик стола, – то приступаем к работе.
– У меня сегодня странная встреча произошла, – лицо Мурада Версалиевича отобразило недоумение, – но вполне возможно, что я обознался. Видел на остановке возле кладбища странного бомжа, похож на Аскольда Иванова, помните банкира, председателя Азово-Черноморского банка? Говорили еще, что он Серегу Васильева убил и сам застрелился.
– Тебе показалось. – Шлыков направился к выходу из кабинета. – Я Аскольда знаю, его Хомяком в молодости дразнили. Жив он или умер, не знаю, но бомжем он по сути не может быть, натура такая. Ты у него все забери, посади в тюрьму, сделай инвалидом – все равно, гад такой, выкрутится и «мерс» себе купит. Я бы таких расстреливал.
Шлыков, как и все культурно-просветительские люди, кормящиеся на третьих ролях в социальной иерархии, считал, что людей, живущих более чем на пять тысяч рублей в месяц, нужно сажать в тюрьму и ежедневно бить по морде.
– Может, и показалось, – охотно согласился Мурад Версалиевич. – Я его плохо знал, всего лишь несколько раз видел.
2
Бомж в классическом виде – это не социальное, а философское явление. Всегда находились на Руси люди, очарованные грязным и вонючим обаянием бродяжничества, которое в большинстве случаев является загибом гордыни, клинической картиной высокомерия. В России обыватели не до конца понимают, то есть совсем не понимают, что такое бродяга БОМЖ, рассматривая его лишь с позиции «фу, какой противный и вонючий»…
Аскольд Иванов вылечился от непреодолимого отвращения к жизни и людям. Не то чтобы он воспылал христианской любовью к последним, но в нем очнулось от шока чувство собственного достоинства и тяга к преодолению трудностей. Ему надоели забвение и обитающий на обочине жизни контингент. Тем не менее благодаря этому контингенту он стал снисходительнее к поступкам людей, находящихся на острие общественно-политической жизни. Где-то там, на дне социума, он понял, что «теплотрассный» бродяга выполняет очень важную общественную функцию. Люди, готовые опустить руки перед обстоятельствами, наталкиваясь взглядом на «человека помойки», находят в себе дополнительные ресурсы и вновь вступают в бой за достойное существование. На счету каждого бомжа десятки тысяч спасенных от падения на дно жизней. Один вид грязного бродяги стимулирует волю и лечит отчаяние у обывателей.
Бомжи Санкт-Петербурга дали Аскольду Борисовичу кличку Фонарь, то ли наделяя его сократовским высокомерием, то ли придавая этой кличке обыкновенный российский смысл. Они сразу признали в Аскольде Иванове бомжа от нечего делать, хотя Аскольд Борисович превосходно знал, что делает. Он сбивал масть…
Сбивать масть – это великое искусство, которое иногда называют «корректировкой кармы», но это как раз и есть то, что называется «фонарем». Искусством сбивать масть владеют единицы, и Аскольд был из их числа. Он с одинаковым совершенством чувствовал удачу и катастрофу и с одинаковой безукоризненностью овладевал первой и до возможного максимума смягчал последствия второй. Еще тогда, в Сочи, сразу же после появления перед Ирочкой Васиной карикатурного вида человека с черными и голубыми цветами, он услышал в пространстве своего мира щелчок приближающейся катастрофы, но на тот час он слишком долго находился в финансово-социальном благополучии, и зэковские инстинкты в нем притупились. Аскольд не придал значения щелчку, и ее величество Неудача приговорила его к смертной экзекуции. Разрыв с другом детства Сергеем Васильевым и его страшная гибель, два беспредельных задержания и водворения в КПЗ, клевета в прессе, предательство московских друзей и утеря покровителей, отречение от него родителей и их почти одновременная смерть – полный цейтнот во всем. Но только в Санкт-Петербурге, увидев перед собой упавшую в героиновую яму Ирочку Васину, он понял, что следующим будет он, и наконец-то вспомнил об уроках тюрьмы и первой заповеди игрока: «Если не везет – сбей масть». В этот же день, среди промозглого петербургского марта, захватив лишь документы и не взяв ни копейки, он вышел из квартиры Ирочки в никуда. Уничтожил документы и поспешно, в режиме аврала, без имени, без адреса, без биографии, скрылся на дне жизни.
Судьба искала его и там. Несколько раз приближалась, принюхивалась. Шрам от удара ножом до сих пор побаливает перед непогодой. Но постепенно все затихло и покрылось тиной забвения. А месяц назад, вычесывая из бороды вшей, Аскольд услышал в пространстве вокруг себя щелчок – это вышла из комы Удача и Судьба поменяла свою ориентацию. Карма скорректировалась.
3
Легкий, словно предутренний ветерок, бес поэзии овладел Степой Басенком в тот момент, когда он входил через центральный вход на городское кладбище. «Я странник, – зазвучали стихи, – приходя и уходя, я на волну похож, на тихий шаг миров, шаг еле слышный, едва иду, чуть-чуть касаясь шага».
Степа направился к зданию администрации кладбища и еще издали увидел возле входа сидящего на лавочке могильщика Ноткина по кличке Валера-Оптимист. Увидев Степу, Ноткин поднялся и пошел ему навстречу с лучезарным выражением неведения на лице.
– К нам? – обескуражил он Степу Басенка вопросом.
– Мимо, – сплюнул Степан через левое плечо. – Говори, что там у тебя?
– Хомяка видел, – продолжал улыбаться Ноткин. – Сидел возле могилы своих стариков, водки не пил. Вид у него зачуханный, сразу видно – черт по жизни, ездил тут весь в белом по городу на карете, козлина.
– Заткнись, – посоветовал ему Степа. – Точно Иванов, или тебе с дури примерещилось?
– Да тю на меня! – развеселился оптимист. – Он, конечно. Сосед. От могилы родителей пошел на могилу другана, Сереги-десантника, и тоже водки не пил, сидел, козлина.
– Заткнись, – равнодушно отреагировал Степа. – Дальше.
– Все, – радостно развел руками Оптимист. – Посидел, подумал и ушел спать куда-то на помойку.
– У родителей же дом, кажется, остался, – удивился Степа, – почему на помойку?
– Не-а, не остался, – расхохотался Оптимист. – Они мне его завещали. Я же в сарае раньше жил на огороде, как козлина.
– Ну ладно, – Степа похлопал Ноткина по плечу, – иди работай. Никто не обижает?
– Не! – согнулся, не выдержав собственного смеха, Ноткин. – Кто же гробокопателя обидит, козлину такую?
– Гробозакапывателя, – улыбнулся Степа Басенок. – Ладно, смотри, проверяй, звони.
Идя к выходу, где его ожидал Стромов на своей «Оке», он вновь почувствовал цокот рифмованных копыт в своих мыслях: «Слегка печали на причале, чуть-чуть тоски, и, будто по ошибке, застыть в улыбке…»
Прибыл, ну и прибыл. Уголовный розыск лишь зафиксировал появление Аскольда Иванова в городе. Вне денег и банка он не представлял никакого интереса для оперативников, сыщики упавших не добивают.
– Если не будет нарушать закон в этом статусе, – подвел черту Самсонов после доклада Степы Басенка, – то и ладно, пусть живет на родине возле родных могил.
Возвращение везения – действие неспешное. Это как выздоровление после тяжелой болезни.
Как-то так получилось, что могильщик Ноткин «случайно» наткнулся на Аскольда Иванова возле вещевого рынка, где тот с глубокомысленным видом эпикурейца приглядывался к картонной таре для своего ночного ложа.
– Ну ты даешь, Аскольд Борисович. – Ноткин расхохотался от восторга. – Наверное, думаешь, что я, козлина землеройная, – он вытер выступившие от смеха слезы, – прямо даже не знаю, почему домой не идешь?
Ноткин, как и все ушибленные головой с рождения, обладал простоватой и глубинной нравственностью, чем-то похожей на инстинкты животного. Ежедневное участие в отправке человеческих тел на утилизацию выработало в нем презрение к социальным статусам. Какая разница, кем ты был, если с самого рождения понятно, чем ты станешь? Одним словом, Ноткин был неизлечимым придурком и поэтому чувствовал, что с Аскольдом что-то такое произошло и так просто это не кончится.
– Домой? – переспросил Иванов, отметив в мыслях уже непривычное Борисович. – А у тебя семья есть?
– Ты знаешь, – обрадованно изумился Ноткин, – есть. Жена у меня умная, заразюка такая, а двое детей так вообще малахольные. Но дом большой, да и не мой, хотя и мой по всем бумагам. Одна половина с входом из сада пустая, как барабан внутри. Я туда все вещи, мебель, всякие там мелочи, бумаги, все, что после твоих стариков осталось, сложил и закрыл на два замка. Вот ключи. – Оптимист достал из кармана два ключа и протянул Иванову.
– Угу, – поблагодарил Аскольд Ноткина и взял ключи. – Вход во двор по-прежнему и с улицы, и с переулка?
– Да, – расхохотался Ноткин. – Все по-старому, и вообще я уже про тебя милиции рассказал, чисто по-свойски, я же осведомитель кладбищенский, тайный агент, козлина несусветная.
– Молодец, – похвалил его Аскольд. – Только никому больше не рассказывай, зарежут.
– Ну ты даешь, – ухватился за ограду рынка, чтобы не упасть от смеха, Ноткин. – Кто же могильщика зарежет, где же ты таких врагов самим себе найдешь?
Мимо них все шли и шли таганрожцы, входя на рынок и выходя из него, с любопытством поглядывая, как городской придурок Ноткин разговаривает с каким-то бомжем, который, как это ни странно, был чем-то похож на – страшно подумать – «известного таганрогско-московского банкира Иванова, убившего когда-то капитана-десантника Васильева, застуканного в Сочи милицией и только что выпущенного из тюремной спецбольницы». В своем умении видеть и запоминать в человеке только хорошее Таганрог ничем не отличается от Москвы, Парижа и совсем странного города Амстердама. Но это уже не влияло на узор жизни «сбившего масть» банкира. Перышко благосклонности, сброшенное пролетевшей над судьбой Аскольда Иванова птицей Удачи, сразу же апеллировало к Закону Взаимосвязи, и неспешная энергетика корректировочного возмездия наполнила действием его дальнейшую жизнь…
