Текст книги "Волшебники приходят к людям"
Автор книги: Александр Шаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
И приемный отец Омуля Мадхоб Дотто, и дед его, мудрый старый факир, любят ребенка. Но когда мальчик вслух подумает: «Из моего окна видны горы. Мне очень хочется пойти за эти горы», как различно взрослые отзовутся на его мечту.
– Вздор, – скажет Мадхоб Дотто. – Без дела, без цели, неизвестно зачем он будет лазить по горам!.. Если горы подымаются такой высокой грядой, то совершенно ясно, что природа сделала это для того, чтобы через них не переходили.
А дед скажет:
– Я научу тебя заклинаниям, и ты сможешь путешествовать везде, где захочешь: по морям, по горам, по лесам.
Своим детям Корчак говорил то же, что и старый факир; чем-то волшебники похожи, хотя каждое истинное волшебство потому и волшебно, что раньше ничего ему подобного на свете не случалось.
Корчак презирал тех, кто возводит стены на человеческих путях, кто с детских лет как главной науке учит почитать святость стен.
Он создал детские летние колонии и из варшавских трущоб вывозил туда ребят, никогда не видевших настоящего леса.
Но шли годы, и стены становились всё выше. Гитлеровцы оккупировали Польшу, и Дом сирот переселили в варшавское гетто. Надежды не оставалось, но была еще сказка.
В полутемном зале мальчик, игравший Омуля, спрашивал Корчака, исполнявшего роль факира:
– Дедушка, расскажи мне про Журавлиный остров.
– Это удивительное место, – отвечал Корчак. – Это страна птиц, живущих в синих горах. Вечером на горы падает свет заходящего солнца, и зеленые птицы стаями возвращаются в свои жилища. Оранжевое небо, зеленые птицы, синие горы...
За окном было гетто, непреодолимая стена – на этот раз действительно непреодолимая, – отделяющая от мира живых «квартал обреченных». Все силы сердца вкладывал Корчак в сказочные слова, чтобы эти синие горы вопреки всему возникли в воображении детей, оттесняя то, что стояло рядом, – смерть.
В этом он был убежден: надо бороться не только за всю жизнь ребенка, но и за каждую секунду этой жизни – за ее счастье или хотя бы спокойствие, хотя бы за не такое непереносимое горе.
В одной из книг он писал: «Берегите день и час, каждую отдельную минуту, ибо умрет она и никогда не повторится. Раненая минута станет кровоточить, убитая – тревожить совесть... Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь – это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений».
Когда-то, работая в детской больнице, он дежурил у постели безнадежных больных, чтобы ребенок, в последний раз открыв глаза, не почувствовал себя покинутым; быть забытым тем, кого ты любишь, – страшнее смерти.
Теперь, когда умирал весь его Дом сирот, он был рядом, не только для того, чтобы проводить детей в последний путь, но и чтобы самому принять смерть; детям будет легче вместе с ним.
– Оранжевое небо, зеленые птицы, синие горы... – шептал он из последних сил.
На улицах стреляли, окна были черны.
... Но все это в конце. А пока мы снова переносимся к началу жизни Генрика Гольдшмита – Януша Корчака, ко времени, когда он избирал свой жизненный путь.
ВЗРОСЛЫЕ И ДЕТИ
Очень рано, еще в первые школьные годы, он ощутил свое призвание. В дневнике его появились строки: «Чувствую, что во мне сосредоточиваются неведомые силы, которые взметнутся снопом света, и свет этот будет светить мне до самого последнего вздоха. Чувствую, я близок к тому, чтобы добыть из бездны души цель и высечь счастье».
Позже он писал о себе проще и с каждым годом скупее, но тогда его заполнило нечто, еще непонятное ему самому, требовавшее необыкновенных, торжественных слов.
Ему дано было внести в жизнь человечества понимание того, что дети равны взрослым – во всем: в своем праве на свободу, любовь, справедливость. На любовь не снисходительную – сверху вниз, а непременно равных к равным. Мысль простая – так ведь почти всегда самое важное по сути просто, – но так медленно понимается; что может быть яснее слов – «свобода, равенство и братство» – и как трудно дается людям подлинное осуществление того, что выражено в этих словах.
Вспоминая о прадеде, Корчак еще школьником представлял себе, что леса и луга земли – как бы огромное зеленое окно, через которое солнечный свет должен литься на детей; важнейшее, что предстоит совершить солнечному лучу, – превратиться в детскую улыбку.
Он еще школьником осознал, что главная работа ребенка – построить миллиарды клеток, составляющих организм. И это именно работа, тяжкий труд, особенно когда одновременно приходится преодолевать болезни и нищету.
Чтобы помогать в этом труде, надо стать врачом.
И главная работа ребенка – сделать из себя человека, которому открыто все прекрасное: природа, музыка, поэзия, наука.
Чтобы помогать ребенку в этом труде, надо стать учителем.
И надо, чтобы ребенок по пути к взрослости не растерял естественного чувства красоты, понимания чудесного, доверчивости, безошибочного различения добра и зла. Поэтому тот, кто посвящает себя детям, должен быть еще и сказочником: детство – мир сказочный, и иначе в нем заблудишься; иначе все в воображении ребенка будет превращаться под твоим неумелым влиянием в черепки, как золото в заколдованном кладе.
Корчак и стал врачом, педагогом и сказочником.
Он писал: «Без ясного, пережитого во всей полноте детства искалечена вся жизнь человека». И еще: «Детские годы – это горы, из которых река берет начало и где определяет свое направление».
Но река может быть и буйной, сметающей все на своем пути.
– Пока мы не перестанем жестоко и безжалостно драться между собой, мы не имеем права требовать от взрослых, чтобы те не били нас, – скажет король Матиуш своим товарищам. – Пока мы не перестанем драться и швырять друг в друга камни, на земле не прекратятся войны, а значит, будут и сироты, потому что на войне убивают отцов.
«Кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо... тот уж поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях, – предупреждал Федор Михайлович Достоевский. – Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть до степени зверя».
Корчак перечитывал вещие строки Достоевского и думал, что болезнь тиранства порой начинается почти незаметно; когда спохватишься, лечить ее поздно.
Вероятно, трудно отыскать людей более различных – по складу души и характеру таланта, – чем Достоевский и Корчак. Но их объединяла одинаковая убежденность в том, что «в конце – ребенок» – ¦дитё человеческое».
Болезнь тиранства может возникнуть, когда брат ударит сестренку, испытывая при этом подлое наслаждение властью над беззащитным; когда в школе дразнят и мучают мальчика потому, что он
хромой, или рябой, косой, потому что он заикается, вообще чем-то не походит на других; она, эта болезнь, возникает, когда ребенок ¦просто так» обрывает крылышки у мухи или у бабочки, бьет шелудивую собаку...
Корчак рано убедился, что безнравственно только любоваться детством, а надо прийти на помощь детям, чтобы рядом с ними завоевывать справедливость в их таком отличном от взрослого мире.
Детство – лучшее время жизни, но оно требует изобилия тепла, как земля, которая без солнечного света не зазеленеет.
Корчак писал, мысленно превращаясь в ребенка: «Вот небо для нас, для детей, устлало землю белым ковром, как птица выстилает для птенцов пухом свое гнездо». И еще: «Ребенок словно весна. То солнце выглянет – и тогда ясно, и очень весело, и красиво. То вдруг гроза – блеснет молния и ударит гром. А взрослые словно в тумане. Тоскливый туман их окружает. Ни больших радостей, ни больших печалей... Наши радость и тоска налетают, как ураган, а их – еле плетутся».
Детство не повторится, так жаль расставаться с ним, и все-таки надо поскорее вырасти, чтобы уже навсегда прийти к детям помощником их, врачом, наставником – и учеником тоже, думал Корчак.
Он занимался на медицинском факультете, а все свободное время отдавал детям Привисля, беднейшего района Варшавы.
В сочельник, переодевшись Миколаем – Дедом Морозом, с седой бородой, в вывороченном тулупе, с мешком дешевых игрушек за плечами, он пришел в каморку к «Рыжему» – беднейшему из бедных, «ублюдку», как дразнили его на дворе, и Рыжий спросил Корчака:
*– Дедушка, ты в самом деле святой Миколай? Ты оттуда? – Мальчик показал рукой на небо.
– Конечно! – ответил Корчак.
– Возьми меня к себе.
– Тебе так плохо? – спросил Корчак.
Тогда-то он и решил создать Дом сирот, куда бы мог брать обездоленных детей.
Конечно, и прежде в Польше, как и во всем мире, существовали дома для воспитания детей: приюты для сирот, дома для ребят из нищих семей, которых горе и непредставимая нищета заставили отказаться от ребенка; и из семей вполне состоятельных, где родители с легким сердцем пошли на разлуку с ребенком просто потому, что сердца у них не было; и существовали дома, куда детей, еще не ведающих своего призвания, отдавали насильно, чтобы сделать из них то, что родителям представляется наиболее выгодным, – так отдают
в кузню слиток металла, желая получить саблю, если понадобилось оружие, а то и кандалы, если большая нужда в кандалах, – всякого рода бурсы, иезуитские колледжи.
Все это были тюрьмы, как бы они ни назывались. И о детских тюрьмах разного рода в Англии гневно и прекрасно написал Чарльз Диккенс, в России – Помяловский и Погорельский, во Франции – Роже Мартин дю Гар. Но и самые великие книги не в силах уничтожить детские тюрьмы – мечта в кровь разбивается о железо и камень, как птица о зарешеченное окошко. Надо было противопоставить старым приютам нечто гораздо менее хрупкое, чем мечта, чтобы каждый человек воочию убедился: может быть иная жизнь для обездоленных детей, и значит, с тем, что есть, больше нельзя мириться.
В сказке Корчака один из наставников детского дома говорит о себе:
– Уважаемые родители, я директор приюта, а отнюдь не тюремщик. Перед вами ученый-педагог, автор книги под названием ¦365 способов, чтобы дети не шумели»... Мое другое педагогическое сочинение называется так: «Разведение свиней в приютах»... Я каждого ребенка вижу насквозь. По глазам, по носу, по ушам – словом, по всему могу с точностью предсказать, что из него вырастет...
Корчак мечтал построить детский дом без таких «ученых-педаго– гов», столь же ясно «видящих», что нужно сделать из ребенка, как видят они, какую свинью пустить на сало, а какую выгоднее использовать для получения мяса.
Он знал, как трудно в тогдашней Польше будет это осуществить, но ему помогали врачи и ученые, рабочие варшавских заводов горячо сочувствовали его идеям. И каждый рубль, который издатели платили Корчаку за его книги, шел на строительство. Сказка была в фундаменте этого дома в самом прямом смысле, она первой поселилась в нем и последней его покинула.
... Праздник открытия Дома сирот окончился. Корчак уложил ребят и остался наконец наедине со своими мыслями – за дощатым столом в чердачной комнате с распахнутым окном.
Шла первая ночь страны детей. Какой будет эта страна?
За окном в погруженном в темноту мире господствовало неравенство. Издревле те, кто властвовал, считали себя вправе унижать тех, кто не похож на них: бедных, потому что они не имеют денег, людей иных рас – потому что у них другой цвет кожи, не те верования и обычаи, женщин – потому что они слабее. В детях все эти несходства соединяются: дети слабее, они не имеют денег, у них особые интересы и обычаи, они иначе видят окружающее.
И были и долго еще будут взрослые, считающие, что ребенок как бы получеловек: надо поскорее сделать его «таким, как мы»; вся задача воспитания – уничтожить в ребенке эту странность, раздражающее несходство, непокорность; уничтожить, может быть, даже – выбить.
В 1876 году Петербургский окружной суд слушал дело некоего К., который до крови избивал семилетнюю дочь розгами, как били, а то и забивали насмерть солдат шпицрутенами; девочка была «виновна» в том, что «украла» несколько ягод чернослива и в страхе перед наказанием не признавалась в своем проступке, то есть «лгала».
Один из известнейших адвокатов, защищая К., говорил на суде:
– Когда обнаружилась в девочке эта дурная привычка (то есть привычка лгать), присоединившаяся ко всем другим недостаткам девочки, когда отец узнал, что она ворует, то действительно пришел в большой гнев. Я думаю, что каждый из вас пришел бы в такой же гнев, и я думаю, что преследовать отца за то, что он наказал больно, но поделом свое дитя, – это плохая услуга семье, плохая услуга государству, потому что государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье... Если отец вознегодовал, он был совершенно в своем праве.
«Постойте, г. защитник, поговорим немного про эту «справедливость гнева отца», – писал тогда Федор Михайлович Достоевский.—
... Как же вы налагаете на такую крошку такое бремя ответственности, которое, может, и сами-то снести не в силах? «Налагают бремена тяжкие и неудобоносимые», вспомните эти слова. Вы скажете, что мы должны исправлять детей. Слушайте: мы не должны превозноситься над детьми... И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают нашу душу одним только появлением между нами».
Как и Достоевский, Корчак не уставал повторять:
– Немногого стоят слова о любви к детям, на которые так щедры иногда, если они не подтверждаются уважением прав ребенка и пониманием его чувств.
Он писал: «Ты хочешь, чтобы дети тебя любили, а сам должен втискивать их в душные формы современной жизни, современного лицемерия, современного насилия. Дети этого не хотят, они защищаются. Государство требует официального патриотизма, церковь – догматической веры, работодатель – честности, а все они – посредственности и смирения. ..Дети этого не хотят, они защищаются»
Впервые в мире, в варшавском Доме сирот, создавалась самоуправляющаяся детская страна. Чтобы жить и работать в ней взрослому, недостаточно только многое знать, думал Корчак.
«Что значит быть добрым? – спрашивал он себя и отвечал: – Вероятно, добрый – это такой человек, который обладает воображением и понимает, каково другому, умеет почувствовать, что чувствует другой».
Быть добрым к ребенку – это прежде всего уметь вообразить себя ребенком. Тогда замрет рука, занесенная для удара, не сорвется с губ непоправимое, унижающее слово, после которого между взрослым и детьми вырастет пропасть; ребенок безошибочно прочтет в твоих глазах уважение и понимание и ответит тем же.
Вообразить себя ребенком... Со школьных лет Корчак мечтал: а не могло ли быть так, чтобы человек становился то большим, то снова маленьким? Как зима и лето, день и ночь, сон и бодрствование. Если бы так было все время, никто бы даже и не удивлялся. Только дети и взрослые лучше бы понимали друг друга.
... Дом сирот спал. Наступило время, когда необходимо было ему, совсем взрослому человеку, снова стать ребенком, чтобы заново пережить счастье и горе детской жизни, а после вернуться в Дом сирот, как свой к своим – все понимающим.
Стать ребенком – в мечте, в сказке?
Да, конечно, но это должна быть совсем особенная сказка, как особенной будет и эта, прежде никогда не существовавшая детская страна.
Однажды в солнечный зимний день, играя в снежки, Матиуш сказал:
– Будь я королем, то непременно установил бы в своем Королевстве Праздник Первого Снега; и праздник этот начинался бы пушечным салютом. Да, много чего сделал бы я, будь я королем!
Сейчас надо было стать одновременно и ребенком и королем, чтобы иметь власть и силы создавать справедливую жизнь. Ведь в Доме сирот прежде всего придется установить разумные законы.
Может быть, превращаясь в ребенка, Корчак шептал эти свои слова:
– Удивителен мир. Удивительные деревья, как удивительно они живут. Удивительные маленькие червяки – живут так недолго. Удивительные рыбы – живут в воде, а человек задыхается в ней и умирает. Удивительно все, что прыгает и порхает: кузнечики, птицы, бабочки. И звери удивительны – кошка, собака, лев, слон. И на редкость удивителен сам человек... Удивительно все-все, что ты помнишь и о чем забываешь. И как человек засыпает, и что ему снится, и как просыпается, и что было и не вернется. И что будет...
Под сказочное заклятье усталая взрослость отступала, и в каморке на чердаке дома на Крахмальной улице возникал король Матиуш Первый – светловолосый мальчик с голубыми нежными и смелыми глазами, вглядывающимися в мир с этим прекрасным детским чувством: «удивительно все»...
Если сказочники дают напутствие своим героям, то Корчак в эту ночь должен был сказать Матиушу:
– Тебе предстоит править не королевством, которое за тридевять земель, а обычной большой страной, бедной и несчастливой, совсем как наша Польша. Трудно тебе придется, ведь ты даже не умеешь еще читать и писать, а феи и волшебники не придут на помощь... Феи и волшебники не придут, но верные друзья будут рядом, как бывает и в обычной жизни. На твою страну нападет не дракон – дракон хоть и о семи головах, но он один и у тебя в руке заколдованный меч, – в королевство вторгнутся десятки тысяч вражеских солдат, полки, дивизии, вооруженные пулеметами и пушками. Тяжкая вещь война. Тот, кто пережил ее, никогда не забудет. После изнурительного марша до поздней ночи рой окоп в замерзшей земле, иначе погибнешь от первой пули, от шального осколка. А потом дрогни под оледенелой шинелькой до рассвета, когда все начнется сначала. И так изо дня в день, из месяца в месяц...
– Но ведь я буду королем, а не обычным солдатом, – ответил Матиуш.
– Но не таким королем, какие в реальном мире; королем-солда– том; да еще королем-сиротой, мальчишкой; совсем особенным мальчишкой – прислушайся к собственному сердцу, разве удержишь тебя во дворце, если идет схватка, решающая судьбу страны и собственную твою судьбу?! Когда исполнится твоя мечта и ты отправишься в Африку – в царство львов, слонов, тигров и крокодилов, ты встретишь там не только добрых людей, готовых дружбой и любовью ответить на твою дружбу и любовь, – такие люди есть везде, и ты их непременно встретишь, – но и людей жестоких. Жрецы будут бояться, что ты научишь своих черных друзей жить не так дико, невесело, в вечном страхе перед злыми духами, как жили они в Африке тысячи лет. Ах, как боятся жрецы того, кто сам не боится и учит других не бояться. Золото они ценят гораздо меньше, чем страх, который так легко превращается во власть – над телом, душой, совестью того, кто поддался страху. И если ты не отступишь перед жрецами, может быть, они попытаются даже убить тебя... Но, как это ни странно, самое трудное начнется, когда ты из дальних стран вернешься домой и решишь перестроить жизнь в своем королевстве, чтобы все были счастливы. Ты скоро увидишь, что иногда взрослые хотят одного, а дети совсем другого. Да и дети – как не похожи они: девочки и– мальчики, малыши и подростки, тихие дети и властные, стремящиеся всех подчинить своей воле. Где же отыскать, как создать миллионы разных ¦счастий»? Возможно ли это? Твоих намерений многие не поймут, а будут и такие в королевстве и за пределами его, которые даже возненавидят тебя за самое желание изменить жизнь. Ты придумаешь, чтобы дети имели свое зеленое знамя, а царь Пафнутий в соседнем царстве, прослышав это, издаст манифест: «Повелеваю, чтобы в месячный срок все деревья, цветы и травы в парках и лесах изменили цвет...» Из всех сказочных королей, которые были и еще будут, тебе придется труднее всего.
– Так мог бы говорить тот, кто посылал своего сына на муку и страдание за род людской, – дрогнувшим голосом сказал Матиуш.
Вспомним, что это происходило в первые десятилетия века, в католической Польше, где с начцла сознательной жизни дети узнавали евангельские легенды.
– Мне сейчас ужасно тяжело, мой мальчик, – устало ответил Корчак. – Но я не могу ничего скрывать от тебя. Ты узнаешь много прекрасного, но горе суждено тебе тоже. И тут уж ничего не поделаешь. Не пережив вместе всего, что подстерегает нас на человеческом пути, не «испив чашу сию», как сможем мы избежать непоправимых ^ ошибок, строя детскую страну на Крахмальной, которая не должна, не может быть страной сирот... И вспомни – ты будешь не один.
Он сказал это, и, очнувшись, Матиуш увидел, что рядом с ним профессор, знающий пятьдесят языков, храбрый, безногий летчик, – и близко сверкают ослепительно белые зубы, смеются круглые глаза, а лица не видно, чернота его сливается с темнотой ночи: это негритянская принцесса Клу-Клу, неустрашимая, любящая и верная.
... Чердачная комната исчезла, глазам открылась анфилада белых с золотом дворцовых залов. Лица людей, глядящих на Матиуша, печальны, и огромные зеркала затянуты крепом. Он уже в сказке. Умер его отец, как прежде умерла мать. Матиуш стал сиротой; и стал королем.
... Светало. На белом листе бумаги Януш Корчак вывел три слова заголовка: «Король Матиуш Первый».
МАТИУШ СТАНОВИТСЯ КОРОЛЕМ
Дон Кихот родился в тюрьме; Маленький принц – в Ливийской пустыне, когда создатель его был на пороге смерти; может быть, первые сказочные видения пришли к Гансу Христиану Андерсену в общественном доме, где доживали век самые бедные старухи родного его Оденсе. Беда чаще, чем Богатство и Довольство, качала колыбель сказки и вскармливала ее; не сама Беда, а человек, встретившийся с ней волей судьбы и не отступивший.
Думая о сказке Корчака, мы не забудем, что и Матиуш возник в Доме сирот, среди таких, как Рыжий из Привисля.
Когда-то Достоевский писал о «Дон-Кихоте»: «Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля и спросили там где-нибудь людей: «Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?» – то человек мог бы молча подать «Дон Кихота»: «Вот мое заключение о жизни и – можете ли вы за него осудить меня?»
Перечитывая книгу о Дон Кихоте с улыбкой и со слезами, невольно набегающими на глаза, мы думаем, что всегда были на земле люди, которые, прежде чем вступиться за попранную справедливость, тщательно взвешивали в уме: разумно ли идти на бой с тем, кто может оказаться гораздо сильнее; и чья жизнь ценнее – твоя или того, чьи права топчут на твоих глазах?! Пока происходило это взвешивание – всякая работа требует времени, – ребенка успевали избить, бедняка посадить в тюрьму, а еретика отправить на костер.
И были люди – во всяком случае, один такой человек был, тот, кого в его родном селе в Ламанче называли Алонсо Добрый, а мы знаем под именем Дон Кихота, – были люди, которые очертя голову бросались на творящих зло. И часто они совершали поступки совершенно безрассудные – часто, не соразмерив силы, бывали избиваемы до смерти, а иные из них погибали.
И когда разумные люди пытались взвесить пользу, принесенную смелостью этих безумцев, чаши весов оставались неподвижными.
Чаши весов оставались неподвижными, но тысячи и тысячи людей, одно человеческое поколение за другим, думая об этих людях, чувствовали, как грудь сжимает то, ч*о выражено в словах Корчака: «Тоска по жизни правды и справедливости, которой нет, но которая когда-то наступит»; прочитав это, мы вглядываемся в самих себя – не странно ли искать в своем сердце тоску, как некую драгоценность, без которой жизнь теряет смысл.
И иногда мы думаем, утешая и успокаивая себя, что ведь и три столетия назад, когда Дон Кихот первый раз выезжал из ворот своего бедного жилища на поля Ламанчи, большинству людей он казался безумцем, дерзко и безнадежно пытающимся воскресить то, что давно умерло, а может быть, и не существовало никогда.
Но мы узнавали жизнь Януша Корчака, Сент-Экзюпери, Ванчуры и понимали, что такие люди существуют всегда, и не только в книгах, – и частица их есть в каждом человеке, хотя иногда и самая малая частица. Вот ведь и Петр Ершов собирался «воздвигнуть падшие народы», вооруженный лишь своей флейточкой; иному и это покажется смешным, а иной, вспомнив Дон Кихота, с невольной гордостью повторит слова Достоевского: «Вот мое заключение о жизни и – можете ли вы за него осудить меня?»
Что же касается Матиуша, то он по справедливости должен быть назван – Матиуш Добрый; и вся длинная и прекрасная сказка о нем – это сказка о поисках добра, о постижении добра, борьбе за добро, о том, что добро – в основе человека; но об этом же и сказочная книга о Дон Кихоте. •
Вначале Матиушу представляется, что делать добро просто: он приказывает раздать всем детям в королевстве шоколад и выполняет мечту дочери пожарника Иренки, которая хочет иметь куклу, большую, «до потолка»; но постепенно цель отодвигается и отодвигается. .. Потом она снова возникает, но на расстоянии, которое иначе не определишь как расстояние подвига.
Легко раздать шоколад детям, даже если их, как в королевстве Матиуша, пять миллионов. Насколько труднее дать хотя бы одному человеку счастье или хотя бы спокойствие, пока существует на земле неравенство.
Матиуш убегает на фронт. В войну с фашистами у нас было много таких отважных ребят, «сыновей полка», как их называли.
... Солдаты с ласковой насмешкой прозвали Матиуша «Вырви– дуб». Но он и на самом деле не только с честью переносит все, что ожидает человека на войне – голод, холод, свист пуль над головой, эту неумолкаемую песню самой смерти, – но и совершает подвиги; узнает, где расположен вражеский склад боеприпасов, и снаряды, мины, пулеметные ленты, бомбы, вместо того чтобы убивать, фейерверком взлетают в небо. Пока Матиуш воюет, министры велят фабриканту игрушек, тому самому, который изготовил подарок для Иренки, сделать куклу, в точности похожую на Матиуша и умеющую отдавать честь и кивать головой.
По правде сказать, кукольный Матиуш нравится им несравненно больше, чем живой: в фарфоровую голову, слава богу, не приходят «вздорные» мысли, которые прямо-таки переполняют этого «несносного» мальчишку Матиуша; чем меньше мыслей, тем лучше – если не для королевства, то, во всяком случае, для королевских министров.
И если Матиуш еще некоторое время не объявится, министры снова призовут игрушечного фабриканта и скажут ему:
– Слушай, мы приказываем научить их величество фарфорового короля говорить, но, конечно, только то, что угодно нам.
– Пожалуйста! – ответил фабрикант. – Соблаговолите предложить четыре фразы, и их фарфоровое величество станет повторять эти повеления по мере необходимости и по вашему усмотрению.
– Казнить! – хрипло пробормочет Злой министр. – Самое королевское слово.
– Смирно! – отрывисто выкрикнет Военный министр. – Самая королевская команда!
– Наградить! – елейным голосом предложит Старший министр.– У их величества преданнейшие министры.
– И надо еще эдакое мудрое, поскольку подданные любят эдакое мудреное, – в свою очередь произнесет министр Просвещения.– Ну, например, гм... «Короли... не ошибаются, поскольку если бы они ошибались, то... гм... то не могли бы поступать безошибочно. ..»
УТОПИЯ ВОЗНИКАЕТ И ГИБНЕТ
Говорящей кукле не суждено вступить на престол, хотя не одно королевство благополучно управлялось при помощи этих же четырех фраз. Матиуш не погиб на войне. Вернулся он и из опасного путешествия в глубины Африки, да еще привез с собой золото и диких зверей для зоопарка, подаренных ему королем Бум-Друмом. Он завоевал дружбу негритянского народа; а самое главное – с ним приехала черная принцесса Клу-Клу.
Прежде чем продолжать главу, мне хочется самому себе объяснить, почему эта история о короле Матиуше Первом – сказка, если все там происходит в самом что ни на есть реальном мире и если нет в этой истории ни волшебников, ни чудес.
Но верно ли, что нет?
Разве можно усомниться, что Клу-Клу волшебница, когда читаешь, как она помогла Матиушу воевать с вражескими королями, взявшими его в плен. И когда Матиуш все-таки оказался в заточении, она подняла на войну за него негритянских воинов.
Кто же она, если не волшебница? Друг? Так ли глубока граница между двумя словами – волшебник и друг? Кто скажет, какое из них «волшебнее»...
И разве не чудо – королевство, которым правит мальчик?
... Однажды после всех своих побед Матиуш, скрестив руки на груди, пройдет мимо дворцового зеркала и, взглянув на отражение в золотой раме, подумает: «Ого! Я совсем как Наполеон». Но, к счастью, он тут же рассмеется.
Тогда-то он придет к самым важным своим решениям.
Дарить приятно, но не справедливее ли, если жители страны сами станут распределять богатства, созданные их трудом и защищенные их мужеством, подумает Матиуш.
Легко представить себе, как такая прекрасная, но при этом простая и естественная мысль рождается в светлом разуме ребенка, если верить в то, что чувство справедливости – в основе человеческой натуры. Управлять судьбами людей приятно, но не справедливее ли, чтобы люди сами управляли собой, подумает Матиуш.
И вслед за этой ему придет в голову другая мысль. Кроме власти короля над подданными, есть власть сильных над слабыми, взрослых над детьми. Взрослый хочет сделать ребенка таким, как он сам, будто в этом высший идеал. И, забыв свое детство, он иногда всячески запрещает детям то, без чего когда-то, ребенком, не мог бы прожить и дня: часы шумных игр на дворе и мгновенья, когда, отвернувшись от школьной доски, смотришь на летящие снежинки...
И когда эта мысль окрепнет в нем, он решит создать детский парламент, какого никогда еще не было в мире.
... Три с половиной века назад в Англии, которой правил полубезумный король, великий мыслитель Томас Мор написал книгу об острове «Утопия», где нет ни богатых, ни бедных, собственность принадлежит обществу, все должны трудиться и государством управляют мудрые граждане, избранные отцами семейств.
Томас Мор окончил жизнь на плахе. Но и когда он писал свое сочинение, еще не предугадывая гибели, мог ли он надеяться увидеть осуществленным государство разума, равенства и труда? Поэтому-то он и назвал свой остров «Утопия», что на греческом языке означает: «место, которого нет».
С тех пор было написано немало книг о государствах будущего, и слово «утопия» приобрело общее значение несбыточной мечты.
И Януш Корчак писал утопию. Одну из многих в длинном ряду, но первую, которая пыталась предсказать законы не взрослой, а детской жизни. И первую, которой предназначено было осуществиться не в неведомые времена, а очень скоро– даже завтра, может быть. И не «где-то там», а в Варшаве, в этом самом доме на Крахмальной.
Но тут она, эта детская утопия, только начнет жить, думал Корчак, весть о самоуправляющемся детском обществе разнесется по миру и непременно вызовет отклик в сердцах.
