Текст книги "В январе на рассвете"

Автор книги: Александр Ероховец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Александр Ероховец
В ЯНВАРЕ НА РАССВЕТЕ

В ЯНВАРЕ НА РАССВЕТЕ

1

Безлесную равнину они пересекли перед полуночью.

Все время светила полная луна. Снег отливал голубыми блестками, и то там, то здесь темнел косматый кустарник. Бугристое поле казалось громадным, бесконечным, и только с вершины косогора можно было увидеть впереди, на самом горизонте, темно-синюю полосу – там был лес. Но они не стали подниматься на вершину, обошли холм стороной, остерегаясь новой засады. Четверо их осталось – все в белых маскхалатах, с вещмешками и автоматами. Шли они друг за другом, стараясь не растягиваться и ступать так, чтобы получалась одна лыжня.

Теперь они не спешили, у них уже не было сил спешить. Сперва, слыша взрывы гранат и беспорядочную стрельбу у околицы деревни, они бежали во всю прыть, стремясь уйти как можно дальше в поле, к далекому лесу. А потом все стихло. Прошел час, другой, а их никто не догонял. Они выдохлись к той поре и шли медленно, все чаще останавливаясь и оглядываясь. Пустое поле, залитое луной, окружало их со всех сторон, и скользили, струились по нему в сумеречном ненадежном свете синюшно-матовые тени от кустов и сугробов.

Пристально вглядываясь, люди с нетерпением поджидали своего товарища, который остался у деревни прикрывать отход. Он должен бы уже нагнать их, если все там обошлось благополучно. Но его все не было, И постепенно надежда тускнела, гасла.

Луна держалась посреди холодного, в рыхлых облаках неба. Изредка облака надолго заслоняли ее, и тогда сразу делалось темно; кусты на буграх вырастали, шевелились и как бы наплывали, подступая вплотную. Некоторое время люди, почти невидимые, двигались в зыбком мраке. А потом луна опять выскальзывала на простор; снова поодаль возникали кусты, устанавливались тени, и поле, очищенное от мрака, раздвигалось вокруг.

Впереди поднялся осиновый перелесок. В его сизовато-туманной чаще угадывались какие-то холмы.

Кириллов, шедший вторым, – рослый, широкоплечий, в унтах, – встрепенулся, прибавил шаг.

– Что, куда-то сбились? – Голос его, хриплый, простуженный, резко прозвучал в тишине ночи.

– Все в порядке, – обернулся к нему передний и остановился. – Это баки из-под горючего. Эмтээсовские. Еще с довоенной поры.

– А-а. А я-то… «Вот, думаю, напетляли, сбились куда-то.

– Надо привал устроить. А то ребятки выдохлись, отстают, долго не выдюжат.

Кириллов, чуть помедлив, качнул головой.

– Рискованно… как бы не настигли. Володьки-то Сметанина вон до сих пор нет. Значит, уходить надо, дальше уходить.

– Без передыху тоже нельзя. Мало ли что случится. А вдруг засада где? Тогда уж наверняка не уйти, сразу пиши пропало.

– А ты, Чижов, не паникуй раньше времени. Ишь, паникер! Засада! Какая еще засада! Ты же здешний, все места должен знать. Вот и веди давай без всяких засад. А то вон как запоролись – позорище!.. Володьку потеряли…

Передний сказал с упреком:

– Ты уж договаривай, договаривай, Кириллов, если начал. Выходит, я виноват, что Сметанина потеряли?

– Ты не ты, сейчас не время разбираться, кто виноват, – пробурчал Кириллов. – Обстановочка-то, видишь, какая. А ты еще про засады долдонишь. Тут надо все правильно решить.

– Ты командир, тебе и решать. Только я хотел как лучше.

– Лучше не лучше. Вот оно и лучше – лучшего разведчика потеряли. Куда уж лучше…

Кириллов старался не думать о случившемся. Но беспокойство за товарища, оставшегося на краю деревни, где нарвались на засаду, не покидало его всю дорогу, пока они сперва бежали, а потом шли и под конец, вот сейчас, едва плелись по снежной целине, направляясь к этому редкому осиновому леску. И все хуже на душе делалось. Он считал, что думать сейчас нужно лишь о том, как достойно выкарабкаться из западни, в которую так нелепо угодили, и потому досадовал на себя за то, что не может никак отделаться от мыслей, мешающих ему действовать правильно.

Слишком уж все неожиданно получилось. На окраине деревни, куда надлежало зайти, чтобы встретить связного, оказывается, их ждали немцы. Теперь, задним числом вспоминая подробности скоротечного боя, Кириллов не мог не понять, что там, в деревне, наверняка знали о приходе партизан и приготовились заранее, может, потому и не стали стрелять сразу – надеялись взять живьем. А он, командир группы, замешкался на мгновенье, когда услышал сбоку резкий лающий окрик: «Хальт! Хенде хох!», и, оглянувшись, увидел за плетнем человека, а дальше, в саду, среди заснеженных яблонь, других, в темных шинелях, с винтовками и автоматами. Конечно, растеряйся, оплошай чуть в такой момент – вряд ли сдобровать. Но Сметанин оказался наготове. Он тут же не медля швырнул гранату на голос и упал на землю, крикнув при этом диковато-визгливо: «Ложись!» И все тоже упали. А Володька, привстав на колено, успел бросить еще гранату, прежде чем немцы пришли в себя после взрыва. Лежа в снегу, Кириллов слышал, как щелкают рядом с ним осколки, вонзаясь в ствол старой ветлы. Спустя минуту, опомнившись, он уже строчил из автомата вдоль улицы в сторону двухэтажного дома, откуда раздавались выстрелы. А Володька за плетень нырнул. «Все назад, я задержу их. Быстрее мотайте, ну!»‘– прикрикнул он зло, и они послушно и поспешно побежали в проулок, назад, к занесенной снегом речке, под прикрытие лип и тополей, плотно вставших по обрывистому бережку.

«Конечно, – думал Кириллов, – кто-то должен был остаться, задержать погоню». Остался Володька Сметанин. Мог остаться и он, Анатолий Кириллов. Но он, командир группы, обязан был выводить разведчиков из боя. И вывел. Правда, не без помощи Чижова, местного жителя. А теперь надо думать, как уходить дальше от того места, где их засекли. А вот Чижов не понимает этого. Вроде немолодой, опытный человек, в чине капитана в армии был. Хотя еще надо разобраться, что за фрукт этот никому не известный капитан. Ишь, что предлагает – привал сделать. Хотя, конечно, и привал нужен. Люди действительно устали, из сил выбились. Почти двое суток без отдыха и сна на ногах, с тех самых пор, как покинули отряд.

– Ладно, обождем ребят, посоветуемся, – сказал Кириллов.

Чижов устало оглядывал чистое снежное поле.

– Хотя бы маленький ветродуй, – сказал он глуховатым голосом, прикрывая рот варежкой. – Чтобы все следы перемело. Тогда бы черта с два нас нашли.

– Я и говорю: рискованно задерживаться, могут погоню пустить по следу. – Кириллов кивнул на лыжню, глубоко и четко легшую за ним позади, – она хорошо была видна при лунном свете.

Они стояли на лыжне, не двигаясь, и больше не проронили ни слова, пока к ним подтягивались остальные.

Кириллову было жарко в меховой куртке. Он откинул с головы капюшон маскхалата, под которым оказался летный шлем. Пар валил изо рта, и Кириллов ясно видел белесые дымные кольца, клубящиеся перед глазами, когда стал вытирать мокрый лоб шерстяной рукавицей. Потом передвинул лямки вещмешка, отдавившего ему плечи, привычно поправил на груди автомат. Автомат был надежный, не раз выручавший его в опасные моменты, и он почувствовал себя увереннее, ощутив под рукой настывший на морозце металл, чуть поблескивающий на свету.

Было тихо сейчас, когда он стоял недвижно; отчетливо слышалось мерзлое поскрипыванье снега под лыжами и тяжелое, надсадное дыхание запыхавшихся людей. Полуобернувшись, Кириллов молча смотрел, как приближаются зыбкие тени. Там, сзади, были еще двое.

Первым шел подрывник Смирнов, широким скользящим шагом, сильно наклоняясь вперед, глядя себе под ноги. Рядом с ним на снегу пласталась широкая короткая тень, она казалась горбатой по сравнению с самим подрывником. Однако он и в самом деле был сутуловат; это было особенно заметно, когда, опуская голову, Смирнов рывком подтягивал поклажу повыше; спина, увеличенная вещмешком, выдавалась бугром. Подойдя к Кириллову, он еще больше сгорбился, руки длинные, почти до колен; он заложил их за спину, подтолкнул вещмешок. Дышал натужно, с хрипами.

– Ты что же так отстаешь, Смирнов? Рана донимает?

– Есть малость, товарищ командир, – густым и серьезным голосом подтвердил подрывник, подняв голову. Лицо носатое, крупное, заросшее щетиной.

– Поднажать еще сможешь?

– Можно и поднажать, ты меня знаешь. Рана-то пустяшная. Ну, чуток садануло, и все. Как говорится, до свадьбы заживет.

– Заживет не заживет, только некогда сейчас раной заниматься.

– А, чихня! Правда, малость того… мозжит. Окоченела, что ли, мерзнет, окаянная. До самого плеча онемела.

– Ну ладно… Сейчас в роще привал сделаем, передохнем, посмотрим, что там с твоей рукой, – сказал Кириллов, глядя через голову Смирнова на четвертого разведчика, стройного, подтянутого, стоявшего молча.

– Давно следовало, – сказал тот, четвертый, недовольным злым голосом. – Как зайчишки, скачем, драпаем. А там Володька погибает, эх! – Он резко взмахнул рукой.

– Спокойно, Никифоров, без паники.

– Какая тут паника, тут хуже всякой паники.

– Ну знаешь… Будешь так психовать – на свою голову напсихуешь, понял! – озлился вдруг Кириллов, сделав нетерпеливый жест. – Тоже мне герой выискался… вякает под руку. Мог бы в отряде остаться, никто тебя не тянул насильно, сам напросился.

– Ладно, ладно, чего там, молчу, – огрызнулся Никифоров, но уже тише, слабее, хотя чувствовалось – не убедил его командир, просто ему глотку не хочется драть понапрасну.

– Вот и молчи. Без твоих нюней тошно. Понятно?

– Ну понятно, понятно, чего там, – буркнул Никифоров и оглянулся, чтобы посмотреть, не видно ли кого сзади, в поле. Но там лишь редкие кустики маячили, засыпанные снегом.

Кириллов тоже посмотрел туда и сразу же отвернулся, двинулся по лыжне, которую уже опять прокладывал Чижов. Снег был рыхлый, и лыжи проваливались глубоко. Кириллов чувствовал, как вещмешок тяжело давит ему на плечи. Тягостно было Кириллову, неспокойно. И совсем не от усталости. За живое задели, тронули его ожесточенность и злость Никифорова. Он хорошо понимал этого парня, Володькиного дружка. На его месте и он бы так, может, вел себя. Нелегко, когда теряешь товарища боевого, с кем вместе ел, спал бок о бок, в разведку не раз ходил. Особенно такого, как Володька, бесшабашного, отчаянного. Спас их Володька сегодня. А мог бы спасти он, командир Кириллов. Если бы не понадеялся слишком на себя. Теперь-то ему явственно казалось, что во всем, что случилось недавно, есть и его вина. Где-то он дал промашку, где-то что-то недоучел, чему-то не придал значения. Возможно, следовало послушать Чижова и пустить его одного в деревню на разведку. Однако так могло и хуже выйти: попади Чижов в лапы фрицам, кто знает, чем бы это еще обернулось. Хорошо, хоть остальные целы, только Смирнова задело шальной пулей – уже за околицей в тальниках. Но тот пока молодцом держится.

Мысленно Кириллов теперь все чаще возвращался к тому старикану, который встретился им поутру на полотне железной дороги, когда они перебирались через насыпь у дальнего разъезда. Вот кого стоило прижучить! По его рассказам они нанесли на карту расположение немецкого гарнизона на станции Красный Рог, часа три наблюдали из укрытия за передвижением воинских грузовиков. Судя по всему, тут расположены у фашистов две-три батареи стопятимиллиметровых пушек, есть танки… Все верно сказал старикан. Но уж очень подозрительные были у него глаза, скользкие, косоватые, тараторил обо всем, а сам оглядывался, будто за его спиной стоял полицай. Вполне возможно – старик и донес. Иначе откуда засада в деревне, там, где ее никак не должно быть, где ее никто не ожидал. Едва-едва не поплатились жизнью. Могли всех положить на месте, в упор расстрелять, если бы не Володькины гранаты. Он по-прежнему старался не думать о Володьке.

Поднял голову, посмотрел на лес, который был уже рядом, пронизанный на опушке голубоватым лунным светом. Там, в заглубках, в чащобе, таились густые сумерки. И не терпелось сейчас Кириллову побыстрее попасть туда, затеряться среди неясных теней и голых осин. Но, превозмогая это постыдное тайное желание, он нарочно старался идти не спеша, только недобрыми глазами поглядывал на Чижова, который намного опередил его и уже входил в лес.

2

Недоброе отношение к себе со стороны Кириллова, полное нескрываемого недоверия, а может, даже неприязни, ощутил Чижов с первой же встречи в отряде.

Тогда двое суток провел он в землянке сторожевого охранения под присмотром караульных. Чтобы не сидеть сложа руки, вызвался заготовить дровишек; колол чурки, топил железную печку, варил похлебку из картошки и гречки, поддерживал в землянке порядок. Подобревшие партизаны охотно и щедро угощали его из кисета елецкой махоркой. И он, попыхивая самокруткой, занимаясь починкой своих прохудившихся сапог, чувствовал себя почти превосходно, отдыхая душой после долгих мытарств и скитаний по деревенькам и хуторам, где нужно было постоянно быть начеку, чтобы невзначай не проговориться и не дать повода для подозрений. Хозяева, жившие под немцем, наученные горьким опытом, настороженно относились к посторонним, случайным людям. И как ни хоронился в ту пору Чижов, а все-таки однажды нарвался на полицейских, гулявших в доме, куда его направили по недоразумению, а может, и нарочно, чтобы проверить его; насилу ноги унес оттуда. Теперь, наконец-то добравшись до своих, он радовался, что не угодил в лапы гестаповцам, самое трудное уже позади, надо только дождаться приезда кого-нибудь из штабных, кто бы мог распорядиться его дальнейшей судьбой.

Кириллов, адъютант комбрига, заявился в охранение почему-то посреди ночи. Он тут же бесцеремонно растолкал спавшего на нарах из жердей Чижова, нетерпеливым жестом пригласил к столу. Хотя в землянке было тепло, Чижов спал не раздеваясь, правда без сапог, поэтому первым же делом, как его разбудили, взялся за обувку. Но то ли второпях спросонья круто навернул портянку, то ли не в меру ссохлись поставленные возле печурки на просушку сапоги – нога никак не лезла.

Кириллов разозлился:

– Да брось ты свои сапоги, не увиливай. Может, они тебе больше не понадобятся, без них обойдешься.

Чижов промолчал: такое начало не сулило ничего хорошего. Все-таки он решил сперва обуться, потом уж разговаривать, неудобным показалось ему стоять перед начальством босиком.

Однако задушевного, начистоту, разговора, какого он ожидал, не получилось. Кириллов куда-то торопился, он даже не разделся, сидел за столом в меховой летной куртке, перепоясанный ремнями, красный с мороза, насупленный, недоступный, наделенный всей полнотой власти. Это-то пуще всего и удивило Чижова, когда при тусклом свете ночника-каганца он сумел разглядеть лицо начальника – чуточку веснушчатое, безусое, совсем мальчишеское. Но теперь на этом лице застыло какое-то чуждое ему выражение, безмерно озабоченное и ожесточенное.

Впрочем, в ходе беседы Кириллов несколько раз криво усмехнулся, недоверчиво и самодовольно, нисколько не скрывая своего превосходства. Создавалось впечатление, будто ему ведомо такое, чего и сам Чижов не знает о себе, а если и знает, то это лишь умаляет его значимость в глазах других, словно бы что-то сомнительное и недостойное крылось за его словами, чему мало-мальски смыслящий и опытный человек никогда не поверит. Оскорбленный и подавленный, Чижов ничем не мог в ту минуту доказать свою правоту, которая постепенно и ему самому начала казаться сомнительной, неправдоподобной; все оборачивалось против него. Недолгая эта беседа, походившая скорее на пристрастный допрос, чем на беседу, оставила у него в душе неприятный осадок.

– Почему же они все-таки не расстреляли тебя, а? – допытывался Кириллов, прикусывая зубами верхнюю губу.

Чижов пожал плечами.

– А это у них надо спросить… почему не расстреляли. Может, потому, что не врал, сказал правду, как было. Что стрелял по ним из пушки и не знаю, скольких уничтожил.

– Э, ты куда клонишь! – вскинулся Кириллов с таким видом, будто бесповоротно уличил его в преступном намерении, после чего уже не отвертеться, не оправдаться. – Это об эсэсовцах-то… благородные, чистоплотные?

Голос его сделался почти железным.

– Ничего я не знаю, – понурился Чижов. – Просто не расстреляли, и все тут.

Он сник, чувствуя нежелание Кириллова понять его. Пройдя через фашистские застенки и концлагеря, он научился выдержке, с помощью которой только и можно было выжить в неволе, насмотрелся там всякого и, вырвавшись на свободу, особенно дорожил своей жизнью, не собирался отдавать ее задешево и по-глупому; и было бы великой несправедливостью, если бы теперь, когда он у своих, его вдруг, не поверив ему, расстреляли как провокатора. Не о такой встрече с партизанами думалось. И потому он вынужден был сдерживаться, чтобы ненароком не нагрубить и тем самым еще больше не навредить себе.

– Это все небылицы, на дурака рассказ, – заявил ему на прощание Кириллов. – Это еще надо выяснить, как ты лишился партбилета. Сейчас все можно валить на войну, мол, война все спишет. Не оправдал ты доверия партии… Не должен был сдаваться в плен, вот что!

– Больше никакого плена не будет, – твердо сказал Чижов.

– Что ж, посмотрим, разберемся, что ты за капитан Красной Армии. В деле проверим…

Расстались они, по-видимому, оба недовольные друг другом. Кириллов тут же, глубокой ночью, уехал куда-то дальше, оставив Чижова на сторожевой базе до полного выяснения его личности. Позднее один из партизан признал в Чижове бывшего сельского учителя. Однако еще до этого ему пришлось наряду с остальными бойцами из охранвзвода защищать базу, отражая атаки карателей, чьи передовые подразделения, начав прочесывать леса, наткнулись на партизанский заслон; народу на базе было наперечет, возиться с Чижовым некогда, ему вручили винтовку и поставили в цепь. Получив в руки оружие, он почувствовал себя увереннее, теперь можно было снова воевать, показать, на что он способен. Но главное, что придало ему уверенности, было то, что теперь он не один, рядом с ним товарищи, которые всегда помогут и, если его ранят, вынесут с поля боя, не дадут пропасть. После всего, что он натерпелся, не хотелось бы ему опять очутиться одному, чувствовать свое бессилие и отверженность, скрываясь в одиночку где придется. Покуда он в отряде, разные превратности судьбы не слишком пугали: есть командиры, есть люди, спаянные общим делом, способные к взаимовыручке и самопожертвованию во имя победы, которые не растеряются в случае неудачи.

Заслон, заняв круговую оборону возле базы, держался до подхода подкрепления. Но и потом, вынужденные попятиться, партизаны упорно цеплялись за каждый подходящий рубеж, давая возможность уйти подальше в лес обозу с ранеными. Все это время Чижов находился в прикрытии. Как-то удивительно легко свыкся он с повседневными опасностями. Не раз в ходе боев и на стоянках в лесу доводилось ему видеть грозного прославленного комбрига Батю, широкоплечего, бородатого, в полушубке и папахе. Его всегда сопровождал Кириллов. Больше адъютант не прискребался к Чижову, видимо, не было пока причин для этого. Впрочем, Чижов тоже старался без нужды не мозолить глаза начальству. Теперь, когда решалась судьба бригады – быть ей в сохранности или перестать существовать, все личные переживания отступили на задний план.

Почти месяц крупные силы карателей без передыху преследовали партизан. Все пути-выходы из Клетнянских лесов были перекрыты, кольцо блокады сжималось. Измотанная непрерывными боями, сильно потрепанная, разбившаяся на отдельные отряды, бригада металась от деревни к деревне, кружила-петляла по лесам, стремясь выйти из-под удара. Потаенные базы одна за другой были разгромлены и сожжены. Там, где останавливались, ненадолго оторвавшись от преследователей, устраивали временные биваки. Но вновь наступали каратели, и опять нужно было наспех сниматься с только что обжитого места, убираться дальше – в глубь леса, в снега и болота.

Подступы к последней запасной базе обороняли особенно упорно. За трое суток немцы ни на шаг не смогли продвинуться. Укрывшись в траншеях, отрытых в глубоком снегу и выложенных изнутри мешками с песком, помогая себе огнем станковых пулеметов, установленных на флангах в ельничке, партизаны в тот день отразили несколько атак кряду. Воздух был наполнен пороховой гарью и дымом; стрельба с некоторыми перепадами не затихала ни на минуту.

Напоровшись на заминированные поля, каратели теперь избегали лезть наобум, они отошли и стали издали засыпать партизанские позиции минами. Но высокие деревья, видимо, мешали им точно пристреляться – все перелеты были. С противным шипеньем проносясь над головой, мины рвались где-то в лесной чащобине за траншеями, поблизости от базы. Лежать подолгу без движения в снегу на морозе было, однако, невмоготу, и бойцов группами поочередно отводили на часок-другой в ближайшую землянку погреться и перекусить.

После полудня Чижова разыскал в окопе помкомроты и приказал во весь дух мчаться в штаб к комиссару.

– Чтоб одна нога здесь, другая там.

– Зачем вызывают, не знаешь?

– Там скажут. Военная тайна! – засмеялся помкомроты. – Раз требуют, значит, надо. Мигом!

До штабной землянки с полкилометра. По извилистой канаве Чижов отполз подальше в лес, выбрался на проломанный в снегу между деревьев проселок. Дорога была вся в засеках, завалена поперек спиленными елками и осинами; отступать слишком в сторону нельзя: кое-где тут заминировано, можно взлететь вверх тормашками.

Дорогой Чижов гадал, зачем он мог понадобиться комиссару. Беседовать они уже беседовали, вроде нашли общий язык. Вероятно, что-то спешное, раз с позиции сняли в такое горячее время. Зря в штаб вызывать не будут, значит, в самом деле нужен для чего-то. Что бы там ни было, а хоть отогреется в землянке. И то неплохо.

Он трусил мелкой рысцой по вязкой тропе, чтобы отогреть застывшие в сапогах ноги. Стрельба постепенно отдалялась, не казалась уже оглушающе-грозной. Но мины и сюда залетали, и не так редко, ухали то справа, то слева от дорожки, вздымая в порослях дубняка и ельника фонтаны снега вместе с хворостом и сучьями.

Перед штабной землянкой Чижова едва не накрыло шальной миной. Услышав в воздухе все усиливающийся режущий звук, он с размаху упал в снег; впереди шарахнуло, его сильно тряхнуло, но, еще прежде чем услышать грохот, он почувствовал скользящий по голове удар и схватился за шапку – ее располосовало поверху осколком, и она развалилась на две половинки. Крохотный осколок, саданувший его наизлете, еще горячий, лежал рядом в снегу, на самой макушке кровоточила царапина.

Наверное, с минуту Чижов растерянно разглядывал разодранную шапку, ощупывал голову, цела ли. «Вот и согрелся», – подумалось. Но тут неподалеку громко загалдели, и он вскочил.

Около землянок сновали люди, стояло несколько подвод, от лошадей валил пар, видимо, недавно вернулись откуда-то; одна лошадь завалилась на бок и билась в оглоблях, бородатый возчик понукал ее, помогая за уздечку подняться ей, но она опять валилась, неловко взбрыкивая ногами.

– Какой-то конь плохой стал, – ругался возчик, пиная лошадь под бока.

– Да вздурел, раззява, куда смотришь? – закричали ему. – Глянь-ка, кровища хлещет! Выпрягай зараз!

Заметив в толпе комиссара, Чижов так и подошел к нему – с шапкой в руках. Комиссар только что выбежал из землянки, он тоже был без головного убора, в полушубке внакидку.

– А, Иван Дмитриевич! – глянул он озабоченно на Чижова. – Послушай, ты откуда родом, из Заречья? Не ошибся я?

– Оттуда. Там и сейчас родители должны проживать.

– Вот и хорошо, это нам как раз и нужно. Сейчас отправишься туда с особой группой вместо проводника.

У Чижова отлегло от сердца. Он уже было подумал, что его вызвали в связи с пленом, опять возникло что-то сомнительное, начнут выпытывать какие-то подробности. А тут совсем другое – вроде доверие оказывают ему.

– Ступай к разведчикам, там Кириллов тебе все разъяснит, – сказал комиссар. – Сейчас Батя подъедет. Он там на подводах дорогу в лес проламывает – будем уходить. Видишь, что творится. Так же у нас всех лошадей поубивают, на чем раненых повезем…

О всех предшествующих событиях Чижов узнал уже в пути. Оказывается, комбриг задумал уходить за Десну, в Трубчевские леса, где можно было укрыться на время. В самом начале боев туда, удачно проскользнув мимо немецких застав, ушло несколько мелких отрядов, одним из последних – отряд Ефима Васина. Но с тех пор они как в воду канули: ни слуху ни дуду. Дважды пытались связаться с ними – безрезультатно. Люди, посланные для связи, назад не вернулись. Ушли – и пропали бесследно. В новую поисковую группу были назначены самые бывалые, во главе их Батя поставил своего адъютанта. Но один из тех, кто должен был вести группу, еще почему-то не явился из разведки, второй же был ранен накануне. Тогда-то, перед выходом, и вспомнили о Чижове.

В землянке все уже были в сборе: укладывали в вещмешки сухари, сало, боеприпасы, примеряли самодельные маскхалаты, натирали мазью лыжи. Чижову тут же заменили винтовку на ППШ, выдали валенки. Сам Кириллов был в унтах, летной куртке, через плечо планшет, в кобуре пистолет; остальные тоже были в меховых куртках, все хорошо вооружены. Подходящей новой шапки на Чижова не нашлось, одни маломерки, надо было обходиться старой. Пока он на скорую руку сшивал ее суровыми нитками, все время гремели близкие разрывы, заглушая отдаленную стрельбу; Чижов прислушивался к бою и переживал, оттого что не со своей ротой сейчас находится, – как-то совестно было покидать отряд в такую минуту. Может, потому и разведчики, что были рядом, показались ему какими-то беспечными, они то и дело перешучивались.

Володька Сметанин, скуластый, задиристый, вроде бы совсем без дела слонялся по землянке, приставал к подрывнику Смирнову, который, сидя на нарах, старательно упаковывал свой мешок.

– Андрей, давай махнемся: я тебе кусман сала, а ты мне две гранатки.

– Хо, гранаты чихня, куда им до взрывчатки!

– Ну так что, по рукам? Сальцо-то будь спок, в рассоле выдерживалось. Оно там, знаешь, какую набирает силу, хоть и несоленое.

– От ненасытный! Ты и так сколько уже повыманивал. Что, «лимонками» будешь питаться в дороге? Ну неси, неси, мне легче.

– Гранатки – это моя палочка-выручалочка, – засмеялся Володька. – Знаешь, какой я городошник был, меня так и дразнили: «Одним махом семерых убивахом».

– Хватит вам тут базарить, не на базаре же! – оборвал их Кириллов. – Выступать пора!

Еще раз уточняли маршрут по карте в присутствии комбрига и комиссара.

– Там же открытая местность, – неожиданно для всех запротестовал Чижов. – Днем не сунешься, мигом в поле переловят. Лучше кружным путем идти, по лесам. Хоть и дольше, зато надежнее.

– А сколько это времени займет, ты учел? – накинулся на него Кириллов.

– Н-да, – промычал комбриг, захватывая ладонью в горсть пышную бороду. – По лесам ходить не ваша забота. Вы вот мимо деревень пройдите, осмотрите у немцев тылы. Нужно найти дорогу за Десну через деревушки и поля, там, где немцы нас не ждут. Леса они там перекрыли. Это уж факт. Если отыщете у Десны отряд Васина, то пусть он ударит карателям в спину как раз в лесу. Отвлечет их. Задание есть! Выполняйте… В руки немцам живыми не даваться! Все! – закончил комбриг.

– Если напропалую переть, можно быстренько на тот свет обернуться, погибнуть ни за понюшку табаку, – опять сказал Чижов.

– Погибнуть? – Кириллова всего передернуло. – А ты, я смотрю, паникер.

– Да обожди ты, Толя, дай человеку слово сказать, может, он дело предлагает, – сделал попытку заступиться за Чижова Володька.

Но комбриг, раздраженно крякнув, уже поднимался из-за стола.

– Все, дебаты окончены, некогда дольше рассусоливать, Три дня до Десны вам хватит… И обратно столько же… Через неделю жду обратно, места встречи известны. Действовать сообразно обстановке. Сильно надеюсь на вас, ребята…

Все тоже поднялись, надели вещмешки. Комиссар, оглядев землянку, стал снимать с простенка наклеенный на картонку портрет Сталина, спрятал его себе на грудь под полушубок. Тут же, в простенке над нарами, висела обшитая мешковиной гитара. Кириллов тронул через дерюжку струны рукой – они звякнули глухо. Обернулся к комиссару:

– Сохраните гитару, а?

– Сохраним, сохраним.

– Я бы с собой ее взял, да куда?..

Действительно – куда? Неизвестность ожидала всех: и тех, кто оставался с бригадой и должен был с боями прорываться из окружения, и небольшую группу, которая отправлялась в далекий путь через местность, занятую карателями, искать отряд Васина.

Еще осенью, сразу после побега, Чижов пытался пробраться в родную деревню, но так и не смог, потому что на всем пути, особенно за линией железной дороги Брянск – Почеп, чуть ли не в каждой деревне стояли гарнизоны гитлеровцев. Был тогда Чижов один, без каких-либо документов и оружия, пришлось ему повернуть назад, ближе к Клетне, в леса податься. Теперь же с ним были товарищи, в руках автоматы, за поясом гранаты, можно было не пугаться каждого куста в поле. Но чем дальше они продвигались, тем больше забот возникало и по-прежнему хорониться нужно было, чтобы не привлекать к себе внимания, то и дело меняли скрытно направление, лишь бы обойти стороной подозрительные места.

Всю дорогу Чижов о родителях думал. Он уже давно не был дома, с самой финской, и совершенно не знал, что с ними сталось теперь. Они и тогда-то, как он заезжал в последний раз, выглядели плохонько: отец старенький, прихварывал, а с матерью и того хуже, совсем ослепла; стебануло ее по глазам хлебным колоском, когда жала пшеницу, вот и ослепла; при прощании слезинки медленно выкатывались из незрячих, словно бы пустых, ее глаз.

Незадолго до начала войны была возможность побывать в Заречье и увидеться – полк, в котором служил Чижов, переводили к южной границе. Он было уже и у начальства своего отпросился сойти на ближней станции, чтобы домой на сутки заехать, да в последнюю минуту передумал. Писали ему, что бывшая его жена возвратилась в деревню с новым мужем, вот и не захотел бередить душевную рану, по-видимому, все еще любил ее в то время. Сейчас-то, после всего пережитого, редко когда вспоминал о ней, считая ее чуть ли не предательницей; стала она для него просто-напросто отрезанным ломтем. А вот тогда из-за нее так и не побывал дома, о чем потом жалел часто. Потому-то столько мыслей и вызывало в нем приближение к родным местам, аж невтерпеж сделалось.

К Заречью подошли в сумерках и, наверное, около часа высматривали издали деревню, скрываясь в перелеске. Ничего подозрительного не обнаружили: в деревне было тихо, пусто, даже собаки почти не взлаивали, похоже, там не то что полицейских, но и жителей никаких нет. Однако это как раз больше всего и настораживало. Уже полностью стемнело, вскоре могла показаться луна, самое время выходить на встречу со связным, а командир почему-то все медлил. Сметанин первый стал понемногу терять терпение. По его мнению, будь в деревне фашисты, наверняка бы чем-нибудь выдали себя, не может быть иначе. Полицаи, когда их куча, обязательно подымут шум-тарарам, затеют гулянку. А если их там парочка-другая, то замрут, тише воды, ниже травы, ночью в мороз никого и на двор не выманишь, станут они морозиться, как же, нашли дураков.