Текст книги "Волшебники приходят к людям"

Автор книги: Александр Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Аксакова «Вечера» взволновали до глубины души. Какое это счастье, что, когда приходит настоящее, вытверженные и усвоенные умом книжные правила искусства улетучиваются и сердце отзывается с силой и искренностью, которую иначе не назовешь, как детской.

Если сердце не умерло.

«Вечера», потом «Миргород» и, наконец, «Мертвые души» – их Аксаков услышал из уст самого Гоголя.

Словно свежий ветер – а может быть, и буря – пронесся над Россией с явлением Гоголя, позволяя оглянуть страну, чудно высветленную непостижимым светом. Казалось, слезы порой набегают на глаза чтеца $ все, все виделось сквозь эти слезы, придававшие и смешному, и горькому, и тому даже, что можно бы счесть ничтожным, невыразимый смысл.

Что наполняет такой печалью страницы повести о старосветских помещиках Афанасии Ивановиче и Пульхерии Ивановне? Ведь это изображение жизни серой, не оправданной высокими порывами, бесследной для страны. Но точно ли бесследной, если думать не о череде исторических событий, а о череде дней человеческого существования?

Да, порывов в этих судьбах нет, они ровны, как долгий предосенний день на Миргородщине, но прелесть любви, нерасторжимо соединяющей два человеческих существа, растворяющей их без остатка одно в другом, лишенной всякого зла, наполняет эти жизни.

Помните эпиграф «Из записок одного путешественника», который предваряет повесть: «Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны»?

Можно да и легче всего увидеть в любом захолустном городке, как на всей земле, одни житейские мелочи. А можно, если даровано тебе, воспринять иной свет – слабый свет человеческих сердец, которым живо само такое нестойкое тепло земли.

Но вот в недвижном воздухе Миргорода, где добро так бездеятельно, в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» поднимается ветер зла.

При первых порывах он не страшит – ведь что-то должно было нарушить безмыслие, бездвижность, глубже смертной.

Но ветер крепнет, мчится через тысячи верст бездорожья, и вот уже он нечеловеческим объятием, которого не разомкнуть слабыми человеческими руками, сжал Акакия Акакиевича, сорвал с него шинель – только и дала человеку жизнь – и закрутил его на каменных просторах чиновного Петербурга, как опавший лист. На мгновение почудится, что сквозь черноту метели мелькнуло в дальней дали окошко, за которым два старика, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, смотрят друг на друга – и с такой всепоглощающей заботой. Потом одно лицо гаснет, а там и другое исчезает в темном окошке, которое больше не загорится. Так темно, точно всего и было света на земле; темно, пусто.

А ветер мчится над страной, где мертвые души, и мертвые души живых Ноздрева с Плюшкиным, где город N, в котором, по словам Собакевича, «все мошенники... мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет».

Писатель собирает последние силы, чтобы, пусть даже ценой жизни, подняться выше, откуда виден свет: должен же он где-то быть.

Аксаков был потрясен Гоголем, обезумлен им – тут не найти другого, более подходящего, чем это его детское слово, прежде не вспоминавшееся ему. Слова Гоголя были не «высокие» или «низкие», важные или простонародные, а живые. Как капля дождя; влага поднялась испарениями со всей земли и грозой проливалась на страну. Они вызвали у Аксакова чувство преклонения и тревожной любви – сколько же крови отдал и отдает этот великий писатель.

И слова эти многое будили в его собственном сердце. Было чудесное детство, была почти не проявившаяся в творчестве жизнь, а теперь наступает пора свершений.

На пороге старости. Но ведь старость – не смерть.

... Однажды у Аксаковых зашла речь о Михаиле Николаевиче Загоскине—авторе известного в то время романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» и других исторических романов и многих комедий.

– Не то он пишет, что следует для театра, – сказал Гоголь.

– У нас писать не о чем, – возразил Аксаков. – Все в свете так однообразно, гладко, прилично и пусто, что «даже глупости смешной в тебе не встретишь, свет пустой».

Гоголь странно и значительно взглянул на Аксакова и сказал в ответ:

– Это неправда. Комизм кроется везде. Живя посреди него, мы его не видим, но если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же сами над собой будем валиться от смеху и будем дивиться, что прежде не замечали его.

Потом Гоголь в комедии «Ревизор» скажет: «Чему смеетесь? – над собою смеетесь!»

И те его современники, которые одарены способностью души чувствовать неправду и страдать от нее, поймут, что и плачут они над собой, над безысходностью жизни.

Но видит ли то, что должно родить надежду, автор, поднявшийся так высоко, как, может быть, до него еще не поднимался никто?

Перечитаем «Шинель».

«Мало сказать: он служил ревностно, – говорится об Акакии Акакиевиче, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его».

Он был охвачен вдохновением – ведь иначе и не скажешь. Молодые чиновники зло издевались над ним, подстраивали всякие каверзы. ..

«Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним... Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то... преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – ив этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным».

Может быть, это и была заря – рождение чувства, от которого вся Россия остановилась, как пронзенная.

Поэзия Гоголя осветила в душе Аксакова свое; то, что было накоплено во всю жизнь.

К ДЕТСТВУ, К СКАЗКЕ

Странно и грустно встретиться в воображении с Сережей Аксаковым, которого мы знали красивым и милым мальчиком, с блестящими глазами и сердцем нежным и таким впечатлительным, что он чуть ли не смертельно заболевал от несправедливого слова, встретить этого мальчика Сережу, когда он превратился в отца семейства и деда – пятидесятичетырехлетнего, рано состарившегося и очень больного.

Седая борода обрамляет осунувшееся лицо, левый глаз почти ослеп, да и правый видит так плохо, что Аксаков не может сам писать – приходится диктовать. Вот и жизнь прошла... Но точно ли ¦ прошла»? Четырнадцать лет осталось ему, и теперь мы знаем, какими до краев наполненными творчеством, а значит, и счастливыми были эти полтора последних десятилетия.

Глаза видят плохо, но домочадцам кажется, что старик все время вглядывается во что-то незримое для них.

Да так и есть на самом деле. В это время Аксаков писал Гоголю: «Живем мы в деревне, тихо, мирно и уединенно; даже не предвидим, чтобы могла зайти к нам скука... От утреннего чая до завтрака и потом до позднего обеда все заняты своими делами: играют, рисуют, читают... Я затеял написать книжку об уженьи не только в техническом отношении, но и в отношении к природе вообще; страстный рыбак у меня так же страстно любит и красоты природы; одним словом, я полюбил свою работу и надеюсь, что эта книжка не только будет приятна охотнику удить, но и всякому, чье сердце открыто впечатлениям раннего утра, позднего вечера, роскошного полдня и пр. Тут займет свою часть чудная природа Оренбургского края, какою я знавал ее назад тому 45 лет. Это занятие освежило и оживило меня...»

Вскоре «Записки об уженье рыбы» были напечатаны, а через несколько лет вышли еще две книги о природе с такими же совсем не зазывными названиями: «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» и «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах».

Тому, для кого чтение – одно из самых больших, а то и главное счастье жизни, в каждой книге слышится особый голос.

Голос книг Аксакова – негромкий, как бы застенчивый. С первых страниц слышится вопрос: да интересно ли вам? Слышится почти просьба: как хорошо было бы отбросить всё и пойти в глубь леса, по болоту, где почва упруго подается под ногами, на берег реки, где всплеснет рыба, блеснет сильным и прекрасным виденьем на утреннем солнце, и снова, ничем не нарушимое, стремится у ваших ног теченье; пойти, если сердце открыто впечатлениям раннего утра, позднего вечера, роскошного полдня...».

И ты еще неясно думаешь, последовать ли робкому зову – в страницы, где нет ни воинских подвигов, ни любовных переживаний и увлекательных приключений, а руки уже сами собой листают книгу неторопливо, задумчиво, не так, как когда спешишь узнать, что дальше.

Не одно поколение писателей пошло за Аксаковым в этот мир: Лев Толстой, Тургенев, Бунин, а в наше время – Пришвин, Бианки, Паустовский, Соколов-Микитов.

Раз родившись, мир Аксакова не исчезнет. И это особое течение в литературе прозвучит, по-своему преображенное, и в «Детстве» Толстого, и в «Степи» Чехова, и в некоторых, самых чистых страницах современной прозы.

Вышли первые сочинения Аксакова, а он уже писал другие, самые свои главные, одно за другим: «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова-внука».

Писал, как сажал деревья, только деревья все-таки умирают в положенный срок, а эти книги даже не стареют.

Писал, как сажают деревья, – ведь взглянешь на дуб, зеленым шатром раскинувший свои ветви, и нельзя себе представить, что когда-то его не было. Да, возникают время от времени книги, с которыми связывается чувство, что они не только будут всегда существовать, но и всегда существовали: книги Толстого, Андерсена, Чехова, Сервантеса; и «Детские годы Багрова-внука» среди них.

«Порой кажется, что внезапное озарение может совершенно перевернуть человеческую судьбу, – писал замечательный французский писатель и сказочник Антуан де Сент-Экзюпери, с которым мы еще встретимся в этой книге. – Но озарение означает лишь то, что духу внезапно откроется медленно подготовлявшийся путь. Я долго изучал грамматику. Меня учили синтаксису. Во мне пробудили чувства. И вдруг в мое сердце постучалась поэма».

И еще он говорил: «Жить – значит медленно рождаться. Это было бы чересчур легко – брать уже готовые души».

Душа Аксакова долгими годами выработалась и раскрылась до самой глубины, тогда, только тогда в нее постучалась поэма – «Детские годы Багрова-внука».

Гоголь, с мыслью о котором писалось каждое слово этого произведения, не прочитал его, он умер за шесть лет до выхода кнАви, как не прочел Пушкин, убитый за пять лет до появления первой части «Мертвых душ», – поэмы, им вдохновленной.

... Еще раз, незадолго до смерти Сергея Тимофеевича Аксакова, возникает мальчик с блестящими глазами и таким нежным сердцем – Сережа, чтобы больше уже не взрослеть, и не стареть, и встречать каждое поколение. Когда Аксаков перечитает рукопись и детство заново, чредой незабвенных лиц, веснами и зимами, реками, лесами и полями, пением птиц, горькими и счастливыми минутами, любовью и скорбью, пройдет через его душу, пройдет перед почти погасшими глазами, он почувствует, что одного мотива, непременного в этой музыке детства, нет – сказки.

Тогда-то он напишет «Аленький цветочек» и напечатает его приложением к «Детским годам Багрова-внука».

Глава третья

ТАИНЫ СКАЗКИ

СКАЗОЧНАЯ СТРАНА

Столько месяцев, день за днем, я по долгу этой работы и по внутренней необходимости живу в различных и непохожих сказочных странах и встречаюсь почти исключительно со сказочными персонажами. Если обстоятельства вдруг неожиданно вынесут оттуда в мир, который принято называть реальным, и ты, не совсем еще очнувшись, встретишь жителя этого мира, долго ли обознаться.

– Извините, – скажешь ты, – где-то я вас видел. Секунду, дайте припомнить... Ах да, вы не Кощей Бессмертный? ..

– Вовсе нет, – ответит случайный встречный, и хорошо еще, если не обидится. – Откуда вы взяли, что я бессмертный?

Но если вдруг вслед за почтенным сухощавым старичком, которого ты так неосторожно обидел, тебе встретится фея...

Если кто-то шепнет в глубине сердца: «Это она», пожалуйста, забудь о том, что произошло, и не беги, а подойди к ней и спроси:.

– Вы фея?

По всей вероятности, она не ответит. Да и к чему отвечать; главное, чтобы она улыбнулась.

Ах, если она улыбнется тебе... Ты спроси:

– Вы умеете совершать чудеса?

Она снова промолчит, но когда взгляды ваши встретятся, ты почувствуешь, что чудо уже произошло. Какое чудо? Деревья стали зелеными!..

– Они и раньше были зелеными, – проскрипит чей-то, не будем догадываться чей, пренеприятный голос.

Не слушайте его! Зачем он вмешивается!

Феи переходят из сказки в обычную жизнь и из обычной жизни в сказку не меняясь, как мы переходим улицу.

Но для остальных это не так просто. Попробуйте проникнуть хотя бы в Зазеркалье, не зная главной тайны... Ударитесь лбом о стекло – и делу конец.

Без тайны не обойтись.

Говорят, есть такая Академия Сказки, которая решает, кого пропустить в сказку, а кому там делать нечего. Президентами в Академии Михаил Иванович Топтыгин и гном с седой бородкой, такой старый, что вот уже тысячу лет он позабыл свое имя; все его называют просто Старый Гном.

Кролик выйдет на середину лесной поляны, той, что среди дремучего леса. С одной стороны поляны – дубы в три обхвата, а за стволами иногда промелькнет нечто, льющее свет.

Выхватить бы из хвоста Жар-птицы – ведь это она промелькнула среди дубов – хоть самое маленькое перо. Ведь некоторым это удалось. Заблудится ночью прохожий – чужой или близкий тебе человек, – а ты достанешь из-за пазухи пылающее заветное перышко, может быть, он и найдет дорогу.

Словом, с одной стороны поляну охватывает сказочный бор. А с другой – обычное мелколесье: осины, березки, елочки, поросшие лишайником.

Кролик выбежал из мелколесья и остановился.

– Как звать? – рявкнул Михаил Иванович.

– Кро-о-олик.

– Иди! – прорычал Михаил Иванович. – Теперь ты будешь зваться не просто кролик, а Братец Кролик!

А за кроликом прошмыгнула лиса и, не дожидаясь вопросов, протявкала:

– Лиса Патрикеевна!

– Гнать ее! Гнать! – прямо-таки завопил член Академии Серый Волк. – Это она подучила меня ловить рыбу в проруби! По ее милости я хожу без прекрасного своего хвоста, всему свету на потеху.

– Гнать ее! Гнать! – прокукарекал член Академии Петушок – золотой гребешок. – Это она выманила меня из избушки и чуть было не унесла в далекие края!

– Гнать ее! – прорычал и сам президент Академии Михаил Иванович, которому рыжая плутовка тоже успела порядком насолить.

Прорычал и оглянулся. А лисы и след простыл. Прошмыгнула в бор, теперь ее не догонишь. Да и кому охота связываться с лисой!

Вдруг мелколесье превратилось в море, из глубины показалась девушка неописуемой красоты и медленными шагами подошла к Топтыгину. Кровавый след остался за крошечными ее босыми ножками.

– Кто ты такая? – со странной робостью, шепотом спросил Михаил Иванович; оказывается, он умеет не только рявкать. – Как зовут тебя?

Губы девушки беспомощно и жалко затрепетали, но ни звука не вырвалось из ее груди.

– Это Русалочка, – сказал Старый Гном. – Не спрашивайте ее ни о чем: она не может говорить.

– Но, помнится, когда я был еще обыкновенным молодым медведем, а не Президентом Академии и имел время ловить рыбу в море, иногда лунной ночью к берегу подплывали особы, почти такие же красивые, как эта Русалочка, только с рыбьими хвостами вместо ног. И они не казались немыми, а, напротив, рычали – у людей это, кажется, зовется пением, – да так завлекательно, что юноши, оказавшиеся случайно на берегу, шли за ними в глубину моря и не возвращались. Я сам по молодости лет пошел было однажды за поющей русалкой, но вода оказалась холодной, и, к счастью, я как-никак медведь, а не глупый человек.

– Да, вы правы, – сказал Старый Гном. – Раньше эта Русалочка тоже чудесно пела, как ее сестры. Но однажды, выплыв на поверхность моря, она увидела принца и полюбила его. Она отправилась тогда в темные и страшные глубины к русалочьей ведьме и упросила ведьму заколдовать ее, чтобы она могла пойти к своему принцу. Ведьма превратила хвост Русалочки в прелестные ножки, но за это сделала ее немой, так что принц никогда не узнает, как она его любит. И при каждом шаге ноги Русалочки кровоточат, невыносимая боль пронзает тело. Но ни слезинки не появится на ее глазах: ведь иначе принц мог бы огорчиться, а принцы не любят огорчаться. И ведьма сделала так, что Русалочка будет жить не триста беззаботных лет, как ее сестры, а лишь короткий и трудный человеческий век.

– Pppp... – тихонько прорычал Михаил Иванович. – Я тоже знаю, что такое любовь... Например, я люблю мед.

Он махнул лапой, и академик-секретарь Пчела вместе с тысячью помощников принесли полные соты.

– Ррр... – не очень внятно прорычал Президент Академии, набивая пасть медом. – Я знаю, что такое любовь, но можно ли безумствовать из-за этого приятного чувства? Впрочем, пусть Русалочка идет к своему принцу. Мне жалко ее...

И девушка пошла, оставляя кровавые следы на мху, в глубину бора, туда, где был дворец.

И стало видно, что впереди нее, осторожно раздвигая кусты колючего терновника и отгоняя диких зверей – чем еще он мог ей помочь? – идет высокий длинноносый человек с такими нежными и внимательными глазами, что в нем нельзя не узнать Ганса Христиана Андерсена.

– Ррр... – прорычал Михаил Иванович вслед, и горькая слеза, правда не такая уж очень горькая, она ведь пропиталась медом, скатилась по мохнатой щеке. – Мне ужасно жалко ее...

СКАЗОЧНАЯ СТРАНА (продолжение). МАЛЕНЬКИЕ ЧЕЛОВЕЧКИ

Серый Волк, Лиса Патрикеевна, Михаил Иванович и феи, конечно, имеют своих братьев и сестер в нашем, реальном мире. Но как в сказке появляются все эти мурзилки, эльфы с крылышками, такие крошечные, что отлично умещаются в венчике цветка, Дюймовочки, северные тролли, карлы, мальчики с пальчик, лунные человечки, гномы?

Это необходимо выяснить поскорее, не откладывая, потому что маленькие человечки встречаются чуть ли не в каждой сказке. И потому еще, что в следующей главе речь пойдет об Антонии Погорельском, сто пятьдесят лет назад рассказавшем историю большого и знаменитого племени петербургских подземных жителей – гномов.

Откуда они приходят? Как возникают?

Одна маленькая девочка пошла ранним утром погулять со своим дедушкой, старым профессором.

– Хм, – сказал дедушка профессор, – хорошее утро; в такие утра прогулка полезна.

А внучка, не отвечая деду, может быть даже не расслышав его, замерла перед травинкой: на стебле висела капля росы.

– Идем, – поторопил дедушка. – Ходить, хм* полезно...

– Но... но там эльф! – еле слышно прошептала внучка, потрясенная увиденным; она была еще очень маленькой.

– А, ты об этом?.. – улыбнулся дед, заметив наконец каплю росы, повисшую на самой обыкновенной травинке. – Этому... хм... не следует удивляться. Ты видишь просто-напросто свое уменьшенное отражение; оно возникает оттого, что угол падения светового луча... хм... равен углу отражения и... Словом, когда вырастешь, сама поймешь.

– Но там эльф в зеленом дворце с прозрачными стенами... – шептала внучка, мгновениями с надеждой вскидывая глаза и снова вглядываясь в росинку. – Это дворец эльфов... Я знаю.

– То, что тебе кажется стенами дворца... хм... результат оптического эффекта, благодаря которому... Впрочем, впоследствии ты все это несомненно поймешь.

– Ничего я не хочу понимать и узнавать! – сквозь слезы закричала внучка. – Я тогда забуду эльфа и его зеленый дворец. А я не хочу, не хочу забывать его!

Пришлось снова задуматься о маленьких человечках – очень уж все получается с ними не просто, – и вдруг на глаза мне попалась книга Владимира Михайловича Конашевича, чудесного детского художника.

Книга Конашевича – желтая и светящаяся, каким бывает солнце, нарисованное самым ярким желтым карандашом, а называется она: «О себе и о своем деле».

Она сразу привлекла меня; вспомнилось, что Корней Иванович Чуковский считал Конашевича одним из самых добрых людей на земле.

Чуковский рассказывал, что как-то он попросил Конашевича нарисовать Чудо-юдо рыбу-кит из сказки Ершова «Конек-горбунок».

Киту этому, по стихам Ершова, живется – хуже не придумаешь:

Все бока его изрыты,

Частоколы в ребра вбиты,

На хвосте сыр-бор шумит,

На спине село стоит;

Мужички на губе пашут,

Между глаз мальчишки пляшут,

А в дубраве, меж усов,

Ищут девушки грибов.

Легко ли!

– А Конашевич, – говорил Чуковский, – нарисовал Кита улыбающимся, словно ему очень приятно, что у него на спине раскинулся поселок, где живут милые люди.

Я раскрыл книгу Конашевича и отыскал рассказ о некоем происшествии, случившемся с ним и его сестрой Соней, когда они были совсем маленькими.

«Как-то я раздобыл ножницы, к которым не полагалось прикасаться, намереваясь что-то вырезать из бумаги, – вспоминает Кона– шевич. – Их с ужасом у меня выхватили, боясь, что я себе уже искромсал руки. Но руки мои были целы, зато клеенка на нашем круглом столике оказалась прорезанной. Потом, пытаясь вытащить из этого прореза какую-то крошку... я загнал туда обгорелую спичку... За ужином моя тарелка споткнулась об эту спичку, я вспомнил о ней и, показав сестре, сказал: «Соня! Соня! Вот маленький человечек!» ... Видя почти полную веру сестры в то, что под клеенкой живой человечек, я 'сам начинал в это не то что верить, но сильно надеяться, что спичка какими-нибудь чарами в него превратилась. Потом долгие усилия тихонько вынуть его, не повредив тонких ручек и ножек, сделали его невероятно драгоценным и совсем убедили нас в том, что это он – долгожданный крошечный человечек! ... Мы останавливали несколько раз нашу «работу», споря чуть не до драки, кто это: мальчик или девочка... долго обсуждали, куда «его» денем, где «он» будет спать, как «его» зовут».

Долгожданный маленький человечек! Да, и в три года, и в четыре года Володя и Соня Конашевичи мечтали о маленьких людях.

И разве они одни ждали и ждут встречи с ними?

Разве есть, или была, или будет хоть одна детская душа, в которой не возникала бы мечта о встрече с гномами, мурзилками, лилипутами, эльфами?! И может ли не возникнуть в ребенке такая мечта!

Замечательный польский педагог и сказочник Януш Корчак писал о детях и от их имени: «Неудобно быть маленьким. Все время надо задирать голову... Все происходит где-то наверху, над тобой. И чувствуешь себя каким-то затерянным, слабым, ничтожным... Может быть, поэтому мы любим стоять около взрослых, когда они сидят – так мы видим их глаза».

Да, стоит только вызвать в памяти свое раннее детство, и легко будет убедиться в том, что с таким сердечным сочувствием и мудростью выразил Януш Корчак: неудобно, ужасно неудобно быть маленьким среди больших и вечно ходить с задранной головой.

Обидно, а иногда и невыносимо грустно, когда все или"* почти все считают тебя несмышленышем, не слушают тебя, только учат своим взрослым знаниям, не желая или не умея задуматься над тем, что подсказывают тебе твои чувства и твое воображение и что может скоро бесследно исчезнуть, как зеленый прозрачный дворец, где живет эльф.

И так относятся к маленьким иногда даже самые любящие люди; а мир, к беде, населен не только любящими.

Все это бывает до того обидно, что ребенку хочется – нет, не просто хочется, а необходимо – найти мир, на обитателей которого он сам мог бы смотреть сверху вниз, как смотрят взрослые на него. Найти живые существа, которых бы он мог любить и опекать, как взрослые любят, учат и опекают его.

Так возникает мечта о крошечных человечках, а потом и глубокая вера в их существование.

И тогда навстречу ждущим и уже заранее любящим сердцам, широко открытым детским глазам отовсюду – из капли росы и из разрезанной клеенки, где застряла обгорелая спичка, из венчиков цветков, лунных и солнечных теней – выходят, вылетают, выбегают маленькие человечки.

И если некоторые дети сразу начинают воспитывать своих только что обретенных человечков – девочки играют с ними в дочки-матери, а за непослушание ставят их в угол или шлепают, мальчики заставляют маршировать, делают из человечков солдат, устраивают сражения, – если некоторые дети поступают с человечками, как иные из взрослых, любящие учить и приказывать, то другим нужнее не кукла, послушная, как кукла, а верный товарищ, надежный в беде, с которым не страшно было бы пуститься в самое далекое путешествие.

И тогда-то эти вот маленькие человечки проникают в сказку.

Маленькие человечки в сказках – посланцы самого многочисленного на земле Народа Детей. И они приносят в сказку веру в справедливость, вечную и главную веру этого вечного народа.

ТАИНЫ И ОБИДЫ МАЛЕНЬКИХ ЧЕЛОВЕЧКОВ

И вот маленькие человечки – гномы, карлики – поселились в сказочной стране. Как им там? Прислушаемся – у гномов не такие уж громкие голоса и тайны они свои берегут, а если рассказывают, то только шепотом, да еще на ушко друг другу.

Прислушивались многие, но одними из первых услышали гномьи тайны и поведали о них людям немецкий фольклорист Иоганн Рудольф Висс, написавший об этом книгу «Народные сказания», и поэт Генрих Гейне – ведь фольклористы, сказочники и поэты отлично понимают гномий язык.

Путешествуя в горах Гарца, Гейне увидел множество маленьких щелей в скалах; тамошние жители так их и называли – норы гномов. И узнал, что, вылезая из своих жилищ, гномы – а они ужасно

любопытны и любят бродить по окрестностям – на всякий случай надевают шапки-невидимки или туманные шапочки.

Каждый видал, как ранним утром на луга ложится, прижимается к травам словно светящийся изнутри туман. Может быть, гномы вышли на прогулку? Или они собрались всем народом, стоят, прислонившись к травинкам, как мы прислоняемся к деревьям, решают свои дела?

Дел у маленьких человечков множество, и не такие уж они простые. Висс рассказывает, что в одной окруженной горами деревне гномы часто спускались в долину и помогали крестьянам в работе; особенно они любили косить сено своими маленькими косами.

Поработав хорошенько, гномы отдыхали всегда на одной и той же толстой кленовой ветке в тени листьев. Но однажды злой и глупый человек подпилил ветку; когда гномы упали, человек этот стал вдобавок смеяться над ними.

Гномы очень обиделись:

О, как небо высоко

И измена велика!

Теперь прочь – и навсегда! –

закричали они, поднялись с земли и исчезли. Больше в этих местах они не появлялись, и как же тоскливо стало людям!

А близ другой деревни росло на горе прекрасное вишневое дерево. Однажды летом, когда ягоды поспели и пастух, которому принадлежало дерево, задумал собрать урожай, оказалось, что вишня уже обобрана, все ягоды в корзинках и решетах снесены в амбар. Узнав об этом, деревенские старики сказали пастуху:

– К тебе приходили гномы из племени Честных карликов. Они приходят по ночам в длинных плащах, скрывающих их ноги. Пожалуйста, не подглядывай за ними, не мешай им.

К сожалению, пастух не послушался мудрого совета: он решил непременно узнать, почему карлики всегда так старательно прячут свои ноги.

Прошел год, вновь наступило лето, поспели вишни. Когда карлики по ночам стаЛи их собирать, пастух взял мешок золы и рассыпал его вокруг дерева. Наутро он увидел: вишня обобрана, а на золе отпечаталось множество гусиных лапок.

Пастух расхохотался и стал кромко кричать, чтобы карлики услышали – там, среди гор и скал, в своих городах:

– Ваша тайна раскрыта! Я расскажу о ней всем на свете!

Никто не откликнулся. Окончился день, и с заката до полуночи

с гор доносился глухой шум – гномы разрушали свои дома, чтобы и следа не осталось. А потом до самого рассвета слышался топот множества ножек: карлики уходили на чужбину.

Жители Кёльна, как рассказал в своей сказке «Кёльнские домовые» Август Копиш, по сию пору вспоминают:

При домовых жилось привольно!

Нам делать было нечего –

Лежи с утра до вечера!

А станет темно –

В дверь и в окно Спешат человечки...

Еще хозяин крепко спит,

А в доме все уже блестит! . .

Кёльнские гномы – мастера на все руки. Они шьют, и портной может спокойно спать, они делают вино вместо «лентяя винодела», пекут вкусные хлеба вместо булочника: «Пока все дрыхнут, как сычи, готовы хлеб и калачи». Так продолжалось, пока гномы не наткнулись на людское неразумение и неблагодарность.

Снова разыгралась все та же история:

Решила вдруг жена портного

Увидеть ночью домового.

Рассыпав по полу горох,

Старуха ждет...

Вдруг кто-то – грох! –

И вниз со ступенек

Летит через веник!

Следом второй

В бочку с водой...

Малютки толкаются,

Кричат, спотыкаются.. .

С тех пор мы домовых не ждем...

Их не разыщешь и с огнем!

Я вспомнил все эти печальные истории, когда был на дне рождения у десятилетнего сына моих друзей. Взрослые разговаривали о важных, взрослых делах, а из другой комнаты доносились веселые, возбужденные детские голоса и топот ног.

Потом шум умолк, и так внезапно, что отец именинника поднялся и открыл дверь. Я пошел вслед за ним. В большой комнате, где мы очутились, было пусто – мебель ради праздника вынесли, – только у стены стоял стол, прикрытый длинной скатертью, свешивающейся до самого пола, везде валялись игрушки, а детей не было.

– Убежали во двор? – спросил я.

– Нет, нет, – ответил мой приятель и лицо его стало строгим и недовольным. Он подошел к столу и сердито сказал: – Вылезайте! Сейчас же вылезайте! Ну, вылезайте же, наконец!

Я должен был остановить моего приятеля, даже обязан был сделать это, хотя бы потому, что отлично знал со слов Гейне, Андерсена, Погорельского, Корчака, как гномы и дети берегут свои секреты и как они обижаются, когда даже самые близкие врываются в их тайную жизнь; именно на близких обижаются больше всего. И знал, как любят гномы забираться в темные укрытия и оттуда, невидимыми, смотреть на мир. Знал! Поэтому я и пишу эту маленькую главку, что тогда не выполнил своего долга.