Текст книги "Димитрий (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– А я и никогда не верила на батеньку оговорам, – кротко отвечала Ксения.

– Ах ты, дитя!

         Заскрипели половицы. Вошли с молитвою на устах Марфа Нагая и пять инокинь Вознесенского монастыря с чаном и ножницами.

         Сняли кокошник, русые девичьи волосы упали на пол. Марфа сгребла их в чан. Христианка, она сожжет с проклятием.

         Ксению стригли Ольгою в Воскресенский Горицкий монастырь на Белоозере.

         На Кремлевской стене ясной ночью стояли две фигуры: Димитрий и Басманов. Веяло вселяющей сладкие надежды прохладою – признак уверенно шагающего мая. Справа плыла река, туго черная, без московского берега, из-за стены невидимого. С одним – ордынским, где блистали огни по-над живым мостом и далее, редкие, в теремах да шатрах окаянных. Зато за Пустой площадью ненасытным весельем гудел Китай. Шатались и носились пьяные всадники. Какие-то гуляки собрались у рогаток, закрывавших въезд к храму Покрова-на-Рву и нетрезво судачили, с выкриками, приплясом под неровный звук сопели. В самом Кремле на Соборной площади обездвижили белые соборы. Тут караулили наемники, ни с кем не болтавшие, никого к приказным избам, Думе, покоям царя не подпускавшие.

– Видел я Марину Юрьевну,  и чего?! – говорил Басманов. Снежно-розовое натянутое лицо его в окладе черной бороды, было обращено к Димитрию. Царь, природно обиженный растительностью, косился на завидную бороду, вынужденно слушая хмельную смелость первого своего пособника. Димитрий избегал глядеть в глаза Петру. С бороды опускал глаза на крепкую грудь, где у Басманова блистали  две золотые медали: ранняя от Годунова с Борисовым же и профилем  за войну с Димитрием, геройскую оборону Новгорода – Северского, поздняя – от Димитрия, с его царским портретом, за сдачу  войска.

– Чего? – подначивал Басманова Димитрий, как потакают человеку, от коего спешат отвязаться.

– Ты прости меня, Димитрий Иоаннович,  ни кожи, ни рожи!

         Тяжким перегаром несло от Басманова. Димитрий тащил из кармана ферязи душистый платок, отирал ноздри.

         Басманов обводил рукой город:

– Свистни, плюнь! Я пред тобой пол-Москвы раком в одночасье перед тобой поставлю, и все девицы одна другой краше, все наши, родимые. Устроим смотрины, как отец твой!

–  Все решено, Петр Федорович…

– Какого ляду решено! Что обещался ты – похерим! Власть на то, чтоб обещать, не давая. Иоанн Васильевич, коли обещал, так ждали семь лет и с гулькин нос. Он твою мать в мгновенье ока на английскую королеву бы сменял, а Марина – она королева. По нашим местам, она матери твоей Нагой стоит, да не более. На ней жениться, коли кто повыше отказал. Так ты не спрашивал. Ни к дочерям, ни к сестрам императора, не посылал. Ну, польский король сестру свою выдал, так еще кто остался голубых кровей.

         Димитрий отодвинулся:

– Сам признаешь: отец мой женился на таких, как Марина.

– Так он на безрыбье, а ты и не искал! Имеешь перед собой Мономахов дом, всех ясноглазых по теремам сидящих, и равняешь их с малорослицей  Мнишекова Дома. Где Мнишеки, а где Мономах? В своем ли ты разуме? Народ против поляков. Кто поддержит нас?! Иоанн Васильевич двадцать лет с ними воевал. Твоего единокровца брата Ивана убил по спору за Псков, а ты в вено Марине без боя обещался…

– Псков я не отдам!

– Да не прилип ли ты сердцем, Димитрий? Царям то негоже, да и редкая птица прилипка навек. Чем взяла? Что иностранка? Чем у них слаще? Не две ли дырки? Не по четыре ли груди?!

– Ах, Петр!.. Как ты можешь?

         Басманова шатнуло, что он удержался за Димитрия. Со стороны показалось: держит его за грудки.

– Мы повязаны с тобой Димитрий… Иоаннович. Ой, как накрепко повязаны. И ежели тебя с Мариной смерть разлучит, то со мной! Куда  ты, туда я. В моем животе твоя выгода. И кабы ты грамотно  рассудил, женился бы ты на Ксении Борисовне. Полгода ты с ней валандался. Жил как с женой невенчанной. Народ, бояре, попы знают. Вот бы  и обвенчаться! Годуновских прихвостней, все его мелкое и среднее московское шляхетство соединили бы с нашей чернотой, перебежчиками, подлостью – вот была бы сила! Не разобьешь. Мариной выбиваешь ты опору  из–  под ног.

– Отец ничего не боялся! Всех дразнил. Заметит, хотят – обязательно сделает наоборот. И его слушались!

– А ты отец?! Ты, Дима, отец?!! – Басманов волком чуял смертельную опасность, то возгоняло его силу до наглости.

         Казалось, Димитрий взвесил обстоятельства,  огляделся легко пьяным умом, заколебался, ища себе оправдания:

– Ксению сейчас стригут. Мы не поспеем.

         Артистическая натура Димитрия разыгралась. Перед умственным взором встала красочная картина непреодолимого препятствия. Он заговорил со сдержанным порывом, скрытою насмешкою над Басмановым:

– Ты как представляешь: мы сейчас в полночь возвращаемся ко мне в покои. Видим монашек стригущих Ксению, молящихся вместе с нею, гимны поющих. Кричим: не сметь! А они уже поспели, и моя мать оборачивается  с ножницами в одной руке, и русыми волосами – в другой.

         Басманов хмыкнул. Потом – хуже: перегнувшись через Кремлевскую  стену, сплюнул, блеванул:

– Мы можем идти медленно или лечь спать прямо тута… Дело Димитрий… Иоаннович в желании. И остриженные волосы прирастут, и бабки заткнутся, и мать, коли нужно. А без надобности, волость пиши!.. Я ж к тебе тоже не по любви к Иоанну  Васильевичу пристал. Как люто казнил, он моего отца, кто не ведает!

         Димитрий не хотел слушать, почему к нему перебежал Басманов. Ему не было секретом: русские, вступившиеся за него, это не  сторонники отца.

– Бояре сметут нас!

         Будто в подтверждение или опровержение из Китая раздалась разрозненная ружейная пальба, чего до расселения в тамошних монастырях и гостиных домах не было.

         По ступенькам поднялся  человек, которого Димитрий ждал. Сухонькая воздушная Нагая. Мать и сын обнялись с троекратными поцелуями. Басманов поглядел и, не стесняясь, сплюнул.

– Совершено?

         Марфа Нагая показала косы. Пять монашек и согбенная Ксения между ними просеменили по стене к лестнице. Короткий взгляд Ксении. Димитрий отвернулся. Власьев, шедший сзади Ксении. вздохнул

– Ох, и напьюсь я ныне! – закричал Басманов.

– А тебе мало? – уколол Димитрий.

         Он стоял и перебирал претензии Марины к нему. Их было более, чем предостаточно. Отчего царский дворец мал? Каждый уровень в шесть комнат, деревянный, а он их Мнишековский каменный дом помнит? Ездила она по Москве: вонь, хамство, сквернословие. Почему девки ли бабы московские разговаривают, пыжатся, что в столице живут и к друг другу: блядь да блядь? Честные женщины на Москве есть или только такие. Вот пеняли смотрины, бабки повивальные явились ее щупать, она не далась. Варварство и скандальное! У нас в Польше на подобные вещи давно не глядят.

– Ну, извини, – буркнул тогда Димитрий. – Бляди на Руси – присказка. Вот вместо имени и блядь.

         Не по честному договору с Юрием, не по обязательствам Сигизмунду, а слегка по любви и на цивилизации женился Димитрий.

         В ту же ночь Марина приняла православие. Крестными выступили православные паны Вишневецкие. Крестил патриарх Игнатий. Действо свершилось в тесном дворце Димитрия, куда невесту из Вознесенского монастыря привезли на колеснице при свете двухсот факелов, отроками в белых одеждах по бокам несомыми.

         Утром совершилось обручение. И в тот же день, в четверг, накануне Страстной пятницы и Святого воскресения, заключили брак, что было не по правилу, так как брачная ночь выпадала на ночь мучений Христовых.

         В Грановитую палату невесту вводили княгиня Мстиславская и воевода Сандомирский. Присутствовали ближайшие Мнишеки и назначенные свадебными чиновниками князь Василий Шуйский – свадебный тысяцкий, дружки: брат Василия Дмитрий и Григорий Нагой, дядя царя. Были свахи из нескольких бояр.

         Марина выступала в красном русском сарафане, усыпанном алмазами, яхонтами и жемчугом, с широкими прорезанными рукавами. На голове ее сиял венец. Димитрий был в красной ферязи, обсыпанной драгоценными каменьями.

         Царский духовник, по обыкновению – Благовещенский протоирей, читал молитвы. Дружки резали караваи, начиненные сырами, разносили дорогим гостям на ширинках.

         Шли в Грановитую палату, где ожидала Дума, знатные ляхи и послы. Там стояли два престола, на которых некогда сидели Иоанн и сын его Иван. Теперь меньший предназначался Марине. Василий Шуйский выступил  с земным поклоном царю и невесте:

– Наияснейшая великая государыня цесаревна Мария Юрьевна! Волею Божьей и непобедимого самодержца Цезаря и великого князя всея Руси ты избрана быть его супругою. Вступи же на свой цесарский маестат и властвуй вместе с государем над нами.

         Димитрий сел. Марина села. Вельможа Михайло Нагой держал перед Мариной  шапку Мономаха и диадему. Марине указали поцеловать их.

         По разостланным алым сукнам и бархатам невесту с женихом повели в храм Успения. Жениха вел тесть, воевода Сандомирский. Невесту – княгиня Мстиславская. С двух сторон стояли иноземные наемники и стрельцы. Молодых предваряли свадебные чиновники и знать. Зрителей было множество. Жениха и невесту осыпали хмелем. Кидали в ноги пряники, сладости, золотую и серебряную монету. Толпа душилась, выхватывая бросаемое из-под ног. Невеста пыталась не замечать хаоса и растрат, улыбаться. Жених был сосредоточен, будто работу делал.

         Нареченные  сели с патриархом под балдахин на царское соборное место. Димитрий сидел на персидском золотом троне, Марина – на серебряном. Димитрий не уклонился от пышной речи. Патриарх отвечал ему. С молитвой Игнатий возложил Животворящий крест на Марину, бармы, диадему и корону. Произошла заминка: когда русские свахи снимали девичий венец, вырвали Марине волосья.

         Клирошане  пели многолетие царю и царице, украшенной Мономаховой цепью. Патриарх Игнатий помазал новую царицу елеем и причастил – обряд менее пышный, чем царский, но достойный восхищения. Злоречивцы осудили: прежде жены, Марина стала царицей. Бояре. Дворяне, духовенство потянулись к ее руке с обетом верности. Брезгливость Марины подверглась испытанию: руку ей целовали по-настоящему,  не изображали, как было принято в Польше, где, склоняясь. прикладывались к собственному большому пальцу.

         Из храма попросили выйти всех,  кроме знати, высшего духовенства и напрямую к событию причастных. Димитрия и Марину венчал Благовещенский протопоп. Оставшиеся поляки глядели на то, сидя в креслах, как в театре.

         Пропустив руку под руку, оба в коронах, царь и царица вышли из Успения. Василий Шуйский  в золотом летнем кафтане, третьим лишним – по просьбе Марины, держал ее под правый локоток. Было час пополудни. Немедленно послали сигналы на колокольни. Малиново взыграли колокола. Выпустили белых и пегих голубей великое множество. Председатель Думы Федор Иванович Мстиславский стоял в дверях храма, сыпал на выходящих золото с большой мисы. Стрельнули двенадцатикратно пушки. Народ кинулся собирать червонцы и памятные золотые медали с изображением двуглавого орла: Димитрий и Марина глядят в разные стороны? Ликование было всеобщее, как всегда, неподдающееся холодному пониманию.

         Сразу после старшие Мнишеки и многочисленные поляки, еще не присягавшие Димитрию. Подходили к Игнатию и целовали крест на верность царю и царице. Торопливо шли в Столовую палату занять обеденные места.

         Молодые сидели скучные, что тяготило гостей. Марина шептала Димитрию про стольников и кравчих, почему после каждых слов добавляют они или «с» или «ста». Скороговорка обращения казалась ей тоже варварской. В общем, Марина снисходила до Димитрия. Величавое пробование сперва специальным человеком на отраву, потом царем на вкус каждого подаваемого блюда смешило. Димитрий заразился  настроением жены и встал после третьей смены, что было необычно для подобных праздников.

         В четыре часа дня Юрий Мнишек и Василий Шуйский  уже провели молодых к брачной постели. Задернув занавесками иконы, перетряхнув лебяжью перину, Шуйский задом выпятился в сени и скоро вернулся с подносом, где свернулась накрытая рушником розовая поджаристая курица, обязательная супругам для первой совместной трапезы. Мнишек любовным взглядом огладил молодежь и прикрыл створки дверей. Не успели тысяцкий  и отец отойти, как спальня приоткрылась. Женская рука со смехом швырнула им в ноги и поднос, и курицу. Шуйский с оскорбленным сожалением поглядел на заляпанные штаны и подол дорогого кафтана. Юрий хотел что-то сказать перешедшей из-под власти отца к мужу дочери, но сдержался.

         В брачную майскую ночь конные наймиты следили, чтобы в Кремле не шумели. Московиты слушались, но поляки в Китае громыхали по-прежнему.

         Наутро, завтракая, ожидали, что камеристки невесты вынесут гостям залитую кровью простыню  царственной девственницы. Ханка вышла с замысловатым поклоном. Спросила, где подвал с испанским вином,  ее туда молодые послали. Заметив раскрывшиеся окна в царской спальне, знаменитый Димитриев сводный оркестр из шестидесяти восьми музыкантов, дежуривший с рассвета, оглушающее забил в барабаны, торжествующе заиграл на трубах. Колокола заутрени подмешались в веселье  праздника.

         В Кремлевских палатах готовился второй пир. Подготовка застолья окрасилась очередным скандалом. Поляки знали, что по русскому обычаю Димитрий опять сядет за отдельный  стол. Им это никогда не нравилось. Их выборный король сидел на равных. Ляхи требовали, чтобы и русский царь приказал унести возвышение и сдвинуть свой стол со столами остальных, оказав невиданную честь. Слыша, возмущаясь, православный клир тут же разглядел в непомерном требовании образ католических монастырских обедов.

         По поручению Димитрия Власьев передал послу Олесницкому:

– Вы требуете неслыханного: у нас никому нет места за особенною царскою трапезой. Да, ваш король угощал меня, сидя за одним  столом. Так встречают у вас послов.  У нас такое не принято. Наш великий цезарь Димитрий выше и императора, и римского владыки, у него особая честь.

         От себя ухмыляющимся полякам Власьев добавил:

– Что у вас папа, для царя попы.

         Олесницкий, не возразив, поджал губы. Он решил не идти на пир. Ему поддался Мнишек. Он проводил Марину до Грановитой палаты и уехал в отведенный дом.

         Новобрачные воссели на троны. Димитрий – в голубом гусарском мундире со шнурами, Марина с зачесанными волосами и польском платье. Сзади тронов встали ангелоподобные послухи с серебряными секирами. Бояре подавали кушанья.  Плясали польские танцы, в которых русская знать не могла принять участия. Выходившие проветриваться поляки видели в проходных комнатах груды специально насыпанного золота, серебра, раскрытые сундуки с драгоценными камнями, кипы бесценных сибирских шкур.

         К вечеру перешли в царские покои. На следующий день Димитрий принимал дары и поздравления от патриарха, синклита, вельмож и купцов. Снова пировали в Грановитой. На этот раз царь сел посередине. Отметили: спиной к русским, лицом к иностранцам.

         Наконец, 11 мая. Явился Олесницкий. Мнишек уговорил его сесть за первым после царя столом, что посол принял со скрипом.

         Димитрий, заметив Олесницкого, сказал:

– Я не звал короля к себе на свадьбу. Следственно ты не в лице его, чтобы сидеть  за одним столом со мной.

         Юрий Мнишек встал меж спорщиками, лицом к царю, и утишил обоих. Сегодня  в Кремле Юрий снес старые Борисовы хоромы, и заложил каменный фундамент нового просторного дома. Мнишек мечтал о продолжительном крепком будущем.

         На втором пиру, куда допустили иноземных и русских женщин, Димитрий, как и Марина, явился в польском кафтане с цветными праздничными лентами. Муж и жена казались единодушными.  Разошедшийся Юрий лично служил дочери и сыну. Русские не принимали то: жене следует подчиняться, а не равенствовать.

         Димитрий провозгласил тост за здоровье короля. Пили стоя. После угощенья подошли для напутствия московские послы, ехавшие к персидскому шаху заключать союз для войны с Портою. Димитрий, как всегда, говорил умно и грамотно. Сначала послы, потом гости целовали ему и Марине руки. Поляки хвалили вина, отмечая жирность русских яств.

         12 мая Марина позвала на женскую половину для отдельного пира своих сородичей и двух русских посланников Афанасия Власьева и князя Мосальского, хорошо говоривших по-польски, хуже понимавших. Еду приготовили, как принято в Польше. Ляхи пили, восклицая:

– Мы будто не в Москве у царя, а в Варшаве или Кракове у короля.

         Димитрий снова был в гусарской одежде. Марина же – в пяти бархатных и шелковых платьях. Ежечасно снимая по одному, меняла вместе с платьем и прическу: то наверх, то вниз, то со славянской косой. Марина плясала с мужем и отцом.

         14 мая Марина отдельно пригласила русскую знать. Приготовили московские блюда. Водили хороводы. Слушали гусляра. Марина показывалась в замужней кичке и сарафане.

         За несколько дней пушки отстреляли столько пороху, сколько Годунов не потратил на войну с Димитрием.

         15 мая в первый час после солнечного восхода Сигизмундовы послы, бояре и дьяки  Посольского приказа застали Димитрия, совершенно утомленного, дремавшего в кресле. Голубой гусарский мундир его был расстегнут, на голове – вместо короны, съехавшая высокая шапка. Царский жезл лежал на коленях.

         Олесницкий спросил, когда царь думает выдвинуться на султана. Татищев, думный дворянин, тут же передернул:

– Напротив, это наш государь желает знать, действительно ли намерен король помогать Димитрию Иоанновичу, непобедимому цезарю,  в его войне с турками. Посольский приказ сомневается. Мы уверены, что король не поддержит наше вторжение в Тавриду собственным ударом. Поляки предпочли бы загребать жар чужими, московскими, руками.

         Ляхи удивились дерзости. Взяв в свидетели Власьева, они указали: воевать турок предлагал король, а не наоборот – царь. Димитрию, похоже, опостылели споры. В разгар перебранки он ушел. Поляки и русские тут же разошлись без поклонов.

         На Сретенском лугу Димитрий распорядился выстроить деревянную крепость. Которую намеревался оборонять и штурмовать шутейно. Ежедневно ездил с Мариной верхами или в карете смотреть на быстрое строительство. Димитрию не терпелось показать себя Марине в бою.

         Меж тем уличные потасовки москвичей с поляками умножались. Дня не проходило без поножовщины. Народ побил камнями людей пана Вишневецкого, едва не вломился в его дом.  Шуйские  подливали: «Московиты, крепитесь: месть при дверях!»  Распространялось: Марина на самом деле не  крещена. Царь тоже поганый. Не чтит святых икон, бежит набожности, питается гнусными яствами, ходит в церковь немытый после Марининого ложа, с нею ни разу подле бани не видели. Без сомнения. Димитрий – мнимый и не царской крови. Он замыслил  в воскресенье 18 мая во время взятия Сретенской потешной крепости схватить и умертвить  пушками бояр, чиновников и народ. Клеветы распространяли холопы, свободная боярская челядь, целовальники. Одного схватили. Димитрий потребовал допросить его в Разбойном  приказе. Бояре уже склонялись против царя и донесли, де схваченный пьян и бредит.

         Тесть ехал к зятю жаловаться на неспокойствие в столице. Димитрий легкомысленно смеялся ему в лицо:

– Как вы, ляхи, малодушны! Сильной десницей  держу Москву и государства. Волос тут не поколеблется без моей воли.

         Всё же для успокоения тестя Димитрий велел увеличить число стрельцов по улицам, где жили поляки. Сам надеялся на своих иноземных телохранителей. В ночь с 15 на 16 мая в Кремле они схватили шестерых лазутчиков. Пытали с пристрастием  и ничего не выведали.

         16 мая иноземцы выехали в Торговые ряды и увидели все лавки закрытыми. Продавцы ушли. Оставив прилавки пустыми. Надвигалась гроза. Полз слух, что к Москве идут 18 тысяч боярского войска. В ночь с 16 на 17 мая двенадцать въездных ворот в столицу оказались под стражею, верной Шуйским. Кто-то проехал по улицам и поставил меловые кресты на польских домах и гостиницах. Из тюрем выпускали уголовных, раздавали топоры и мечи, обещали щедрое вознаграждение и прощение.

         Под утро Шуйский появился у наемников, приказав от имени царя распустить  на отдых две трети дворцовых алебардщиков.

         17 мая в четвертом часу по восходу (около одиннадцати часов утра по современному времени) послышался набат от церкви святого Ильи на Ильинке. Сразу загремели и другие храмы. Из боярских домов на Красную площадь побежала вооруженная дрекольем челядь, за ними выехала знать, отроки, жильцы, купцы и приказчики. Татищев, Голицын и Шуйские привели примерно двести человек.

         Татищев кричал:

– Литва собирается убить царя и перебить бояр. Идите бить литву!

         Некий сброд тут же отвернул от Кремля в Китай, чуя индульгенцию грабить. Стрельцам было не до них.

         Растолкали толпу, пропустили вперед князя Шуйского. Он, окруженный родней, в одной руке – крест, в другой – сабля, проехал через Спасские ворота к собору Успения. Лес копий, сабель, колов колебался за Василием.

         Из Успения вышел трясущийся Игнатий. Подал Василию Владимирскую икону. Шуйский, спешившись, целовал ее коленопреклоненно. Стоя на паперти, Шуйский указал обнаженной саблей на старый и новый строящийся дворцы Димитрия:

– Во имя Божие идите на злого еретика!

         Толпа ринулась к новому незаконченному дворцу, где спал царь.

         Димитрий, после ночных пиршеств встававший поздно, расслышал шум набата. Вскочив, он скинул сорочку и успел переодеться в гусарский костюм. Не отваживаясь выходить, думая, что минует, он слышал шум набегающей толпы и голос Басманова, через окно строго вопрошающего о неповиновении:

– Что надобно?! Что за тревога?!

         Толпа прокричала:

– Веди нас к Самозванцу! Выдавай своего бродягу!!

         Басманов прошел к Димитрию:

– Ты мне не верил?! Все кончено! Хотят головы твоей. Постараюсь задержать убийц. Спасайся!

         Внизу шли переговоры с наемниками, наставившими на толпу алебарды. Силы были неравные. После нескольких выстрелов, не нанесших никому вреда, капитан добился разрешения увести воинов без сложения оружия.

         Внутри дворца оставалось полсотни немцев. Они, расслышав приказ капитана, уже не хотели защищать царя и спешили сбежать по лестнице. Димитрий, не нашедший своей золотой сабли, вырвал бердыш у телохранителя Шварцгофа и, показав, прокричал толпе в окно:

– Я вам не Годунов!! Мягкости от меня не ждите!

         Двери в сенях трещали. Басманов рассек голову мечом первому ворвавшемуся дворянину. Басманов разглядел за толпой бояр и спустился к ним. Пытался усовестить, вспоминал клятву верности.

         Михайло Татищев вышел встречь:

– Злодей, иди в ад с твоим царем! – неожиданным ударом Татищев попал Басманову ножом  в сердце.

         Басманов охнул и скатился с крыльца мертвый.

         Стрельцы Кремлевского полка, заметив суматоху, подтягивались к дворцу. Ни сотники, ни полковые головы не знали, чью сторону принять. Димитрий махал  из окна  поверх заговорщиков, требуя разогнать сброд. Бояре Голицыны и Михайло Салтыков подъехали к стрельцам и крикнули им, что Стрелецкая слобода окружена в залог их невмешательства.. Ежели стрельцы сохранят сторону Димитрия, их жен и детей перебьют выпущенные из тюрем уголовники.

         Кремлевские палаты связывались между собой переходами, и Димитрий побежал, клича подмогу, спеша вырваться на Соборную или Красную площади, куда стекалась чернь, любившая его за праздники с щедрыми раздачами. Перебегая из одной комнаты в другую, Димитрий натыкался то на отворачивающихся от него ландскнехтов, то разбегавшихся музыкантов, то на десятка три поляков. Ляхи собрались кучею, не желая биться за Димитрия, хотя, при удаче, вместе с немцами могли бы рассеять боярские  две сотни.  В окна поляки видели вице-председателя русского Сейма, так на свой лад они определяли место Шуйского, приказывавшего бревном ломать дворцовые двери. Было неосмотрительной глупостью вмешиваться в низвержение Сеймом короля, и поляки бездействовали, рассчитывая, что московский спор их не заденет.

         Не находя подмоги, проклиная трусливых сподвижников. Димитрий придумал спуститься по строительным лесам, подходившим к одному из окон. На этих лесах зажигали ночные иллюминации. Димитрий выскочил на доски, поскользнулся и сорвался с десятиметровой высоты. Он оказался под бревнами разобранного Борисова дома. Стрельцы, по-прежнему не определившиеся кого поддержать, вытащили царя на открытое место. Димитрий лежал с разбитым лицом, смятой грудью, сломанной лодыжкой, стонал, молил стрельцов отнести его к народу, который его не выдаст. Обещались награды, чины. Люди Шуйского шли к толпе, требуя отдать Димитрия. Стрельцы воспротивились. Они требовали привести из Вознесенского монастыря Марфу Нагую, дабы она повторно подтвердила или опровергла родство с сыном.

– Если он сын ее, мы умрем за него. Если царица скажет, что он Лжедимитрий, волен в нем Бог!

         Дмитрий и Иван Шуйские привели из келии Марфу. Нагая поглядела на умирающего Димитрия и со слезами сказала народу:

– Это не мой сын. Указала, что сын, когда в селе Тайнинском в шатре положил он между мной и собой обоюдоострый нож. Истинный мой сын скончался на руках моих в Угличе. Ни с кем я его не спутаю. Тлеет он в угличском гробу. Великодушно простите, православные, грех мой. Многие сестры ведают: и раньше открывала я истину. Не могла молчать.

         Марфа достала таимый на груди лакированный образ восьмилетнего младенца, показывала на четыре стороны. Никак не схожи этот осьмилетний и пришлец тридцатичетырехлетний! Димитрий глядел на Марфу с сожалением. Стрельцы раздвинулись. Мятежные дворяне уложили Димитрия на полог и понесли во дворец. По дороге неразумная чернь, отвернувшая от государя свидетельством Марфы. кидала в него камнями и плевала.

         У крыльца остановились. С Димитрия сорвали ненавистный гусарский мундир. Какой-то нищий натянул на себя шнурованное сокровище, бросив на сверженного государя свое кишащее насекомыми рубище.

         Не предпринимая ничего, наймиты, тем не менее, теснились к царю. Тот протянул руку, то ли прося их, то ли благословляя. Ливонский дворянин Фирстенберг раздвинул толпу, сжалившись подать царю отпить спирта из  манерки. Фирстенберга ударили по голове, повалили, убили. Хотели убить и других наемников. Но Шуйский подумал, что они могут служить ему столь же верно, как прежде Борису, затем – Димитрию. Бить наемников запретили.

         Над раненным Димитрием глумились:

– Латинских попов привел! Нечестивую польку в жены взял! Московскую казну в Польшу вывозил!

         Иван Голицын сказал:

– Свидетельство инокини Марфы известно. Это обманщик.

         Слабым голосом Димитрий просил:

– Несите меня на Лобное место. Там открою истину.

         Стекшийся в Кремль народ, не столь единодушный, как холуи Василия, ломился в двери, спрашивая, винится ли злодей. Заговорщики переглянулись, и два выстрела дворян Ивана Воейкова и Григория Волуева прекратили на время споры. Кости и плоть вылетели из прострелянной груди, но отходящий царь успел сказать:

– Я – подлинный Димитрий.

         Будто смерть была полным доказательством обмана, толпа разметала дворян и принялась сама терзать мертвое тело. Труп секли саблями, резали ножами – москвичи без двух: один за голенищем, другой – на груди, не ходили. Тело Димитрия вытащили из дворца на крыльцо и бросили вниз.  Сверху навалили труп Басманова. Обоих били, рвали, крича:

– Будьте неразлучны в аде! Вы любили друг друга!

         Не успокоившись, тела привязали за ноги веревками. На конях потащили по камням на Красную площадь через Фроловские (Спасские) ворота. На Красной (Пустой) площади глумление продолжилось. На спекшееся лицо Димитрия надели скоморошью маску, подмышку всунули волынку, в руку и рот – по дудке. Басманов лежал в ногах Димитрия.

         На шум Марина выскочила с женской половины. Над ней и Ханкой глумились. Обоих столкнули с лестницы. Марина возвратилась в комнаты, где трепетали ее камеристки, а слуга Омульский стоял с обнаженной саблей.

         Толпа вломилась к Марине. Омульского убили. Над Мариной и камеристками хотели надругаться. Поспевшие бояре не дали.

         При первых звуках набата в Китай-городе стража перекрывала рогатками улицы. Но в отмеченные крестами дома уже ломились толпы. Мнишек с сыном закрылись у князя Вишневецкого, Видели, как мимо тащили, убивая, безвинных музыкантов. Чернь разорвала на части прежнего Марининого католического духовника. Везде орали:

– Смерть ляхам!

         Поляков вытаскивали из домов, убивали копьями, рогатками, кольями. Жен и дочерей на глазах отцов и братьев насиловали. Особо калечили  бритых, нескромно одетых модников. Православные попы и дьяки, переодевшись в мирское,  ходили среди кровопролития, подзадоривали не нуждавшуюся в том толпу:

– Губите ненавистников нашей веры!

– Бей! Руби! – отвечали им как «во истину воскрес!»

         Мнишеки и Вишневецкие не дались легко. Не сомневаясь, что их ожидает, поляки и малороссы стреляли вместе со слугами из окон. Что ж, к их домам катили, везли пушки.

         Мстиславский и Шуйский скакали из улицы в улицу, требуя прекратить грабеж и кровопролитие. Василий спас Вишневецкого, другие – Мнишеков. Польские послы Гонсевский и Олесницкий, оскорбляемые со всех сторон, ехали в гущу сражения. Им объявили именем взявшей власть Государственной Думы: Димитрий свергнут Богом и народом. Послы в безопасности. Дружба с Польшей крепка. Казнены некоторые злодеи, сопутствующие в нечестии лжемонарху.

         Василий Шуйский сказал Юрию Мнишеку:

– Судьба царств зависит от Всевышнего, ничто не бывает без его определения. Сегодня свершилась воля Божия: кончилось царство бродяги. Добыча исторгнута из рук хищника. Юрий, ты – опекун и наставник. Ты привез обманщика к нам, ты возмутил мирную Россию, не достоин ли и ты казни? Радуйся: останешься жив и цел вместе с дочерью.

         Мнишек наклонил голову. Его в обозе, накрытом от камней попонами, провезли в Кремль к дворцу Димитрию, где определили находиться до суда с Мариною.

         Под звон колоколов в Москву продолжали стекаться слободчане. Им не досталась главная добыча, они набрасывались на предместья, часто объявляя пособниками литовцев своих, носивших литовские шнурованные кафтаны. Бояре с дворовыми дружинами разгоняли толпы. Разворачивались настоящие битвы за и против. До 11 часов вечера гремел набат, беспрерывно стреляли, пускали стрелы. Боялись пожара, но стояло безветрие. Число жертв погромов дошло до тысячи. Иноземцы умирали на камнях и соломе. Немцев не трогали. Ограбили только аугсбургских, миланских и других купцов, живших с поляками на Варварке.