Текст книги "В январе на рассвете"

Автор книги: Александр Ероховец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Чижов был согласен с Володькой. Обидно было ему, подобно бездомному бродяжному псу, скрытно выглядывать из леса, не смея войти в родную деревню. Он пристально, с жадностью вглядывался в темноту. При спуске к речке, в бывшем помещичьем саду, различались старые корявые яблони. Дальше вдоль речки, заваленной сейчас снегом, темной гривкой вздымались тополя, тоже старые, посаженные еще при помещике, больше тополей в этих местах не водилось. А выше на пригорке, за краснотальниками и новыми садами, должен стоять двухэтажный дом с мансардой; когда-то в нем жил поп, в последнее же время там размещались сельсовет и колхозная контора. Неподалеку от этой конторы, на самом взгорье, на кривой улочке, прикорнула родительская изба, куда неизвестно когда и как можно попасть и неизвестно кого он там застанет еще.

Время шло, подмораживало. Так или иначе, стоят в деревне немцы или не стоят, а надо было решаться. И чем раньше провернуть дело, до появления луны, тем лучше. Хорошо, хоть небо мглистое, нисколько еще не прояснило, похоже, к непогоде.

Чижов знал, в каком доме проживает связник, потому вызвался в одиночку сходить, в крайнем случае, с кем-нибудь на пару, чтобы понапрасну не рисковать всем. Наверно, так и следовало поступить. Но Кириллов, который вроде и осторожен был сверх меры, почему-то заупрямился, очевидно, все еще не доверял новичку. Решили вместе идти: Чижов с Володькой впереди, остальные чуть сзади, на таком расстоянии, чтобы не терять из виду друг друга. И все-таки оплошали, проморгали в потемках засаду, мимо прошли и едва не угодили под пули. Удивительно, как это их не посекли в упор из автоматов, вполне могли, просто чудом ушли целыми и невредимыми. Сметанину надо сказать спасибо – лихой парень.

Перед этим, готовясь ко всяким неожиданностям, Чижов упредил разведчиков в случае, если разминутся, подаваться в сторону Трубчевского шляха, к Рамасухе, – там в лесах хутора, где можно собраться вместе.

Он и повел оставшихся с ним людей туда сперва овражьем, а потом вдоль речки лозняковой чащобкой, чтобы запутать следы, а уже потом они вышли в поле и дальше шли прямиком, не петляя. Устали, вымотались, третьи сутки в пути, да и «сидора» порядочные, сполна нагрузились боеприпасами, теперь каждый лишний килограмм целым пудом кажется. И чего это командир, словно неразумный, противится, без отдыха далеко ведь не попрешь; еле уговорили его сделать сейчас привал.

3

Чижов несколько раз обошел вокруг занесенного снегом бака. С подветренной стороны намело большой сугроб, почти вровень с верхом бака. И дальше, среди тонких серых стволов осинок, вздымались, такие же сугробы. Сейчас, при полном свете луны, отчетливо были видны и эти сугробы, и осиновая редкая поросль, каждое дерево отдельно, и синие, почти черные тени, четко прочерченные на снегу под осинками.

– Самое место для привала, – сказал Чижов. – В баке костерок можно развести, с поля не видно. Здесь и передохнем. Пошукайте-ка, ребятки, хворосту!

Сняв лыжи, он стал протаптывать дорожку. Крышка с бака была сорвана, внутрь надуло снегу как раз наполовину. Чижов посветил в отверстие карманным фонариком и спрыгнул в бак. Пришлось изрядно повозиться, расчищая место, и он весь взмок, пока отгребал снег.

Спустя полчаса в баке уже дымил костерок; сквозь мокрый хворост и ветки, обломанные с осин и кустар-ника, нехотя пробивались синевато-желтые язычки пламени, выхватывая из мрака темно-медные лица. Тесно было в баке – едва разместились. Плотно сгрудились возле костерка, скинули маскхалаты, чтобы не запачкать об угли, остались в меховых комбинезонах, только на Чижове ватная фуфайка – не успел еще разжиться добром и приодеться, подобно пронырливым разведчикам.

Снег вокруг костерка вскоре подтаял, открылось железное дно, все в ржавчине.

– Ну что, куда теперь дальше вести – на хутора? – повернулся к командиру Чижов; он вылазил наружу, чтобы зачерпнуть котелком чистого снега, теперь придвинул его к огню.

Кириллов насупился.

– Куда, куда – на кудыкину гору. – Он прихлопнул себя по планшету, висевшему на боку. – Вот по карте прикидывал – за день можно одолеть расстояние до Десны. Конечно, если напрямую, а не петлять, как Чижов все петляет.

– Напрямую лесов нет, все открыто, как на ладони, издали заприметят. А вкруг хуторов лес.

– А если там тоже фрицы? Хочешь еще на одну засаду нарваться?

– Ну, на что-то надо решаться, – настаивал Чижов. – Мы уже далеко отошли от базы бригады, тут карателей быть не должно…

– Я сам все решу.

– А как же с Володькой? Вдруг-то он нас ищет? – крутанулся всем телом Никифоров, выказывая явную неудовлетворенность словами командира.

Кириллов ответил не сразу. Подобрал из-под ног несколько веточек, положил в костер, лишь после этого взглянул на разведчика. Уперев ладони в колени так, словно собирался вскочить, тот смотрел на него в упор, и в черных его глазах вспыхивали красноватые точечки.

– Сметанин, если жив, сам что-нибудь придумает, – с твердостью в голосе сказал Кириллов.

– Да я не о том! – дернул головой нетерпеливо Никифоров. – Это я и сам знаю, без тебя. Но ведь на хутора мог податься и отряд Васина… Место глухое…

– Да что ты каркаешь? – рассердился на товарища Смирнов, который тем временем занимался приготовлением немудреного ужина. Он даже перестал развязывать узелок с едой, сказал с укоризной: – Все у тебя легко… Туда Сметанин, там же и Васин с отрядом тебя поджидает…

Угрюмо помолчали.

– Ну, парни, хватит базарить, – сказал Кириллов. – Давайте перекусим, отдохнем часок, и дальше. Ну, кто смелый – первый на караул? – Он окинул всех прощупывающим взглядом и задержался на Чижове. Выждал немного, потом снял с руки трофейные немецкие часы со светящимися стрелками на черном циферблате, протянул Чижову. – Через час подымешь меня. Если что – сразу дашь знать.

Чижов молча стал напяливать на себя маскхалат, который снимал перед тем, как заняться костром.

– Хоть кипятку попей, – остановил его Смирнов.

– Ничего, мороженым сухарем обойдусь – на дольше хватит.

Уйдя от костерка и тесноты, согретой дыханием людей, Чижов остро почувствовал холод. В полуночном перелеске стыло все сильнее, кожу на лице стягивало, будто ледяной коростой обметало давно небритое лицо; он принялся растирать щеку варежкой.

Луну и отсюда, из глубины лесочка, было хорошо видно. Она протаивала сквозь голые корявые ветки осины ярко-белая, словно заледеневшая; вокруг нее, в ночном мерклом небе, вздувались мохнатые белесые барашки, плыли, курчавились, растекаясь волнистыми завитками.

Чижов постоял у бака, возле брошенных на снег вещмешков, вглядываясь сквозь осинник в ту сторону, откуда только что пришли. Неровной синей линией тянулась среди кустов и осин лыжня. Эта лыжня теперь его тревожила. Он с самого вечера ждал метели, надеялся на нее, но метель так и не поднялась, хотя и нагнало откуда-то облака. Только метель могла скрыть их следы, помочь проскользнуть мимо немецких застав и засад, устроенных на всем пути до Десны, за которой было спасение – густые массивы Брянских лесов. Сейчас и Чижову начали передаваться опасения командира. Ему тоже стало ясно, что по их следу, хоть они и запутали его, могут пойти, и обязательно пойдут, если это понадобится врагам, чьи намерения пока никому не известны. Скорее всего попытаются перехватить в пустом чистом поле, где некуда будет деваться.

Осторожно, не снимая рук с автомата, двинулся он по лыжне на опушку леса, пробил тропку к рослой осине. Стояла та глубоко в снегу, и Чижову ничего не стоило дотянуться и нагнуть нижнюю ветку. Ветка сломалась, едва он нажал посильней – хрустнуло на весь лес. Чижов даже вздрогнул, когда услышал этот ломкий щелчок, и быстро оглянулся.

Голубоватым сугробом возвышался железный бак на прогалине среди осинок, и там по стволам их, вперемешку с тенями, сновали мерцающие отблески красноватого сияния; небо над отверстием бака, казалось, тоже порозовело, подернутое струйками дыма, неуловимо шевелилось.

Чижов повернул обратно, окликнул негромко:

– Эй, ребятки!

– Чего там? – Из бака высунулся Никифоров.

– Прикрой отверстие. А то огонь видно.

– Видно так видно, и хорошо, что видно. Пусть будет видно.

– Ветками хоть прикрой.

– Ну прикрою, чего пристал. – Голос у Никифорова недовольный, ворчливый.

«Психует парень», – подумал Чижов. Потом, когда он снова посмотрел на бак, Никифорова уже не было, пропали и отблески пламени; сугробы отсвечивали привычной голубизной, и теперь только вблизи можно было заметить лиловые струйки, тонко вытягивавшиеся сквозь щели неплотно прикрытого отверстия.

«Хотя понятно, почему психует, – продолжал думать Чижов. – Когда не знаешь, что с товарищем – жив ли, погиб, поневоле запсихуешь. Да и неопределенность хуже всего, где искать отряд Васина? За Десной… Это легко сказать – за Десной… Мы уже третьи сутки в поисках».

Вспоминать не хотелось, но все равно вспоминалось. Картина боя запечатлелась так, что вряд ли когда удастся освободиться от нее, от пережитого полгода назад на Сапун-горе.

Чижов зажмурился, потом снял варежку, зачем-то провел пальцем по ветке, которую все еще держал в руке. Вон как замерзла – сразу сломалась. Такие уж эти осины хрупкие. А весной все в сережках. Он попытался получше представить эти места, и с грехом пополам ему удалось переключиться на более далекие и более приятные воспоминания.

Как-то до войны, когда он работал в школе, его посылали сюда из района уполномоченным. Была весна, сев, грязища на пашне, едва ноги вытаскиваешь, но тут, в осиновой рощице, уже сухо, земля в ломкой прошлогодней траве; сбивалась обильно коричневая пыль с пересохших скоробленных листьев крапивы. А дальше в самой чащобинке, средь дубков и березняка, неожиданно приютилась сухонькая поляна-круговинка, устланная черничными, перетлевшими за зиму кустиками, где хорошо черника родит. На эту поляну водила Чижова повариха Акулинка – березовицу пить. Рука об руку, с ведром березового сока, весело выбирались они назад, на закраек леса к бревенчатому сараю и вот этим бакам с горючим. Позднее культстан разобрали, перевезли на другое поле, а баки остались. И осталось у Чижова светлое воспоминание о той весне. И еще об Акулинке, у которой он тогда переночевал. И что удивительно – чем дальше уходила та ночь в прошлое, в еще Довоенное и потому вроде бы давнее-давнее, тем больше она прояснялась, занимала его, обрастая милыми подробностями, отчего-то очень дорогими ему.

Очевидно, как он понимал теперь, причина была не в самой Акулинке, а в ее детях. У Акулинки их было двое. Помнится, пока он ужинал в ее хате, вокруг стола все вертелась девочка лет семи, с большими задумчивыми глазами, в которых сквозило ожидание чего-то, чего так не хватает детям, живущим без отцов. Этого как раз не хватало тогда и Чижову, и он почувствовал какую-то родственную, почти кровную связь с этой девочкой, украдкой наблюдавшей за ним от печки, несколько раз перехватив ее ожидающий взгляд, после чего она отвернулась, смущенная. И такая жалость заполнила его, что он готов был остаться здесь насовсем, – лишь бы только дети не смотрели вот так неспокойно и выжидательно, с какой-то недетской тайной надеждой на заезжего чужого дядьку.

Он и потом, уже ночью, раздумывал об этом, когда Акулинка, тоже истосковавшаяся по мужской ласке, наконец-то уснула, по-прежнему прижимаясь к нему, не отпуская его от себя. Почему-то ему казалось, что девочка в соседней горенке еще не спит, ждет, как там у мамки все сложится, обернется к утру, и оттого сделалось как-то совестно перед этой ничего еще толком не понимающей девчонкой, но уже что-то смутно чувствующей в жизни взрослых и страстно желающей по-хорошему наладить эту жизнь. Он лежал тихо, боясь потревожить задремавшую ненадолго Акулинку, ощущая ее горячее округлое тело, ее даже во сне тревожную руку, все чего-то беспокойно ищущую.

Рядом в кроватке посапывал восьмимесячный Акулинкин сынишка. Он часто начинал хныкать во сне, и она укачивала его, не просыпаясь, привычно заученным движением руки, все же раза два или три за ночь брала его на руки покормить, сидела тут же в постели обнаженная, грудастая, нисколько не стыдясь Чижова. Правда, ничего стыдного в общем-то и не было, в этом – просто святое целомудренное материнство. Но, усыпив сына, сунув ему в рот бутылочку с молоком, она вновь ныряла к Чижову под одеяло, смеясь беззвучно, зазывая его ненасытно-жадными губами и руками. А он, после того как она засыпала на время, опять слушал детское сонное причмокивание, и ему уже по-настоящему хотелось всего этого – мирного, домашнего, обыденного. Тогда и подумал: а не жениться ли на Акулинке, раз у него не получилось жизни с женой, которая ушла от него; вот так взять и жениться, усыновить ее детей, учительствовать здесь в селе, жить-поживать да добра наживать. Чего еще надобно человеку?.. Но днем, еще раз поразмыслив на свежую голову, усомнился он в чем-то, и от ночных его намерений не осталось и следа; слишком уж ненадежной, непостоянной показалась ему молодая вдовушка, да она ничего и не ждала от него больше, никаких обещаний не требовала. Так и не смог он заменить чужим детям отца. Вот оно: причина в нем самом, и Акулинка тут ни при чем… Где она теперь, Акулинка? И ее крохотный крикливый сынишка, то и дело просыпавшийся ночью? И дочка ее, так доверчиво присмиревшая под его рукой, когда он погладил ей голову?.. Неизвестно. Многое неизвестно из того, что было. Война все перевернула, разбуровила, так перетряхнула людей, что стала видна изнанка каждого, кто какой есть и на что способен: кого-то сломила душевно, растоптала, а кого-то, наоборот, выправила, очистив от всякой скверны, сделала, лучше, возвысила, вознесла. Вот так-то, Иван Дмитриевич, бывший сельский учитель, а потом капитан, начальник полковой разведки, а теперь лишь всего-навсего рядовой партизан. Так-то, дорогой.

Он посмотрел вверх. Луна на месте стояла, не двигалась; вокруг нее проступал едва заметный оранжевый ореол, туманился. И в этом оранжевом кругу – рябь взрыхленных облачков; казалось, они были выше луны, где-то за ней.

«Это на мороз, – решил Чижов. – А замети так и не будет. Во всяком случае, сегодня уже не будет: и нечего ждать напрасно».

Было холодно, но ему надоело топтаться на тропке, согреваясь в ходьбе. Сейчас, стоя на земле, без лыж, он чувствовал страшную усталость. Ныли натруженные мышцы ног, и мозжило в коленной чашечке, там, куда угодил осколок бомбы. Собственно, из-за этого осколка он и попал в плен. Взрывом бомбы его бросило тогда на горячие от солнца камни, он надолго потерял сознание и пришел в себя уже под наведенными автоматами. Вот что произошло полгода назад, седьмого июля, чуть за полдень, на Херсонесском мысу. Но самые трудные испытания были еще впереди: концлагерь, пытки в каком-то подземелье, где его допрашивал жирный эсэсовец, побег ночью из товарняка, в котором пленных везли куда-то на запад, прыжок в темную дыру, проломанную в стенке вагона, и долгий путь сюда, в родные места, в партизанский отряд…

Чижов нащупал языком шрам под нижней прокушенной губой. Он сам тогда, когда его хлестали плетью, закусил губу, чтобы не закричать от боли. Вот как все было. А ему не верят. Тот же Кириллов не верит. Все приглядывается, приценивается, словно ищет в нем скрытого врага, предателя. Откуда у него, такого молодого, такая подозрительность? Видать, тоже война этому научила. Оттого и не доверяет.

«Может, и прав, что не доверяет, – думал Чижов. – Человек проверяется в деле. А я пока ничем еще не проявил себя. То, что был в Красной Армии капитаном, лишь большую ответственность накладывает. С капитана и спрос больше».

Он глянул в сторону бака – там было тихо.

«Ухайдокались ребятки, пусть отдыхают, – подумал он. – Я-то привычный ко всему, самый матерый из них. Вот только колено ноет. Но это ерунда – не такое пришлось выдержать. Теперь все это пустяки по сравнению с тем, что было. Теперь-то я наверняка выдержу».

4

А в баке еще никто не спал. Костерок то и дело гас, ветки тлели, не давая тепла, густо валил дым. Смирнов, правда, не терял надежды расшевелить огонек, все раздувал его, становясь на колени; сушил мокрые ветки, складывая их шалашиком. Вроде чуток получше разгорелось.

Кириллов, который несколько раз выглянул из бака, чтобы проверить Чижова, тоже подсел к костру.

– Вы все-таки, парни, присматривайте за ним.

– А что такое? – удивился подрывник, глянув на командира.

– Что, что? Мало ли что. Он у нас без году неделя, не проверенный в деле до конца, черт его знает где был до этого.

– Тогда бы лучше совсем его не брать с собой.

– Сам знаю, что лучше. И не взял бы, если бы не нужда. Он из этих мест, скрывался тут поблизости, говорит.

– Н-да, – почесал за ухом Смирнов. – Вот еще незадача. Не было печали… – Он еще что-то пробормотал себе под нос и стал развязывать узелок. – Харчей-то, мужики, почти ничего, кот наплакал. Ну да нет так нет, пожуем что есть, хоть червячка заморим…

Они сжевали по ломтю мерзлого хлеба, размоченного в кипятке, и начали устраиваться возле костерка. Смирнов вздохнул:

– Затащить бы сюда «сидора», что ли, все мягче спать.

– Ты что, Иваныч, взорвать нас захотел? – попытался пошутить Никифоров. – Дробь и то, говорят, раз в году взрывается без присмотра. А у тебя же там тол. Пять кило, говоришь?

Смирнов хохотнул:

– Эка беда: ба-бах! – и взлетим на воздух, поминай как звали. Упаси господи.

– И зачем ты эту взрывчатку тащишь, корячишься? – недоумевал Никифоров. – Не на железку же идем.

– А что же, фрицам так задарма оставлять? Нет, брат. Еще сгодится. Тол есть тол, с ним как-то надежнее, привык. С ним я кум королю, а без него словно сирота.

– Рука-то как, лучше? – спросил его Кириллов.

– Вроде бы отходит.

Пуля прошила ему мускулы чуть выше локтя, кажется, не задев по-серьезному кость, надо же так угадать. Крови, однако, было много, бинты пропитались насквозь, их не стали снимать, а поверх старых еще намотали – тотчас же выступили темные пятна.

– Выберемся в лес, разыщем наших, добудем тебе врача, – пообещал Кириллов.

– Дай-то бог!

– И сам будь неплох, – оскалился вдруг Никифоров. – Терпи, казак, атаманом будешь, – мрачновато, словно через силу, пошутил он.

Смирнов вздохнул.

– Будь здесь Палыч, наш фельдшер, мигом бы вылечил, это для него чихня. До чего же мастак, язви его. Заштопает, наврачует, починит – будь здрав, хоть еще сто лет воюй.

– Ладно, отдыхай, вояка, – сказал Кириллов.

Смирнов широко зевнул.

– Эх, задать бы сейчас храпака минут на шестьсот. А то снова на мороз. Ноги-то, чую, промокли, язви их. Подсушиться, что ли, малость? – И принялся стаскивать с ноги валенок.

Потом он сидел на корточках, сунув босые ноги в валенки, держал портянки над самым огнем, от них шел пар, густо и едко воняло.

А у Кириллова не было сил сушить портянки. Прилег около костерка, который чадил теплым дымком, и сразу же ему сделалось уютно и хорошо, хотя ноги в унтах и подстывали уже. «Вот так бы всегда», – подумал он. Усталость навалилась на него медведем, подмяла, и он больше не мог ни о чем ясно и отчетливо думать.

Сон его, однако, недолог был. К тяжелой угарной дремоте, которая сковывала его на первых порах, постепенно стало примешиваться ощущение холода, и, чувствуя в полусне этот холод, не дававший ему забыться до конца, он все ворочался, не понимая, почему вдруг стало так плохо, но и не решаясь подняться, чтобы узнать, в чем дело. И лишь когда его разбудили, прикоснувшись рукой к плечу, моментально как-то пружинисто подскочил, сел, торопливо озираясь.

– Пора заступать, – услышал он негромкий голос и, узнав Чижова, подосадовал на себя за то, что так доверчиво уснул.

В баке было темно и холодно. Костерок прогорел, в куче веток едва заметно тлели синевато-малиновые пятна. Кириллов сильно закоченел, куда больше, чем думал, и никак не мог прогнать озноб, который сотрясал сейчас все его тело.

– Ну… как? – спросил он, Поеживаясь, стараясь побороть внутреннюю дрожь.

– Ничего не слышно, тихо.

– Значит, не пришел.

– Не пришел…

– Та-ак, – покивал головой Кириллов, опять озабоченный тем, что тревожило его с самого вечера. – Ну, ложись, хоть немного отдохни… – Он пружинил мускулы, чтобы хоть немного согреться, потом поднялся.

Снаружи, у торца бака, стояли прислоненные лыжи, лежали вещмешки. Все готово на случай, если придется уходить второпях. «Только вряд ли, – подумал Кириллов. – Сразу не кинулись, а теперь вряд ли. Не посмеют ночью. Все-таки трусишки они».

Было морозно, и по-прежнему высоко над деревьями сияла в небе луна. Свет ее, правда, вроде бы несколько померк, не такой чистый, разливался в леске, запутанный переплетениями ветвей, но тени от стволов оставались темными и четкими среди неясно и зыбко, словно кружева, раскурчавившихся по снегу призрачных полутеней.

Стыло на морозе лицо, защипало нос, щеки. Ну морозяка! Поеживаясь и двигая беспрерывно руками, Кириллов пытался освободиться от лихорадящего озноба. Но озноб не проходил, знобило все пуще; в голове, у висков, начало отчего-то постукивать, явственно так. Голову ломило, а потом и поясницу заломило, на миг словно жаром облило, тепло сделалось.

Кириллов обеспокоился не на шутку. Застудился, что ли? Вот же угораздило. В такой-то ответственный час. Добро бы, если тихо-мирно было. Тогда можно бы и отваляться денек: натопить землянку пожарче, напиться горячего чая с малиной, укрыться потеплее овечьим тулупом и пропотеть под ним как следует, чтобы вся хворь вышла. Только нет рядом землянки, далеко она отсюда, а может, ее уже и не существует – сожгли каратели, и вместо землянок чернеют там теперь на снегу, на бывшей базе, обгорелые ямы. Да, по-видимому, не скоро теперь будут землянки. Их еще поискать, эти землянки. Вот о чем надо думать в первую очередь. Об этом, а не о простуде.

Усилием воли Кириллов подавил в себе желание расслабиться и забыться. Хорошо протоптанной тропкой он пошел вокруг бака и дальше к осинкам, возле которых ночью собирали хворост; тут все было взрыто, разворошено. Тишина наполняла лесок. И слышал он, как под шлемом на висках отстукивает, сбиваясь с привычного ритма, сдавленная в жилах кровь. Сильными такими толчками. Где-то в глубине чащи чуть потрескивают деревья. Снег под ногами скрипучий. Но не похоже, чтобы еще кто-то шел в этот час по лесу.

«Теперь Сметанин не вернется, уже не вернется», – решил Кириллов твердо.

В душе он почти примирился с потерей Володьки. Немало таких потерь было уже в его жизни, каждый день приходилось кого-то терять безвозвратно, особенно в эту вот последнюю неделю. Но на то и война, беспощадная, не на жизнь, а на смерть, кто кого. И беспокоило сейчас Кириллова как бы не ранили там тяжело Володьку, не схватили бы обессиленного, в беспамятстве. Он знал, что Володька не выдаст, выдержит под пытками, не струсит. Хотя мало ли что бывает, даже на отменных храбрецов нельзя полагаться всецело. Одно дело – смерть в бою, в горячке боя, когда некогда ни о чем думать, кроме выполнения своих привычных обязанностей, и совсем другое, если ты, связанный по рукам и ногам, беспомощный, без оружия, остаешься в одиночку перед гогочущей озверелой сворой насильников. На миру, как говорят, и смерть красна. А под пыткой, когда невмоготу от боли, кто знает, можешь и не выдержать – заговоришь или невзначай выболтаешь. Потому и существовал в отряде неписаный жесткий закон – ни при каких обстоятельствах не попадать в руки гитлеровцев живым; в безвыходном положении последнюю пулю приберегали для себя, для раненого друга, который уже не в силах был застрелиться.

Смерти Кириллов не боялся. Его одолевала лишь боязнь, что не сумеет он достойно умереть, показать себя так, как хотелось бы, если, случись вдруг, возьмут его раненым. Он-то хорошо знал, как пытают в гестапо – осенью довелось ему видеть повешенную фашистами партизанку-радистку Олю. Нравилась ему эта радистка, полненькая, веселая, но трусиха, боявшаяся всего на свете: прыжков с самолета на парашюте, ночной темноты, одиночества. И все же нашла в себе смелость отправиться для подпольной работы в занятое гитлеровцами село.

Он сам отвозил ее тогда на подводе. По дороге Оля временами прижималась к нему, заглядывая в глаза, просила не забывать ее. Кириллов смахивал слезы с ее мокрых щек и целовал в губы. А потом в перелеске, куда они свернули перед селом, Оля, уже переодетая в деревенское платьишко, босоногая, попробовала пройтись по траве. Но не тут-то было. Вскрикнув слабо, ухватилась за его локоть и, подняв ногу, стала слюнями тереть подошву.

– Ой как колет! – засмеялась она, отчего-то повеселев. – Я же непривычная ходить босиком. Вот так барышня-крестьянка!

– Я тебя буду ждать, Оля, – сказал он ей на прощание.

– Жди, жди, Толик. Как выполню задание, так к тебе… ты жди! – И такой радостный голос был у нее, что не верилось ни во что плохое.

Уходила она по дороге, с корзинкой на локте и тяпкой на плече, маленькая, невзрачная, как подросток, ну замухрышка на вид. Разве можно ее в чем-то заподозрить? Немецкий часовой за переездом у села даже не остановил ее, только молча поглядел ей вслед. Но пока Оля проходила мимо него, Кириллов, укрывшись со снайперской винтовкой в ветвях дуба, все время держал часового под прицелом: ведь, в случае чего, можно было еще застрелить его и спастись – лошадь стояла наготове у дороги. Однако все обошлось хорошо, и Оля ушла в село.

А спустя три месяца, стоя под омшелой липой, с которой только что сняли почерневшую, сильно распухшую Олю, мучительно силился он понять, как удалось этой слабенькой девчонке вытерпеть ту боль, какой ее подвергали. Тут же, около липы, валялась опрокинутая на бок старая рассохшаяся бочка. И что-то дрогнуло в нем, зажмурился он, стиснул зубы и быстро отошел, чтобы не видеть ни эту бочку, ни ее страшного, изуродованного побоями лица. Комбриг догнал его, положил ему на плечо свою руку и молча, без слов, постоял рядом.

Все трое они были москвичи, только Батя – старый вояка, прославившийся еще в гражданскую, а Кириллов с Ольгой совсем юнцы, чудом попавшие в десантную школу. Глухой октябрьской ночью им пришлось прыгать с парашютами с самолета за линией фронта. Приземлился тогда Батя неудачно, вывихнул ногу. И всю ночь, задыхаясь и надрываясь, тащил его на себе Кириллов, стараясь убраться как можно дальше от места выброски десантной группы. Вокруг в темноте то там, то здесь беспорядочно раздавались выстрелы, где-то рядом рыскала облава.

Третьей с ними в ту ночь была радистка Оля. Она тоже изнемогала под тяжестью ноши, и Кириллов, как мог, пытался помочь и ей. Потом все втроем скрывались полмесяца на хуторе у лесника. Однажды к леснику нагрянули местные полицаи, и несколько тревожных часов десантники провели на чердаке в ожидании, что их вот-вот обнаружат. Командир, обросший бородой, еще не в состоянии был ходить; вытащив из кобуры маузер, он готовился подороже продать свою жизнь. Радистка, тоже с пистолетом в руке, пряталась за печной трубой, а Кириллов, затаившись у входа, все время держал наготове автомат и гранаты. Однако никто из полицаев на чердак не заглянул. Под вечер они, все хмельные, убрались обратно в деревню и больше не тревожили лесника. Кириллов оставался на кордоне с командиром, пока тот не выздоровел.

С тех пор Батя ни на шаг не отпускал его от себя. А теперь вот отпустил, потому что надеялся на него, как на самого себя, верил, что его адъютант справится с любым заданием, не подведет. Глубоко запавшие от бессонницы, воспаленно-жгучие глаза его смотрели на всех так, словно каждого прощупывали насквозь, не любил Батя выказывать нежностей. Суров он был, очень лаже суров, подозрителен, не терпел в людях расхлябанности, строжайше требуя от них беспрекословной дисциплины. Ближайшие его помощники учились у своего командира этой строгости и сдержанности, старались во всем походить на него.

Сейчас, стоя на карауле возле бака, в котором отдыхали разведчики, Кириллов снова вспомнил ту прощальную минуту, вспомнил, как опять посыпались поблизости от землянки вражеские мины, противно ухая и шипя, разбрасывая снег и застилая лес дымом. Вспомнил, как Батя, в дубленом полушубке, перепоясанный черными ремнями, бородатый, суровый, сделал сдержанный жест рукой и сказал:

– Ну, давайте!..

Тягостно было сознавать, что бойцы остаются лицом к лицу с врагом, а он, совершенно целехонький, живой, способный стрелять и убивать, вынужден уходить, не сделав ни одного выстрела по оккупантам.

«Да, да, нужно уходить». Кириллов поднял руку, взглянул на светящийся циферблат. Уже за полночь.

Сзади заскрипел снег – Кириллов резко обернулся. Из бака вылез Чижов, уже в маскхалате, стал разминаться: топал ногами, приседал, размахивал руками. Кириллов глядел на него настороженными глазами.

– Чего поднялся? – хрипло, с суровостью в голосе спросил он Чижова. – Мог бы еще немного подрыхнуть.

– Тут не подрыхнешь – морозильная камера. Застыл, зуб на зуб не попадает.

Кириллов подошел к нему, постоял рядом, потом неожиданно для себя спросил:

– Что же дальше будем делать, а, Чижов? – И испытующе глянул на него, стараясь отыскать в его лице хоть какое-нибудь смятение.

Но лицо того было спокойно, только усталое, невыспавшееся. Кириллов и сам был усталый и невыспавшийся, весь разбитый. Вдобавок еще проклятое недомогание: озноб никак не отпускал его, все тело ломило болезненно. Совсем это некстати. Перемочься бы сейчас, да где тут. И опасался Кириллов, как бы не свалиться с ног прежде, чем доберутся они куда надо.

Чижов потер варежкой темную небритую щеку.

– На хутора надо подаваться, там посмотрим. Была бы заметель, можно бы двигаться прямиком, не опасаясь. А так, может, лучше где в лесу дневку устроить, а ночью дальше двинуть, а?

– Где же ее взять, эту заметель?

– В том-то и вся загвоздка.

– Ладно, – сказал Кириллов. – Давай буди народ, будем трогать.

– Да никто уже и не спит. Морозяка до самых костей пробирает, какой тут сон. Просто передохнули немножко, а спать – разве уснешь…

Потом они снова шли по равнине, холмистой, почти безлесной. И по-прежнему светила луна, вроде бы даже ярче и сильнее, чем раньше, и далеко было видно все впереди.

«Как днем», – со злостью подумал Кириллов. Он готов был расстрелять эту луну, выпустить в нее из автомата целый диск. И тягостно становилось оттого, что вот из-за такой нелепицы, как эта луна, можно погубить все дело, безнадежно провалить его, попасть вдруг под пули, как, наверное, Володька попал там в деревне. И вообще черт знает что может случиться в такую долгую лунную ночь. При воспоминании о Володьке ему опять сделалось не по себе. Как бы там ни было, жив был тот в эту минуту или уже мертв и валялся окоченевший где-нибудь в снегу за околицей, но был-то он сейчас наверняка один-одинешенек, среди неизвестностей, без друзей, и никто ему ничем уже не мог помочь.