Текст книги "В январе на рассвете"

Автор книги: Александр Ероховец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Что там? – спросили вдруг с пола.

Шалыми глазами глянул Смирнов вокруг и заметил, как в полумраке колышутся распростертые тела и на полу, и на нарах. Люди просыпались. Он закусил губы от непонимания и обиды.

– Что там, Смирнов? – еще раз спросили его, и он, узнав по голосу Чижова, подумал недовольно, с раздражением: «И чего ему не спится, чего пристает?» А вслух сказал:

– Да ничего, спите. Я тут на двор собрался…

Он ступил к порогу, тронул было уже дверь, но передумал, вернулся назад, взял с пола свой автомат и снова пошел к выходу.

9

На западе, приспустившись низко над косогором, еще сияла луна, но уже начала скатываться за макушку рослой сосны. Была она теперь как будто больше и круглее, чем ночью, только блеклая, с вытаявшей тусклой середкой. Словно кольца табачного дыма выпустили на нее.

Ночная синева с каждой минутой слабела, вокруг заметно светлело, и звезды в небе тоже теряли яркость.

Смирнов, задержавшись около землянки, попытался свернуть цигарку. Пальцы его дрожали, и он, стараясь унять возбуждение, несколько раз встряхнул всей кистью руки.

«Вот же, таки-то вот дела, значит. Ну дура, ну дура!» – думал он, остервенело затягиваясь дымом.

А молодец баба, решил он после того, как немного поуспокоился, и уже безо всякой злости позавидовал мужу этой Катерины, который невесть где скитается сейчас по дорогам войны. А потом он подумал о своей жене, что на далеком Урале жила. Как ей там одной, без мужика, с двумя девчонками на руках? Поди, тоже несладко, хотя, конечно, и полегче, чем вот здесь под немцем поганым проживать.

Мысли о доме все же растревожили его; он побоялся долго оставаться с ними наедине и неторопливо, вразвалку стал подниматься на пригорок.

Стоявший под сосной Никифоров шагнул ему навстречу.

– Чего шляешься, не спится?

– Проветриться вот… Мороз-то вроде бы как на убыль?

– Какое там, никак согреться не могу. Замерз как цуцик.

– Дуй тогда грейся – я постою вместо тебя. Все равно скоро пересменок. На час раньше, на час позже, какая разница.

– Ну, я за тебя постараюсь выдуться, баш на баш, – засмеялся Никифоров.

– Во-во, давай подрыхни минут шестьсот. Как говорится: отчего солдат гладок? А поел да и на бок.

– Спасибо, выручил ты меня, век буду благодарен.

– Чего благодарить. Считай – я принял у тебя пост. Знаешь солдатский устав? В каком состоянии принял – в таком и сдай. Еще при Петре Первом так заведено было. По этому поводу анекдот существует.

– Ну, на анекдоты ты мастак! – хохотнул Никифоров. – Наверняка тебя скоро за анекдоты к ордену представят.

– Шиша два представят, жди, как же, – хмыкнул Смирнов.

– А что, не заслужил разве? Заслужил. Вон как геройски воюешь, всем бы так.

– Мы же не за ордена воюем.

– Знамо дело – не за ордена. Но все же лестно, если вся грудь в орденах.

«Пожалуй, и верно, – подумал Смирнов. – Приеду домой в поселок, вся братва с рудника привалит – будет что мужикам показать. Верно, верно! Прийти бы вот только домой».

– Может, и отвоевался уже, – кивнул Никифоров на его руку.

Смирнов рассердился.

– Типун те на язык. Скажет же – отвоевался. Ты меня знаешь, я еще: ого-го!..

Постояли, выкурили по цигарке.

Потом, проводив товарища озабоченным взглядом, Смирнов принялся расхаживать от сосны к сосне, протаптывая тропку. Предстояло более часа пробыть на морозе, торопиться некуда. И он не спеша стал обдумывать и давнее, и недавнее, обращаясь мыслями то на одно, то на другое.

«Ладно, пожалуй, это и к лучшему, – решил Смирнов. – А то, язви его, можно такого натворить, так забуриться – сам не рад будешь, вовек не расхлебаться. А после – душа не на месте, майся как неприкаянный».

Правда, особых предрассудков на счет мужского поведения у него никогда не было, но, пожалуй, было бы неприятно ему, узнай он что-нибудь подобное о жене своей. В верности ее он не сомневался, но жизнь есть жизнь, мало ли что может случиться, всякое может, чего зарекаться, судьбу пытать. И заползал червячок в его душу, точил там исподтишка, сверлил нудно: а как дома на руднике, что с семьей, здоровы ли детишки. В последнее время все чаще отягощали его такие вот невеселые думы.

Все в прежней жизни давалось ему просто, без усилий, как бы играючи, само собой. Открыто, без ропота, с радостью принимал он житейские будни. Правда, не все в них было мед: труд горняцкий нелегок, почти ежедневно приходилось рисковать, обуривая забой, вставляя в шпуры заряды взрывчатки, производя отвалку породы. Не всегда давался шнур отпальщикам, нет-нет да и случались обвалы, не одного горняка придавило породой или рухнувшей кровлей. И хоть свыкся Смирнов с опасностью, поднаторел в работе, не представлял себе иной, а только на открытой земле вольготнее было, и он безотчетно радовался, подымаясь из шахты на-гора. Все тут казалось ему дороже и милее: и горячее солнце в уральском небе, и гривастый сосняк на берегу озера Шарташа, и добрые гуляки-друзья, а особенно лошади, не те трудяги, которым предназначено весь век таскать в подземелье по рельсам вагонетки с рудой, а те, что остаются на свободе под солнцем, привычные к простору, игривые, норовистые.

К лошадям он сызмальства привык. Может, потому, отслужив кадровую, он и подался на шахту коногоном – дело сподручное, а платили щедро, на боны что угодно покупай, по тем временам можно жить припеваючи. Он сперва так и жил, беззаботно, весело, как и положено забойщикам, безотказным и в работе и на гулянках. Напиваясь по праздникам, горланил изо всей моченьки старинные песни, думая, что о себе, о доле своей поет.

 
А молодого коногона
Несут с разбитой головой…
 

Он как раз и был этим самым коногоном. Это уже позднее, после женитьбы, стал бурильщиком, рисковым человеком. Но столько силы было в нем, цепкой живучести, задора, неунывности, что не верилось в плохое. Жена во всем полагалась на него, была за ним как за каменной стеной.

Была она сиротой, жила без отца, без матери, работала горной сортировщицей в забое. Конечно, не женское это дело, по мнению Смирнова, мантулить в шахте, разбивать тяжелыми кувалдами каменные буты-породу. Куда больше подходило этим девчатам отплясывать подгорную или краковяк да миловаться где-нибудь в укромном местечке, подальше от чужих глаз. Смирнов легко сходился с ними и так же легко расходился, однако бросить Марусю не позволила совесть: слишком уже она доверилась ему.

«Какая длинная ночь, – поежился, передергивая плечами, Смирнов. – За такую долгую ночь можно целую жизнь прожить. Чего только не надумаешь, не вспомнишь».

Но уходила ночь, на глазах меркли в небе звезды, серый рассвет уже широко разливался вокруг. Потом бледно и осторожно зарумянилась снежная поляна перед землянками.

«Пожалуй, пора и мужиков подымать», – устало подумал Смирнов, и тут ему почудился какой-то приглушенный окрик в лесу.

Рывком повернул голову – увидел бегущего между деревьев лыжника. Секунду, две, а может, и больше смотрел Смирнов, затаив дыхание, не в силах понять, откуда же взялся в лесу этот человек, что ему нужно здесь в такую рань. А потом появились еще люди в темно-зеленых шинелях, замелькали, заскользили друг за другом, и он понял, что это немцы, и не удивился нисколько их появлению. Испугаться он тоже не успел, только подумал с досадой как о чем-то непростительном, потерянном зря: «Вот же неудача! Хоть бы мужиков предупредить!» И, прижавшись к стволу сосны, дал короткую очередь по переднему. Тот споткнулся, упал. А он повел автоматом вправо, туда, где бежали другие, и выпустил теперь уже длинную очередь. Затрясло руку, болью резануло. Смирнов закусил губу, но тут же ощерился, оскалясь в безмолвном крике. И вспомнил вдруг – нет запасного диска.

Заматерился, выругал себя за такую непростительную оплошность. Надо же, язви тебя, снял подсумок, когда шараборился с Катериной в землянке. И диск там в подсумке вместе с патронами. И вещмешок там же – все оставил! Вещмешка жаль было – как бы пригодился!

Он еще раз посмотрел в сторону немцев, укрывшихся за деревьями и стрелявших беспорядочно – неизвестно куда. Потом поднялся и побежал к землянке. Всего несколько шагов и пробежал. Откуда-то сбоку застрочил ручной пулемет, и Смирнов упал, ощутив всем телом, как его ударили по ногам железной палкой. Сгоряча вскочил и снова упал.

«Ну вот и все, амба-каюк! – подумал он, зарываясь лицом в снег. – Теперь-то уж точно все. Во всяком случае – для меня. Вот же язви их!»

Ноги не слушались его, отнимались, страшной болью скрючило их. Все же ему хватило сил подползти обратно к сосне. Он опять укрылся за ее толстым комлем. По нему продолжали беспрерывно стрелять, и сверху на Смирнова сыпались отстрелянные ветки и хвоя, обрушивались снежные хлопья.

«Эх, так ни черта и не вышло! – с сожалением подумал он. – И до Десны не дошел, и отряд Васина не увидел, и в день победы с мужиками не погуляю. И дома меня не дождутся. Тьфу, как нескладно.

Нужно дело делать, хотя бы на пять минут немчуру задержать, дать нашим уйти. Позор-то какой: задание не выполним!»

И он снова стал стрелять.

10

Кириллов вскочил, едва прозвучали первые очереди. Последние часы, даже во сне, он жил в ожидании выстрелов, и теперь громкая трескотня снаружи не удивила его – он был готов к этому, только подумал запоздало: «Вот… настигли все-таки». В следующую секунду он был уже на ногах, держал в руке автомат.

Рядом, в зыбком полумраке, возникали переполошенные лица людей. Кто-то в два прыжка одолел приступки порога, распахнул дверь – сверху хлынул яркий свет.

– Стой! – осатанело крикнул Кириллов.

– Надеть маскхалаты, взять вещмешки! Без суеты. Перестреляют же. Ну, живо, живо! – кричал он, кружась на четвереньках по землянке, подбирая одежду.

По одному, друг за другом, вырвались наружу. Стрельба, показалось Кириллову, гремела со всех сторон, но сперва впопыхах, на свету, разглядеть что-нибудь было просто невозможно. А потом вдруг он увидел солдат, перебегавших от дерева к дереву; их темные фигуры хорошо выделялись на подсвеченном солнцем снегу. Немцы, скрытые в перелеске, делали короткие перебежки, падали, снова вскакивали. Навстречу им редкими очередями бил Смирнов.

Подрывник лежал под сосной на взгорке, неподалеку от землянки. Подбегая, Кириллов заметил, что снег около ног Смирнова подтаял, кровенел пятнами.

Смирнов поднял голову.

– Тикайте, мужики, в лес, на всю железку жмите! Я их тут малость придержу.

– Сам-то сумеешь уйти? – задыхаясь, спросил Кириллов, упав на снег рядом с подрывником.

– Мне уже хана, товарищ командир, моя песенка спета. – Голос Смирнова прозвучал буднично, спокойно. – Ноги у меня перебиты.

– А как же… потом? – Кириллов не решался договорить. Но тот и сам все понял, рот его как-то болезненно искривился.

– За меня не беспокойся, не подведу, ты меня знаешь… Только мешок мой притартайте – тол там, граната. Эх, диск бы еще!

Кириллов собирался что-то сказать, но в горле у него клокотнуло, и он молчком сунул подрывнику свой запасной диск. Потом, обернувшись на стук автомата, увидел подбегавшего к ним Чижова. Рядом, за соседней сосной, прилег Володька, около землянки надевал на себя маскхалат почему-то подзадержавшийся Никифоров.

– Давайте назад, к лесу, живо! – хрипло позвал их Кириллов, показывая автоматом в сторону встававшего за поляной сосняка.

Отстреливаясь, разведчики начали отходить снова к землянке.

Кириллов торопливо застегивал крепление на лыжах, оглядываясь на землянку, куда только что нырнул Никифоров. Мимо пробежали Сметанин и Чижов. А спустя полминуты, надев лыжи, он уже сам бежал через поляну. Он запыхался, не в силах был поднажать, и ему казалось, что его вот-вот заденет пулями, которые уже взрывали поблизости снег. «Не добежать», – решил он. Но все-таки добежал.

За деревьями стояли ребята.

– Пашку подождем, огнем прикрыть надо! – ответил ему Володька.

Кириллов не понял, куда тот стреляет, но тоже встал за сосну. Немцы залегли по отдельности в кустах на той стороне поляны, попасть в них на таком расстоянии было трудно, все-таки он сделал несколько выстрелов, стараясь целиться поточнее. А потом он увидел Никифорова, который, низко пригибаясь, бежал по его следу.

До леса оставалось совсем немного, когда Никифоров упал. Со стороны показалось – у него подвернулась нога. Лежа ничком на снегу, он все подтягивал ее к себе вместе с лыжей, загребая при этом снег, потом попытался привстать, упираясь руками в снег. Но руки подломились, и он повалился, уронив голову.

Кириллов опустил автомат.

– Да стреляй, стреляй же, чего ты! – тут же услышал он истошный злой крик и догадался, что это относится к нему.

Он опять приложился к автомату и выстрелил несколько раз наугад туда, где должны быть немцы. Краем глаза видел, как к Никифорову подскочил Володька, следом бежал Чижов. Они подхватили раненого под руки и поволокли в лес; Никифоров бессильно повисал на их руках; лыжи на его ногах, цепляясь, широко бороздили по снегу.

Поравнявшись с Кирилловым, Володька повернул к нему свое красное, взмокшее от натуги лицо, прохрипел:

– Толя, будь другом, задержи их на минутку, а?

– Ладно, дуйте, только живо! – крикнул в ответ Кириллов и отвернулся, продолжая стрелять.

Разведчики унесли товарища, а он остался один на опушке, прикрытый деревьями. Теперь его положение чем-то отдаленно напоминало положение Смирнова, и он попытался отыскать взглядом подрывника. Тот, едва различимый, лежал на взгорке под сосной, чуть выше землянки, стрелял редко, видимо, берег патроны, но выстрелы его отвлекали внимание немцев, не давали им подняться. Во всяком случае, они не могли сейчас сразу всем скопом ринуться вслед за ушедшими в лес.

Но солдаты уже обходили землянку, намереваясь зайти Смирнову с тыла. Шли они цепочкой, крадучись, далеко друг от друга, чтобы не попасть под пули. Кириллов взял одного на мушку, целясь в грудь и выжидая, когда остальные подтянутся. Подходящего момента все не наступало, но он ждал, весь замерев, ощущая плечом приклад автомата.

Вот уже двое сошлись перед входом в землянку. Теперь можно. Палец привычно лег на спусковой крючок. Он дал короткую очередь, ведя автоматом слева направо, с удовлетворением отмечая, как запрыгали фашисты, повалились в снег, стали расползаться. Ага! Вот вам! А теперь опять можно одиночными.

Когда начали стрелять в его сторону, он отполз в лес, перебежал на другое место. Потом, лежа в кустах, укрывшись за комлем дерева, оглянулся назад, прикидывая в уме, далеко ли смогли убраться ребята. Он уже сознавал, что, пожалуй, это совсем пустая, никчемная затея, которая может обернуться против них же самих. Все равно, если Никифоров ранен тяжело, далеко не уйти, лишняя трата времени, только себя подставлять под удар. Однако подумал об этом мельком, как-то не всерьез, и тут же переключился на то, что открывалось перед ним.

Из-под сосны, где засел подрывник, продолжали раздаваться выстрелы.

А Смирнову уже не уйти, вдруг по-настоящему, со всей силой осознал он. Молодец – столько времени держится. Минут пять, больше? Вон вроде оглядывается. Видно, чувствует, что подмога. Может, надеется. А надеяться не на что. Не на что надеяться, если по правде. В диске, пожалуй, всего лишь на одну очередь осталось. Сейчас дам последнюю очередь и буду отходить.

В сосновых ветках над ним опять разорвалась пуля. Еще и еще, и все ниже. Разрывные. Свистят. Пистолетными щелчками. Нащупали, эасекли гады… На голову ему густо сеялись сверху сосновые хвоинки, подсеченные пулями, словно хвою на ветках ножницами стригли, и снег вокруг сделался зеленым.

Он вжался всем телом в снег. Глубже – головой. «Еще выстрел – и отхожу», – решил он, видя, как от деревьев отделились темно-зеленые фигуры и поспешно пошли через поляну. Он вскочил и побежал к сосне. Потом оглянулся.

Два солдата как раз достигли середины полянки. Запаленно дыша, Кириллов лихорадочно соображал, что делать. Он хорошо понимал, что их нельзя сейчас пропускать вслед за собой в лес. Автомат его стоял на взводе, Кириллов тут же выстрелил, раз-другой; один из немцев упал, но второй продолжал бежать, стреляя на ходу, почему-то не падая и все приближаясь к опушке; Кириллов отчетливо различал его перекошенное в злобном крике лицо, дико вытаращенные глаза.

Это было как во сне: стреляешь и никак не можешь убить врага, хотя и видишь, что пули точно ложатся в цель. И тут он понял, что автомат заело. А может, патроны кончились? Он поспешно сунул руку в подсумок и вдруг, содрогнувшись, внутренне холодея, вспомнил, что еще в начале боя отдал свой запасной диск Смирнову.

На мгновение он растерялся. Но уже в следующее мгновение обронил себе под ноги отказавший автомат и, распахнув маскхалат, стал обрывать пуговицы на комбинезоне, чтобы снять с пояса гранату или пистолет. Почему-то он выбрал пистолет.

Все это время, занятый собой, он не забывал об опасности, ни на секунду не упуская из вида бегущего солдата, и хотя, пока доставал оружие, чуточку отвлекся, по-прежнему каким-то внутренним чутьем отмечал его приближение, почти безошибочно определяя, какое еще остается расстояние между ним и немцем. А когда поднял голову, медлить уже было нельзя.

Немец был на самой опушке – подбегал к дереву. Теперь он бежал только один. Второй солдат, минутой раньше задетый пулями Кириллова и оставшийся на поляне, торопливо отползал на четвереньках в сторону. Подбегавший почему-то не стрелял – автомат болтался у него на шее.

Передернув затвор, Кириллов дважды выстрелил из пистолета и промахнулся. Тогда он положил пистолет на полусогнутую, выставленную перед лицом для упора руку. Все внимание его сосредоточилось на этом, словно завороженном от пуль, немце. Он видел, как тот на бегу вскинул руку назад, за плечо. А следом увидел летящую прямо на него гранату. В то же мгновение в руке у него дернулся пистолет, и ему удалось выстрелить, прежде чем граната взорвалась. И еще он успел увидеть, как солдат рухнул навзничь, запрокидывая руки, и он тоже упал, и тут грохнуло так, что у него лопнуло в ушах; больше он ничего не слышал.

Острая жгучая боль заставила его открыть глаза. Он лежал на боку, весь перемазанный, вокруг чернели комья земли, у ног валялся автомат с расщепленным прикладом. В руке Кириллов продолжал сжимать пистолет. Когда же попытался приподняться, его точно лезвием полоснули по животу – пистолет выпал, он не в силах был удержать его.

Боль копилась где-то в низу живота и в боку. Стискивая зубы, боясь еще раз пошевелиться, Кириллов прислушивался к ней. Звуки совсем не проникали к нему, но он сейчас не придавал этому никакого значения. Стараясь не вызвать боли, кое-как просунул руку под куртку, осторожно провел ладонью по животу и нащупал что-то мокрое. «Гранатой это! – понял он, с удивлением разглядывая окровавленные пальцы. – Вон как разворотило. Значит, подчистую подорвали меня».

Однако все на свете уже стало как-то безразличным ему. «Вот и конец твой, – подумал он вяло, без всякого сожаления. – Вот и кончаешься ты, Толя. Совсем кончаешься. Умираешь с позором, потому что не выполнил задание Бати…

Еще вот планшетка. Там – карта. Ни в коем случае нельзя оставлять ее фрицам. Жаль, что раздобытые сведения пропадут. Они бы так пригодились Бате. Неужели Володька не догадается вернуться за картой?.. Неужели уйдут?..»

Перевалился на другой бок, с трудом сел, жмурясь от боли, и стал ослабевшими пальцами расстегивать планшет, чтобы изорвать карту на мелкие клочья, но тут силы его покинули, и он потерял сознание. И не ведал он, что Сметанин все-таки не забудет о своем командире, назад вернется через лес, подползет к нему в под пулями и, увидя его мертвым, сорвет планшетку, затем, пригибаясь, побежит обратно в гущу леса, где его ждали товарищи.

А Кириллов почти тут же очнулся. Он сидел под сосной на снегу, прислонившись спиной к стволу. Боли он уже не ощущал, лишь чувствовал, как хлещет из раны кровь, так и твинькает, и казалось ему, будто вместе с кровью из него выкачивают воздух. Он широко раскрывал рот, но воздуха не хватало – все выжгло внутри. Опустив руку, загреб пригоршню снега, стал жадно глотать; во рту отдавало пресным, безвкусным, жевал будто вату, и снег таял у него на лице.

Около землянки с новой силой загремели выстрелы, и хотя Кириллов не слышал их сейчас, он все-таки посмотрел в ту сторону. Подрывник лежал там же, под сосной, возле кучи жердей, и, видимо, продолжал стрелять. Кириллову даже почудилось, что он видит, как дергается в руках подрывника автомат. Но вот перестал дергаться. Смирнов чуть приподнялся на коленях, подтягивая к себе вещмешок, начал шарить в нем, наверное, новый диск вытаскивал.

Потом Анатолий увидел, как немцы набегают на подрывника, окружают его; они казались какими-то ненастоящими, игрушечными, совсем не страшными. Сейчас возьмут его! Но Смирнов оставался неподвижным.

«Что же он в самом деле, ну что же он?» – ахнул Кириллов, испытывая нетерпеливое желание помочь товарищу хоть чем-нибудь, но повернуться на бок, чтобы достать из подсумка патроны и набить пустой диск, ему уже было не под силу.

Он сидел, раскинув ноги пошире, для чего-то придерживая на коленях разбитый, бесполезный теперь автомат, и смотрел, как толпятся около Смирнова фашисты. Кто-то наклонился над ним. И вдруг под сосной ярко блеснуло, тут же высоко взметнулось красное пламя, затем черным-черно стало и грохнуло так, что Анатолий вздрогнул – услышал он этот взрыв; земля под ним содрогнулась, его сильно тряхнуло.

И снова его обступило молчание.

Широко раскрытыми глазами смотрел он туда, где только что лежал подрывник. Там чернела теперь яма, Смирнова нигде не было, не было там рядом и высоченной сосны, и немцев вокруг не было, лишь темные пятна виднелись поодаль.

«Подорвал! – понял наконец Кириллов. – Весь заряд тола шарахнул… не подвел… молодчина!»

О себе он не думал, не мог, да и не хотел. Комбриг ему виделся – бородатый, в полушубке, стянутом в поясе и по плечам ремнями, с маузером на боку. Смотрел командир на него, в самые глаза заглядывал, словно пытал, прикидывал – на что способен он, Кириллов, адъютант его, с кем вместе в одном десанте выбрасывались. Молчал сурово командир. И заморгал виновато Кириллов, губами пошевелил. Сказать нужно, чтобы знали – не пройти здесь большим отрядом, столько немцев здесь, гарнизон на станции и большое подразделение, наверное, с батальон в деревне. Другие пути-дороги придется искать Бате для перехода. Лучше бы по лесам… Только бы ребята дошли до своих, хоть кто-нибудь из них дошел. Кириллов ощупал рукой планшет – его не было… «Как же так? Неужели его взяли немцы? Нет, этого быть не может… Значит, Сметанин. Кто же еще?» Володьке он успел передать все явки и пароли, уж тот-то не подведет его, выполнит как надо, так что поймет командир, в чем тут дело, все должен понять. «Значит, Володька посчитал меня мертвым… Это хорошо, – подумал с облегчением Кириллов. – Раненый я бы только их связывал по рукам и ногам».

Ему хотелось думать о Бате… Но вместо комбрига к нему уже приближалась мама, брела нетвердо, как-то на ощупь по глубокому снегу, худенькая, седая, в накинутой на плечи пуховой шали. Была она без очков, щурилась близоруко, явно не узнавая сына, и он затаился под сосной, не желая, чтобы она обнаружила его и увидела, в каком он сейчас состоянии. Но она уже склонялась медленно над ним, протянула руку, чтобы волосы пышные его взлохматить, как бывало в детстве; пальцы ее притронулись к его лбу, на шлем легли, и тогда ему тоже захотелось по-настоящему почувствовать ее прикосновение, возможно, хоть легче немного станет… Слабеющей рукой стянул Кириллов с головы летный шлем – и сразу же неизвестно отчего отодвинулась от него мама, куда-то ушла в сторону, как и комбриг только что, исчезли оба…

Теперь он снова видел немцев, их было трое или четверо, они шли по поляне, проваливаясь в снег, шли не спеша и не прячась, во весь рост шли – прямо к нему; никто из них не стрелял, и он отлично знал, что они собираются сделать с ним.

Немцы остановились метрах в сорока от него. Высокий, тощий, в длинной шинели с различиями оберштурмфюрера, что-то говорил, тыкая в сторону Кириллова рукой в перчатке. Анатолию хорошо было видно его продолговатое, в очках лицо. Он не слышал, о чем говорит офицер, но догадывался, ему казалось, что он понимает его речь, и, недобро усмехаясь, положил руку на пояс, где прицеплена граната. Но когда два солдата отделились от группы и направились к нему, он отчего-то передумал, собрав все силы, откинулся назад к стволу сосны и, шаря по земле, подобрал валявшийся рядом пистолет.

Пистолет был тяжелый, он едва не выронил его. Тогда он взял его обеими руками, поднимал медленно, но как-то уверенно, и на миг показалось ему, что это уже было когда-то с ним, – все привычно, знакомо, так и должно быть. Дуло пистолета уперлось в висок, туда, где билась жилка; он почувствовал, как напряженно она вздрагивает, стучит, громыхает, вырываясь из-под дула. И почему-то все еще не верилось, что такое может произойти с ним, – вот сию минуту, сейчас.

«Как там гитара моя… спасли ее, нет?»

Застывший палец его лежал на спусковом крючке. Он смотрел на свои пальцы, сжимавшие рукоятку пистолета, и ногти на них – ровные, прозрачные, с белыми завитками-пятнышками – напомнили ему медиатор, которым играют на мандолине. Он так любил играть!..

Закоченевшие пальцы его нажали на спуск.

Выстрела он не услышал.

11

А потом лес кончился, и вышли они в широкое чистое поле, которое все сейчас искрилось под солнцем, все в мерцающих золотистых блестках, так что глазам больно. Впереди двигался Чижов, пробивая лыжню, следом шел Сметанин, глядя себе под ноги, изо всех сил налегая на врезавшиеся в плечи веревочные лямки; на раненого друга он больше не оглядывался.

Никифоров теперь лежал молча. Он замолчал вскоре после того, как его ранили. Правда, перед тем как его потащили на лыжах, еще в лесу, когда Володька, став на колени, начал делать ему перевязку, он, застонав от нестерпимой боли, с глухим мычанием поводя головой, пробовал уговорить ребят оставить его здесь, пристрелить, не возиться с ним понапрасну. И тогда Володька, искривив губы, зло прошипел сквозь зубы: «Молчи, не ной!» – а глаза его, раскосые, мрачноватые, аж прямо побелели от бешенства под капюшоном маскхалата.

Собственно, Никифорову плевать на это. Но нельзя было в ту минуту занимать попусту время, знал – Володька все равно не бросит, и подчинился ему: пускай делает как хочет. И лежал молча, пока ребята наскоро мастерили из лыж сани, и потом, когда его положили на них и бегом поволокли по снегу среди дубняка и редких сосен в бору, куда-то в горку, а затем снова вниз, под холм, он лишь стискивал зубы, чтобы не закричать от боли.

Он понимал, что стал обузой для товарищей, задерживает их, мешает двигаться быстрее, и сожалел, что его не убили сразу. Сожалел еще и потому, что боль в спине и груди с каждой минутой делалась все острее, нестерпимее, особенно когда его встряхивали на ухабах.

Ох, только бы не закричать, нельзя кричать, думал он. Конечно, с такой раной вряд ли можно протянуть долго. Но можно и выжить. Может, и выживет еще, если удастся попасть к хорошему хирургу. В Москве хорошие врачи, могут спасти. А что? Подготовит братва в лесу аэродром, вызовут по рации самолет и отправят его на Большую землю, может быть, прямиком в Москву. Есть еще, значит, надежда. Потому и прут его попеременке то Володька, то этот, как его, ну молчаливый из новеньких, ну да – Чижов… А Володька, тот даже автомат у него забрал, повесил себе на шею. Откуда у него только сила берется?.. Значит, терпеть надо, как бы ни мучительно было. Хоть на месте сейчас пропади… А Кириллов, наверно, пропал, так и не пришел, до сих пор не догнал. И Смирнов там остался. Навсегда уже. Да, да! Помню – будто бомбу бросили. Ухнуло, дай боже…

Вспомнилось: ребята остановились, когда прогремел взрыв. Грохот оглушительный, будто рядом взорвалось, и было непонятно, почему не повалились вокруг деревья, только снежными хлопьями сыпануло сверху, залепило Никифорову лицо, хорошо так сделалось. А потом затишье накатило, несколько долгих минут – ни выстрелов вдалеке, ни хрупких звуков под лыжами, лишь надсадное, сдавленное дыхание товарищей.

– Что это? – хрипло спросил Володька.

– Граната так не грохнет, – ответил Чижов.

Они подошли к нему, он глядел на них и молчал: знал, что грохнуло. Привязанный к лыжам, вытаращенными от боли глазами смотрел он в лица склонившихся, и, видимо, по глазам его они тоже обо всем догадались.

– Оставьте меня, ребята, правда, оставьте, – сказал он неуверенно в этой ломкой лесной тишине.

Ему никто не ответил.

Потом Володька молча натянул шапку и стал впрягаться в лямки. А Чижов прошагал мимо, сгорбив спину, занял место впереди. И снова пошли тяжело, потащились по глубокому снегу в лесу, оставляя за собой широкую борозду, уже нисколько не заботясь о том, чтобы сделать следы менее заметными.

А он все о взрыве думал…

И вспомнилось, как выскочил он из землянки и увидел раненого подрывника, лежавшего под сосной. Вспомнилось, как Смирнов, повернув к ним свое крупное, ставшее отчего-то землистым лицо, сплюнул хвоинку, прилипшую к губам, и твердым голосом попросил принести забытый в землянке вещмешок. А потом, когда он выполнил его просьбу, стал выбрасывать из мешка на снег шмутки.

Наверно, он действовал, как прежде в подобных случаях действовал – неторопливо, старательно, со всей предосторожностью. Помнит Никифоров, ходили однажды вместе «железку» рвать, пролет на мостике. Мину закладывать только стали, а поезд уже прет, слышно, рядом пыхтит-погромыхивает, вот-вот задавит. Все нервничают, а Смирнову хоть бы хны, знай себе копается под рельсом. Уже почти из-под самого паровоза скатился под насыпь – вот громыхнуло!.. Вот и теперь заложил в толовую шашку запал, затем стал укладывать грудкой в вырытую в снегу под сосной ямку, прямо на запасную свою портянку, спрессованные брусочки взрывчатки. Противотанковая граната отчего-то всегда вызывала у Смирнова какое-то трепетное уважительное чувство. Перед тем как снять с нее предохранительную накладку, он и на этот раз подержал в руке гранату, оценивающе окидывая ее взглядом, словно упрашивая ее сработать безотказно, как полагается. Впрочем, он мог и не совать сейчас гранату под толовые шашки, а взорвать ее в последний, самый подходящий для него момент. Лишь бы только взорвалось. Остальное же не имело для Смирнова никакого существенного значения.

Страшно было уходить от него, оставлять одного. И, словно чувствуя за собой вину, стоя за деревом, Никифоров еще дал короткую очередь наугад, а потом, пригнувшись, побежал через поляну, и уже у самого леса что-то раскаленное толкнуло его в спину, да так сильно, что он на миг выпрямился, готовый упасть навзничь, нелепо взмахивая руками, чтобы удержаться на ногах, и упал вперед, сунулся лицом в снег. Он тут же попробовал опереться рукой о землю, но рука вдруг сделалась удивительно легкой, невесомой, стала словно бы удаляться от него, возноситься куда-то вверх, и он сам тоже как будто взмывал над землей, чуть ли не под небеса, только нога с неловко завернутой лыжей мешала ему лететь как нужно, все царапала о что-то. А потом голова как-то враз закружилась, в груди что-то с треском рвалось, все там ослабло, и он куда-то на время провалился и совсем смутно помнил, как его подняли и поволокли под руки с обеих сторон, тяжело пыхтя…