Текст книги "Волшебники приходят к людям"

Автор книги: Александр Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Сказки – это тоже величайший нерукотворный памятник, в котором народ сохраняет то, что по его воле «тленья убежит».

Когда говоришь – «народная сказка», «народная песня», это не может означать – ничья, общая. «Ничто» и родит только «ничего», одну пустоту.

Сказка, как жемчужина, в течение веков в совершенной красоте сформировавшаяся в раковине.

Но говорят, что и жемчужина тускнеет, не касаясь тела, а в общении с живой красотой приобретает новую прелесть, не существовавшую на дне моря в створках раковины.

Народная сказка живет, пока переходит из уст в уста; ее жизнь в течении, как и жизнь реки. Один из видных советских писателей, сказочник и знаток фольклора Андрей Платонович Платонов, писал: «...Народное творчество, будучи работой миллионов, имеет жизненный опыт безграничный. Что не вполне удалось одному человеку, другой восполнит, а третий доведет до совершенной простоты и глубины, потому что народ охватывает всю действительность не только в ежедневном труде, в борьбе и в пространстве, но и в памяти своих поколений и во времени – народ бессмертен».

Что из того, что авторы сказки нам не всегда известны; оттенки мысли, слов, сюжета, сообщаемые ими, известны ведь!

Сказка тоже блестит по-другому в свете глаз разных людей, как жемчужина в каждом из никогда не повторяющихся лучей; свойство сверкать по-разному, с бесконечным разнообразием, и отличает драгоценные камни от поддельных и драгоценные слова от полудрагоценных и поддельных.

Только для сказки важно не сверкать ярче, а теплеть, мудреть; красота ее не внешняя, а внутренняя.

Сказка именно потому становится и остается народной, что живое ее бытие немыслимо только в записи, даже наиточнейшей.

Изменения вносятся народными сказителями, почему же они не могут вноситься поэтами, если эти поэты народные? Они вносились Ариной Родионовной, няней Пушкина, и Пелагеей, няней Аксакова, и так же, по тому "Же праву, сыновьями народа – Пушкиным и Аксаковым. Андрей Платонов говорил о Пушкине, что народ передоверил ему на время «свое живое существо».

Главная тема сказки – борьба добра и зла – вновь и вновь возникает в мышлении разных.людей, несходных поколений, потому что о ней не может не задуматься в свою пору каждый, один – мельком, другой – навсегда. Как не задуматься об этом, когда у тебя появляется ребенок? Кто предскажет, сумеет ли он с честью пройти через свою судьбу?

И вот одно из ответвлений вечной темы борьбы добра и зла воплощается в сказке.

Кто-то передаст ребенку услышанную в детстве сказку, ничего не прибавив и не убавив, и тем тоже совершит важное дело, сохраняя ее бессмертие. Другой вплетет в нее иногда одно слово, одну фразу или только отнимет одно слово, и, если оно было лживым, в сказке прибавится света. А третий передаст услышанное по-своему, и сказка как 'бы выбросит новую весеннюю ветку.

То, что покажется лишним народу – тысячам и миллионам людей, поверяющих друг другу сказку, – народ уничтожит.

Он не станет выпалывать лишнее, как сорную траву, он не сжигает, не запрещает, а просто забывает недостойное его. Матери и отцы не рассказывают этого детям.

А если люди забудут нечто важное и прекрасное? Ведь и миллионы людей могут ошибаться, и были в истории изуверские эпохи, когда дым костров не давал разглядеть истину и жестокость времени не позволяла задуматься о прекрасном. Но и тогда оставались в народе люди, сохранявшие чистоту сердца и ясность мысли.

И забытое должно было вновь возникнуть; не скоро, иногда целые поколения существовали в темном, несправедливом, но никогда не в совсем бессказочном мире.

Вот так живет сказка; перемены, происходящие в ней, необычайно важны, они – свидетельство ее бессмертия.

Что внес Ершов в народную сказку об Иванушке-дурачке? Как в этих переменах отразились душа, характер, жизненный опыт поэта?

Думая об этом, вспоминаешь, что когда Ершов ехал из Сибири в Петербург, ему ведь было шестнадцать лет, да и для этого возраста он был очень ребячливым. А возникала в нем сказка не с шестнадцати, а гораздо раньше, с Горькой линии, лет с двенадцати или даже одиннадцати, может быть, даже еще раньше– «на руках няни», как писал Ярославцев. А в восемнадцать лет она была уже им написана.

Это была сказка, не только рассказанная прежде всего для детей, но и задуманная еще ребенком, записанная юношей. Сказка ребенка для ребят; таких в мире очень мало.

И это не могло не отразиться в проказливом, ребячливом характере музы Ершова.

Для вас, души моей царицы,

Красавицы, для вас одних

Времен минувших небылицы,

В часы досугов золотых,

Под шепот старины болтливой,

Рукою верной я писал.

И Пушкину было всего восемнадцать лет, когда он начинал «Руслана и Людмилу», первую свою сказку, из посвящения к которой эти строки. Но вслушайтесь, как зрело звучит: «Рукою верной я писал».

Есть художественные таланты, ярко и прекрасно проходящие через все возрасты, раскрываясь все новыми красками. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел», – писал Пушкин.

Но может быть и талант, совершенно выразившийся лишь в од– ном-единственном возрасте.

Хотя годы бегут и мальчик стал уже взрослым, а потом и старым – старым мальчиком? – седым, больным, но мальчишеское остается в нем главным. То, что могли бы принести другие возрасты, не приходит, оттесняемое детским.

Так, дереву пора уже плодоносить, а оно все по-весеннему разворачивает клейкие листочки и осенью, вдруг обманутое теплом, набухнет лиственными почками.

Детское дерево, весеннее дерево. Бывает иг вечное мальчишество мальчишеский талант.

Таким – детским человеком – был Петр Ершов. И, представляя себе Конька-горбунка, догадываешься, что конек этот родился из детского рисунка, из детских снов маленького Петра Ершова – там, на Горькой линии, в Безрукове. Что он – как та самодельная, нелепая, на взгляд взрослого, игрушка, которая была в жизни каждого из нас и была нам дороже самых дорогих покупных игрушек.

Правильна ли эта догадка?

ЗА КОНЬКОМ-ГОРБУНКОМ...

Конек-горбунок мчался за пером Жар-птицы, а затем и за самой удивительной птицей-Жар», за принцессой, за ее перстеньком туда, ¦где (я слышал стороною) небо сходится с землею».

Нам предстоит догнать самого этого конька; не для чего иного, а только чтобы с ним познакомиться.

Догнать, не имея помощника, которому по силам без устали за один денек ¦верст сто тысяч отмахать». Возможно ли это? Не во сне, не в мечте, а наяву и без мудрого провожатого. Где его искать, такого провожатого? Там, где крестьянки лен прядут, прялки на небо кладут»? В небесном доме Месяца Месяцовича?

Вот для этого, чтобы выяснить, как возник в воображении поэта такой необычайный Конек-горбунок, существовал ли он когда-либо прежде в народной сказке, приходится прерывать повествование о жизни Ершова новым длинным отступлением.

Я начинаю поиски в библиотеке и снова окружаю себя всеми сборниками русских сказок. А этих сборников многие десятки. Сказки А. Н. Афанасьева, Народные сказки, собранные сельским учителем» Д. К. Зеленина, «Сказки и предания Самарского края», сборники великорусских сказок А. М. Смирнова и И. А. Худякова, ¦Северные сказки», собранные Н. Е. Онучковым, и еще великое множество книг.

От них так сразу не оторвешься, тянется день за днем от утра до сумерек, и есть время подумать, какой же неустанный и неоценимый труд вложен в страницы, пожелтевшие от старости!

Братья Борис Матвеевич и Юрий Матвеевич Соколовы услышали от своего университетского учителя Всеволода Федоровича Миллера, что на севере Новгородчины, в Белозерском крае, бытует множество песен и сказок, забытых в других местах, и немедля отправились в Белозерье. Вот и имя звучит сказочно, песенно – Белозерье!

Тут – действительно «далеко-далеко» – на берегах огромного и прекрасного озера Белого и озера Андога, по течению рек Суда и Ковжа, проложивших свое русло непроходимыми лесами и болотами, в маленьких деревнях, отрезанных как бы и от самого времени, сохранились еще с языческих времен обычаи встречи весны и проводов зимы, вера в лесных духов – царя ветров Северика, и в домовых – веселого Запечника и злого Жихаря, крадущего детей. Сказки существовали тут привольно и нетронуто, в бесконечных пересказах, и светлыми северными вечерами величаво текли из уст стариков.

Братья Соколовы записали эти сказки и сохранили для грядущих поколений. Вместе с ними – и до и после них – трудилось множество фольклористов. Их столько, что даже назвать лишь все имена не хватило бы толстой книги. Из их научных трудов люди узнавали и узнают всё новые и новые сказки; новые для печатной машины, но незапамятно древние по счету человечества.

Как не утонуть в этом мире народного творчества!

И ведь нам необходимо не только прочитать все сказочные богатства, но и отобрать одну семью сказок, родственную «Коньку– горбунку», и к ней приглядеться пристально.

Ту семью сказок, где встречается волшебный конь, а герой – младший сын, поначалу неудачливый, дурашливый, но потом...

Эти персонажи – волшебные кони и младшие сыновья-герои – есть, может быть, даже у всех народов: у нас этого героя зовут Ива– нушка-дурачок, мило и ласково, в Германии – Глупый Ганс, а в Полинезии существует далекий их брат Маук, имя которого для слуха полинезийца звучит так же привлекательно, а на островах Меланезии – Тагаро-Мбити...

Ученые объясняют, что особое отношение в сказке именно к младшим сыновьям сохранилось с древности. Дикой земли было вдосталь, и старшие уходили со своими стадами в приволье, а младший, которому было еще не под силу вырубать и выжигать кишащие зверьем леса, оставался с родителями.

Старшие обзаводились в срок семьями, а он, младший, становился хранителем отеческого очага, покоил отца и мать. И перенимал от них вместе с наследством семейные предания. Незаметно он и сам вошел в эти предания. И материнская нежность, испокон веков принадлежащая маленьким, младшим, сохранила вечность сказочному образу младшего сына.

Так как же отобрать все сказки об Иванушках-дурачках и их волшебных конях?

... Когда ученые всего мира записали и изучили несчетное множество народных сказок, возникла настоятельная потребность найти какую-то систему в этом богатстве, расположить сказки в естественном для них порядке, как расположили ботаники растения земли. Финский фольклорист Анти Аматус Аарне, работавший почти в те же годы, что и собиратель русских народных сказок Александр Николаевич Афанасьев, одним из первых попытался решить эту, может быть, самую сложную в науке о фольклоре задачу. Изучив все доступные ему сказки на многих языках, он издал свой «Указатель сказочных сюжетов».

Фольклористы считают, что принципы, положенные в основу большого и замечательного труда Аарне, совсем не бесспорны, и идеальная систематика сказок потребует усилий многих поколений ученых. Но даже и в нынешнем виде «Указатель» незаменим для тех, кто, как мы сейчас, ищет дорогу в мире сказок.

Аарне разделил сказки на три главных типа: сказки о животных, собственно сказки и еще – анекдоты.

В типе «Собственно сказки» он выделил несколько больших самостоятельных отделов: сказки волшебные и сказки легендарные – то есть такие, в основе которых лежит истинное событие, подвиг, потрясший народ, как, например, подвиг героини французского народа Жанны д’Арк.

И сказки новеллистические, то есть сказки-рассказы, вроде тех, которые легли в основу гоголевских «Сорочинской ярмарки» и «Вия», где фантастическое чудесно вплетается в совершенно реальное.

В отдельную большую группу Анти Аматус Аарне выделил «Сказки о глупом черте». И это удивительно, тут есть о чем подумать. Ведь вот в пословицах, собранных Далем, говорится: «Не бойся смертей, бойся чертей», «Одолели черти чистое (святое) место», «Много в черте силы, да воли ему нет», «Я за порог, а черт поперек», «Пусти черта в дом, не вышибешь его лбом». То есть пословицы часто представляют черта сильным, хитрым, опасным.

А сказка словно не видит злого, умного черта, того, который в гениальной истории, описанной многими и прекраснее всего великим поэтом Гёте, встал на пути Фауста. Не видит этого коварного Мефистофеля, а только черта глупого, попадающего впросак. И так не в одной какой-нибудь сказке и не у одного народа.

Словно люди, ободренные вечной верой в силы разума, повторяют сказкой то, что выражено словами: «Не так страшен черт, как его малюют».

Большие разделы Аарне дробил на всё более мелкие и однородные.

В группе сказок «Балда» – в той, куда вошла и знаменитая пушкинская «Сказка о попе и о работнике его Балде», – выделяются одни сказки, где идет состязание, кто скорее обежит озеро, и другие – кто дальше забросит дубинку, и третьи – кто победит в борьбе.

А в сказках семейства – очень обширного – «Тебе корешки, мне вершки» у нас чаще всего рядятся человек с животным.

«У мужика с медведем была большая дружба. Вот и вздумали они репу сеять; посеяли и начали уговариваться, кому что брать. Мужик сказал: «Мне корешок, тебе, Миша, вершок». Выросла у них репа; мужик взял себе корешки, а Миша вершки. Видит Миша, что ошибся, и говорит мужику: «Ты, брат, меня надул! Когда будем еще что-нибудь сеять, уж меня так не проведешь». Прошел год. Мужик и говорит медведю: «Давай, Миша, сеять пшеницу». Созрела пшеница; мужик и говорит: «Ты что возьмешь, Миша? Корешок ал и вершок?» – «Эко, брат, теперь меня не надуешь! Подавай мне корешок, а себе бери вершок». Вот собрали они пшеницу и разделили. Мужик намолотил пшеницы, напек себе ситников, пришел к Мише: «Вот, Миша, такая-то верхушка».

А у скандинавов в этом семействе сказок рядятся не мужик с медведем или лисица с волком, как у нас, а мужик с чертом.

Но суть одна: умный побеждает глупого, смелый оставляет в дураках и зверя, и самого черта. И потому эти сказки говорят одно и то же и отвечают одинаково на важнейшие вопросы, которые встают перед людьми, где бы они ни жили и ни трудились.

И если в сказке о «Балде» батрак по справедливости наказывает скупого и глупого попа щелчками, то и в сказке, записанной замечательными немецкими фольклористами братьями Гримм, батрак, нанимаясь к управляющему имением, требует такой же платы: три щелчка в год.

От щелчков пушкинского Балды у попа «вышибло ум», как все мы помним, а у братьев Гримм юный работник щелкнул управляющего так, что тот вместе со своей дородной женой, пытавшейся удержать мужа, полетел в поднебесье; они и сейчас там летают.

«Указатель» Анти Аматуса Аарне переводили на многие языки, каждый раз несколько меняя его, пригоняя к особенностям и своеобразию творчества своего народа. Ведь в сходные сказочные сюжеты каждый народ привносит черты своего неповторимого опыта, накопленного им в вековечных поисках счастья.

Николай Петрович Андреев, один из известных советских фольклористов, создал на основе труда Аарне русский «Указатель сказочных сюжетов». И книга его была издана у нас в 1929 году по решению Сказочной комиссии – не той, уже упоминавшейся сказочной академии, где президентами Михаил Иванович Топтыгин и Старый Гном, а обыкновенной Сказочной комиссии, существовавшей при отделении этнографии Русского географического общества в Ленинграде, в доме 8а по Демидову переулку.

В своем «Указателе» Андреев особо выделил сказки, где волшебный конь помогает герою.

Герой добывает Жар-птицу, царевну, выполняет ее свадебные поручения, купается в кипятке, становится красавцем и получает руку невесты.

Так коротко и точно определена в «Указателе» Андреева суть этой семьи сказок.

... Вот какой длинный путь по книгам приходится пройти, чтобы собрать сказки-братья и уж в их строю попытаться отыскать Конька– горбунка, если такой конь существовал в народном творчестве.

ЗА КОНЬКОМ-ГОРБУНКОМ (продолжение)

Теперь-то уж мы можем произнести старинное сказочное при– словие: >

– Сивка-бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!

Все кони народных сказок, все до единого, придут на зов. Вот они и явились. Тут кони обычные и такие, каких и вообразить трудно.

Кони вороные, рыжие, серые, сивые, с шерсткой серебряной и золотой, с золотой и серебряной гривой, с месяцем на лбу и со звездами на боках, крылатые (даже с двенадцатью крылами) и железные.

И даже есть тут конская голова. Не та ли, о которой рассказано в украинской сказке? Жили в давние времена дед и баба, и были у них две дочки: одна – дедова, а другая – бабина. У деда дочка всегда рано вставала и всякой работе была рада. А бабиной дочке только дела, что лежать на боку.

Раз дед взял с собой в лес дочку. Увидал избушку на курьих ножках и говорит дивчине:

– Побудь тут, а я пока дров нарублю.

Как осталась дочка одна, постучалась в избу кобылячья голова:

– Кто в моей хате, открой!

Дедова дочка встала и открыла.

– Дйвчино, дивчино! Перенеси меня через порог, – попросила голова.

Девушка перенесла.

– Дивчино, дивчино! Постели мне постель.

Девушка постелила.

– Дивчино, дивчино! Укрой меня!

Девушка укрыла.

– Дивчино, дивчино! Влезь ко мне в правое ухо, а из левого вылезь, – сказала голова.

Дивчина вылезла из левого уха и стала так хороша, что краше нет.

И стали у нее слуги, кони и коляска. Она села в коляску и поехала к отцу.

А в другой раз дед взял с собой в лес бабину дочку. И тоже велел ей дожидаться в избушке на курьих ножках, пока он дров нарубит.

И тоже постучалась голова и спрашивает:

– Кто в моей хате, открой!

– Не велика барыня, сама откроешь, – ответила бабина дочка.

– Дивчино, дивчино! Перенеси меня через порог.

– Не велика барыня, сама перелезешь.

– Дивчино, дивчино! Постели мне постель.

– Не велика барыня, сама постелешь.

– Дивчино, дивчино! Укрой меня.

– Не велика барыня, сама укроешься.

Кобылячья голова рассердилась и съела бабину дочку.

Да, тут была и эта кобылячья голова.

И был тут конь, который прежде служил Яге, и три коня, родившиеся у кобылицы от того, что на кухне мыли леща, а она выпила ополосок, и конь, который долго-долго находился в подземном царстве, в конюшне за семью замками, да еще на цепях, но бежал из плена, и такой конь, что, когда он мчится, пламя пышет из ушей, дым столбом валит, и такой, который дождем рассыпается в серебро, обращается в птицу, в орла, в старого человека.

И стояла в сторонке красавица, золоторогая лань.

И был не конь, а черт, впрочем служащий хозяину не хуже коня, – послушный верховой черт из добрых сказочных чертей.

И стояло шесть мышастых коней в упряжке, статных, красивых, но с маленькими, совсем не гордыми глазами. Что они так напоминают, какие чудесные события, узнанные в детстве?

Ну конечно же, Золушку. Помните, когда Золушке так захотелось поехать на бал к принцу вслед за злыми сестрами, карету фея сделала легко. Велела Золушке принести с огорода тыкву, разрезала тыкву, вынула мякоть, притронулась волшебной палочкой – вот и готова карета, да еще какая! Ну, а как быть с конями? Подумала фея. Велела принести мышеловку и выпустить шесть мышей. Дотронулась и до них своей палочкой, и возникло шесть статных мышастых коней.

Не этих ли самых?

Поодаль сгрудилось много жеребят, и среди них – паршивый жеребенок; рассказывать, так уж обо всех! Таких жеребят в деревнях раньше выбраковывали почти с самого рождения. Деревенские ребята паршивого жеребенка очень жалели: может быть, именно поэтому оказался в сказке и он?

Кони, кони... Мы ходим между рядами коней – пусть у некоторых изо рта пышет пламя и из ушей валит дым – и ищем одного– единственного Конька-горбунка, ростом только в три вершка.

А его нет и нет. Даже аршинные уши не выглядывают.

Впрочем, нет и других приметных коней, которых при удаче можно встретить на белом свете: золото-недых, то есть рыже-гнедых с золотым отливом, голубых – бледной, пепельной голубизны, игреневых, мухортых – с желтизной в морде, розовых, отливающих неяркой зарей.

Но этих красавцев коней мы и не искали, бог с ними.

А Конек-горбунок не откликается – сколько ни подманивай его, ни свисти, ни зови по имени.

Да и что бы он делал тут, среди коней, о которых в сказке говорится: «Воронко бежит, только земля дрожит», среди золотогривых красавиц кобылиц?

Подбился бы к жеребятам? Но как бы даже и самый жалкий жеребенок нечаянно, а не со зла не затоптал малютку.

Конек не откликается.

И с какой-то непонятной радостью я говорю себе: а как же он может откликнуться, если его и не было до рождения писателя Петра Ершова, не было во всем народном сказочном царстве, как ни богато оно и необъятно, – не было нигде в мире.

Нет, в этом вопросе Ярославцев ошибался. Ершов не просто чудесно услышал народный сказочный сюжет и переложил его музыкой стихов, он пересоздал сказку, по праву народного поэта и по праву ребенка внеся в нее совершенно новый и для русской и для всей мировой сказочной литературы образ игрушки-коня, как бы оживший детский рисунок. Образ этот мог быть рожден только сердцем ребенка, детским гением....

Три вершка росту. А уши у конька такие длинные и чуткие для того, чтобы шептать в них как другу, самому вернейшему: «Беги, беги, конек, не выдай!»

Беги, верный дружок.

Куда?.. За капризной царевной на край света? И за край света, в тот самый теремок, куда солнце скрывается на ночь и откуда восходит утром?

Но прежде всего – за пером Жар-птицы.

Помните, как рассказывает Ершов:

Огонек горит светлее,

Горбунок бежит скорее.

Вот уж он перед огнем.

Светит поле словно днем;

Чудный свет кругом струится,

Но не греет, не дымится.

Диву дался тут Иван.

«Что, – сказал он, – за шайтан!

Шапок с пять найдется свету,

А тепла и дыму нету;

Эко чудо-огонек!»

Говорит ему конек:

«Вот уж есть чему дивиться!

Тут лежит перо Жар-птицы,

Но для счастья своего

Не бери себе его:

Много, много непокою

Принесет оно с собою.

.Да, конек прав: много непокою принесет странный огонек. Но ты все-таки, нимало не медля, не задумываясь, возьмешь его. Иначе тебе нечего было бы делать в сказке. Это для житейской мудрости верно: «Лучше синица в руки, чем журавль в небе». Для мудрости обывательской, но не сказочной, а они извека в непримиримой вражде. Обывательская мудрость учит: «Живут же люди неправдой, так и нам не лопнуть стать», а мудрость сказки и сказочной пословицы, той, что стремится вывести не на ближние и легкие, а да пусть и опасные, но истинные человеческие пути, гордо отвечает: «Неправдой свет

пройдешь, да назад не воротишься» – то есть потеряешь себя, свою душу; «Хоть гол, да прав», «Неправдой жить – от людей отбыть», то есть опять-таки потерять совесть, душу.

«Не плюй в колодец, пригодится воды напиться»—напоминает житейская мудрость. А если тебе просто нужно, чтобы всегда и для всех вода в колодце была ключевой чистоты? И нужен даже не журавль в небе, а Жар-птица, она одна; пусть, погнавшись за ней, ты можешь всё потерять.

Как же светит Жар-птицево перо? Почему так тревожит этот свет, свет во тьме, не дает покою сказочникам, да и нам с тобой – слушателям сказки, засыпающим под медленный ее напев? Что этот свет обещает? О чем напоминает?

Через множество лет Сент-Экзюпери во время войны с фашистами полетит на совсем безнадежное задание, в дальнюю разведку, на одном из шести оставшихся у французской разведочной авиагруппы самолетов. ..

За три недели из двадцати трех экипажей мы потеряли семнадцать,– запишет он после полета. – Мы растаяли, как свеча».

Вылетит на это безнадежное задание. Безнадежное, да и бессмысленное – потому что даже если бы чудом удалось вернуться из полета, не было штаба, который хотя бы выслушал данные разведки, и не было самолетов, чтобы встретить летящего со всех сторон врага.

Тогда, вернувшись все-таки, Сент-Экзюпери записал для себя и для других: «Искушенье– это соблазн уступить доводам разума, когда спит дух... И сегодня, так же как мои товарищи, я взлетел наперекор всем рассуждениям, всякой очевидности, всему, что я мог в ту минуту возразить... Я знаю, придет время, и я пойму, что, поступив наперекор своему разуму, поступил разумно».

Светит чудо-огонек.

Светит Жар-птицево перо, и хотя все мы знаем, много, много не– покою принесет оно, бери его, говорит сказка. У тебя нет другого выбора, потому что ты человек. Потому что бывает пустая жизнь страшнее смерти и смерть, которой человек творит бессмертие – и свое и всего человечества.

ПЕРО ЖАР-ПТИЦЫ...

Вот и приходится переходить из сказки в быль, в реальную жизнь нашего времени и в жизнь Петра Ершова, и снова в сказку; туда и обратно, туда и обратно. Но ведь и Петр Ершов столько раз переходил эту границу. Из были в сказку. Из сказки в быль, какой бы горькой ни была эта быль. Так за два столетия до Ершова Сервантес, сидя в тюремной камере, впервые превратился в Дон Кихота и отправился в путешествие по каменистым, бедным полям Ламанчи – не за приключениями, а спасать и защищать обездоленных. Тюремщики, должно быть, не заметили важнейшего этого события?!

Может быть, сам заключенный, Мигель Сервантес, глядя на стены камеры, подумал: «Как же это костлявый Росинант вынес на волю моего тощего рыцаря Печального Образа, если стена даже не потрескалась? И что еще удивительнее, как же протиснулся сквозь нее достаточно плотный Санчо Панса вместе со своим верным серым? И мне бы вместе с ними. Каково им будет на воле без меня?»

Аршинные тюремные стены, пропитанные горем и слезами, не дрогнули, но весь человеческий мир замер на мгновение.

И мгновение тянется вот уже почти четыреста лет, что, впрочем, для сказочного счета неудивительно.

Да, Росинанта нельзя не ввести туда, где собраны все сказочные кони, и не поставить на самое почетное место. И нельзя не ввести туда Клаудильо – деревянного коня, на котором герцог и герцогиня заставили скакать Дон Кихота. Всему свету на потеху, с завязанными глазами, скакать на одном месте. Думали посмеяться над ним. Но конь скакал в бессмертие, даром что деревянный.

... Из сказки в быль. Семья Ершовых – мать, отец и два брата едут в Тобольск, где дети поступят в гимназию, благо ссыльные шведы йз плененных Петром Первым в Полтавской битве гимназию эту основали. Тобольск. Некогда сюда ехал из столицы прадед Пушкина Абрам Петрович Ганнибал, о котором Пушкин писал в стихотворении «Моя родословная»:

Решил Фиглярин , сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал

Был куплен за бутылку рома

И в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный

Рулю родного корабля.

Сей шкипер деду был доступен,

И сходно купленный арап

Возрос усерден, неподкупен,

Царю наперсник, а не раб.

И был отец от Ганнибала,

Пред кем средь чесменских пучин

Громада кораблей вспылала

И пал впервые Наварин.

После смерти Петра происками царского временщика Меншикова Абрам Петрович Ганнибал «был переименован в майоры Тобольского гарнизона и послан в Сибирь с препоручением измерить Китайскую стену» (Пушкин).

Если Петр Ершов знает этот эпизод из истории рода Пушкиных, мысли его встретятся с мыслями самого дорогого для него поэта.

Дорога. По сторонам – юрты остяков, и вогулов, и татар, и других племен, колки – березовые рощи, заросли барбариса. Болота и те кажутся детским глазам прекрасными. По сторонам простор без края. И где-то неведомое холодное море.

Вот тут, рассказывают историки, из устья Тобола Ермак завернул вверх по Иртышу и, заняв городок Заостровские юрты, остановился в раздумье. Более двадцати холодных и ненастных дней октября стояли казаки в виду вражеских укреплений, в которых Кучум, последний царь Сибирского царства, стянул всех способных носить оружие.

Много потребовалось Ермаку упорства, решимости и красноречия, чтобы воодушевить свою дружину. Наконец двадцать третьего октября казаки быстро переправились через Иртыш и бросились на приступ укреплений, окружавших столицу Кучума. Бой был жестоким. Больше ста человек потеряли осаждающие. Но вот царевич Махмет– Кул, руководивший ханскими войсками, оставил поле боя. И остяки и вогулы, не желая сражаться за владычество иноверца татарина, ушли в глубь Сибири.

Двадцать шестого октября бежал и сам Кучум вверх по Иртышу, захватив драгоценности и родных, но оставив победителю свою столицу Сибирь-Искер (городище в шестнадцати верстах от Тобольска) и Бицик-Тура («женин город»), и Сузге-Тура...

Вот он, мыс Сузге на Иртыше, когдатошний Сузге-Тура. Сама история говорит тут рокотом иртышских волн.

Вспоминая услышанное во время поездки в Тобольск и во время других поездок по Сибири, услышанное, прочитанное и угаданное, вспоминая мыс Сузге, Ершов напишет поэму о смелой жене Кучума, носившей это имя:

По сибирской всей земле

Много силы у Кучума,

Много всякого богатства:

Драгоценного каменья,

Из монистов ожерелья,

Черный соболь и лисица,

Золото и серебро...

Но дороже всего Кучуму:

Две подруги молодые,

Две пригожие царицы...

У одной глаза, как небо,

У другой глаза, как ночь...

Помните, у Пушкина в «Бахчисарайском фонтане» не знающий преграды своим страстям хан хочет сделать наложницей пленницу Марию; жена хана, Зарема, убивает Марию. У Пушкина «взрослые» страсти.

А посмотрите, какое слово первым бросилось под перо Ершова. Ребячье слово подруги. Да и могло ли быть иначе, если перо это написало « Конька-горбунка ».

Детское слово, детское воображение, детский гений; это не выше и не ниже, чем взрослый гений, просто это иное.

Сузге, та, у которой «глаза, как ночь» – царица-воин, именно такая может взволновать мальчишеское воображение.

Кучум бежал. Но и тогда крепость Сузге не сдалась казакам.

Сузге призывает своего брата, Махмет-Кула:

«Царь бежал: будь ты царь нынче,

Вороти свое владенье,

Завоюй себе Сибирь...»

Войско Махмет-Кула тоже разгромлено казаками. Сузге с седым старшиной и с горсткой воинов осаждена в крепости казаками атамана Грозы.

Она думает:

«Если б был еще воитель,

Равный брату в ратном деле,

Все была б еще надежда;

А теперь сгублю я только

Всех защитников Сузгена...»

Она решает сдать крепость. Но Гроза ставит тяжкое условие: защитники крепости уплывут по Иртышу на свободу – все, кроме Сузге.

Царица предпочитает смерть неволе.

Когда казаки занимают крепость. Гроза находит царицу под навесом пихт душистых:

Щеки бледностью покрыты,

Льется кровь из-под одежды.

... На Грозу она взглянула.

.. . Это не был взор отмщенья,

Это был последний взор...

Из странствий по Сибири Петр Ершов вынес высокое чувство нравственного долга перед племенами, населявшими ее.

Это стало одной из главных идей его жизни.

... Ершовы едут в Тобольск. Иртыш извивается в лесистых берегах. Показалась Иртышская гора. Река подмывает высокий берег, образуя обрывы и яры. Временами в течение обрушиваются громадные глыбы, и тогда возникает неописуемой силы волна; Иртыш раздается во всю ширину и в пенной, словно кованной из серебра кольчуге обрушивает на берег все, чем полно его течение. Лодки и шхуны, разбитые вдребезги, и убитая силой волны рыба напоминают: «Вот что такое Сибирь. Не забывайте!» Только рыба нельма не боится волны.