Текст книги "В январе на рассвете"

Автор книги: Александр Ероховец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

«Как в колодец провалился», – вспомнил он.

Нет уж, дудки, нельзя так раскисать, нюнить, прав Володька. Надо собраться в комок – и держаться.

Зажмурившись, Никифоров слышал, как взрезается под лыжами снег, ощущал постоянно скользящее, как на волнах, движение, и почему-то ему казалось, что несут сейчас его, подкованного бутсой, на носилках с футбольного поля. Сколько раз так было: окружат носилки мальчишки-поклонники, заглядывают в лицо, подбадривают, восторженные и опечаленные, а ему радостно оттого, что его сопровождают, и совсем не больно покалеченную ногу. Слышатся удары по мячу – там, на поле, где продолжается игра, свист и крики болельщиков.

И тут он почувствовал, что движение приостановилось. Открыл глаза и снова увидел ослепительно-красный свет. Чижов и Володька у изголовья стоят, куда-то вдаль смотрят. Молчат – подозрительно так.

– Что там?

– Немцы…

Кажется, это Чижов сказал. А Володька молчит, молчит его закадычный друг Володька.

Наклонился Володька – лицо красное, потное, а губы сухие, обветренные, потрескались посередке, кожа на скулах обтянута. Смотрит, моргает. И понял по его усталым, мрачноватым глазам, что это уж конец, во всяком случае для него, Пашки, конец, и сказал:

– Слушай… уходите… без меня. Бросьте и… быстрее!

– Уже поздно. И сзади фрицы.

Тогда, натужась, опираясь локтями о лыжи, чуть приподнялся он и увидел вдали на белых, отливающих розоватым снегах темно-фиолетовые точки – изогнутой цепочкой. Далеко они еще были, казалось, застыли на месте, не двигаются. Но теперь знал Никифоров: это не точки, а фашисты, и идут они сюда – к ним. И впереди, значит, тоже. Повернуться же и посмотреть туда было ему, однако, несподручно – голова закружилась, в глаза стало наплывать красным. Сметанин прижимал левой рукой планшетку к боку, как бы боясь, что она упадет и достанется немцам. «Если бы я был один, то что-нибудь бы придумал, – мелькало у него в голове. – А вот еще Пашка…»

Сквозь наплывавший кроваво-прозрачными клубами туман еще некоторое время улавливал Никифоров голоса, глухие, едва различимые. Говорил Чижов:

– Вон, видишь, верба! Там хутор был… хорошее укрытие. Попробуем отбиться, скоро темнеть начнет…

Никифоров попытался, удержать в себе способность воспринимать окружающее, однако сердце в груди уже обмирало торопливо, потом повернулось как-то неловко, и все вокруг разом пропало: солнце, снега, голоса. И долго-долго, казалось, не было его здесь. А когда сознание чуточку прояснилось, услышал все тот же хрусткий скрип под собой, трудное скольжение по снегу почувствовал; опять куда-то волокли его на лыжах. И донеслись издалека хлопки, словно по воде ладошками. Догадался – стреляют. Вдогонку. Но поднять голову и посмотреть, что там происходит, сил не было.

Мимо, рядом, нависая над головой, ускользая и вновь появляясь, колыхались мохнато-серые ветви кустов; с них осыпалась холодно-пепельная пороша, сразу хлопьями и прямо на него; снег приятно таял на лице.

«И зачем мне это, зачем?» – с болью шевельнулось недоумение, возмущение даже, но тут же погасло, сникло, уступая место новому чувству, которое исподволь копилось в нем и теперь неудержимо заполняло его и почти вдруг слилось с непрерывным, все ускоряющимся куда-то движением, всегда привычным для него, а теперь почему-то особенно желанным; умирать ему не хотелось.

А потом понял – на горку взбираются.

Холм невысокий, и все же, пока его втаскивали туда, Никифоров смог разглядеть у подножия низкорослый, иссера-сизоватый кустарник, дальше открытое, залитое солнечными искорками пространство; удалось различить там темноватые фигурки, несколько цепочек, которые вроде сближались, вытягиваясь краями в сторону холма, откуда он смотрел сейчас.

Остановились на самой вершине, у колодезного сруба. Рядом темнели стволы двух старых ветел; их толстые корявые сучья, все в снегу, свободно распростерлись над Никифоровым, сиренево-дымчатым облаком уходили вверх, в беспредельно-голубоватое небо.

– Позиция неплохая, внизу болото, – услышал он голос Чижова. – Займем круговую оборону, боеприпасов хватит. Если продержимся до темноты, можно и ускользнуть ночью.

– Ладно, там посмотрим, надо еще дожить до ночи, – сказал Володька и стал снимать лыжи.

Никифоров как-то обреченно прислушивался к голосам, чувствуя себя лишним, ненужным и думая: «А кто же из них остался за командира?» Хотелось, чтобы поскорее уж все кончилось для него, боль бы прекратилась, хоть ненадолго оставила. И все же что-то еще цеплялось в нем за жизнь, сопротивлялось, надеялось.

Его подхватили на руки, понесли.

Потом он лежал в неглубоком колодце, забитом почти до самого верха камнями и снегом. Перед глазами темно-серые, полусгнившие венцы сруба. Тесно. Глухо. И, глядя вверх, в почему-то быстро, не по времени меркнущее небо, которое все густело, наливаясь фиолетовым цветом, липкой вязкой темью, Никифоров вдруг понял, что ему уже не выбраться из этого старого колодца. Это было так ясно, что на минуту стало жаль себя, такого молодого, совсем еще не успевшего пожить. Но тут же он ощутил досаду на самого себя.

Ладно, довольно! Обидно, что парни вот пропадут, столько времени ухлопали на него. И чего это Володька разводит всякие антимонии, цацкается с ним? Какая тут может быть жалость? В таких делах жалости не должно быть. Нужно выбирать что-то одно, самое важное. И всегда-то, черт возьми, нужно выбирать. Всю жизнь выбирать. И не то, что лучше и дороже для тебя, а что нужнее, важнее для всех. Вроде бы и ясно, но не всегда это ясное просто сделать. Вот как получается.

Ему хотелось вслух поделиться этими мыслями, но чувствовал, что вряд ли сможет толково объяснить – длинно и путано выйдет. Да и не до этого теперь ребятам. Прилегли за срубом, поглядывают, чтобы с обратной стороны не обошли, набивают патронами запасные диски. Приподымается на колено Володька, кричит что-то, ругается, а Чижов тянет его к себе. Надо бы помочь им. Встать! Представил, как возьмет автомат, станет наводить его, тщательно целясь, чтобы не тратить попусту патроны, замрет на миг – весь внимание, а палец уже на спуске, секунда – и застрочит.

И тут он услышал выстрелы – прямо над собой. Стук сильно отдавался в голове, будто гвозди в нее вколачивали, будто в него попадали сейчас все выпущенные немцами пули – в голову, в грудь, в спину, туда, где намотаны толстым слоем самодельные бинты, где все сочится, течет из тех дырок, что понаделаны в нем пулями.

Стреляли близко, рядом. Какой-то сплошной грохот, барабанная дробь…

И опять наплыло на него такое знакомое чувство движения, испытанное совсем недавно на тряском бегу по снежной целине; нахлынуло властно, неистово, и захотелось продолжить это движение, попытаться удержать его в себе до конца.

Поднял руку – какая тяжелая. Но нужно, хотя бы ненадолго. Упираясь в камни, сел, привалился спиной к стенке. Вот и край сруба. Но подтянуться не смог – упала рука.

Рядом стрелял из автомата Володька. И хрустели, звонко рассыпаясь по камням, гильзы, желтой струйкой стекавшие на дно колодца, к ногам скрюченного Никифорова. Рассердился, толкнул под колено Володьку – тот пригнулся.

– Подсоби. Я тоже буду стрелять.

Володька еще ниже нагнулся.

– Держимся, Паша, держимся! – словно оглохший, заорал он, вскидывая головой, чумной какой-то. – И еще поддадим фрицам жару.

А ему не жарко, знобко было, холод чувствовал он в себе. Как в детстве, когда в майке и трусах, только что выйдя из дома во двор, сидел потом там на деревянной завалинке – на первом солнышке, разглаживая пупырышки на руках. Но тогда, в детстве, солнце только-только лишь вставало, выкатываясь из-за крыши соседнего дома, обещая пригреть посильнее. А теперь уходило солнце, скрывалось за дальними холмами, и уже по-настоящему меркло в колодце, сумеречно становилось. Казалось ему – раздели его сейчас донага, и вместе с солнцем все тепло, все силы уходят; нельзя ему было оставаться больше неподвижным.

– Подсоби, я тоже стрелять буду, – еще раз попросил он.

Володька наконец-то понял его, подхватил под мышки, поставил на ноги. Никифоров грудью лег на край сруба. Стоять трудно, но он крепился изо всех сил. Потом чуть вперед подался – и увидел фашистов; Сперва тех, что лежали у подножия холма, потемневшего от пороховой копоти. Эти недвижны были. Но дальше за ними – живые. Перебегают с места на место, беспрестанно стреляя, зарываясь в снегу среди кустов, снова ползут.

– Они скопом хотели, да мы их гранатами! – кричал Володька, и жаркие, с сумасшедшинкой глаза его возбужденно и лихорадочно блестели. – Теперь не сунутся скопом, побоятся. Ни фига у них не выйдет!

Никифоров придвинул автомат, вцепился в него. И застучало, застучало, и как-то беспамятно стало в голове.

– Стой! Не трать патроны… одиночными давай! – не сразу расслышал он рядом с собой голос.

Ага. Это Володька. И верно – нужно одиночными, беречь надо патроны, чтобы все пули в цель, до единой. Но вон они – темные фигурки, бегут навстречу, и некогда переводить автомат на одиночный огонь, да и нужно ли? По одному – это же так долго, так не успеешь всех фашистов перестрелять. Лучше уж сразу их, одним махом, одной длинной-предлинной, длинню-ю-щей о-о-очередью. Во-от та-а-ак!..

И задохнулся Никифоров, припав к автомату, и уже не видел, куда строчит, но все, что было в нем, что жило и билось еще, вложил он сейчас в свой последний отчаянный порыв, придавив спусковой крючок коченеющим пальцем.

12

Все, что случилось потом в течение получаса, отложилось в памяти у Чижова довольно четко и последовательно, но с какими-то неопределенными промежутками во времени.

Сперва на дно снежного окопа сполз Никифоров. Соскользнул он неслышно, никто бы не заметил, настолько кругом грохотало. Но, падая, потянул он за собой автомат, и пули разметали веером снег на краю сруба, отщелкивая мерзлые щепки. Острая щепка угодила Чижову в щеку, он машинально отмахнулся, а потом, скосив глаза, увидел Никифорова уже лежащим с автоматом в руках, из дула которого еще мгновение изрыгались крохотные синеватые вспышки, озаряя полумрак колодца; пули плотно, в упор вгрызались в заиндевелую стенку, почти рядышком с ногой Сметанина. Володька тут же присел на корточки, стал тормошить Никифорова, пытаясь оторвать его крепко сжатые пальцы от скобы переставшего стрелять автомата.

А Чижов опять выглянул из колодца. И конечно же, его удивило то, что он увидел. Солдаты и полицейские поодиночке почему-то отбегали за болото, окапывались там в кустах. Стрельба почти совсем прекратилась. Слегка оглохший, Чижов с каким-то недоверием выжидал, что за этим последует, и действительно вскоре уловил отдаленный гул. Со стороны перелеска к болоту подходила серо-коричневая танкетка – тупорылая, бронированная, непробиваемая для пуль. При виде стальной коробки сердце Чижова тоскливо сжалось, незащищенным он себя сразу почувствовал.

– Танкетка! – Он подтолкнул Сметанина в спину.

– Вот же гады, ну и гады! – хрипло, со всхлипами мычал Володька, размазывая кулаками пороховую грязь по скуластому лицу.

А потом, приготовив гранаты, они молча следили за танкеткой, которая приближалась к холму. Теперь она уже помедленнее шла – краем болота вдоль тальниковых кустов, временами даже останавливалась, словно дорогу получше выискивала. Но вот круто развернулась и двинулась прямиком через болото, и, пока перла так, утробно завывая и взлязгивая гусеницами, никто не стрелял – ни партизаны, ни каратели.

Фрицы первые не выдержали. Гулко застучал вдруг крупнокалиберный пулемет, и тотчас разрывные пули оглушительно защелкали в корявых сучьях старой ветлы, отгрызая ветки и щепу от ствола.

Тьюф-ти-тьюф! – засвистело, затюкало над головой.

Кивнув Сметанину, Чижов резко выпрыгнул из колодца. Распластался на секунду возле сруба, потом отполз к ветле. Он лежал тут в ямке за комлем, вжимаясь всем телом в снег, готовясь к броску. И хотя танкетка была еще далеко, на середине болота, она виделась ему гораздо ближе и все нарастала – широким бронированным передом, норовившим раздавить его, втоптать в мерзлую землю. Потому и не терпелось ему побыстрее метнуть в эти беспрерывно лязгающие гусеницы гранату, которую он крепко сжимал в вытянутой вдоль тела руке.

И замерло для Чижова время – в долгом затаенном вдохе.

И не сразу поверил он, онемевший от ожидания, когда танкетка вдруг встала, отчего-то сильно накренившись набок. Из-под гусеницы выплеснулась струя болотной жижи, легла на снег черной полосой. Натужно взревел мотор; танкетка как-то неуклюже ворочалась посреди разлившейся лужи, все глубже оседая.

Она еще немного побуксовала, захлебываясь прерывистым ревом, и заглохла, видимо, прочно застряла в яме. Откинулся передний люк – высунулась голова водителя, но тут же скрылась обратно, потому что Володька немедленно полосанул из автомата по люку. Люк захлопнулся, пулеметчик ответил Володьке длинной очередью, которая прозвучала резко, с какой-то железной четкостью, его поддержали автоматчики, разразилась стрельба, в ветках над головой Чижова опять стали рваться пули. Но он сейчас уже почти ничего не замечал из того, что творилось вокруг. Повалившись с колен на снег, он пкотно и судорожно сглатывал пересохшим враз горлом; его тяжело стошнило.

А спустя час он опять лежал под этой же самой ветлой. Внизу, где-то в кустах, скрытые фиолетовой тьмой, таились посты гитлеровцев; за болотом раздувалось красноватое пятнышко костерка. Изредка то там, то сям вокруг холма взмывали в небо осветительные ракеты, ослепительно подсвечивая ночные снега, и тогда проступали копошившиеся возле костерка черные фигурки, а здесь, ближе к холму, зловеще обнажалась в болоте железная туша танкетки. За ее броней укрывались враги, оттуда доносились голоса, несколько раз начинал урчать мотор и вновь смолкал, видимо, никак, не заводился, и солдаты пытались вытащить машину на руках.

Чижов не удержался и выпустил очередь в сторону танкетки, так, на всякий случай, чтобы фрицы не слишком уж по-домашнему чувствовали себя здесь. Фашисты в ответ тоже постреляли, но быстро отступились, прекратив стрельбу; голоса в болоте около танкетки постепенно начали глохнуть.

Теперь окрест было почти тихо, и Чижов обрадовался, когда услышал, как в вершине старой ветлы завозился ветерок, сперва осторожно, потом все настойчивее, со слабым посвистом; сверху посыпалась снежная крупа. Это было как нельзя кстати. Скоро должна взойти луна, и если к тому времени натянет поземку, то под ее шумок, возможно, и удастся проскочить в темноте мимо расставленных вкруг холма постов.

Вконец продрогший, Чижов ползком вернулся к колодцу.

На снегу, приткнувшись головой к срубу, лежал Никифоров. Из колодца, на скрип снега, выглянул Володька, который углублял там дно, вытаскивал камни, готовил могилу. Потом он выкарабкался наверх, сел на край сруба.

– Вроде угомонились фрицы, а? – спросил так, будто и не спрашивал, просто голос подал.

– Вроде бы, – отозвался Чижов. – Заметель вон вроде начинается, может, и разыграется, на наше счастье.

– Ага, – сказал Володька. – Тогда айда: повезет так повезет.

Чижов промолчал, поеживаясь от холода и с привычным вниманием оглядываясь по сторонам: он по-прежнему начеку был, не позволял себе отвлекаться на личное, что так волновало его еще совсем недавно. Чижов понимал, что Володька молод, а он, воевавший и в финскую, и в первые месяцы Отечественной войны, хоть и потерявший звание командира роты, все-таки офицер, обязан выполнять задание Бати… И ему было приятно, что он находится в подчинении у смелого парня Сметанина… Однако еще не все испытания закончились для него, Чижова, и он думал, что, может быть, не самые страшные остаются на сегодняшнюю ночь; наверняка и завтра, и послезавтра они будут караулить его тайком и в открытую, хотя, конечно же, в первую очередь нужно было вырваться из этой катавасии, а уж потом собраться опять с умом и силами – поискать отряд Васина…

Темно было, ну и темень, луна еще не взошла, ни одной звездочки не проклюнулось в низком снежно-лохматом небе, и вроде все сильнее посвистывало в вершине ветлы, ворошило понизу на холме снег. Зябко становилось.

В колодец окоченевший уже труп Никифорова опустили с трудом. Чижов стоял полусогнувшись, смяв в руке потрепанную свою шапку. А Володька, присев, зачем-то пригладил Никифорову настывшие на холоде кучерявые волосы. Потом он накрыл ему лицо маскхалатом, и они стали закладывать его камнями, сверху набросали снежку.

Помолчали.

– Ну что, айда? – повернулся к Чижову Володька.

– Обожди, надо маскхалаты вывернуть наизнанку. А то перемазались как черти…

Снег вокруг был грязноватый – от пороховой гари. Все сильнее тянуло холодным ветерком, змеилась понизу поземка, сухо покалывало лицо.

Осторожно, крадучись, спустились с холма, поползли среди кустов на болоте, каждый раз надолго припадая к земле, как только где-нибудь за кустами взлетала в мглистое небо ракета. Но сейчас это было им даже на руку, потому что издали позволяло видеть часовых и обходить их загодя.

Чижов полз впереди, толкая перед собой лыжи – свои и Володькины, часто задерживаясь, выискивая безопасное направление. Больше он не думал о погибших, дурное самочувствие забылось на время, мысли были заняты лишь тем, как незаметнее проскользнуть через оцепление.

Опять выстрелили где-то неподалеку из ракетницы. Огненный шар полудугой прянул в сторону холма, резко шипя и полыхая, оставляя за собой змеисто-дымный хвост; на мгновение ракета зависла почти точно над ветлами и рассыпалась там в заснеженно-мерцающем небе на лохматые, брызжущие искрами комья, которые стали оседать на холм, заливая его ослепительно-обнажающим светом. Затем снова наплыла дымная темь, кусты вокруг шевелились.

– Пуляют, сволочи! – выругался шепотом Володька; он был с двумя автоматами – один на взводе, готовый в любой момент, если понадобится, открыть огонь.

Выбрались из кустов – посветлело, видимо, сквозь облачную вихревую завесу пробивалась луна.

Раздались голоса в поле, все приближаясь; шли патрульные, трое, вот они – в каких-нибудь сорока метрах, вынырнули смутно дрожащими силуэтами из белесой сумеречи. Поспешно разгребая возле куста снег, зарываясь поглубже, Чижов узнал в одном из них высокого офицера, которого успел разглядеть сегодня во время боя с холма. Офицер шагал широко, проваливаясь в снег, что-то сердито выговаривал на ходу сопровождавшим его автоматчикам.

Затаился Чижов, взмок весь. И вдруг уловил позади какое-то торопливое движение, глянул – Володька, выставив автомат, зачем-то привставал на колено.

– Ты… што? – Он рывком потянул Сметанина за край маскхалата; тот упал.

– Эх, смазать бы… сволочи! – задыхаясь, простонал Володька.

– Тсс… не дури! – придавил его к земле.

Немцы удалялись. Чижов ждал, когда они отойдут подальше. Потом оглянулся на товарища.

– Что, жить надоело? Наше счастье, что поземка завывает, потому и не услышали.

– Да это же самый главный из них, подлюга, гестаповец.

– Самое главное для нас – задание выполнить, – грубо сказал Чижов. – Карту принести Бате и с васинцами связаться. Понял? Ну двинули. Только давай без глупостей. – И он снова пополз, по-прежнему настороже, зорко озираясь по сторонам.

В поле, далеко за линией постов, они встали на лыжи. Позади крохотным пятнышком проблескивал костерок. В небе уже расплывчато туманилась желтоватая луна. Дымилась, стлалась по полю поземка, ветер бросал в лицо колкую снежную крупу.

– Ну вроде бы пронесло, проскочили! – сдавленным голосом произнес Чижов и нервно засмеялся.

Володька хмуро взглянул на него, ничего не сказал.

13

К Десне Чижов и Сметанин вышли на рассвете возле какой-то утонувшей в сугробах деревушки. Чижов внимательно сверил карту с местностью… Деревня Подлипки… Она… К тому времени холодная, пронизывающая насквозь поземка вроде бы затихать стала, посыпал снег, чуточку потеплело; маскхалаты на разведчиках заскорузли, обледенели, от одежды валил пар.

Последний час они уже едва двигались. Володька, который шел сзади, давно потерял счет времени и больше не старался понять, куда его ведет Чижов; хотелось пристроиться где-нибудь среди леса в затишке и хоть ненадолго прикорнуть; он почти засыпал на ходу. Но леса не было, было холмистое, в редком кустарнике поле, с темными прогалинами на вершинах, оструганных ветром и поземкой до самой земли. Снежный наст хрупко ломался под лыжами, слышалось царапанье снега по заледенелым валенкам. И, слушая отупело это шуршанье, ослабленное заунывными посвистами ветра, радуясь, насколько еще мог, вьюжной ночи, которая давала надежду на спасение, Володька бездумно подчинился бесконечному равномерному движению, полностью доверившись своему шагавшему безостановочно спутнику. Изредка, правда, Чижов на минуту-другую задерживался, чтобы осмотреться, и тогда Володьке казалось, что они добрались наконец-то до леса, где можно передохнуть. Но Чижов тут же трогался дальше, и Володька послушно следовал за ним, ни о чем не спрашивая, лишь дивясь втихомолку его крепости и выносливости, какой не ожидал от этого уже немолодого человека.

В тот момент, когда он, усталый, полусонный, опять едва не налетел на внезапно остановившегося Чижова, ему почудился собачий лай, причем где-то неподалеку. Он мгновенно вскинулся, торопливо оглядываясь, весь подобрался, взяв автомат на изготовку. Однако Чижов, глядя куда-то вперед, ничем не выразил беспокойства, и Володька, став рядом, тоже успокоился.

Они стояли на краю обрыва. Внизу лежала заснеженная, в торосах река. На том берегу сквозь мельтешащую завесу снегопада неясно проступали очертания темного зубчатого леса, и небо над лесом словно бы дымилось.

Стараясь отдышаться, Володька с жадностью смотрел на близкий лес. Вот он, рукой подать, только перейти по торосистому льду. А там – свой лесной край, партизаны, спасение. Но силы его были на пределе. Он стоял, широко расставив ноги, чувствуя, как они подкашиваются. Казалось, сделай он сейчас хоть один шаг – и рухнет, ни за что уже не подымется.

– Десна? – спросил хриплым голосом, как бы все еще не веря.

– Она! – кивком головы подтвердил Чижов. – Но где же Васин?

– Надо бы в деревню зайти, поспрашивать…

Тогда Володька обернулся в сторону деревни. Крохотные избушки по самые окна закопались в снегу, снежные шапки на крышах, лишь по редкому лаю да по клочьям дыма над сугробами можно было догадаться о жилье.

– Ну живем! – обрадовался Володька. – Заглянем в деревню, разузнаем что к чему. Если партизаны в лесу, то о них тут слыхали…

– А не нарвемся на полицию? – поостерегся Чижов;– Может, и гитлеровцы там.

– Ну, волков бояться – в лес не ходить, – со смешком отмахнулся Володька. – Все равно нужно расспросить о партизанах, где обитают. А то ищи-свищи их тут, в этих лесах, век не найдем.

Не хотелось Чижову идти в деревню, но какое-то подспудное чувство, что Володька смелый парень, что все-таки он командир из них двоих, взяло верх над его осторожностью.

Володька глянул на полузаметенные снегом следы. По лыжне струились змейкой вихри, вспыхивая дымными облачками на краю кручи, и сваливались вниз, под обрыв. Заметель понемногу выдыхалась, затихала, хотя и мела еще.

Спустились в лощину и под прикрытием обрыва двинулись к деревне, чутко прислушиваясь к собачьему лаю. Крайнюю избу, где могла быть засада, обошли стороной. В третьей избе тускло светилось оконце; под окнами сугроб, и на крыше сугроб, только бревенчатая стена чернеет; из трубы выметало клочья дыма, закидывало набок.

У изгороди, перед воротами, постояли, выжидая, не выйдет ли кто из хаты. Никто не выходил. Сквозь посвисты ветра было слышно, как в стайке под навесом жует жвачку корова, хрумкает сено; тянуло оттуда домашней живностью, свежим навозом, и Володьку обдало привычным – деревенским; не терпелось поскорее попасть в тепло, обсушиться у огня, бросить оружие на лавку, сесть за стол, выпить единым духом крынку парного молока. Он сглотнул слюну.

– Ну, я пойду. – И, нагнувшись, стал снимать лыжи.

Чижов устроился за изгородью, чтобы видеть избу и улицу. Видел – топчется Володька под окном, вот притиснулся к стеклу, успокаивающе махнул рукой. Потом на крыльцо ступил, зачем-то пригнулся, наверное, следы разглядывает. А с крыши дымными клубами осыпается снежок, запорошило все крыльцо.

Дверь в сени не заперта. Скрипнула слегка. Кадки темнеют, в углу на палке веники, ларь прикрыт дерюжкой. Не стал Володька в сенях задерживаться. Нащупал ручку, рванул дверь – и в хату, встал у порога.

Горница в полумраке, а передняя озарена багровыми отсветами огня – из русской печи. Перед печью с ухватом в руках стояла женщина, в темном платье и валенках. Она обернулась, окаменев на мгновение, потом в сторону глянула. Сметанин повернул туда голову и увидел девочку лет десяти, которая, сидя с ногами на кровати, жевала пышку, давилась, рот широко открыт, видимо, обожглась и теперь старалась остудить своим дыханием горячий кусок.

– Не бойся, тетка, не трону, – смущенно пробормотал Володька, опуская автомат.

– А вы откуда, кто?

– Дед Пихто, – улыбнулся Володька. – Много будешь знать, скоро состаришься. В гости к вам заглянули, из леса вестимо, примешь?

Женщина еще не старая, лет тридцати пяти, щупленькая, остроносая. Она тут же поставила ухват в угол, рожками кверху, и начала поправлять под платком волосы, приглаживая их ладонями; приветливость на ее лице.

– Ой, да что же это, милый, проходи, проходи, мы гостям завсегда рады, раздевайся, миленький, вон снегом-то всего облепило, такая заметь, всю ночку пуржило, так задувало в трубе, заслонка стукает – не уснуть. Я сей момент в печь лист посажу, снимем выпечку, рождество ведь. Вон и дочка со мной чуть свет поднялась, схотела свеженького, горяченького.

– Ну, тары-бары-растабары, обожди, тетка! – оборвал ее он, чувствуя, что не переслушать хозяйку. – Скажи: фрицы-то есть в деревне?

– Фрицы-то?.. – поперхнулась женщина, глаза переполошенные. – Фрицы-то? – повторила и задохлась, так и не закрыв рот.

«Совсем замордовали тетку, вон как перепугалась», – с сочувствием подумал Володька, глядя на хозяйку, ставшую вдруг беспомощной, жалкой.

– Да ты не бойся, тетка. Мы свои – партизаны. Ты только скажи: стоят, нет? Мы уйдем, не тронем.

– Стоят, стоят, миленький. Вчерась понаехали, ой-ой, множество! На том краю стоят, гуляют с ночи. Да как же ты, милый, осмелился войти сюда? Не ровен час – наскочат, враз схватят, не сносить головы. Ох, вы садовые головы, и пошто суетесь куда не надо?

– А о партизанах что слышно? Есть они где тут поблизости, нет? Заходили в деревню?

– Дык ловят их тут, в леса все ушли, а куда – неведомо.

– Ладно, тетя, все ясно, спасибо тебе. Мы дальше пошли. Может, в дорогу что дашь? Больше суток не ели, вымотались без жратвы.

– Дык что же, миленький, сразу-то не сказавши? Заходьте, накормлю что есть, моментом сготовлю.

– Только по-быстрому, тетка. Чтобы раз-два и готово. Я товарища позову.

– Зови, зови, миленький. Некому ж о вас и позаботиться, горемыки вы несчастные. Чай, из окруженцев? Их множество тут попервости прижилось, опосля в леса попрятались, да разве долго налазишься там на пустой желудок, голодно ведь.

Суетилась женщина, руками всплескивая. А девочка в постели под одеялом продолжала сидеть, вытаращенными глазенками глядела на автомат. Сметанин весело подмигнул ей, рукой помахал, потом вышел во двор – звать Чижова.

– Все в порядке, пьяных нет, Иван Дмитриевич! Давай почапали в избу – накормит хозяйка, она тут как раз квашню завела.

Голос у Володьки возбужденный: уже предвкушал, как сядет за стол и наестся до отвала, аж затошнило от вкусных запахов. А Чижов сомневается, все выспрашивает, ох и дошлый какой.

– Да брось ты, Иван Дмитриевич! Закусим по-быстренькому, раз-два и смотаемся в лес. Что тут осторожничать, не впервой ведь. Сколько раз бывало: фрицы и полицаи на одном конце деревни гуляют, песни орут, а мы на другом, в баньке паримся.

– Можно и допариться когда-нибудь, – сказал Чижов. – Раз на раз не приходится.

– А, была не была, пан или пропал, чего в труса играть.

Заколебался Чижов, помедлил чуть, за Володькой двинулся.

А хозяйка уже возле стола хлопочет, носится по хате как угорелая, маленькая, ловкая, проворно несет миски, кружки. Махнула рукой на вешалку у порога.

– Раздевайтесь, гостюшки, не опасайтесь. Сичас Нюрку свою турну во двор, пущай посторожит, в случае чего, ежли что – упредит. Быстрее, Нюра, собирайся, поиграй в оградке, позычь, ежли кто пойдет – стукни в окошко. Только в оградке побудь, на улку не выходи.

– Не беспокой ребенка, хозяйка, мы долго не задержимся, – сказал Чижов, оглядывая горенку.

– А што ей, пущай погуляет.

– Ну как знаешь. А раздеваться не будем, мы уж так, по-походному.

– Гляньте, как вам сподручнее, – отвечала хозяйка, ставя на стол тарелку с дымящейся картошкой. – Я вас и молочком угощу, парного бы – дык не успела ишо подоить. – Оглянулась на дочь, прикрикнула: – Нюрка, быстрее! И глаз не спущай с улки. А то так нахлобыстаю.

Девочка торопливо совала ноги в валенки, шубейка под мышкой, стала бочком продвигаться к двери, с опаской косясь на вооруженных. Чижов ласково потрепал ее по голове – она вильнула головой от его руки, губы у нее дрогнули, личико сморщилось, вот-вот заревет.

– Чего ты, глупышка? Не бойся, мы добрые дяденьки, не кусаемся. Я ведь в школе учителем был, вот таких же малышек учил.

– Ой, правда? – остановилась вдруг Нюрка, глаза удивленные.

– Ну, конечно же. Вот кончим воевать, прогоним фашистов, снова пойдете в школу, может быть, сама потом на учительницу выучишься.

– Ну, беги, беги, Нюра! – подтолкнула хозяйка дочку и, когда та выскочила в сени, пояснила: – Служилась она, пужаная. Все мы тута пужаные, как же, вот и спужалась. Да вы проходите к столу, ешьте, я вам с собой сготовлю про запас. Вот лампу пошукаю, запалю.

– Не нужно! – сказал Чижов. – Незачем привлекать внимание.

– Воля ваша, – поспешно согласилась хозяйка.

Чижов прошел к столу и, не садясь, стал ломать кусок хлеба, захватил горячую картофелпну-солёнку. Володька тоже ел стоя, не снимая автомат с плеча; второй автомат он положил на табуретку возле себя. Хозяйкаоколо стола кружилась, не находя себе места, смотрела, как партизаны уплетают за обе щеки.

– Дык вы кушайте, не стесняйтесь. Можа, самогонки подать? Тут суседи к рождеству нагнали, припасла я крынку.

– Не надо! – мотнул головой Чижов; с набитым ртом он стоял, не мог прожевать, давился.

– Здорово живешь, тетка! – восхитился Володька.

– Дык уж как бог даст.

– Что, не трогают вас фрицы?

– Дык, как сказать?.. Особливо не теснят. Так вот и живем помаленьку, ладно вроде бы.