Текст книги "В январе на рассвете"

Автор книги: Александр Ероховец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

И еще раз Кириллов назад оглянулся. Там, за голубыми снегами, на самом, горизонте, темнел в неровно наляпанных сгустках черни лесок, из которого они вышли.

5

На хутора разведчики вышли уже далеко за полночь. Собственно, никаких хуторов тут и не было: за поляной, на склоне холма, среди редких сосен, чернели в снегу провалы – две землянки. Рядом под сосной, устроен навес. Дальше виднелись груды березовых хлыстов, поленница дров, огороженный жердями стог сена; край у стога обгрызен.

Тишина – ни лая собак, ни мычания коров. И показалось Кириллову на минуту, что землянки пусты, нет там никого. Однако белесые курчавые завитки дыма, поднимавшиеся над крайней землянкой, означали, что там кто-то должен быть.

– Видимо, каратели спалили хутора, – негромким голосом произнес Чижов, стоявший рядом с командиром за сосной.

Кириллов повернулся к нему.

– Считаешь, нет здесь фрицев?

– Лучше не лезть на рожон, разведать надо.

– Ладно! – решил Кириллов. – Я пойду с Никифоровым. А вы здесь оставайтесь. Если что – прикроете нас огнем.

Сейчас, глубокой ночью, ближе к рассвету, свет скатывавшейся к лесу луны заметно ослаб, и расплывчатые тени от соснячка, в котором прятались разведчики, перекрывали всю поляну, достигая подножия холма. Но там, где поляна открывалась луне, все еще посверкивали мягко на снегу голубоватые искорки.

Сняв лыжи, разведчики осторожно двинулись через поляну, приглядываясь к соснам возле землянок, откуда можно было ждать выстрелов. Но там никого не было. Оставив у сосны товарища, Кириллов на всякий случай прошел дорожкой до второй землянки. Было как-то непривычно идти без лыж, ступая на всю подошву; скрип снега под обледеневшими унтами разносился далеко, будто еще кто шел следом. Кириллов несколько раз оглянулся.

Он дошел до землянки и застыл на месте – шаги позади тотчас же смолкли. Постоял, прислушиваясь к резкой тишине. Глухо было в землянке. У самых ног чернело оконце. Нагнувшись, Кириллов заглянул в окно, но ничего не увидел внутри. «Дрыхнут без задних ног», – решил он, успокаиваясь понемногу.

Никифоров, стоя под сосной, делал ему предостерегающие знаки.

– Ну?

– А в окошке-то свет! Чуть-чуть пробивается, вон – смотри.

– Ладно, пошли! – сказал командир и стал снимать варежку с правой руки; пальцы его, тронув спусковую скобу, сразу же ощутили холод металла.

Перед входом в землянку была еще пристройка из жердей, но дверь не поддалась, когда ее попытались открыть, на стук тоже почему-то долго не выходили, и это совсем успокоило Кириллова. «Были бы фрицы, мигом выскочили», – подумал он, однако пальца со спускового крючка не убрал.

– Чаво тама? – послышался наконец из сеней старческий голос.

– Открывай, свои! – сказал Кириллов.

– Чать, свои все в хате, ага.

– Открывай, открывай, не бойся!

В пристройке неожиданно закашляли, надрывно и долго. Никифоров не выдержал, ругнулся:

– Сколько ждать можно? Как шарахну из автомата…

Дверь отворилась, и Никифоров из-за плеча командира осветил пристройку фонариком. Перед входом в землянку стоял сгорбленный старик в накинутой на плечи шубейке, на ногах обрезанные по щиколотку валенки.

– Посторонних нету? – спросил Кириллов, окидывая быстрым взглядом старика, который, заслонив ладонью глаза от света, силился разглядеть его.

– Сторонних-то? А кого надоть?

– Ну, немцев, полицаев.

– А сами-то чьи будете? Не признаю штой-то. Полиция, мо-быть, новая? – Он опять глянул из-под ладони.

– Да не бойся ты, дед, партизаны.

– Ох ты господи! Партизаны, бтал-быть? Чать, двое вас али как?

– Очень уж ты любопытный не в меру, – нахмурился Кириллов.

– Давай, давай, папаша! – подхватил Никифоров, слегка подталкивая старика к двери. – Сам не морозься и людей не морозь, веди в дом. Чую – парилка там у тебя.

В полутемной землянке тесно и душно, чувствовалось присутствие множества людей, но никого почему-то не видно, куда-то попрятались. У входа топилась печурка, переделанная из железной бочки, верх ее раскален до малинового цвета, на темных боках, то и дело вспыхивая, сновали искорки; красноватые отблески из поддувала заливали пол тусклым дымным светом. За печуркой же все тонуло в полумраке: неровная черная стена, задвинутый в угол столик, нары вдоль стены; на нарах валялись какие-то лохмотья.

Никифоров шагнул к нарам, потянул одеяло, потом нагнулся торопливо. Движение его удивило Кириллова, но понять, чем он там заинтересовался, не успел. Сзади от двери, из угла, выступил кто-то, сказал негромким голосом над самым ухом:

– Хальт! Хэнде хох!

Кириллов прянул в сторону, чувствуя приставленное к спине дуло автомата, но автомат еще плотнее уперся в спину, и замер он, оцепенев на секунду, – тошнотворной мутью отдалось в животе, ноги враз ослабли. Вот так влопались, предал старый хрыч! Глаза его тут же отыскали старика, который, наполовину согнувшись, казалось, тоже застыл на месте, придерживая рукой сползавшую с плеч шубу. А в следующую секунду он увидел, как Никифоров стал падать на пол, подтягивая к себе автомат.

– Пашка, ты что, с ума сошел, дьявол, да не стреляй же?

Человек сзади по-русски кричал, и наконец-то Кириллов узнал этот голос.

– Сметанин… ты? – хрипло вырвалось у Кириллова, стиснуло в горле. – Вот же гад какой! Да за такое!.. – И что было силы хватил Володьку по загривку. А тот уже хохотал, раскачиваясь всем телом, пристанывая сквозь смех.

– Убьешь ведь!

– Убить тебя мало за такое. А, чтоб тебя!.. Ну, я тебе припомню, ты еще мне ответишь, даром это так не пройдет…

Лежавший на полу Никифоров вскочил проворно и, не выпуская из руки автомата, заграбастал в свои объятия хохотавшего друга.

– Ну чертяка! Жив? Да как же ты здесь?..

– А, было дело под Полтавой, – радостно отвечал Володька, приплясывая от возбуждения и тоже, в свою очередь, дружески подталкивая Никифорова. – Ну, подловил я вас, признавайтесь – сдрейфили, поди, братцы-кролики, а? Здорово мы их одурачили, папаша, да!

Старик, все еще стоявший в углу, осторожно кашлянул.

– Знамо дело. Теперь, чать, вижу – свои люди, ага!

– Да свои, свои, еще какие свои! – продолжал радоваться Володька, потом огляделся вдруг и громко скомандовал: – А ну, шагом марш из-под дивана, спектакль окончен!

И землянка сразу же словно бы задвигалась: из-под нар стали выкарабкиваться на четвереньках ребятишки, их было трое, лет пяти-восьми, потом вылезла полная женщина, поднялась лежавшая в уголке старуха – совсем тесно стало в помещении.

Кириллов смотрел на всех ничего не понимающими глазами.

– Да что у вас тут в самом деле? Действительно – спектакль.

– А это нас Володя под нары загнал, – подала мягкий певучий голос женщина, подходя ближе и поправляя сбившийся с головы на плечи платок; в непрочном от печки свете разглядеть ее лицо не удавалось.

Кириллов с грозным видом повернулся к Володьке.

– Ты?..

– Ну что я, что? Я же не знал, кто ломится. Ну и приготовился.

– Как зачали вы стучать, – почти пропела женщина, – так он и пужнул нас: лезьте, говорит, сюда под пары, сейчас тута бой будет, стрелять зачну. Вот мы и сховались.

Кириллов чувствовал себя все еще нехорошо.

– Ладно, пойду остальных кликну.

Он направился к выходу, обрадованный, что Володька цел и невредим, нашелся-таки этот баламут Володька, черт бы его побрал, и в то же время недовольный собой за только что пережитые секунды, когда вдруг остро почувствовал приставленный к лопатке автомат.

«Совсем от рук отбился, – думал он о Володьке, – разве можно с такой дисциплиной воевать, куда это годно, вон как разболтался, давно пора к порядку призвать».

Кириллов вышел наружу.

И вот они, все пятеро, кое-как разместились в землянке.

– Я везучий это точно, без булды! – хвастался Володька, вспоминая подробности боя в деревне, где он, по его словам, натворил чудес, ай да ну, хочешь верь, хочешь не верь. Потом признался: – А я ведь сразу догадался, что вы это. Кому, думаю, больше тут шляться. Сюда же все собирались. Так, Иван Дмитриевич?

Чижов кивнул ему, улыбнулся.

– Как только ночью нашел в незнакомой местности?

– Да я же сибиряк, таежник! Еще мальцом всю тайгу с отцовской берданкой облазил, любого зверя запросто выслежу. У меня чутье природное.

– Смотри, мужик, – предупредил его Смирнов, – не сносить тебе башки… с этим твоим чутьем.

– Не беда, лишь бы побольше шухеру среди фрицев навести! – Он засмеялся. – Ну и сейчас тут: дай, думаю, разыграю ребят.

– Ты эти свои штучки-дрючки брось! – сурово и строго оборвал его смех Кириллов. – Здесь тебе не мальчишки, не в войну играем. Хорошо, хоть так обошлось, без последствий. А если бы перестреляли друг друга? Это же дело секунды: бах-бах! – и готово. А потом разбирайся…

Командира и остальные поддержали.

– Смелости в тебе, вижу, хоть отбавляй, это хорошо, если всегда с умом, – заметил Чижов. – А вот дисциплинка хромает, это уже плохо.

– Да если руки по швам, то и зачахнуть можно, – пытался как-то оправдаться Володька.

Кириллов разозлился.

– Честное слово, если еще такое случится, не посмотрю ни на какие твои заслуги… Вернемся на базу, попадешь под суд…

– Правда, Володя, – сказал и подрывник. – Это, брат, не чихня: недолго и зафитилить невзначай. Хоть ты и мировой парень, даже ухарь-парень, а препираться с начальством по уставу не положено.

– Ну что вы, братцы-кролики, в самом деле? – взмолился Володька. – Да откуда я знал, что это вы? А если бы фрицы?..

Невысокий, подвижный, ни на минуту не мог он оставаться спокойным; пальцы его беспрестанно двигались, искали, к чему бы прикоснуться. Скуластое же лицо, обычно задиристое, выглядело сейчас обиженным.

– Ладно, давай на караул! – распорядился Кириллов. – А то совсем беспечные стали. Сами видите, что может случиться. Нельзя без часового.

– Да не сунутся они сюда ночью, – возражал Володька. – Фрицам теперь на неделю хватит своих мертвецов хоронить: я их Там на целый обоз набил. Все как по нотам разыграл: трынди-брынди балалайка! Не сунутся они больше.

– Иди, иди, без разговоров.

– Лучше я пойду, – сказал Никифоров.

– Ну это ты зря, Паша, – обернулся к нему Володька. – Давай отогревайся сперва. Я-то уже малость передохнул.

– Через час сменят тебя. До рассвета немного осталось. А там решим, что делать. Может, днем здесь перекантуемся, в сосняке, а уж в сумерках дальше двинем. Искать надо Васина… Искать...

– Верно! – вскинулся Володька, но Чижов почему-то покачал головой, и командир покосился в его сторону.

– Что опять?

– А может, в теперешнем положении все-таки лучше дальше двинуть? Так, не спеша, с оглядочкой. Кто знает, а вдруг они после такой заварухи попрут по на-тему следу – след-то никуда не денешь. И припутают нас здесь как миленьких.

– Ну уж дудки! – запальчиво возразил Володька. – Пока они там очухаются… Да хоть и пойдут если, выдохнутся же, а мы со свежими силами в два счета уйдем. Толя прав: лучше до потемок выждать. Днем-то, при свете, мы как на ладони. А там до самой Десны открытые места.

– Ага, – подтвердил старик. – Тута надежнее будет. Хвашисты боле не наведываются, в других местах лютуют.

– Так-то оно так, но кто знает…

Да не сунутся они, знаю я фрицев.

– Я тоже знаю, – сказал Чижов. – Могут и не сунуться, а могут и сунуться, как что найдет на них. Но если уж вцепятся… – Он выжидательно посмотрел на Кириллова. – А у нас третьи сутки на исходе… Из графика выбились.

Тот сидел на чурбаке перед печуркой, насупленный, усталый, хмурил брови. Сейчас, после нервного напряжения он почувствовал себя без меры издерганным, совсем больным и разбитым, видимо, все-таки прихворнул. Недомогание ощущалось все сильнее: ломило тело, голова горячая, жарко и гулко тюкало в висках; он слышал, как бьется под ладонью тугая вена, – неладное творилось с ним. Тяжело было бы подниматься сейчас и снова куда-то идти. За день отдыха он надеялся перебороть так некстати прицепившуюся к нему хворь. И в то же время почему-то хотелось уйти отсюда, искать надо отряд Васина… Где он? За Десной все-таки…

Плохое предчувствие час от часу разрасталось в нем, давило его, беспокоило, а внезапно подкравшаяся к нему слабость вызывала досаду и растерянность. Он понимал, что заболел. Нужно было перемочься, преодолеть настроение. Но, к своему удивлению, не находил в себе для этого сил. Наоборот, ему захотелось даже заболеть пуще, так, чтобы остаться в этой землянке, в этом тепле, никуда больше не идти. Кириллов знал, что не годится так расслабляться, что лучше всего двигаться дальше, идти и идти, пока их не обступят за Десной леса. Он это знал, но почему-то в эту минуту ему было приятно думать о том, как он останется в землянке, будет лежать около теплой печурки, ничего не делая, полностью расслабясь и ни о чем не заботясь, ощущая легкое болезненное недомогание – просто лежать и болеть.

«Что же это я? – вдруг опомнился он. – А как же там наши – разве кто из них отдыхает сейчас? Неизвестно, что с ними: отбились ли от карателей, прорвались ли сквозь окружение. Может, их прихлопнули уже, по лесам рассеяли. Так или не так, надо быстрее выполнять приказ – восстановить связь с трубчевцами, организовать помощь».

– Ладно, парни, утро вечера мудренее. Утром на свежую голову, в зависимости от обстановки, и решим все. Главное – не раскисать.

– Ну что ж, – сказал Чижов, – может быть, и прав ты – зря я нервничаю.

– Нервничать тут нечего. Выставим охрану, настороже будем держаться. А сейчас всем спать, набираться сил. Но прежде разобрать автоматы, протереть досуха, чтобы не отпотели.

Конечно, это было уже излишнее напоминание: каждый из разведчиков и так больше всего на свете ценил и берег свое оружие.

Володька сунул себе в карманы куртки пару гранат, которые выпросил у Смирнова, с виноватым видом потоптался у порога.

– Ну, я пошел, братцы-кролики. Вы уж не обижайтесь на меня, я понимаю – неудачненько вышло. Каюсь…

6

Володька Сметанин и сам толком не ведал, что за блажь пришла ему в голову – встретить своих боевых друзей в землянке подобным образом. Скорее всего получилось это от желания хоть чем-то удивить их, выразить великую радость, оттого что так легко и счастливо отделался и на этот раз, когда, казалось, никаких шансов не было на спасение и он уже почти не надеялся выбраться назад живым, о чем, правда, умолчал при встрече, не все поведал так, как было в действительности, – как-то не принято говорить вслух о таком.

Впрочем, в свою удачливость, в свое боевое счастье он верил всегда. И, отправляясь в этот дальний маршрут за Десну, он ни на миг не усомнился в благополучном исходе. И каким бы ни казался с виду беспечным и расхлябанным, внутренняя настороженность и звериная чуткость не покидали его всю дорогу, пока они шли перелесками и полями, выискивали место перехода через железнодорожное полотно, заносили на карту гарнизон на станции, а особенно, когда стали входить в деревню, хотя вроде ничто и не предвещало здесь плохого. В деревне они разглядели дом связного. Во дворе не было выставлено предупреждающего об опасности знака. Только врожденное, никогда не подводившее его чутье помогло Володьке в последний момент опередить немцев: он первый успел швырнуть гранату за плетень. А потом он поступил так, как счел нужным в сложившейся обстановке. И никакого сомнения, никакого страха не возникло у него, когда, прикрывая огнем отход товарищей, он решил остаться там – один против многих. В те минуты некогда было думать о себе, нужно было любой ценой задержать гитлеровцев, не дать им обойти себя, броситься в погоню за товарищами. И он все свое внимание сосредоточил только на этом: стрелял из автомата короткими очередями, точно помня, сколько в диске еще остается патронов, чтобы вовремя заменить его новым, который наготове лежал в подсумке; стрелял каждый раз с нового места и перебегал дальше, потом швырнул гранату наугад, чтобы наделать как можно больше переполоху и создать впечатление, будто он не один, будто их много тут, окопавшихся возле пригорка на краю балки, в кустах за плетнем.

«Значит, связник провалился, – думал Сметанин. – Не предупредил – значит, хана тому связнику».

Страх пришел к Володьке чуточку позднее. К тому времени немцы куда-то неожиданно подевались, видимо, каким-то образом потеряли его в ночной суматошной перепалке, совсем в другую сторону устремились, по ложному следу, а возможно, и настоящие следы обнаружили, что, конечно, было хуже всего. Лучше, если б они имели дело только с ним, хотя если начистоту, он и так уже порядочно насолил им, устроив весь этот шум-тарарам, вызвав такую неразбериху, что и самому не понять, где и что сейчас происходит; во всяком случае, стрельба теперь гремела в разных концах деревни, перекатываясь волнами от окраины к центру и обратно. Судя по количеству выстрелов, гарнизон в деревне стоял немалый, и просто нужно быть олухом и простофилей, чтобы ничего подозрительного не приметить, когда они столько времени высматривали тайком из леса. Особенно часто бухали из винтовок где-то на задах деревни, кажется, среди тополей над ручьем, откуда недавно разведчики подступали к деревне. Значит, фрицы уже обошли его с тыла и стерегут на выходе, так что тем путем обратно не выйти, как раз нарвешься там на пулю, что никоим образом, конечно, не устраивало его – надо было что-то другое придумывать.

С автоматом наизготовку он лежал у плетня за сугробом, мучительно соображая, как же быть. То, что его на время потеряли из виду, безусловно, на руку ему – дает право выбора действий, каких от него никто не ожидает, тем более что он и сам пока еще не знал, какими эти действия будут. Все дальнейшее зависит исключительно от его расторопности и предприимчивости. Чем неожиданнее он проявит себя, тем больше у него шансов вырваться невредимым, хотя никогда до конца не известно, что лучше, а что хуже в том или ином случае, где выгоднее; по-всякому все может обернуться: иной раз удачей, а когда и неминуемой гибелью. Так что думай не думай, а чему быть, того не миновать, лишь бы мало-мальскую пользу извлечь при этом. Потому-то он и колебался, не зная, как поступить: то ли еще немного пообождать и попытаться натворить что-либо в деревне, то ли улепетывать немедля, покуда фрицы не очухались и окончательно не прижучили его здесь. В любом случае баш на баш выходит, надо на что-то решаться.

Но тут стрельба, до сих пор оглушавшая и возбуждавшая его, внезапно оборвалась, ненадолго повсеместно установилось затишье, в котором как-то запоздало прозвучали подряд два винтовочных выстрела, совсем поблизости и опять позади, отчего ему сразу стало не по себе; наступившая неизвестно по какой причине тишина мешала сосредоточиться и принять наилучшее в его положении решение, тем самым ставя под сомнение всю полученную до этого выгоду и удачливость.

Непривычно и неловко было лежать, ничего не делая, и ловить настороженным ухом те звуки, на которые раньше, в пылу боя, не обращал внимания. Оказывается, по всей деревне, там и сям, беспрерывно взахлеб лаяли собаки, слышалось поскрипывание открываемых ворот, какие-то хлопки, неясные оклики, мелькали слабые огоньки в замороженных окнах изб, некоторые тотчас же гасли. Только за темным садом, под-нимавшимея в горку от той балки, где укрывался теперь Володька, как будто бы высоко над землей, прямо в небе, в два ряда, один над другим широко светился желтыми тусклыми окнами бывший поповский особняк, в котором, по всем приметам, должно быть, размещался штаб гарнизона. Оттуда, из-за раскидистых корявых яблонь, неслось диковато-хриплое завывание: с лязганьем гремело железо по проволоке, чей-то явно взбесившийся пес метался во дворе, пытаясь сорваться с цепи. А потом там ударил выстрел – все смолкло. Но через секунду-другую темнота опять всколыхнулась озлобленным собачьим лаем, перекидывавшимся со двора на двор. И вдруг где-то недалеко в проулке, вроде за плетнем в саду, куда в начале боя Сметанин метнул гранату, раздался человеческий стон. Скорее даже это не стон был, а какое-то бормотание, жалобное, болезненное, похожее на всхлипы, будто скулила побитая собака, – и слышать это было тягостно.

«Раненый, что ли?» – встрепенулся Володька и, упираясь локтями в снег, передвинулся чуть в сторону.

«Вот так бы и меня могли», – с неожиданным удивлением подумал Сметанин. Он нисколько не сочувствовал этому чужому, наверное, ненавистному ему человеку, который мучился сейчас там в саду, но и не сожалел, что не прикончил его сразу, просто мысленно перенес все это на самого себя. Его не испугало, что он мог оказаться точно в таком же состоянии; он привык к разным смертям, во всяком случае, ему казалось, что привык. Но то, что его могло и не быть уже сейчас, дало вдруг мыслям новый поворот, и он внутренне содрогнулся, представив, как солдат, разрядив в него автомат, добив его трясущейся от злобы очередью, поспешно перешагивает через мертвое тело. А потом все они, кто пройдет мимо, побегут, устремятся толпой в поле, куда только что ушли Володькины товарищи.

И тогда он почувствовал страх. Он боялся не за себя; его беспокоило то, что может произойти дальше с ребятами, окажись он вдруг раненым или убитым. Среди ровного поля их запросто перехватят и перестреляют прежде, чем им удастся добраться до леса. Чертовски обидно, если так случится. Не понапрасну ли он затеял всю эту катавасию?..

Он приподнялся на локтях, всматриваясь в туманные сумерки за черным плетнем, где различались рослые яблони, оплывавшие округло колеблющейся синеватой мутью. Как раз за этим садом и вставал, слабо светясь широкими окнами, двухэтажный дом, который почему-то все больше притягивал к себе Сметанина. По всей вероятности, туда без особых хлопот можно пройти садом, где сейчас никого из гитлеровцев, пожалуй, нет, иначе давно бы уже вытащили раненого. Володька еще не знал, какую выгоду он сможет извлечь из того, если сумеет незаметно подкрасться к фашистскому штабу, но мысль об этом уже не оставляла его, и, обдумывая ее на всё лады, он начал одновременно намечать все пути возможного отхода из деревни. Пожалуй, в случае надобности, можно попутаться воспользоваться вот этой глубокой балкой, заметенной сейчас непролазными сугробами. Конечно, если где-нибудь там на задах огородов уже не выставили сторожевые посты, которые как раз и сцапают его на выходе, когда он меньше всего ожидает, – это тоже надо иметь в виду.

Лежа на боку, настороженно оглядываясь по сторонам, Володька снял лыжи, закопал их в снег; потом, присев, скинул со спины мешок, поставил его рядом и, продолжая вести наблюдение, стал на ощупь выбирать из мешка гранаты – их осталось всего лишь три. Гранаты он, расстегнув маскхалат, сунул в карманы куртки, чтобы иметь их под рукой, как понадобится. Затем, надев уже мешок и подумав немного, сменил в автомате диск – так, пожалуй, вернее будет. Приготовляя оружие к бою, он упрекал себя за то, что в суматохе упустил фрицев из виду, так у настоящих таежников не водится: нельзя на охоте отпускать зверя далеко от себя, нужно все время держать его перед глазами, чтобы он не видел, а ты видел, по всем правилам надо выслеживать, на хвост ему наступать, вслепую действовать не годится.

Медленно, с остановками, он полз вдоль плетня, стараясь слиться в темноте со снежными сугробами. Время от времени замирал на месте, чутко прислушиваясь. Вокруг, казалось ему, зарождаются какие-то подозрительные, едва уловимые шорохи – это шуршала одежда. Потом неподалеку опять залаяли собаки, припадочно так, словно взбесились. Кто-то прикрикнул на них, голос был явно не русский. Ага! Значит, все-таки задвигалась немчура, зашебутилась; оттого ему как-то поспокойнее стало.

У плетня, где был разрыв, он привстал на колени и заглянул в щель. Теперь хорошо было видно все, что открывалось за огородами, позади заснеженного сада – двухэтажный коробчатый дом с желтыми окнами, какое-то приземистое здание, наверно, конюшня, выходившее в сад глухой стеной, еще какие-то непонятные в темноте пристройки и навесы. Со слов Чижова Володька знал, что до войны здесь размещалась колхозная контора, и теперь он старался угадать, как лучше туда подобраться.

Он смотрел в сад и видел, как морозно дымятся по снегу голубоватые клубы. Сумерки все сгущались, в их наплывах как будто бы шевелились корявые ветви яблонь, создавая ощущение непостоянства и переменчивости, которое тем более усиливалось, что вверху, между темно-фиолетовых наслоений облаков, уже прорывалось желтоватое пятно луны, готовой вот-вот взойти и осветить все вокруг. Нужно было поторапливаться.

Пригибаясь, он шел по-за плетнем, направив автомат на темный провал в дощатом полуразвалившемся сарае, откуда его могли подстрелить, если кто-нибудь находился там в засаде. Не упуская ни на Минуту сарай из виду, он по-прежнему мельком озирался по сторонам. Пока в саду вроде никого еще не было, неразборчивые голоса и окрики доносились только от двухэтажного дома. Он слышал, как несколько человек, о чем-то переговариваясь, пробежали улицей в этом же направлении; чуть позже еще кто-то проскочил туда же.

Тогда он, смелея все больше, перелез через плетень, далеко обогнул сарай и стал углубляться в сад, по колено в снегу, перебираясь от дерева к дереву, пока не вышел на зады конюшни. Дальше он крался вдоль стены, скрытый ее тенью, напряженно прислушиваясь к голосам, доносившимся из глубины двора.

Немцев пока не было ему видно, но, судя по крикам и поднятому галдежу, собралось их здесь немало, можно было различить уже отдельные слова: говорили и по-русски. Володьку слегка лихорадило – чувство это хорошо было знакомо, следовало хоть немного от него освободиться, снять как-то напряжение. Поэтому, выждав чуточку, он перекинул через левое плечо ремень автомата и, распахнув маскхалат, не глядя достал из карманов «лимонки» и стоял теперь, держа в руке по гранате. Ощущение привычной тяжести в руках несколько успокоило его, вызвав холодное ожесточение, так всегда помогавшее ему в решительные минуты.

Он чуть высунулся из-за угла конюшни и сразу же в снопах света, падавшего из окон, увидел за распахнутыми настежь воротами скучившихся солдат и полицейских: к ним присоединилась еще только что подбежавшая группа. На втором этаже тоже горел свет, и в окне неясно мелькали чьи-то тени. Широкий двор заставлен пустыми санями с задранными оглоблями, ближе к воротам виднелся колодец.

Можно было бы незаметно, держась стены амбара во дворе, ползком добраться к колодцу, а там, укрывшись за высоким обледенелым срубом, почти в упор поразить скопище врагов, но Сметанин так и не смог собраться с духом, не посмел подойти ближе. Слишком много было за воротами врагов, к тому же частично закрытых от него забором, чтобы решиться на нападение в этот момент. Володьке хватило здравого ума подумать о последствиях боя, если он решится затеять его сейчас, обстоятельства складывались явно не в его пользу – вряд ли ему в этом случае сдобровать, уйти отсюда живым; погибать же здесь, пусть даже и геройски, ему совсем не хотелось.

– Ладно, подождите, гады, я еще наведу вам тут шухеру, такой сабантуй устрою! – шептал он неслышно, покусывая от нетерпения губы, примериваясь взглядом то к маячившим за воротами солдатам, то к освещенным окнам здания, за которыми тоже сновали люди.

Теперь он знал, как ему действовать дальше, надо только выждать какое-то время, и он ждал, затаясь за углом конюшни, не выпуская из рук автомата, готовый к любым неожиданностям. Больше всего он опасался сторожевых собак, которые могли бы почуять его, но, к счастью, во дворе их не оказалось. На окраине села изредка постреливали; немного позднее взлетела там осветительная ракета, почти следом за ней вторая, тотчас же раздалась короткая команда, и солдаты совместно с полицейскими, быстро построившись, немедленно двинулись куда-то по улице, кажется в направлении речки, в сторону которой отступили разведчики; по всей вероятности, гитлеровцы намеревались начать преследование.

Он проводил их нетерпеливым взглядом, переступил с ноги на ногу, но потом решил еще повременить, чтобы команда отошла подальше от штаба и тем самым не успела бы возвратиться обратно и оказать помощь оставшимся. Часовых во дворе пока не было видно, однако огни в доме продолжали гореть, и там чувствовалось какое-то беспрерывное движение, несколько раз хлопнули дверью.

Первую гранату Володька метнул изо всех сил в освещенное окно верхнего этажа, выйдя на середину двора, чтобы не промахнуться, с большой точностью рассчитав бросок, и, как только услышал звон разбитого стекла, тут же следом, не дожидаясь взрыва, швырнул и другую, которую держал наготове, на этот раз в окно нижнего этажа, оно было совсем близко – попасть туда проще простого. Закрыв глаза, он упал в снег, рядом с пустыми санями, и все же сквозь зажмуренные веки прохватило его огненной вспышкой, дважды грохнуло подряд, ему показалось – куда оглушительнее, чем прежде; что-то просвистело над головой, ударилось в стену амбара. Привстав на колени, чуть помедлив, он запустил в ближайшее от него окно, где тоже горел свет, и последнюю свою гранату, которую сперва хотел приберечь на всякий случай, теперь же решил присоединить к остальным до кучи, лишь бы побольше переполоха наделать.

Когда из дома на крыльцо выскочили двое солдат, Сметанин с автоматом наизготовку стоял уже у амбара, прижимаясь спиной к стене и торопливо оглядывая все пространство перед собой. Он сразу же дал по ним короткую очередь, пытаясь подсечь обоих; солдаты метнулись в разные стороны. Один из них успел перебежать двор и, юркнув в проем ворот, скрылся куда-то. Зато второй свалился. Правда, он недолго оставался на земле. Когда Володька, внутренне сожалея, что упустил гитлеровца за ворота, опять вернулся взглядом к упавшему, тот, диковато вскрикивая, уже полз на карачках назад к крыльцу, – тут он и лег, хватаясь за ступеньку, после новой очереди.

Нижние окна дома, разнесенные взрывами вдребезги, были теперь без огней, только розовато-белесым дымком курились, похожим на клубы пара в бане, почти весь низ заволокло пеленой, но наверху кое-где еще горел свет, и кто-то на мгновение выставился там по пояс в освещенном окне. Володька, не целясь, полоснул из автомата по окну, разбивая вдребезги уцелевшие стекла, на этот раз уже длинной очередью, и, пятясь, начал медленно отходить к конюшне.

Глухая стена заслонила от него двор. На секунду он прижался к стене спиной, оглядывая возбужденными глазами сад и огороды. Путь назад был свободен. И тогда, больше не мешкая, он понесся во всю мочь по своему следу, огромными прыжками, уже не скрываясь, во весь рост. Перескочить через плетень было для него пустяковым делом. Пробегая мимо плетня, за которым, должно быть, лежал раненый фриц, он опять услышал тихие скулящие звуки, но задерживаться около не стал – надо было спешить. В деревне, непонятно где, уже трещали выстрелы, галдели люди, повсеместно стучало и хлопало. За ближней избой в проулке он увидел судорожно вспыхивающие огненные язычки. Сперва он подумал, что фашист целит в него, но потом, взглянув туда еще раз, догадался, что стреляют в другую сторону.