Текст книги "Димитрий (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

         Раненый Федор Мстиславский с присланным на подмогу Василием Шуйским вели полки на Севск. Димитрий не испытывал судьбу осадой. Не ждал, вышел в поле. 21 января Димитрий выделил отборные четыре сотни ляхов и две тысячи московитов. Всех для отличия переодели в белые одежды, к спинам приделали оперенные крыла, характерные для польских гусар с драгунами. За сим авангардом должны были ехать восемь тысяч казаков, идти четыре тысячи пеших с легкими пушками. Димитрий в белом кафтане и штанах с непокрытой головой сел на борзого карего аргамака. Взмахом нагого меча указал коннице поспешить долиною.

         Впереди своих Димитрий летел в середину Борисова войска, отсекая его правый фланг. Иноземный полк и стрельцы противостояли, паля из пищалей. Не успели застрельщики перезарядиться, как белые ангелы  Димитрия уже перескакивали их сраженных, уклонявшихся пик и сабель, от ран и увечий страдающих. Замечая немногочисленность нападавших, Мстиславский заворачивал им за спину колеблющийся правый фланг. Тогда Димитрий указал на деревню. Там стояли основные силы москвичей: пехота и пушки. Конники не успели. Сорок пушек грянули враз, где взрываясь и разя своих, но больше – попадая, выбивая из седел, кроша тела на части. Конники Димитрия повернули и налетели на союзников – казаков, летевших довершить обманутую победу.

         Димитрий едва спасся.  Сидел на перевернутом походном котле, отирая пот. Крики «Hilf Gott»  московских немецких наемников испытывали его стойкость. Димитрий не желал погубить дело на дальних к столице подступах. Приказал рассеянными группами отступать к Севску.

         Разгром был печальный. Только убитыми претендент потерял шесть тысяч, 15 знамен, 13 пушек. Среди знатных пленников выделялся пан Ташкевич. Московиты потеряли пять сотен людей, двадцать пять немецких наймитов. Сановник Шеин скакал в Москву и не нашел Бориса. Тот с семьей молился в Троице-Сергиевской лавре. Поведение Бориса оговаривало его виновностью в Угличском умертвении.

         Воодушевившись, Годунов назвал Шеина окольничим, послав с князем Мезецким воеводам золотые медали, войску – 80 000 рублей прибавки. Борис обещал нательную рубашку отдать тому, кто приведет самозванца в ковах.

         Димитрий ускользнув в Севск, не остался надолго. Ехал в Рыльск, оттуда – в Путивль. Гнал от себя ленивых в Добрыничской битве запорожцев. С жадным удовлетворением слушал, как Борисовы воеводы, оставив  преследование, мучат и казнят жителей Комарницкой (Севской) за коленопреклоненное хоругвеносное его приветствие.

         Положение сложилось сугубое. Димитрий собирался бежать в пограничную Литву. Там окрепнуть, обрасти людьми, снаряжением. Спутники уговаривали:

– Мы всем тебе жертвовали, а ты мнишь о жизни постыдной. Оставишь нас Годунову? Мы опередим тебя, ему выдав.

         Новые донские казаки, четыре тысячи, приехали в Путивль, подкрепив уже смешанные карты. Путивль укреплялся. Претендент чаще смеялся. Бравируя, диктовал воеводе Мстиславскому письмо, будто сосланный в Украину покойный отец его, Мстиславский Иван Федорович, привечал и благословлял Димитрия. По-прежнему – про подаренный крест и далее. Вот и сыну следовало бы отступиться узурпатора, признать законного наследника, перекинуться на верную сторону с послушным войском. По сравнению с первым универсалом, этот имел пополнения: рассказывалось о детстве Димитрия в Белоруссии. Тайном посещении Москвы с канцлером Речи Сапегою. Присутствуя на дипломатической аудиенции в составе польской делегации  русскими неузнанный Димитрий колол мстительным взором Бориса, на захваченном престоле чванливо развалившегося. На словах распускали, что царица-мать, угадывая Бориса, опередила убийц, отослав сына в безопасное место с ментором  из Кельна, иноземным дворецким.

         Легенда путалась, разрасталась. Федор Иванович Мстиславский не признавал крест претендента  даром отца, Ивана Федоровича.  Отец был  сыном родной племянницы отца Грозного – Василия. За предложение заменить долгое время бездетную Ирину (она так и не родила сына, дочь  Феодосия прожила два года) Годунов постриг старшего Мстиславского в Кириллово-Белоозерскую обитель, где Иван Федорович умер в 1586 году. Мертвый Мстиславский не мог ни подтвердить, ни разоблачить крестника.

         Его пока послушный Годунову старший сын гнал войска на Рыльск. Там окопались изменники – князь Григорий  Долгорукий -Роща и Яков Змеев. Оба не сдавались, передавая Мстиславскому:

– Служим царю Димитрию.

         Согласный         орудийный залп с городских стен подтвердил воровскую клятву.

         Оценив неприступность стен, Борисовы воеводы отступили зимовать в Комарницкую волость. Ставка была в Радогостском остроге. Туда скоро явились от Годунова эмиссары с полком подкрепления. Окольничий Петр Шереметьев и думский дьяк Власьев потребовали возобновления военных действий.

         Войско заволновалось. Холод, голод, задержка жалования, стесненность размещения злили людей. Повиновение заколебалось. Лазутчики Димитрия лазали между избами и палатками, подговаривали воинов переметнуться. Некоторые заговорили, что Борис и Димитрий имеют равные шансы царствовать. Прав тот, кто более платит.

         Не дожидаясь полнейшего войскового разложения, Федор Мстиславский, Василий Шуйский и Петр Шереметьев повели полки на отложившиеся Кромы. И вот в Великий пост восемьдесят тысяч Борисова войска три недели осаждали и не способны были взять крепость, где закрылись шесть сотен донцов с атаманом Корелою.

         Цинга мучила московитов. В день присылки Борисом обоза с провиантом и лекарствами все, оставив посты, бросились к телегам, боясь, что не хватит. Под шумок через пепелище в Кромский острог с пятью сотнями казаков пришло сто возов хлеба от Димитрия.

       8 марта в Путивле схватили трех монахов от Бориса. Они лазали среди отступников, распространяя манифест, обещавший прощение бросившим Лжедмитрия. В палатах на троне, назвавшись Димитрием, сидел в порфире поляк Иваницкий. Он вопросил приведенных иноков, знают ли те его. Монахи воскликнули:

– Ты, во всяком случае, не царевич Димитрий.

         Иваницкий рассмеялся и велел монахов пытать. Двое терпели, молчали. Третий признал, что имеет яд на самозванца. Некоторые из его совета с ними в сговоре. Были названы два имени. Димитрий отдал изменников толпе на самосуд.

         В тот же день Димитрий писал Патриарху и Борису. Первого он убеждал благодарно признать его, второму обещал прощение и монастырь за добровольный уход с престола.

         В самой Москве умножались доносы. Заткнуть сплетникам рты на торгах не умели. Сикофантов не хватало. Пыточный приказ не успевал пытать. Руки палачей требовали роздыха, устав резать болтливые языки, де, истинный с войском уже в Коломне. Скоро Борису конец.

         Борис требовал Шуйского в Москву. Трясся с ним в Углич. По дороге который раз заставлял повторять, что случилось в Угличе. Василий полз подолом плисового кафтана по бархату скамьи, отодвигался в угол мягкорессорчатой берлины,  тоскливо отворачивался на безрадостную низину, обросшую редкими безлистными  деревьями.

         Первая супруга Шуйского – княжна Елена Михайловна Репнина была тогда серьезно больна, Господь готовился прибрать ее годом позднее, когда Годунов поставил Василия Ивановича разобраться в Угличской трагедии. Маем месяцем Шуйский приехал с окольничим Андреем Клешниным. Опросили людей. Одни говорили, что видели, как царевич зарезался в падучем припадке падучей, другие предполагали, что по-другому смерть отрока наступить не могла. Отчего же, видя младенца упавшего, не поспешили оживить, перевязать кровоточащую рану? Ребенка нашли не в конвульсиях, но мертвого, истекшего кровью. Те же самые люди, под крестом показывавшие, что  наследник сам зарезался, терзали как убийц Борисовых стражей, дьяка Михаила Битяговского с сыном Данилой и племянником Качаловым, к Димитрию приставленных. На глазах матери убили дружку – сына царевичевой мамки Волоховой. Отца – Волохова толпа рвала на части. Этот тоже был обязан ходить за Димитрием Иоанновичем по пятам. Но мать царевича? Нагая в отчаянии неистовала, благословляла самосуд. Била подозреваемых, рвала волосы. Требовала сажать на кол, резать, побивать каменьями боком к обслуге и охране царевича причастных. Не виноваты были дядья после обедни разъехавшиеся, племянника на пороге терема с ножичком играть оставившие. Кормилица Тучкова-Жданова показала: она не отходила от Димитрия. Тыкала на синяк,  след  оглушившей  на берегу палки. Уже тогда Годунову стало ясно. Исток преступления в небрежении. Наследник был в тягость окружавшим, дядьям и матери. А ведь их будущность зависела от сего сладкого проростка! Шуйский на месте разобрался с беззаконием незнатных. Толпу, терзавшую Битяговского, его родню  и челядь, наказали примерно: казнили петлей, резали языки за  ложь. Наказанных набралось две сотни. Тела Битяговского и товарищей, кинутые угличским народом в яму, вынули, отпели и предали земле православным обрядом..

– Так,– Борис ежился. – Кормилицу с мужем ты привез в Москву.  Здесь созналась?

– Я вывез ее, чтоб не смущала народ про удар в темя. Дальше она одно – ничего не видела, не помнила. В Москву поначалу я привез и Нагих, и  вещуна Мочалова в ковах. Окромя Михайла Нагого никто на убийство не указывал. И он-то чуял сердцем…

– Ты-то видал мертвого царевича?

– Как же! Пять дён отрок лежал льдом обложенный в погребе церкви святого Спаса.  Василий Щелкалов читал покойному царю Феодору, Царствие ему Небесное,  патриарху Иову и тебе свиток заключения. Митрополит Крутицкий Геласий тогда еще встал и сказал: «Да будет воля государева! Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь царевича Димитрия прекратилась судом Божьим. Михайла Нагой и Андрей Мочалов  со злыми вещунами – виновники самосуда над невиновными. Их дело разбирать земским властям. Мы – святители молим Всевышнего о царе и царице, тишине и благоденствии народа». Нагих разослали,  Марию Нагую постригли в монастырь в Выксу (близ Череповца). Углич не успокаивался, гудел слухами. Большую часть жителей вывели и населили  сибирский город Пелым.

– Я и колокол, бивший в набат на самосуд, сослал в Тобольск, – безрадостно признал Годунов. Лицо его раскраснелось. Синие  и багровые жилки вздулись на крыльях носа. Голубая вена на виске, обращенном к Шуйскому, пугающе пульсировала: то спадала до пустоты, то наливалась кривым узлом. – Клешнин-то, ездивший с тобой, после следствия подался в иноки, да скоро умер. Чего-то давило.

– Ничего его не давило. Блажь!

– Но ты думаешь, что самозванец Григорий Отрепьев?

         Шуйский поежился. Стащил с крючка серую  соболью шубу. Накинул на грудь, не тревожа государя. Не мог он высказать  сомнений. И эта недоговоренность угнетала Бориса.

          Гонцы за гонцами скакали к Годунову: самозванец собирает силы. Трон в опасности. Уже без голода требующие хлебных раздач бездельные толпы толкуют о природном государе.

– Конечно, я не природный! – вскричал Годунов Шуйскому. Тот-то был Рюриковичем. – А когда последний здравый природный, Иоанн Васильевич, двенадцатилетних невест себе выбирал, хорош был – природный! Помню, и ты, Вася, не забыл: длинный, на негнущихся ногах,  нос – клювом, седые патлы дыбом стоят, глаза ввалились, идет по дворцу, и малолетки в половину его роста – за ним. Я ему девственниц приводил. У них сиськи были как прыщики. Впору выдавливать! Природный развратник – царь!

– Мы при Иоанне Васильевиче Казань, Астрахань и Полоцк взяли. Сибирь приросла, – вступился Шуйский.

– А при мне города вдоль Украйны не росли?! Я народ  не питаю? Денег не даю? Длительным миром мне страна не обязана?

         Шуйский не говорил главного: как не тужься Годунов, не превозмочь ему заслуг развратника и…

– Опричника! Убийцы!

         Юность Шуйского прошла при Иоанне. Папаша, дядья были живы. И сладко свербили молодые кости.

– Как сейчас вижу тебя с молодым Мстиславским, на коленях его просящих разрешить вам, первой знати, жениться. Не дозволил!

– А ты, Борис, дозволил? – вырвалось у Шуйского. – Первина моя скончалась, а после могу я жениться.

         Годунов смолчал. Да, он запретил Шуйскому второй раз жениться. У Иоанна научился давить семя в зародыше.

– Девок тебе не хватает?

– А жены нет!

– Не в бабах дело!

–  Иоанна нельзя судить по женитьбам его, по Григорию Грязному да Федору Басманову, иным, мужским и женским полюбовникам. Неистовством Малюты Иоанн тоже  не исчерпан.

         Тут Шуйскому пришлось сдержаться. Не зятю Малюты уместно было упоминать о тесте. Кровь прилила к голове Годунова. В черепе гудело, словно бил угличский колокол. Шуйский видел лишь часть лица государя. На виске надувалась и опадала синяя узловатая вена. На крыле носа мелко змеились багровые жилки. Поджатые губы обескровлено поголубели.

         Годунов трепетно относился к здоровью. Шуйский опередил его, кликнув доктора. Борис приказал остановить обоз. Из кареты Борис не вышел без помощи. Шуйский и врачи снесли его на расстеленную поверх робкой травы перину. Закатали парчовый рукав, пустили кровь. Мутно-черная, вязкая она бежала в лоток.

         Углич должен был добить Годунова. Борис с кажущейся твердостью смотрел в разверстый гроб, на рыжего бледного отрока, иссеченного серой сеткой смерти. На сдвинутое жемчужное ожерелье, поверх золотого крестика и оберега, и разъеденного тлением ножевого пореза.  От неловкого движения Спасских священников рука мертвеца взмахнула воздух. Скрюченная желтая кисть не распрямилась. Блеснул ужасный стекловидный загнувшийся ноготь большого пальца. Зажатые орешки рассыпались. Они падали на каменный пол, словно вколачивая гвозди в крышку другого гроба – Годунова. Его двадцатилетнее правление бесславно заканчивалось. Сбывалось предсказанное претендентом в Сандомире.

         Не «кровавые мальчики» стояли у Годунова в глазах, когда он ехал назад после тайной поездки, – страшное вопиющее недоумение. Оно пострашнее больной совести. Чего нужно этому гиблому народу. Будешь и распят по любви к нему, не поймут, не примут. Как не был он ласков, да все не тот. Не гож. Кому не завидуют сии сволочи? Под кого не копают? Зря он кормил чертей! Подыхали бы с голоду. Не надо было посылать и оздоровительных команд. Пусть бродили бы средь смердящих вспухнувших трупов. Не достойны сие поданные ни ума его, ни самоотдачи. Природного царя им подавай! Кто был их Рюрик? Какой-нибудь варяжский бродяга! И в семь по семеро разбавили они его кровь печенеговщиной, татарщиной. О нравах и говорить нечего: брат на брата, сын на отца, племянник на дядю. Слепили, душили, проклинали. Все десять заповедей Борис заткнул бы в рот этим москвичам и киевлянинам природным!

         Борис умер на пятьдесят четвертом году жизни. 13 апреля в первый час утра, то есть после рассвета, он судил да рядил с боярами в Думе. Потом обедал, принимая посланников в Золотой палате. Встав из-за стола, почувствовал тошноту. Кровь хлынула из носа, ушей и рта. Врачи кровопусканием спешили снизить давление сосудов и не поспели.

         Умирая, Борис передал царство сыну Феодору. Причастился тайн, принял схиму под именем Боголепа и отбыл в мир ожидания Пришествия и Суда.

         Дрожащий юноша глядел на уходящего отца и думал, чего ему с сим непокорным царством делать. Феодора учили, готовили. Только он не ведал самого главного – крючочков, петелек, пружин, исключительно наитием постигаемого аромата устройства русской жизни.

         Многие злорадствовали смерти Бориса. Среди других – Романовы. Как помним, Иоанн на смертном одре приставил к неразумному сыну Феодору пентархию: Ивана Мстиславского, Петра Шуйского, Богдана Бельского, Никиту Романова и Бориса Годунова. Придворная борьба поедала слабых. К 1601 году, кроме сосланного Бельского, все соперники Годунова были в гробах. Никита Романов оставил пятерых сыновей: Федора, Александра, Михаила, Ивана и Василия, в последний час жизни умолив Годунова быть им вместо отца. Борис некоторое время отцом им и был. Старшие – Федор и Александр получили боярство, Михаил – сан окольничего. Иван Иванович Годунов женился на родной сестре пятерых братьев – Ирине, что тоже было повышение. Но вот целовальники Разбойного приказа по доносу одного из слуг боярина князя Федора Шестунова, сопровождавшего хозяина на противоправительственные сборища, проводят обыск и изымают из кладовой Александра Никитича Романова некие корешки, имевшие целью наговорами или добавленным в пищу раствором избыть венценосца. Неизбежной опале подвергаются другие Романовы и входившие в их круг князья Черкасские, Шестуновы, Репнины, Карповы. Все ездоки  друг другу на сборища.

         Под пытками и без челядь многогласно подтверждает   вину господ. Боярский суд передает старшего из Романовых – Федора Никитича, волей-неволей постриженного Филаретом, под юрисдикцию церкви. Нового схимника отправляют в Сийскую Антониеву обитель. Разлученная супруга, Ксения Ивановна, стрижется Марфой и едет в заонежский погост. Дворянка Шестова, теща Федора, тоже стрижется. Ссылается в Чебоксары в Никольский девичий монастырь. Александр Никитич, не имевший духовного расположения, сослан по мирской части, в Усолье-Луду у Белого моря. Михаил Никитич отправлен в Ныробскую волость Великой Перми. Иван Никитич – в Пелым к ссыльным угличанам. Василий Никитич – в Яренск. Зятя Романовых князя Бориса Черкасского с женой и детьми ее брата Федора, шестилетним Михаилом – первым царем будущей династии и юной его сестрой, – на Белоозеро. Сына самого Бориса, князя Ивана, – в Малмыж на Вятку. Вот судьба Романовских подельников: Князь Василий Сицкий заперт в Кожеозерском монастыре, жена его испытывает лишения в пустыни Сумского острога. Другие Сицкие, а так же – Федор и Владимир Шестуновы, Карповы и князья Репнины разосланы по темницам разных провинциальных городов. Яренский воевода отягчен или оговорен расхищением казны и сослан в Уфу. Весь Романовский круг подвергся имущественной конфискации. Движимое имение и дома взяты государством.

         Как часто, будущей элите приходится подниматься от тюрем и ссылок. В церковном заточении позже патриарх Филарет, пока инок, вопрошаем стражем о властях. Филарет  с неосторожной смелостью признает: нет светлых голов на Московии, разве – тоже опальный Богдан Бельский. Пристав передает сии  слова  по цепочке до царя. А тому уже ведомо изречение и Василия Романова:

– Истинная добродетель не знает тщеславия.

         Борис проявляет сострадание. Недужный Василий переведен в Пелым к тоже нездоровому брату Ивану. Апоплексический удар лишил Ивана подвижности в половине тела. Дошедшие приказные бумаги показывают, что братья жили скромно, не нуждаясь: ежедневно каждый имел на обед два-три блюда из мяса, рыбы; к столу подавался белый хлеб. У надсмотрщика было 90 серебряных рублей на кармане для дополнительных расходов. Зять Романовых – кравчий Иван Иванович Годунов ходатайствовал за затворников. Они страдали лишенные обстоятельств прежней лучшей жизни, томились, вырванные из привычной столичной среды.

         Из двоих больных Василий скончался первым. Его не стало в середине февраля 1602 года.

         Александр и Михайло Романовы ненадолго пережили Василия. Александра схоронили в Луде, Михайла – в семи верстах от Чердыня, близ села Ныроба. На могиле Михайла принялись два кедра. В Ныробской же церкви  долго показывали тяжкие оковы  страдальца. Еще при Алексее Михайловиче бывшие ныробские  дети, тогда уже старцы, вспоминали, как играли незлобивому узнику на свирелях, приносили и подавали в щели узилища еду и питие.

         Наказание Романовых продолжалось меньше года, и вот из пятерых братьев трое не выдержали. В марте 1602 года Борис указывает Ивану Романову ехать служить в Уфу. Оттуда он скоро переводится в Нижний Новгород, наконец, вместе с племянником князем Иваном Черкасским, в Москву. Сицкие прощены и отправлены воеводствовать в Низовские городки. Княгине  Марфе Никитичне Черкасской, овдовевшей на Белоозере, предписано проживать с невесткою, сестрою и детьми Федора Никитича (Филарета) в родовой отчине – в Юрьевском уезде, в селе Клин. Именно в Клину семилетний отрок Михаил Федорович Романов и услышал в апреле 1605 года  приглушенную отраду разговора взрослых, от проезжего человека прознавших кончину Годунова.

         Более непосредственным и независимым характером обладал Филарет. Ревностный в церковной службе он  и по значительному  денежному вкладу в монастырь и по знатности рода способен был легко делать карьеру. Монах – иеромонах – архимандрит, он отбросил посох и заплясал, узнав о смерти своего, братьев с друзьями и семьями мучителя. Слезы благодарности каре Всевышнего струились по седеющей бороде и усам.  Филарет мял присланную из Московского патриархата грамоту о молении за беспорочную и праведную душу новопреставленного царя и прикидывал, думал.

         Коли  угрожающий Москве Димитрий – лжец, а Борис мертв, щенок его не в счет, Мстиславский в отказе, следующим царем  быть Василию Шуйскому. Тому два царя запрещали жениться, краткий брак с Репниной не дал приплода. Значит, случись, что с Шуйским, а время стояло, ой, какое! – всходить новым царем Михаилу Федоровичу Романову. Михаил отставал в развитии, был прост и глуп, подобно Феодор у Иоанновичу. Только России к дуракам во власти не привыкать. Судьба улыбалась Филарету повторить советчика Годунова при сыне Михаиле. Один научал дурака Феодора, он – родную кровь. Последнее благороднее. Без грязи выдачи сестры за идиота. Без  шитых белыми нитками ухищрений нарекать младенцев то Феодором, то Феодосией, других смешных. Недостойных государя подлостей.

         Со смертью Годунова одной ступенькой к власти для Филарета сделалось меньше. Устранение Бориса подрывало позиции его креатуры – патриарха Иова. Неудачи войны с Димитрием складывали в умах верующих, а таковыми были все в России, убеждение, что претендента ведет Господь или наоборот. Без сомнения, силы мистические. Им мирянам не противостоять. Победив, Димитрий неизбежно захочет послушного патриарха, не Иова. Фигура Димитрия, при достоинствах, сомнительна. Не всякий иерей возьмется смело поддержать его. Чересчур риск велик: халиф может оказаться на час. И тогда вакансия патриарха откроется для отчаянных, для умеющих Годуновщину ненавидеть, для на себе испытавших коварную уветливость его всепрощающих ежовых рукавиц.  Уверенный в своих силах, Сийский архимандрит торжествовал. Первым его шагом было собрать и оповестить монастырскую братию не молиться особой застольной молитвой за Годунова, как тот наказывал, рассчитывая внушить покорность своему неприродному царствию. Что же касается мутной души Борьки, то монастырская обедня была архимандритом с праздничной пышностью отпета.

         Справедливость божественной предназначенности прорвалась,  обретала силу. Царем на Руси быть чудесно бед избавленному Димитрию Иоанновичу. В запасе – Василий Иванович Шуйский, коренной среди Рюриковичей. После него – Михаил, сын старшего из Романовых, родственников Анастасии, первой жены Иоанна Великого, или Грозного. Но поверх этих трех карт собиралась лечь, побивая конкурентов, четвертая. Польский король Сигизмунд, получая донесения,  часто бравурно преувеличенные от Мнишеков, Вишневецких и других, заинтересованных в государственной помощи рискованному предприятию, будто бы русский народ встречает претендента скорее покорным равнодушием, чем восторгом, вдруг задумался, а не дать ли этим слизнякам в короли, или как там? – цари, сына Владислава. А может самому пол единой короной соединить  вечно враждебные восточнославянские государства? Самым скромным, но твердой мечтой короля выходило отобрать у Юрия Мнишека  Новгород – Северский и Смоленск с областью. Сие земли великий Литовский князь  Ольгерд отторг у Орды. Чьи они были раньше, помнить не будем. Речь Посполитая как уния Польши и Литвы претендовала на них. Дар Димитрия Мнишеку король рассматривал не отторжением московского, но возвращением  своего. Продувной тесть у счастливого зятя другие, уже без польских претензий города выпросит.

         Но уже и Марине завидовал король. Как бы знать, что у Димитрия над варварами получится! Сигизмунд распорядился немедленно  с верным поляком отправить претенденту портрет своей родной сестры.

                                                         3

         С обыкновенной достойной царя пышностью Бориса Годунова похоронили в Архангельском соборе Кремля среди Рюриковичей. Он первый был не их семени. Первый – подлежащий суровой критике делегатами, но избранный. Иов затянул службу, продлевая прощание с миропомазанником, сделавшим его долю, прежде, навеки вписавшим в российские анналы первым патриархом.

         Тремя днями позже Иов, насупленный и отважный, в расчесанной седой бороде, обрамленной крылами белой митры, стоял в Успенском соборе. Усохшей дланью с вылезшим плетением  вен и жил  патриарх держал тяжелый серебряный крест. Длинная шепчущаяся слухами о Димитрии очередь вылезла далеко за возвышенно – печально трезвонящий  храм. Высшие чиновники, воеводы, приказчики, столичный синклит подходили к Иову, целовали крест, руку и край облачения, беря двойной обет не изменять наследнику – царю Феодору Борисовичу и вдовствующей царице  Марии Григорьевне.

         Неразумие шестнадцатилетнего Феодора вопияло, и уже, оставив войска, тряслись в Москву на притронный совет родовитейшие бояре Федор Иванович Мстиславский, Василий Иванович Шуйский с братом Дмитрием.

         Поверх мест согласились признать главным воеводою  Петра Федоровича Басманова. Юный Феодор, сидевший на троне подле стоявшей матери, сказал успешному военачальнику:

– Служи нам, как служил отцу!

         Басманову дали товарищем одного из знатнейших бояр, покладистого Михаила Катырева – Ростовского, отправив вместе с новгородским митрополитом Исидором давать целовать крест на верность Феодору.

         17 апреля Басманов прибыл в стан, построил полки под хоругви, громогласно  зачитав грамоты о смерти отца и воцарении сына. Многие воины смутились: отчего, выбирая Бориса на царство, не выбирали Феодора? Ежели общепризнанно умный и уважаемый Борис был неродовит и требовал  земской поддержки, то почему неоперившийся юнец воцарялся без обсуждения как какой-нибудь потомок Донского или Мономаха? Другие плакали, вспоминая благодеяния, внешнюю простоту Бориса. Он был словно из них, но выводок? Крест целовали с унынием. Военачальники ставили второй письменный крест под присягою не приставать к тому, кто именует себя Димитрием.

         По войску ползли разговоры, что смерть Бориса – небесный знак и недолго править юноше. Наблюдая всеобщее недовольство, Басманов задумал измену. Он позвал в шатер бояр князя Василия Васильевича Голицына, его брата – князя Ивана, Михаила Глебовича Салтыкова и открылся им. Услышав Басманова, те не выдали. Приготовились переметнуться к назвавшемуся Димитрием. Посоветовавшись, воеводы заключили: на благо России будет признать спасшимся Димитрия. Командиры условились о предательстве и начали действовать.

         Подговоренные младшие командиры ходили по воинским сотням, убеждая воинов, что Димитрий – не самозванец. Верные предателям дворяне скакали в Рязань, Тулу, Каширу и Алексин, толкуя с земским боярством, боярскими отроками, жильцами,  купечеством, слободчанами.

         Прошло три недели с кончины Бориса, как юг России пророс смертельным недоверием к действующей власти. Годуновских ставленников более не хотели. Когда 7 мая о заговоре в голос закричали в ставке, и кто-то запаздавше верный ударил в войсковой колокол, Петр Басманов  – смелый, будто на стенах Новгорода Северского, выехал перед войском. Он опять плакал, объявляя Димитрия воистину спасенным. Рязанцы первыми прокричали: «Да здравствует отец наш, государь Димитрий Иоаннович!» За ними – другие полки. Слыша всеобщую поддержку, князь Василий Голицын, притворно связавший себя на случай неуспеха, сбросил веревки и вышел к стремени перекинувшегося воеводы. Бочком ушли на зады князья Михайло Катырев – Ростовский, Андрей Телятевский, Иван Иванович Годунов. Сели на коней бежать в Москву, да не время! Пришлось отбиваться от старавшихся схватить. Иван Ивановича Годунова врагом, в путах, вернули на сходку.

         Басманов отправил гонцов. Один ехал в Кромы к атаману Кореле сообщить, что Годуновское войско с казаками заодно. Везя пленного Ивана Годунова, Иван Голицын летел в Путивль каяться в прежнем заблуждении перед сидевшим там царем. И в Кромах, в Путивле шли братания. Вчерашние противники сидели на крепостных валах с брагою. Умиленно передавали, как Голицын склонился пред насупившимся Димитрием, бил челом в землю, восклицая: «Сын Иоаннов, войско вручает тебе московскую державу, ожидая милосердия!  Обольщенные Борисом, мы долго противились нашему законному царю. Ныне, узнав истину, единодушно тебе присягнули. Иди на родительский престол. Царствуй счастливо многие века! Враги твои, клевреты Борисовы, в узах. Если столица дерзнет быть строптивою, смирим ее. Веди нас на Москву, венчаться тебе на царство!»

         Димитрий, сидевший под ракитою на походном троне, сдержанно поблагодарил Голицына. Сказал, что прощает московское войско. Велел перейти тому к Орлу.

         19 мая Димитрий из Путивля вышел в Кромы. Названный царь желал видеть пепелище и славных донцов, шестью сотнями  бойцов противостоявших восьмидесятитысячному войску и с честью освобожденных.

         Басманов, Василий Голицын, Шереметьев, Михайло Салтыков явились к герою, преклоняли колени, целовали колено, признавали царем. После шли делегации от русских городов, выражавших счастье видеть Иоаннова отпрыска. Кто не радовался волею, приводили в цепях. Такая судьба постигла астраханского упрямца – воеводу Михайла Сабурова. Димитрий еще не въехал в Москву, а уже был  окружен льстецами. Помимо отца, его беспрестанно сравнивали с Димитрием Донским. Ну, он же на донских казаков опирался!

         Отроку царю Феодору Борисовичу оставалось с тоской выглядывать в узкие Кремлевские окна на Красную площадь. Там собирались толпы, то ли привычно торгуя, то ли ожидая первых Димитриевых  денежных раздач. Периодически красные кафтаны  стрельцов рассекали сборища, хватали не уклонившихся говорунов, тащили в Разбойный  приказ к Семену Годунову на допрос и расправу.  Прелестные письма Димитрия находили под прилавками, в карманах, за пазухой, в кадках с капустой. В самом Кремле в них пироги заворачивали. «Я– истинный!» – гремела бумага. – «Взашей гоните шельмеца, сына моего гонителя, узурпатора, убийцы!» Феодор морщился. От него скрывали правду. Войско не изменило, оно в силе. Скоро Басманов приведет на Соборную площадь самозванца в цепях и с разорванными ноздрями. Царь Феодор собирался жениться и спрашивал, отчего медленно везут ему двенадцатилетнюю грузинскую принцессу Елену. Ее отец – князь Юрий правил Карталинией (западной Грузией). О браке сына с его дочерью при жизни успел договориться Борис. Требовал прислать портреты лондонских красавиц. О том тоже успел похлопотать с покойной Елизаветой  Английской многовариантный папаша.