Текст книги "Волшебники приходят к людям"
Автор книги: Александр Шаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Сравним записи того, что услышал Пушкин – уже взрослым – из уст Арины Родионовны и других сказителей, с его собственными сказками. Иногда эти два потока почти параллельны, но тут же они далеко расходятся.
«Царевна заблудилася в лесу. Находит дом пустой—убирает его. Двенадцать братьев приезжают, – записывал Пушкин. – «Ах, – говорят, – тут был кто-то – али мужчина, али женщина; коли мужчина, будь нам отец родной али брат названый; коли женщина, будь нам мать али сестра»...
И в «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» царевна попадает в пустой терем среди леса. И только она «всё порядком убрала», в терем входят богатыри:
Старший молвил:
«Что за диво!
Всё так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися.
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.
Коли парень ты румяный,
Братец будешь нам названый.
Коль старушка, будь нам мать,
Так и станем величать.
Коли красная девица,
Будь нам милая сестрица».
Стихи следуют за записью. Но при этом в них не только воскресает домашнее и милое устного рассказа, но и появляется иное, что прежде не существовало и не могло существовать, – тайна пушкинской поэзии.
Еще одна запись Пушкина, как Султан Султанович, турецкий государь, слышит рассказ об удивительном чуде: «...У моря лукомо– рия стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет – сказки сказывает, вниз идет – песни поет».
А вот пролог к «Руслану и Людмиле»:
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
Прислушайтесь, как незаметно и прекрасно поэзия преображает повествование.
Читаешь незаконченную «Сказку о медведихе», и все время слышится певучий голос сказителя. Мужик убил медведиху, а «малых медвежатушек в мешок поклал». Печалится осиротевший медведь:
«Уж как мне с тобой, моей боярыней,
Веселой игры не игрывати,
Милых детушек не родити,
Медвежатушек не качати,
Не качати, не баюкати».
Старинным, почти былинным складом движется сказка. Звери приходят к вдовцу горемычному:
Прибегал туто волк дворянин,
У него-то зубы закусливые,
У него-то глаза завистливые.
Приходил тут бобр, богатый гость,
У него-то, бобра, жирный хвост.
Приходила ласточка дворяночка,
Приходила белочка княгинечка,
Приходила лисица подьячиха,
Подьячиха, казначеиха,
Приходил скоморох горностаюшка,
Приходил байбак тут игумен,
Живет он, байбак, позадь гумен.
Прибегал тут зайка-смерд,
Зайка беленький, зайка серенький.
Приходил целовальник еж.
Всё-то еж он ежится,
Всё-то он щетинится.
Будто вся тогдашняя Россия возникает в сказочной череде.
«Никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после его,, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин», – сказал Достоевский.
Но и когда сказки текут параллельно устному рассказу, они не просто повторяют услышанное поэтом, не просто перелагают это в стихи.
Разве для одного лишь повторения доверена поэту судьба сказочника?
«Народность отражается не в картинах, принадлежащих какой– либо особенной стороне, но в самих чувствах поэта, напитанного духом одного народа... – говорил Веневитинов. – Не должно смешивать понятия народности с выражением народных обычаев: подобные картины только тогда истинно нам нравятся, когда оне оправданы гордым участием поэта».
Меняя установившийся исстари сюжет сказки, поэт не изменяет традициям народного творчества; тут все дело в чистоте его дара.
Ведь и лучшие сказители чаще всего передают сказку не слово в слово, а так, как она запомнилась, как соединилась с мыслью, памятью, пониманием жизни.
Множество веков существовала на земле сказка, когда впервые появились цари. И кто-то – неведомый – первым ввел в нее злого и доброго царя и красавицу царевну и первый сказал слова, сразу наполняющие тебя ожиданием необычайного: «В некотором царстве, в некотором государстве...»
Уже множество веков жила сказка, когда люди научились делать зеркала. И кто-то впервые в воображении своем создал волшебное зеркальце. Оно поселилось в сказке, будто существовало в ней вечно, рядом с избушкой на курьих ножках, родившейся гораздо раньше.
Поселившись в сказке зеркальце преображалось, пока череда сказителей не подарила ему самое главное свойство – правдивость.
Помните у Пушкина в «Сказке о мертвой царевне»:
Вот царица, наряжаясь
Перед зеркальцем своим,
Перемолвилася с ним:
«Я ль, скажи мне, всех милее,
Всех румяней и белее?»
Что же зеркальце в ответ?
Ты прекрасна, спору нет;
Но царевна всех милее,
Всех румяней и белее.»
Как царица отпрыгнёт,
Да как ручку замахнет,
Да по зеркальцу как хлопнет,
Каблучком-то как притопнет! ..
Ах ты, мерзкое стекло!
Это врешь ты мне назло».
Да, не легко быть правдивым. Но на то и сказка, чтобы научить нас преодолевать все испытания...
А еще задолго до создания зеркала люди приручили коня. Первый волшебный конь, пращур Конька-горбунка, вошел в сказку привычно, как в теплое стойло, будто и всегда был там, покосил умным глазом на хозяина, разгадал его сердце и стал верно служить.
Гордое свое участие, опыт жизни, веселую, а то и горькую усмешку, а то и слезы внесли в сказку тысячи неизвестных сказителей. И Пушкин не изменил древней традиции. Он только шагал по этой же дороге семимильными шагами, как пристало гению...
Теперь, когда приближается окончание главы, пора вернуться к спорам о пушкинской сказке.
Записать сказки, пришедшие из далекого прошлого, слово в слово, как требовали некоторые критики, дело ученых – фольклористов, этнографов. И этот великий научный труд, как мы знаем, при Пушкине и еще в допушкинские времена сам собой начался по всей стране.
Словарь и собрание пословиц Даля, собрание песен Киреевского, собрание сказок Афанасьева – все это завершало первый этап работы, не имеющей, в сущности, конца; ведь и словотворчество никогда не прекратится. Наука следовала главному для нее условию – точности. Поэзия избрала другой, единственно для нее возможный путь – творчества; пожалуй, отношение поэзии к народной сказке глубже всех определил Веневитинов.
Пушкин, как и до него несчетный ряд безымянных сказителей, внес в сказку идеи, которыми жил, свой опыт, видение жизни и свой поэтический гений. Для него, как и для народных сказителей, сказки были не просто собранием занимательных сюжетов, а драгоценным выражением и общечеловеческой мудрости, накопленной столетиями и столетиями выверенной, и собственного жизненного опыта.
С народной мудростью мысль и душа поэта соединяются так, чтобы ничто выстраданное людьми не потерялось. В естественности соединения творчества поэта со стихией народного творчества – величайшее чудо пушкинской сказки.
Когда цари вошли в сказку, образ этот вобрал в себя и черты корыстной жадности, вздорного властолюбия.
Вот и царь Дадон сластолюбив и жесток; как Александр Первый предал сподвижников первых лет царствования, как Николай Первый казнит декабристов, с тем же нечеловеческим равнодушием Дадон, только увидел Шамаханскую царицу,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
Царь лжив. Пушкин ощущал не только обман окружающего, но и призрачность, обреченность того, что на этом обмане возникает. Дадон обманул скопца.
Вдруг раздался легкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы:
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился. .. и в то же время
С колесницы пал Дадон –
Охнул раз, – и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
И так же, «будто вовсе не бывало», развеивается добытое одной лишь жадностью в «Сказке о рыбаке и рыбке».
Помните?
«Захотела старуха, которую золотая рыбка сделала царицей, стать владычицей морскою. Ничего не сказала рыбка». Воротился рыбак домой.
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
Сказка о золотом петушке» завершает сказочный мир Пушкина. Но и в ¦Медном всаднике», последней его поэме, как и в сказке, грозно звучит пророчество зыбкости того, что куплено страданиями людей.
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась.
Пред нею Все побежало; все вокруг
Вдруг опустело...
Не только бешенство природы возникнет в воображении. Волны окрашиваются кровью.
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Наводнение – напоминание о замученных; они похоронены не на кладбище, стали частью земли, которую попирает ¦кумир на бронзовом коне». И никогда не успокоится эта земля.
Царь Дадон замыкает ряд враждебных человеку образов. В ряду этом завистливые сестры и сватья баба Бабариха, и поп, толоконный лоб, и царица, для которой нет ничего дорогого, кроме собственной красоты. О всех них можно сказать пушкинской строкой: ¦Вы равнодушны, злы, коварны». Это чернь; вряд ли есть в языке еще такое же несказочное слово, но иного не подберешь.
Образы зла возникают и в других произведениях поэта, и прежде всего в ¦Маленьких трагедиях».
Скупой рыцарь, склонившись над грудами золота, рассказывает себе нечто вроде сказки – безжалостной, как его душа:
«... Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился – и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм – и с высоты его
Могу взирать на всё, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползет окровавленное злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне всё послушно, я же – ничему.. .»
Неутолимая страсть скупца. Но уже близка смерть... «Вольный гений» не поработится, а передаст грядущим поколениям страшный, но и жалкий образ того, кто все человеческое в себе отдал за призрачную власть над миром.
В трагедии «Моцарт и Сальери», отвергая слух, что Бомарше кого– то отравил, Моцарт говорит Сальери:
Он же гений,
Как ты да я. А генцй и злодейство –
Две вещи несовместные. Не правда ль? –
Ты думаешь? –
отвечает Сальери, бросая яд в стакан Моцарта.
Пушкин убежден, что гений и злодейство несовместимы; устами Моцарта говорит сам поэт. Зло может убить гения, но оно обречено. И истинная красота тоже несовместна со злом.
Мир пушкинских сказок гармоничен и прекрасен тем, что ненависть, корысть, зависть, тирания – все зло людского существования в этом мире – презренны и обречены гибели. Всегдашнее торжество истинной разумности роднит пушкинские сказки со сказками народными гораздо больше, чем сходство сюжета.
Первоначальное в жизни не зло, а материнская любовь, и вообще любовь; первым ребенок произносит слово «мама»—самое нежное на земле, первые его ощущения – тепло рук матери.
Солнечный луч и море, самое синее и безбрежное из всех поэтических морей, красота природы и женская красота, увиденные как бы впервые, освещают пушкинские сказки.
И тем самым – нашу жизнь.
...Старуха осталась «у разбитого корыта». А старик рыбак? Он, как и прежде, будет жить «у самого синего моря». И если снова попадется в его сеть золотая рыбка, он поступит как в первый раз.
Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
«Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй там себе на просторе
.
Рыбак и природа – одно, и в этом счастье рыбака.
В пушкинских «Сценах из рыцарских времен» Бертольд, посвятивший жизнь науке, говорит богатому купцу Мартыну:
«– Золота мне не нужно, я ищу одной истины.
– А мне черт ли в истине, мне нужно золото», – отвечает Мартын.
Бертольд и Мартын, как рыбак и его старуха, – в них воплощена вековечная борьба истины и корысти. Золото кажется иногда всесильным, но, говорит Пушкин, это только временное и обманное могущество.
Человек – часть природы, и природа придет на помощь человеку, если он в согласии с ее мудростью. Из моря выйдут к Гвидону «в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря», чтобы верно ему служить. И с ними царевна Лебедь.
Из сказки в сказку переходит поэтическая тема торжества любви. В «Сказке о мертвой царевне» неутешный королевич Елисей скачет по белу свету, ищет невесту:
И кого ни спросит он,
Всем вопрос его мудрен;
Кто в глаза ему смеется,
Кто скорее отвернется...
Только ветер помогает влюбленному.
.. .«Постой, –
Отвечает ветер буйный, –
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста».
Пошел королевич, куда указал ему ветер, «на прекрасную невесту посмотреть еще хоть раз». Увидел—«спит царевна вечным сном». И в отчаянии
... О гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился
. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумленными глазами...
Красота жизни, гордое торжество разумности, добра, любви рано входит в сознание – и не одного человека, а в сознание народа, человечества – вместе со сказками Пушкина и других великих сказочников. И до Пушкина были в России замечательные сказки. Но не каждому дано начинать жизнь «под шепот старины болтливой». Иные сказки доживали свой век только в одной деревне, даже в одной, покосившейся, вросшей в землю избе, затерянной среди лесов и полей. С явлением Пушкина страна – прежде всего дети страны, но не они одни – услышала сказку, всем близкую и внятную.
Общее счастливое переживание вошло в судьбу не одного ребенка, и даже не одного только поколения – в детство народа.
Будто вместе со своим гениальным поэтом народ впервые всей грудью вздохнул, и уже второе столетие воздух пушкинской правды струится от человека к человеку – от матери к дочери и сыну.
Пушкин завершил многовековый труд создания живого литературного языка. Но язык – не простое собрание слов, подобное наваленным в сокровищнице драгоценным камням. Главное в словах – что они живые и связаны между собой.
Как в географическом пространстве есть направления – север и юг, восток и запад, – без них человек блуждал бы, так и в «нравственном пространстве» языка, в каждом нравственном понятии существуют направления к правде и ко лжи, к добру и злу, к любви и ненависти; одни – общие для всех языков и всех стран, другие – продиктованные историческим опытом различных эпох общественного развития именно этого народа.
Постижение направлений главных нравственных понятий впервые входит и утверждается в сознании ребенка вместе с пушкинской сказкой.
Младший современник Пушкина Иван Александрович Гончаров почти столетие назад писал: «Я по летам своим старше всех современных писателей; принадлежу к лучшей поре расцветания пушкинского гения, когда он так обаятельно действовал на общество, особенно на молодые поколения. Старики еще ворчали и косились на него, тогда как мы все падали на колени перед ним... 15—16-летним юношам приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым... И вдруг Пушкин...»
Мы счастливее школьника Гончарова. С детства к нам приходят лучшие писатели нашей страны и всего мира – от Андерсена и Диккенса до Толстого, от Сервантеса до Чехова.
И все-таки, вступая в пушкинскую поэзию, вначале в сказки его, потом, тоже на всю жизнь, в мир «Цыган» и «Бахчисарайского фонтана», «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина», в мир «Медного всадника» и пушкинской лирики, мы каждый раз заново испытываем ни с чем не сравнимое чувство восторга и благодарного преклонения перед светлым гением; то чувство, которое Гончаров выразил в простых словах:
И вдруг Пушкин...
Глава девятая
ТАИНЫ СКАЗКИ
Страница за страницей движется роман, отражая в зеркале своем города и села, образы современников, мечты, обычаи, надежды – а порой и безнадежность – поколения. И вдруг, по прихоти своего создателя – но точно ли, по прихоти? – течение сюжета как бы остановится, и вот уже, оглянувшись, мы видим вместо знакомых пейзажей страну «за тридевять земель»; в волшебном свете ее перед глазами вновь проходят герои романа, понятные и близкие, но вместе и совсем иные.
И кажется, что в этом, таком естественном проникновении сказки в реальное повествование, заключена одна из важнейших ее тайн.
ВЕЩАЯ СКАЗКА
Он возникает не вдруг—«Татьяны милый идеал». Может быть, ни в кого другого из длинной череды своих героев не вглядывался поэт с таким нежным и неотрывным вниманием... Закончена вторая глава романа, и Татьяна уже обрела независимое существование; ни* чего нельзя ¦придумать», поэт может только открывать ее для себя, счастливый каждым признанием, каждой угаданной чертой. Лист бумаги с невысохшими еще чернилами, вновь и вновь перечеркнутые строки, наконец найденные единственные слова...
Татьяна видит жизнь словно скрытой цветной пряжей вымысла. ¦Ей рано нравились романы; они ей заменяли всё; она влюблялася в обманы...» Ночи напролет она читает: «... Вертер, мученик мятежный» сменяется сентиментальным Малек-А дел ем; душа ждет любви, доверчиво раскрыта каждому ее предвещанию. И вот появляется Онегин.
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Письмо написано и отправлено, безмолвно выслушан приговор. Как подстреленная птица спасается в глубине леса, Татьяна из призрачного мира вымыслов уходит в самое для себя заветное, сбереженное с детства. В разговорах с няней, в песнях, доносящихся из девичьей, в святочных гаданиях возвращаются к ней «преданья старины глубокой». Сейчас это единственное убежище; только печали в нем больше, чем радости.
И вот
... Снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена...
Тревога, горькие предчувствия охватывают читателя с первых строк сна. Мертвящая ночная стужа и боль оскорбленного сердца сливаются в одно.
Где же, в чем истоки причудливых этих, но очень Важных для дальнейшего движения романа сновидений Татьяны?
Существовал в России, кое-где в глухих деревнях севера бытует и сейчас обычай: утром, накануне венчания, прощаясь с девичеством, предугадывая испытания подневольной жизни, песней – «плачем» невеста рассказывает сон прошедшей ночи, будто, назвав беду, можно отвести ее. В книге о творчестве Пушкина Г. А. Гуковский приводит такие плачи. Они пришли к нам из далекой старины и их, или сходные с ними, мог слышать Пушкин.
Среди глухого ночного леса – изба; девушка входит в нее и видит: там
Медведь со ведьмедицей,
Вороны черные,
Сороки-то вещицы...
Так поется в плаче («вещицы» в старорусском языке означало – колдуньи).
Сходным запевом начинается и сон Татьяны: медведь схватил ее когтистыми лапами и несет —
Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом всё глушь; отвсюду он .
Пустынным снегом занесен...
Медведь промолвил: «Здесь мой кум:
Погрейся у него немножко! »
И в сени прямо он идет
И на порог ее кладет.
Опомнилась, глядит Татьяна...
И что же видит? .. за столом
Сидят чудовища кругом...
«Всякий, несколько знакомый со взглядом крестьян на медведя, с поверьями о нем и с его ролью в сказках, невольно почувствует, откуда появился медведь в воображении Пушкина, а затем во сне Татьяны, заснувшей... после святочных гаданий», – писал в конце прошлого века известный русский фольклорист В. Ф. Миллер.
Плачи близки сну Татьяны не только отдельными сходными образами, но и всей, из стародавних времен услышанной, музыкой своей.
Середи да ночки темноей
Подневольна красна девушка
Мало спала, много видела,
Мне ночесь во сне казалося,
Будто я, да молодешенька,
В темном лесе одиношенька. ..
В этом горькоем осинницку
Стоит маленька избушецка...
Страшно в лесной избе, так напоминающей жилище Бабы-Яги или Кощея Бессмертного.
Там сверлом окна просверлены,
Решетом свету наношено.. .
Там зима стоит холодная.
Тот же мертвый лес, предвещающий неотвратимое горе, привидится и Татьяне:
. . . Сквозь вершины
Осин, берез и лип нагих
Сияет луч светил ночных;
Дороги нет; кусты, стремнины
Метелью все занесены,
Глубоко в снег погружены.
Плач обращен к будущему. И сон Татьяны – плач о будущем; в горькие минуты Татьяне открывается то, что должно произойти, что ждет дорогих ей людей.
Ясновидением любви, не наяву, не допуская еще этого в дневное сознание, она видит, чувствует холод души своего героя; и жестокость, таящуюся в его безразличии к судьбе даже самых близких – а есть ли у него истинно близкие? – в беспощадном безразличии к другим, равно как и к самому себе.
Пируют страшные чудища.
. .. Вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет блеснул;
Онегин руку замахнул
И дико он очами бродит.. .
Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленский...
Глазами, сердцем, воображением любимой своей героини, безошибочностью ее чувств поэт словно бы выверяет судьбу Онегина.
Исследователи творчества Пушкина давно уже отметили близость сна Татьяны стихотворению «Жених», которое Пушкин* в подзаголовке назвал «Простонародной сказкой». Наброски «Жениха» были найдены среди черновиков четвертой главы «Онегина», законченной 3 января 1826 года; уже назавтра, как бы влекомый той же волной вдохновенья, поэт начинает главу пятую, в которой – сон.
Рога и пальцы костяные,
Всё указует на нее,
И все кричат: мое! мое!
Мое! – сказал Евгений грозно. ..
Татьяне не суждено забыть единственную свою любовь, уйти из– под ее власти. Придет день, когда страстное чувство охватит и сердце Онегина. Во все годы создания романа Пушкин вглядывался в такого близкого ему героя и пророчил: он еще «проснется»; нетерпеливо искал приметы духовного воскрешения: наступило оно?
Что движет Онегиным в последние его встречи с Татьяной? Ревнивое чувство, так точно выразившееся грозным и властным восклицанием «Мое!»; чувство, тоже беспощадное к Татьяне, пусть и по– иному, чем в давние встречи их; или, наконец, пришла к нему редкая и прекрасная, все меняющая в человеке любовь?
... Роман приближается к концу.
Промчалось много, много дней С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне —
И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Еще не ясно различал.
А что, если для Пушкина «магический кристалл» – или, вернее, какая-то грань его – и эта вещая сказка?
ЗАГОВОР ДЕТЕЙ
Откроем роман Достоевского «Идиот».
С первых минут, когда князь Лев Николаевич Мышкин только появляется, он производит сильное, а на иных даже поражающее на всю жизнь впечатление какой-то чарующей странности; и как же она привлекает каждого, кто встретится с князем. Правда, потом многие, преимущественно люди практического склада, но не только они одни, спохватываются и, как бы устыдившись неподвластного уму, против их воли возникшего чувства, торопятся отомстить за него князю; и мстят очень жестоко.
Может быть, впечатление странности происходит от того, что князь много лет страдал тяжелой нервной болезнью, и сейчас, не исчезнувшей, а затаившейся, болезнь угадывается, лишь только встретишь взгляд его больших голубых и пристальных глаз. Или это чувство возникает потому, что вот он лечился – далеко, в Швейцарии, – возвращается домой в Петербург среди зимы, а на нем только плащ с капюшоном и в руках тощий узелок. Поражает явное неблагополучие – болезнь, почти нищета, – вместе с не идущей к этому неблагополучию душевной силой.
И вот уже в самый день приезда в Петербург князь сидит в гостиной генеральши Епанчиной, дальней родственницы, с которой, впрочем, знаком прежде не был, и рассказывает, как деревенские дети и он вместе с ними, там, в горном кантоне, пытались спасти Мари, одинокую, сломленную судьбой девушку. Эту историю – или эту сказку-быль – можно было бы так и назвать: «Заговор детей».
Вместе с генеральшей князя слушают три ее дочери. И на прекрасном лице младшей, Аглаи, выражение напряженного внимания, почти восторга, сменяется насмешливой улыбкой; без слов, только по лицу ее, чувствуешь – как спасительно для нее, для всего ее жизненного благополучия было бы вырваться из луча непонятного, необъяснимого света, который все сильнее охватывает ее; но вырваться, пожалуй, невозможно.
«– Наконец Шнейдер 1 мне высказал одну очень странную свою мысль, – это уж было перед самым моим отъездом, – он сказал мне, что он вполне убедился, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил. Я очень смеялся: он, конечно, не прав, потому что какой же я маленький? Но одно только правда: я и в самом деле не люблю быть со взрослыми... и это я давно заметил, – не люблю, потому что не умею... С ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети...»
Что ж, в этом и есть отгадка странности князя? Просто он – ребенок среди взрослых?! Ребенок, для иных отчасти и опасный – именно опасный! – тем, что выглядит, как взрослый, «притворяется» взрослым. Опасный тем, что в мир, где властвуют выгода, карьера, борьба честолюбий, в мир, не очень нравственный, но прочный, устоявшийся, в котором хоть как-то можно существовать, он, независимо от сознательной воли, вносит идеи справедливости, любви; да и любви иной, чем у других – детской, любви жалостью, состраданием. И этим посягает на устойчивость реального мира. Ребенок среди взрослых – вот и все; в этом приговор ему и предсказание: те, кто окружают его, не простят этой несходности.
И пока длится рассказ князя, может быть, уже тогда Аглае впервые приходит на ум баллада Пушкина, в которой заключена и эта мысль, и многое другое:
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Будто насмешливые и ласковые и еще такие грустные эти строки сами собой рождаются в воздухе романа; они станут звучать на всем его протяжении. И когда житейская вьюга, жестокая, несущая гибель, закрутит князя и всех, чьи судьбы соприкоснутся с его судьбой, они станут доноситься из-за злой крутоверти, где и на шаг не видно, предвещая, что где-то там путь есть, должен быть путь и для «рыцаря бедного»; только откуда доносятся слова надежды? То покажется – справа, то – слева, то из близи, то из недоступной дали; где этот путь?
Князь рассказывает, как бродячий торговец соблазнил Мари, а после – бросил. Мари возвращалась в свой кантон – куда еще идти? – побираясь, в лохмотьях, со стертыми в кровь ногами; ночевала в поле и очень заболела. А дома ее встретили, как отверженную, с презреньем и злобой, будто она больше и не человек. Даже мать до самой своей смерти не говорила с дочерью, гнала спать в сени, почти не кормила. И пастор, который ведь должен был верить во всепрощение, на похоронах матери проклял Мари – больную, обреченную, доживающую последние месяцы. Мари преследовали все, и сначала дети даже еще больше, чем взрослые. Они ей проходу не давали, грязью кидались – продолжал князь свой рассказ: «Гонят ее, она бежит от них со своею слабою грудью, задохнется, они за ней, кричат, бранятся. Один раз я даже бросился с ними драться. Потом я стал им говорить, говорил каждый день, когда только мог... Я им рассказал, какая Мари несчастная; скоро они перестали браниться и стали отходить молча. Мало-помалу мы стали разговаривать, я от них ничего не таил... Они очень любопытно слушали и скоро стали жалеть Мари... Однажды две девочки достали кушанья и снесли к ней, отдали, пришли и мне сказали. Оне говорили, что Мари расплакалась и что оне теперь ее очень любят... Потом все узнали, что дети любят Марщ и ужасно перепугались; но Мари уже была счастлива. Детям запретили даже и встречаться с нею, но они бегали потихоньку... носили ей гостинцев, а иные просто прибегали для того, чтобы обнять ее, поцеловать...»
... Странно, много дней неотрывно думаешь о князе Мышкине, и вдруг мысль сама собой перебрасывается на Сервантеса и его Дон Кихота, на Януша Корчака, на Сент-Экзюпери; будто и для них звучат эти пушкинские строки, не уставая повторять, что есть, есть путь, предназначенный «рыцарю бедному». Но отчего же, когда рыцари столетье за столетьем в одной стране за другой выходили на этот путь, он так трагически пресекался?
Дети придумали, рассказывал князь, что он любит Мари; и думать так «было для них ужасным наслаждением... И вот в этом одном, во всю тамошнюю жизнь мою, я и обманул их. Я не разуверял их, что я вовсе не люблю Мари, то есть не влюблен в нее, что мне ее только очень жаль было; я по всему видел, что им так больше хотелось, как они сами вообразили и положили промеж себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали...».
Так ведь скоро князь и полюбит нравственно искалеченную подлыми людьми Настасью Филипповну любовью, одному лишь ему ведомой, вся внутренняя суть, основа которой – жалость.
«Заговор детей» представляется сказкой, но совсем особенной, и роль ее и для писателя и для нас, читающих роман, огромна. Может быть, Достоевский прежде рассказал ее сам себе и только тогда вполне увидел уже заключенную, сжатую в ней главную линию романа, как в сказке-сне Татьяны увидел движение своего романа Пушкин.
Эта история близка ко многим сказкам о Золушке, только Мари была унижена неизмеримо более, чем ее сестры, а потом, правда, уже перед смертью, стала, может быть, и счастливее их. Во всяком случае, счастлива совсем по-иному; из всех сказочных принцев только князь Мышкин подарил своей избраннице любовь жалостью, состраданием, такую любовь, которая, быть может, во всей своей красоте, величии, значении и была вполне осознана человечеством лишь с появлением романа Достоевского.
