Текст книги "В январе на рассвете"

Автор книги: Александр Ероховец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Хорошо живешь, тетка. Не подумать, что и война.

– Дык уж как придется. Не жалуюсь покамест.

– А хозяин где? Да ты не суетись, присядь с нами. – Чижов ободряюще кивнул женщине. – Жив-нет хозяин-то?

– Мужик-то? – Закрутила головой, к печи сунулась, а взгляд – на окно, озаренное печным светом. – А кто ведает, де ён. Ныне-то времечко како: все мужики разбрелись куда попало, никого нема.

– В армии, что ли?

– А можа, и в армии, поди уследи. Дык вы, можа, выпьете, всеж-таки с дороги, с устатку?

– Нельзя – свалимся сразу.

– Ну дык, можа, с собой возьмете, а?

– С собой, пожалуй, не повредит. – Володька глянул на Чижова. – Как говорится, для сугрева в дороге. Ладно, тетка, давай тащи да побыстрее, нельзя нам больше задерживаться.

– Я моментом. И шпига достану, в погребе припрятан.

Женщина набросила на плечи полушубок и выскользнула из хаты. Володька проводил ее рассеянным взглядом, хмыкнул:

– Вот не знает, как угодить. Мировая тетка, а?

– Ага, – кивнул Чижов.

– Ну, вроде поднабил пузо, давненько так не едал. – Распахнув куртку, Сметанин с удовольствием похлопал себя по животу, потом стал поправлять на поясе гранаты. Начал было застегивать на куртке пуговицы, но, взглянув на стол, не утерпел – потянулся за пышкой.

«Так и обожраться можно», – подумал он с усмешкой и вдруг вздрогнул – в хату вбежала запыхавшаяся девочка, остановилась на пороге, испуганно и немо переводя взгляд с одного на другого.

– Ну, девица-красавица! – улыбнулся ей Чижов. – Застудил тебя, наверно, Морозко во дворе? Грейся давай.

– Ой, дяденьки, уходите! – с плачем выдохнула Нюрка. – Уходите быстрее, пока тятька не прибежал.

– Что-о? – шагнул к ней Сметанин, дожевывая кусок пышки.

– Обожди, – остановил его Чижов и взял Нюру за рукав. – Ну, ну, рассказывай, что там с тобой стряслось?

– Да не со мной, дяденька, – торопливо рассказывала девочка. – Уходить вам надо: тятька счас прибежит. Он злой пьяный-то. Они у дяди Игната гуляют, много их тама, с ружьями, убивать вас будут. Я боюся, как людей убивают. Меня мама посылала, да я спужалась, так она сама за тятькой побежала. А мне велела вас сторожить.

– А, вот же стерва! – обозлился Володька и рывком метнулся к окну, на ходу сдергивая с плеча автомат. Стекло запотело, ничего не видно. Прильнул к самому стеклу и тут же огромным прыжком отскочил к табуретке, схватил лежавший на ней второй автомат.

– Немцы!

– Ой, дяденька, страшно, – заплакала девочка. – Они с ружьями, бандитов ловят и убивают. Но вы же не бандиты?

– Не бойся, не бойся, Нюра, – уговаривал Чижов, пятясь назад, уводя девочку за печь.

Сметанин было кинулся к двери, намереваясь выскочить во двор, но там уже раздавались окрики, потом затопали на крыльце и в сенях – дверь широко распахнулась, и в отблесках света, падавшего из отдушины печи, сверкнули стволы винтовок; в хату с шумом ввалилось несколько человек в шинелях полицаев, с повязками на рукавах.

«Ну – влопались!» – подумал Володька.

Он едва успел отпрыгнуть к печке, за которой укрылись Чижов и девочка. В обеих руках у него было по автомату. В левой руке вместе с автоматом он, оказывается, все еще продолжал зачем-то держать пышку. Только сейчас заметив это, он машинально поднес ее ко рту, откусил поспешно, а другой, правой рукой, выпустив вдруг автомат, в то же время рванул с пояса незастегнутой куртки «лимонку», потом, нагнув голову, выплюнул изо рта недожеванный кусок и зубами выдернул чеку из гранаты; вскинув над собой гранату, заорал не своим голосом, срываясь на визг:

– Руки вверх! Подорву счас, сволочи!..

– Н-но, не балуй! – попятился передний.

– Это же тятя, пьяный. Ой, не надо! – заплакала Нюрка.

Замешкались у порога, но сзади уже напирали, поверх голов высунулась винтовка. Володька с силой толкнул Чижова за печку и, падая сам на пол, точно рассчитанным движением швырнул «лимонку» к порогу – под ноги полицаев.

– А-а! – завизжала девочка в руках Чижова.

Всего лишь какое-то мгновение размышлял Чижов, но этого мгновения вполне хватило ему, чтобы увидеть взметнувшуюся руку Сметанина с гранатой. Но еще прежде мелькнуло перед ним перекошенное страхом, озаренное печным отсветом личико Нюрки, и чем-то оно напомнило ему лицо дочурки Акулины, такое же худенькое и болезненное, впрочем, как и у той девочки в землянке, куда заходили партизаны предыдущей ночью, – все это болью отозвалось в нем. Почувствовав толчок в спину, уже ничего больше не сознавая, он обхватил девочку, прикрыл ее своим телом. И еще до того, как грохнул взрыв и он вместе с Нюркой очутился на полу, что-то ожгло его под лопаткой и где-то возле плеча.

Он потянулся рукой к плечу. «Хорошо хоть Нюра цела», – подумал Чижов.

Рядом лежал Сметанин. В сенях кто-то стонал, человек на карачках полз через порог, во дворе слышались суматошные крики и вопли, ударили выстрелы из винтовок.

Не подымаясь, только сдвинувшись чуть в сторонку, Володька отцепил вторую гранату и метнул ее в открытую дверь, в сени. И припал лицом к полу. Затем, едва громыхнуло, вскочил и опрометью кинулся к двери, чтобы выбежать во двор. Навстречу загремели выстрелы, заставившие его попятиться. Почувствовал: чем-то железным огрели по бедру так, что он споткнулся. Под ногами оказалось чье-то тело. Выругавшись, подскочил к окну, прикладом автомата вышиб раму, увидел красные вспышки в темноте; с улицы стреляли в окна, и пули щелкали над головой, отрывая от стен щепки.

Володька пригнулся к полу, чтобы не задело пулей, но тут нога у него как-то странно подломилась. В горячке он не сразу понял, что ранен. Теперь же, когда попробовал встать, острая боль в бедре снова повалила его на пол. Кое-как сел, стал поспешно ощупывать ногу. Пальцы его были в крови.

«Черт возьми, неужели ранили? – подумал он с удивлением. – Не может быть, чтобы меня ранили!» Вее окна были разбиты, и в них вместе с пулями врывался снежок. Избу застлало дымом; в глубине печи тлела груда раскаленных углей, тускло освещая пол, заваленный обломками кирпича.

Стоя на коленях, Чижов вытирал подолом маскхалата залитое кровью лицо.

– Ванюшка, дорогой, зацепило?

– Осколком в плечо, на излете. Ерунда!

– Вот же черт! – выругался Володька. – И меня тоже царапнуло… в ногу… Ну ладно, помирать – так с музыкой! Знай наших. Может быть, еще пробьемся?

– С девочкой вон что делать? – неуверенно произнес Чижов, оглядываясь на запечек, где в углу лежала Нюрка, закрыв голову руками и вздрагивая всем телом; она тихонько скулила.

– Вот еще навязалась, – сказал Володька, отворачиваясь с автоматом к окну. – Ну, этой тетке мало голову оторвать за такие дела. Заварила кашу, пускай сама теперь расхлебывает.

– Девчонка не виновата, надо выпустить ее.

– Как бы не так, еще что надумал? Пускай вместо заложника.

– Да ты что, в своем уме? – возмутился Чижов. – Такими делами не шутят. Надо быть последней сволочью, чтобы так говорить.

– Ну ладно, следи за дверью. Попробую договориться, может, что и получится.

Он ползком добрался к кровати, снял подушку. Потом, прикрываясь подушкой, осторожно выглянул в окно, выходившее во двор. В лицо ему сыпануло мокрой снежной пылью. За стайкой полыхнула вспышка. Пуля ударила в раму – на подоконник брызнули осколки стекла. Володька отдернул голову.

«Так и кокнуть могут», – подумал он без всякого страха.

– Стой, не стреляй! – крикнул он как можно громче. – Девчонка ваша здесь, хозяйская, еще подстрелите!

Стрельба оборвалась. Минута, другая. Потом откуда-то из-за сарая крикнули пьяным голосом:

– Отпускай Нюрку, ну! И сами выходите – сохраним жизнь.

– А больше ничего не хошь? – зло засмеялся Володька. – Дурней себя ищешь? Ничего не выйдет. Все равно вам всем, сволочам, предателям, капут будет. Ни одного иуды не оставим, всех На тот свет отправим.

– Заткнись там, падла! – ответил тот же голос. – Лучше выпускай Нюрку, а то хуже будет.

Володька захохотал, злорадно так, подразнивать стал полицаев, но Чижов сурово оборвал его.

– Перестань рядиться, чего там. Пусть уходит, пока не стреляют. Вставай Нюра, иди к маме. – Он приподнял девочку с пола, она вжала голову в шубейку.

– Ой, дяденька, боюсь я.

– Ничего не бойся, Нюра. Вон кончится война, все дети будут счастливыми, никого бояться не будут.

– Хватит там сюсюкать, кончай волынку! – позвал от окна Володька.

Понемногу светлело за окном. Редела ночная темь, опадала на сугробы и приусадебные постройки, но поземка еще мела, и в избу через разбитые окна наносило снегу.

Володька видел, как, осторожно ступая, словно слепая, сошла с крыльца девочка, потом, пройдя через распахнутые ворота, остановилась, оглянулась на избу. Ей что-то сказали из темноты, слов он не расслышал, и тогда она, неловко согнувшись, побежала за стайку, откуда вскоре раздался женский плач; по голосу Володька узнал хозяйку.

«А, вот и тетка нашлась», – подумал он, прислушиваясь к причитаниям; слов тоже не разобрать, можно лишь догадываться, что происходит там. Наверно, по убитому мужу-полицаю голосит. «Пусть воет, – подумал он. – Так ей и надо, дуре, сама виновата во всем, хотела обмануть, вот и дообманывалась». Но мысли эти его перебил опять тот же голос:

– Ну что, сдаетесь?

– Как бы не так! – ответил Володька.

– Ну тогда крышка вам, сдыхайте там. Глянь-ка в окно! Что теперь скажешь?

Володька и прежде чувствовал какое-то движение на улице, но только теперь, приглядевшись внимательнее, смекнул, что полицаев за сараями стало как будто больше, возможно, еще откуда-то подмогу получили, теперь, видимо, обложат хату со всех сторон, начнут действовать поактивнее, не выпустят никого отсюда. Снежные клубы, срываясь с крыши и застилая окна, мешали отчетливо разглядеть фигуры людей, и все же Володьке показалось, что среди маячивших поодаль врагов он опознал долговязого офицера, который пытался захватить их вчера на холме в болоте.

Это новое открытие не вызвало в нем какого-то особенно гнетущего уныния, хотя положение становилось действительно хуже некуда, вряд ли что можно было придумать тут сейчас, когда ночь давно на исходе, вот-вот развиднеет. Он только еще раз пожалел, что не кокнул вчера этого офицера, этакую важную цацу, когда предоставлялась такая возможность, – все одним бы гестаповцем было на свете меньше. Он отлично понимал, что дважды судьбу свою не пытают, но почему-то никак не хотел поверить в самое плохое, что может с ним вскоре случиться. Никак такое не укладывалось в его голове. И потому, продолжая переговариваться с невидимыми в темноте врагами, просто-напросто зубоскаля, чтобы хоть как-то мало-мальски оттянуть и выиграть время, он все еще не терял надежду на какое-то неизвестно откуда могущее прийти к ним спасение, лихорадочно прикидывая в уме различные варианты, какие можно было предпринять в подобной ситуации.

Взгляд, его задержался на подушке, которой он только что прикрывался, выглядывая в окно. И тут же немедля принялся стаскивать с себя маскхалат.

– Слушай, Чижов!

– А? – отозвался тот; он лежал в простенке у второго окна, наблюдая за дверью.

– Подкинь-ка еще подушку с кровати. Сейчас мы чучело из маскхалата смастрячим. И выставим под выстрелы. Пусть радуются, что хоть одного из нас ухлопали.

– А дальше что?

– А дальше видно будет. Все какая-то выгода.

– Какая уж тут выгода, – усомнился Чижов. – Патронов у меня вот… неполный диск.

– Ничего, не дрейфь, что-нибудь придумаем. У меня еще граната в заначке! – похвастался Володька. – Мало каши они ели, не так-то просто нас взять…

Он опять выглянул из окна и как раз вовремя. Несколько человек поднялись из-за сугроба и кинулись во двор, строча на ходу из автоматов.

– Ага! Ну давай!

Володька поспешно полосанул наискось короткой очередью, не особенно тщательно целясь. Солдаты метнулись в разные стороны, кто-то кувыркнулся, упал возле ворот, лежал ничком, подогнув под себя руку. Однако немного погодя, когда Сметанин снова взглянул туда, он никого уже не увидел там, видимо, раненый сполз куда-то за сугроб, а может быть, и покрепче зацепило его и кто-нибудь из солдат сволок его за ноги. Во всяком случае, отбегался фриц, еще одним меньше стало.

Обрадованный, Володька торопливо выискивал глазами подходящую цель, но больше никого не было ни во дворе, ни на улице, все полицаи и солдаты куда-то попрятались, наверное, не хотели просто так сдуру подставлять себя под пули, решили поберечься и вести обстрел издали. Ураганный огонь обрушился со всех сторон на избу, кажется, изрешетили стены насквозь, живого места нигде не осталось; пришлось отползти от окон, укрыться за печью.

Потом, в наступившем ненадолго затишье, Чижову все-таки удалось протолкнуть ухватом в дверь смастеренное на скорую руку чучело в напяленном поверх Володькином маскхалате. Тут же опять загремели выстрелы, Чижов еще раз поддел чучело ухватом, и оно рухнуло возле дверей на крыльцо. А по нему все били и били из автоматов и винтовок и после того, как Чижов убрался назад.

– Голь на выдумки хитра, видишь, какой шухер навели! – диковато хохотнул Володька.

– Патронов на одну очередь, я считаю, – сказал Чижов.

– Пока больше не стреляй, пусть думают, что с одним имеют дело, это нам пригодится. А патроны… вот, возьми! – Володька отщелкнул с автомата диск и протянул его Чижову.

– А ты?

– Есть еще немного в Пашкином автомате. Да не обо мне речь. Теперь тебе действовать, Чижов, на тебя теперь вся надежда.

– Ты чего это?

– А то… Бери вот планшет с картой. Бери! Я приказываю. Понял? У тебя ноги ходят? Ходят. Вот и будешь Сейчас прорываться, я прикрою тебя… Это последний шанс. Запоминай пароли… – Он четко назвал Чижову пароли. – Ясно? Иди назад… Не ищи васинцев… Вернись и доложи Бате обо всем, – хрипло сказал Сметанин.

Стрельба снаружи внезапно прекратилась, и стало слышно мычание коров по всей разбуженной деревне, лаяли собаки, в окнах по-прежнему завывал ветер. А потом где-то неподалеку раздался громкий, вроде бы уже знакомый голос:

– Эй кто там – выходи! Господин офицер обещает сохранить тебе жизнь. Все равно долго не продержишься.

– Иуда, халуй, получай! – Володька выстрелил на голос.

– Даем десять минут на размышление. А после подожжем хату, спалим тебя ко всем чертям собачьим!.. Выкурим!..

А спустя несколько минут, сквозь метельные завывания, в разворошенную взрывами и пулями избу просочился жалобный женский плач, переходящий в долгий заунывный вой, почти сливаясь с беспрерывно шуршащими звуками поземки.

14

В это самое время на заднем дворе усадьбы у той стены, где в хате не было окон, в окружении солдат стоял высокий, подтянутый Оберштурмфюрер в длинно-полой теплой шинели с меховым воротником и зимней суконной егерской шапке. Внешний вид у него был молодцевато-спортивный, несмотря на очки, которые он сейчас протирал кусочком замши, как-то по-собачьи отрывисто дыша на стекла сморщенным ртом. Он и в самом деле был когда-то неплохим спортсменом; когда он лично возглавил погоню, это умение ходить на лыжах пригодилось; все-таки он выдержал эту сумасшедшую, почти нечеловеческую, более чем суточную гонку без сна, отдыха и горячей пищи, при неблагоприятной погоде, на морозе и в чертовскую метель, со скоротечными и затяжными перестрелками, непредвиденными взрывами и потерями.

Появление в глубоком немецком тылу хорошо вооруженных людей не на шутку встревожило оберштурмфюрера. Он лично тщательнейшим образом допросил стрелочника, который случайно видел, как они переходили железную дорогу вблизи станции Красный Рог, почти под носом у заставы, и не успокоился, пока сам не побывал там. Цепочка следов уходила от железнодорожной насыпи в поле, след был хитрый, будто шел один человек. Было похоже, как объяснил стрелочник, что люди действительно сняли лыжи и пошли друг за дружкой, след в след, а лыжи снова уже в поле надели. Он решил убедиться в этом и, увязая по колено в снегу, прошел до того места, откуда начиналась лыжня. Определить, конечно же, трудно, сколько тут прошло лыжников, но, возможно, не более пяти. По всей вероятности, это были десантники, сброшенные на парашютах с каким-то специальным заданием, во всяком случае у оберштурмфюрера сложилось такое мнение. Скорее всего им было поручено взорвать железнодорожный мост через Десну, который партизаны уже дважды пытались взорвать. Хотя партизан теперь загнали в леса, а охрану моста усилили, все-таки дополнительные меры предосторожности были не лишними. Десантников, если это были десантники, следовало во что бы то ни стало выловить и уничтожить, не дать им соединиться с партизанами, обязательно кого-нибудь из них взять живьем, чтобы узнать, с какой целью заброшены.

Оберштурмфюрер тут же послал по следу группу захвата, а вернувшись в комендатуру, приказал объявить в гарнизонах тревогу и начать поиск. На дорогах засновали бронетранспортеры и грузовики с солдатами, возле сел и деревень, в балках и перелесках выставлены посты, устроены засады.

Известие о начавшемся бое в Заречье поступило в комендатуру глубокой ночью. Немедля, тем же часом, солдаты на бронетранспортерах и грузовых семитонных «бюсеингах» покинули село Красный Рог. Всю дорогу оберштурмфюрера не покидало ощущение охотничьего азарта. И он обрадовался, когда, подъезжая к деревне, услышал беспорядочные выстрелы, пробивавшиеся сквозь рев моторов. Однако радость была преждевременной. От того часа до теперешнего его отделяли еще целые сутки, полные смертельной опасности, страшного холода, неудач.

Когда сегодня, далеко за полночь, весь застывший, усталый, он поднялся на холм, только что занятый без единого выстрела, солдаты уже заканчивали раскапывать колодец. Оберштурмфюрер подошел к замерзшему телу, носком сапога попробовал повернуть голову десантника – короткие курчавые волосы у того шевельнулись будто на живом. И едва он увидел засыпанное снегом лицо, перед его глазами сразу же почему-то всплыло лицо русской женщины, которую пришлось ему собственноручно в спешном порядке ликвидировать накануне возле вывороченной взрывом ямы, куда согнали народ из землянок. Лицо у нее – он отлично помнит это – было белое-белое, распухшее от слез. И тогда он почувствовал, как что-то, прежде крепкое, не поддающееся сомнению, вдруг поколебалось в нем, начало рушиться. Он быстро отвернулся от мертвого. Больше ему не хотелось смотреть в лица убитым, которые даже после смерти оставались непостижимыми для него.

Он еще раз попытался вернуть пошатнувшуюся было уверенность в себе, когда много позднее, уже на рассвете, в разноголосом шуме затихающей метели уловил отдаленное настойчивое постукивание и понял, что где-то впереди идет бой. Ожесточившийся от неудач, едва державшийся на ногах, он опять ненадолго воспрянул духом. Оглядев свою поределую, вконец измотанную команду, он выхватил парабеллум и принялся озлобленно тыкать дулом в спины усталых солдат и полицейских, чтобы заставить их хоть немного ускорить шаг. Только, оказывается, все понапрасну: вот и последний из десантников, укрывшись в крестьянском доме, не желает сдаваться.

Солдаты таскали из стожка в огороде охапками сено, складывали его у задней стены дома. Оберштурмфюрер спокойно поглядывал то на них, то на часы. Однако внутри его раздирала досада, ему уже не терпелось поскорее закончить всю эту безрезультатную операцию. Теперь бы он мог самому себе признаться в своем поражении. Вряд ли, конечно, и этот последний выйдет из дома, чтобы сдаться.

Оберштурмфюрер еще раз взглянул на часы и направился к избе. Остановился шагах в восьми от стены, вынул изо рта окурок, посмотрел на него и с сожалением швырнул на ворох. Пламя, ярко полыхнув, заставило его отшатнуться, он начал медленно пятиться.

Сено пластало длинными огненными языками, ветер разносил во все стороны горящие соломины. Клочьями, пучками. Стало светло. Оберштурмфюрер издали смотрел на занимающийся пожар, уже больше не надеясь ни на что хорошее для себя. И тот, кто оставался сейчас в избе, видимо, тоже ни на что не надеялся…

Володька Сметанин лежал перед разбитым окном, в которое вместе со снегом валом валил густой едкий дым. До самой последней минуты он еще надеялся отбиться, как-нибудь прорваться через вражье кольцо. Но теперь, когда к полицаям подошло подкрепление и хата уже горела, он понял – не прорваться. С раненой ногой далеко не уйти, догонят. Пора, видимо, хоть напоследок дрыгнуть ногой. Как тятька в таких случаях говаривал.

Однако все его существо протестовало против того, что должно было произойти. Он всегда считал себя удачливым и не мог сейчас примириться с тем, что везение изменило ему; это было так несправедливо. Он не хотел думать, почему это может быть справедливым по отношению к другим, кто находился рядом и погибал на его глазах, и совсем несправедливым по отношению к нему, пусть и здоровому, очень живучему парню, но все равно не имеющему никакого права рассчитывать на что-то почти невероятное в тех условиях, где смерть настигает человека неожиданно в самых невероятных положениях. И все-таки вопреки установившимся в военное время нормам, вопреки тому, что повседневно совершалось вокруг него, собственная его жизнь казалась ему почему-то беспредельной. И хотя он дважды, правда оба раза легко, ранен был, по-прежнему не допускал мысли, что может умереть, продырявленный какой-то малюсенькой пулей. Не верилось ему, чтобы кусочек свинца весом в девять граммов способен был оборвать сразу жизнь в его крепком, не поддающемся устали теле. Ну, продырявить, конечно, продырявит, пусть даже порвет жилы и связки, раздробит кость, но это же еще не конец, не может же его природная живучесть полностью уйти через крохотную дырочку. Сознание отказывало ему в достоверности смерти, принятой от пули. Он верил в силу своей пули, но не верил в силу чужой. В таких случаях граната была надежнее.

Он достал из кармана последнюю гранату и подержал ее на ладони, ощущая ее смертоносную тяжесть, приноравливаясь ловчее пальцами к рубчатым холодным граням, согревая их своим теплом. Потом он еще лежал на полу, чувствуя, как гулко бьется под курткой его сердце.

«Вот и все, – думал он. – Скоро мне крышка. Но прежде, чем окочуриться, я должен подняться. Подняться во что бы то ни стало и умереть стоя, так, как нас учили. Но перед этим мне хотелось бы убить еще несколько фашистов. Хотя бы одного даже. Это так важно, когда становится меньше еще одним фашистом, – тогда товарищам легче победить. Проклятые фрицы! Я им еще навяжу бой, умирать, так с музыкой… Хрен с ним, что меня больше не будет. Не будет отчаюги Вовки, славного парня из Боготола… Ты плачешь, Вовка?.. Ах, какой же ты дурачок. И чего ты плачешь? Совсем как пацан. Хорошо, хоть никто не видит. А может быть, это от дыма ест глаза?.. Ну ладно. Давай-ка прощаться с людьми и вставать. У тебя же всегда все так хорошо получалось. И в бою, и вообще… Только с Танькой ничего не получилось. Может, и хорошо, что не получилось. Таньке еще жить да жить, кучу пацанят еще нарожает. И пацаны эти никогда не увидят войну, потому что это есть наш последний и решительный бой. Потому что сегодня ты вот здесь… Ну вот и подходит эта минута. Твоя минута…»

Он поднял голову и оглянулся на Чижова, который, сидя на корточках у второго окна, на ощупь набивал последними патронами диск. В хате было уже полно дыма, слышалось, как трещит наверху крыша, с нее срывались подтаявшие глыбы снега, застилая порошей окна, в этой мути трудно было что-нибудь разглядеть.

– Чижов, а Чижов! – позвал Володька.

– Ну? – Тот подполз к нему, привалился рядышком.

– Вот что, вот что надо, Чижов, – горячо зашептал Володька, хватая его за отворот маскхалата. – Я пойду сейчас… У меня граната… Ты понял? А ты… ты попытайся. Кто-то же должен из нас вырваться, понимаешь. Иди к Бате. Не ищи Васина… Я тебе, друг, приказываю…

– Уже не вырваться, – сказал Чижов.

– Вырвешься! Ну, Чижов!

– Не могу я… нельзя мне. Одному туда нет мне ходу. Мне же никто не поверит, если я один…

– Я же тебе все пароли, все явки сообщил, а мне их Кириллов. Понял? Поверят, друг… Иди! Теперь-то ты проверенный, в доску свой.

– Все равно всякое могут подумать. Скажут: предатель, завел ребят, погубил.

– А ты не паникуй! – разозлился Володька, задыхаясь от едкого дыма. – И пусть не поверят! И пусть даже тебя шлепнут, а ты карту доставь… Вот и все.

Чижов нетерпеливо повел плечом.

– Лучше я здесь останусь. Для меня так честнее будет.

– Да пойми же ты, дурило, дорогой! Пойми! Это последний шанс, можно еще вырваться. Чтобы наши там все узнали про нас. А может, еще в лесу за Десной встретишь отряд Васина… А? Иди, иди! А потом пускай и шлепают, если не поверят. Но ты должен, понимаешь? Приказ должен выполнить. Там помощи люди ждут, надеются. Не мне же тебя учить.

– Ладно, иду, – хриплым голосом выдавил Чижов.

– Ну вот, вот, давно бы так, а то ломаешься… Спасибо, Иван Дмитриевич, уж ты не дрейфь. Ну… дело в шляпе, да?!

И он рывком оттолкнулся от Чижова. А тот, угрюмый, поникший, даже с места не сдвинулся, и только сердце у него на миг похолодело, сжалось, как тогда летом под Севастополем, у моря…

Изба пылала, с крыши на землю обрушились стропила, высоко взметнув кверху сноп искр; огненные клочья несло ветром далеко по улице, то вздымая в воздух, то швыряя на багровый кипящий снег.

Приподняв голову, Володька еще раз обвел долгим жадным взглядом заполненную косматым дымом чужую горницу с трепетно шевелящимися стенами, освещенное заревом подворье в рыхлых сугробах, так ярко отблескивающих, что рассветное небо над ними казалось еще по-ночному непроглядным. А потом он встал и, прежде чем выдернуть чеку на гранате, старательно вытер рукавом куртки со лба холодный пот.

Держа автомат на изготовку, Чижов стоял в простенке, ближе к выбитому, без рамы окну, выходившему в огороды. Привалясь плечом к косяку и чуть спружинив согнутые в коленях ноги, он готовился выскочить наружу, как только раздастся взрыв. Краем глаза, повернувшись вбок, видел он, нет, скорее мысленно представлял себе, как Володька, полускрытый дымом, идет по двору с поднятыми над головой руками в рукавицах, где спрятана крепко зажатая в кулаке граната, в распахнутой куртке, с болтающимся на груди автоматом; идет медленно, то и дело спотыкаясь и припадая на раненую ногу. Потом, уже где-то за пожарищем, вынырнув из дыма, на виду у гитлеровцев, он остановился, затравленно завертел головой.

– Бросай автомат, ну! – кто-то крикнул ему громко издали.

– Сдаюсь я, сдаюсь, фрицы, вот я! Берите меня! – исступленно орал Володька, поворачивая во все стороны лицо, подманивая фашистов поближе к себе, и уже видел их, врагов своих, – темные фигуры в мглистой утренней синеве, подсвеченной и задымленной пожаром; приближались они неуверенно, настороженные, а тот, долговязый, в офицерской шинели, тот в очках, с пистолетом – позади всех, так далеко, что и не достать его никак.

И шагнул Сметанин и, продолжая что-то выкрикивать, бросил гранату под ноги – между собой и солдатами, набегавшими к нему скопом. В то же мгновение земля под ним качнулась, и он рухнул навзничь, загребая руками воздух.

Но ничего этого Чижов не видел. В тот момент, когда за избой грохнуло, он привстал на подоконник и прыгнул в сугроб, подальше от горящей стены. Закутанный на время дымом, он тут же перекатился боком за сугроб к изгороди и, не задерживаясь, только поглубже зарываясь в снег вместе с автоматом, проворно пополз вдоль прясел, туда, где в огороде темнел разворошенный стог сена.

Со всех сторон взахлеб гремели автоматные очереди, которые, словно подстегивая, опрометью гнали его вперед, к обрыву, на деснянскую кручу. Кажется, он поминутно падал, прямо с размаху лицом в снег, потерял где-то шапку, но сразу вскакивал и бежал что есть мочи, старательно пригибаясь, чтобы казаться незаметнее. А стрельба не прекращалась. Он отчетливо слышал выстрелы где-то вблизи, совсем рядом, но не знал, в кого там стреляют, и сам в кого-то стрелял, когда увидел в овраге вооруженного человека, выпустив целиком весь диск почти в упор. Эти суматошно гремящие выстрелы преследовали его по пятам; они звучали еще долго-долго, казалось, ничто уже вовек не сможет остановить и оборвать их…

Спустя час Чижов свалился под деревом в глухом лесу. Он лежал, уткнувшись лицом в руки, запаленно дыша, не в силах никак отдышаться. Шапки на нем не было, волосы на голове заиндевели, но его мучила жажда, внутри все запеклось, и он изредка вскидывал головой, судорожно хватая ртом снег из-под руки.

Потом он сидел на снегу, прижимаясь спиной к стволу дуба, захватив лицо руками, не замечая, как между пальцев просачиваются слезы.

Слух его временами как будто все еще улавливал потрескивание автоматов и звон выстреленных гильз под ногами, перед ним зримо вставало пожарище, и, когда открывал глаза, он видел среди заснеженных ветвей над собой багрово-зловещие пятна. И еще множество таких же язычков пламени как бы вспыхивали вокруг в вершинах молодых дубков, которые постепенно светлели.

Как-то удивленно повел Чижов головой, вгляделся. Да это же вовсе не отблески пожарища, встававшего над лесом. Да это же настоящие дубовые листья, широкопалые, как стиснутая пятерня, прокаленные до красноты морозом. Почему-то нынче не все молодые дубки сбросили на зиму листву, она и теперь держалась крепко на ветвях, несмотря на снегопады.

«Вот держатся еще, – думал устало он. – И пусть держатся. И мне нужно держаться… Надо поискать отряд Васина в лесу, хотя бы и сутки тут поблуждать… Вдруг найду… Как Сметанин… Он всегда отыскивал какой-нибудь выход…» Посмотрел на карту, прикинул, какие близ есть деревни.

Он еще немного посидел под дубком и стал подниматься. Нелегко это было сделать ему. Но знал он, что переборет себя, обязательно подымется, и как бы ни надсадно было на душе, какое бы смятение ни чувствовал он в себе, наверняка он пойдет, и пойдет не куда глаза глядят, а сперва в ближайшую деревушку Дубовку, где он должен встретить связника трубчевских партизан, с кем ему надлежало увидеться, чтобы получить какую-нибудь помощь. Бригада ждет его помощи, ой как ждет… И в сущности, думал он, бригада может прорваться тем же путем, который проделала разведгруппа. Только миновать стороной станцию Красный Рог – там дополна фашистов. А чуть дальше – можно. Если бы не провал связника в деревне, где была засада, все было бы иначе… Одна эта ошибка стоила жизни товарищам. Вот лишь он вышел. За Десну вышел. И почему-то уверен он был, что после всего, что произошло сейчас, после всего пережитого, он сможет сделать такое, на что не был способен раньше.

Но время поджимало, нужно было спешить. Чижов сделал первый шаг, потом второй, третий и, вслушиваясь в скрип снега, пошел через лес в Дубовку, которая должна находиться в десяти километрах. Автомат с пустым, расстрелянным диском он все время придерживал на груди рукой…