Текст книги "Димитрий (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

         Человек с пронзительным голосом неожиданно произнес имя первого Ксениного жениха, шведского принца Густава. Сердце екнуло. Ксения подумала: разговор идет о ней. Димитрий внезапно посмотрел на дверь. Мгновение – глаза встретились. Среднего роста человек с взъерошенными рыжими волосами, короткой шеей с выпуклым подвижным кадыком, где смешно золотились волосики. От природы согбенный, с худыми руками и ногами, вылезшими из бочки тела. Он не был ни уродом, ни красавцем. Каждый мог ценить его по пристрастию. Поражало лицо. Редкая вымученная бородка ладненько лежала на снегу щек. Под насыщенными синими глазами дрожала темная зыбь утомления.

         При Ксении Димитрий еще резче высказал польским послам,  в соответствии с дипломатическим протоколом парившихся  в застегнутых кунтушах, что не удалит принца Густава из России, как того хотелось Сигизмунду, больной оскоминой кривившегося на антипольские высказывания кузена, всегда способного от научных опытов обратиться кинуться к Ливонской короне.

         Рубец – Мосальский провел Ксению за тяжелую портьеру в маленькую молельню, сплошь увешанную тяжелыми образами в дорогих окладах. Иконы висели не только в красном углу, но на всех четырех стенах, даже над портьерою. Ксения опустилась на молитву, но слышала: поляки ушли и вошли папские легаты. Димитрий шептался с ними, будто тоже молился. Послышался странный звук. Такой бывает, когда что-то съели. Говорили по латыни. Ксения услышала слово, напомнившее Турцию. Не к войне ли с Портой и Крымским ханом отливались пушки, стреляли стрельцы во дворе?

         Шум затих. В горнице опустело. С кривой глумливой улыбкой заглянул в молельню Мосальский. Ксения вышла, еще явственнее обнаружив, что она не при русском дворе. Димитрий стоял в литовском кафтане, его польская охрана с деланным равнодушием прятала зевки в рукава национальных полонезов. Ксения думала, люба ли она этому учтивому иноземцу, не умевшему говорить по-русски без акцента. Димитрий проигрывал в уме: если жениться на Ксении,  не соединит ли он прежнюю Годуновскую номенклатуру с новой, от Годунова перебежавшей, и на этих двух китах, не укрепит ли собственную  позицию? Борис опирался на новых дворян, поднявшихся в Иоаннову опричнину. Димитрий – на новейших, еще ждавших титулов. Ксения Годунова – какой союз разумный! Ксения дрожала перед человеком, которого считала убийцей матери и брата. Еще противнее был Мосальский, неоднократно домогавшийся ее. Укусы и царапины под его рубахой вопияли о ее бессонных ночах в проклятом доме.

         Димитрий подошел к Ксении. Она в своем неудобном сарафане, поверх коего был сохраненный от богатства отца тонкий брабантский фуляр и нагрудная парюра из неотобранных лалов,  неуклюже присела на негнущихся ногах. Тяжелые русые косы, увенчанные сверкающим жемчужным кокошником, потянули голову на поклон. За румянами жар разрывал щеки. В груди кипело от безысходного заклания. Ни при живом отце, ни ныне выбора не было. Димитрий решал за нее.

         Ксению увезли назад к Рубцу – Мосальскому. К вечеру опять привезли. У Димитрия шло бурное застолье. Окруженный Басмановым и другими предателями, царь слушал шотландскую волынку. Вставал из-за стола, показывая немыслимые клетчатые штаны и не сходившуюся на персях странную короткую куртку. Пинал скоморохов. Пытался играть на домре. Потом принесли карты. Расчистили столешницу. Царь  взялся играть с охраной на деньги, щелкал проигравших картами по сизым носам, требовал, чтобы щелкали его, случавшегося не в выигрыше. Снимая запрет Бориса, милостиво разрешал председателю сената Мстиславскому жениться и кричал, что сам женится на введенной пылавшей от стыда Ксении. Князь Мстиславский, осчастливленный, униженно благодарил за двоюродную сестру матери Марфы, то есть за царскую тетку, ложем с которой Димитрий привязывал древний род к собственной несущейся в бездну колеснице. От карт перешли к бросанию зерни. Все с криками и царскими затрещинами.

         Сидел насупленный Шуйский. Он тоже благодарствовал  Димитрию за свой долгожданный брак. Застарелый вдовец давненько приглядел аппетитную княжну Екатерину Петровну Буйносову – Ростовскую. Теперь бы к безотказной сватов засылать да брачному союзу радоваться. Нет, пустым осуждающим взглядом полоскал Василий царево сборище, презирал Димитрия, шатающейся походкой, ведущего в спальню подавленную или втайне торжествующую Ксению. Цедил мимо ушей пьяный восторг Басманова, болтавшего: вот после нравственных кислых щей Годунова  воскрес дух Грозновских безмасочных  маскарадов. Басманов не сподабливался заменить папашу, ориентация Димитрия не хромала. Василий Шуйский качал головой, не давая труда поддакивать. Он был третьей силой, о которой забыл самозванец. Шуйский представлял старое боярство, прижатое Иоанном, желавшее  восстановления. Василию надо было разобраться по кирпичику и сложиться заново, чтобы поверить: Димитрий – не ложь. Шуйскому нечего было приобретать от Димитрия. Он способен был либо сохранить, что имел, либо потерять. Гордость подталкивала Василия к  самым отчаянным,  в пределах нажитого благоразумия, поступкам. Осуждал  он  позорившегося Мстиславского. Возрождение Иоанновых вакханалий оскорбляло заплесневевшее фарисействующее московство. Скоро подтянутся к Василию Шуйскому люди, желавшие не сомнительного продолжения угасшей династии, но царем –  Василия Ивановича Шуйского.

         Всегдашняя старобоярская партия скрупулезно подмечала и передавала из уст в уста каждый словесный пассаж, всякий Димитриев жест, если тот можно было истолковать против  народа и духовенства. Так затолкли, будто молодой царь на Думском заседании обронил предстателям священства о Православии:

– У нас одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что соблюдаете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры. Вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански: мало любите друг друга, мало расположены делать добро. Отчего вы презираете иноверцев? Что такое латинская, лютеранская вера? Такие же христианские церкви, как греческие. Они тоже во Христа веруют.

         Объявленное Димитрием свободное вероисповедание, никем, кроме иезуитов у него не просимое, окружение себя секретарями и гриднями – протестантами показывали: от слов он переходит к делу, размывая религию, рассекая общество. Димитрий постоянно говорил и готовился о войне с Османской империей, но бояре не желали поставлять и снаряжать на свой счет людей на войну с турками за папу, Венецию с Генуей, Австрией. Этот интерес казался незадевающим Россию. Фантазм же того, что Димитрий из иноверцев создаст новую опричнину, взявшуюся отбирать отчины и поместья, нужно же было вознаграждать землей за службы, тревожил боярские трапезы подпольным сквозняком.

         Следовало рассеять слух о народной подпоре Димитрию, и вот знать стала отрицать недавно поддерживаемое. Василий Шуйский на родовом совете заявил: Димитрий – не Иоаннов сын. Он – мошенник и бродяга Григорий Отрепьев. Годунов и патриарх Иов объявляли правду о самозванце, еретике, орудии ляхов и папистов. В то, что назвавшийся Димитрием Григорий Отрепьев, требовалось так же верить, как верили, что он Иоаннов сын. Принять это сподабливалась Россия, невхожая в Кремль. Ибо Григорий Отрепьев  везде ходил с Димитрием, служа царю послухом. Его хорошо знали и ранее. В годы оные он был крестовым дьяком (секретарем) патриарха Иова. Многие бояре помнили Григория по службе в Кремлевском Чудовом монастыре, где архимандритом был Пафнутий, сейчас член расширенной духовенством Думы. Тогда распустили слух, что за Григория выдает себя инок Леонид или монах Пимен, оба сообщники обманщика. Так к Лжедимитрию добавился Лжегригорий.

         Уверяли, что Лжедимитрий зазывает хана опустошить Россию. Желая привести  в бешенство, послал  мусульманину Казы-Гирею в Бахчисарай шубу из свиных кож. Выдумывали про обещание Димитрия отдать знатную земельную часть Литве, передать церковь папе.

         С Дона же повеяло другой опасностью. Тамошние казаки завидовали товарищам, успевшим поддержать воскресшего царя и вернувшихся из столицы с щедрою Димитриевой наградой. Нашелся плут. Собравшийся повторить недавний подвиг. Местные ловкачи выдумали, что Ирина Годунова в 1592 году разрешилась царевичем Петром. Властолюбивый злодей Борис подменил мальчика  недолго прожившей девочкой Феодосией. Настоящее царство должно отдаться Петру, а не Димитрию. По крайней мере, его следует поделить между соправителями. Под именем Петра укрылся младой казак Илейка. К Илейке примкнули четыре тысячи молодцов с Волги и Терека. Лжепетр провозгласил поход на Москву оспорить брата. Пока же он грабил суда меж Казанью и Астраханью,  парализовав судоходство.

                                                         4

         1 ноября Димитриев посол Афанасий Власьев с многочисленной великолепно снаряженной русскою дружиной прибыл в Краков и был представлен Сигизмунду. Власьев доложил королю о счастливом воцарении Иоаннова сына, о поддержке планов католических государств ударить Турцию, смертельно опасною подбрюшью немецкой Священной Римской Империи и Речи.

         Сигизмунд, приятно изумленный успехами Димитрия, изменил отношение к проекту Мнишека. Он еще колебался, но уже, принимая Димитриева посла, разрешил Марине восседать подле сына Владислава и сестры, шведской королевы Анны.

         Марина блистала красотой молодости. Переполненная достоинством, она встала, подставив украшенную короной голову под благословенье заряженного  надеждами  отца литовского гетмана Сапеги. Мнишек не благословлял, баш на баш, раз не было Димитрия. Того  заступал русский посол. Разодетый в длинный русский шерстяной кафтан, посольские золотые цепи, Власьев оценивал царскую невесту, справедливо полагая, что камни в ее короне мелки, а платье осыпано поддельным стеклом. Зато наряд выполнен мастерски: подчеркнута талия, выровнены плечи. Под подолом колеса фижм скрывались вершковые каблуки, делавшие Марину статнее, выше. Власьев оглаживал раздвоенную пущенную сединой бороды. Кумекал: иноземцы умеют себя  подать, и вбегал в густую краску от низко опущенных плеч платья невесты, от выреза на груди до пуза, от нарочито показываемого шелкового с витым узором лифа, от турнюра, оттопыривающего зад.

         Власьев вздрогнул, когда появился благообразный старик в красной мантии. Это был кардинал, Краковский епископ. За ним вошли серые мыши римского духовенства. Просеменили бабы в серых платьях с белыми отложными воротниками, особливыми квадратными косынками. Прямые углы одежд огорошивали славянина. Власьев пятился от Марины. Беззвучными молитвами воздвигал стену промеж. В тайне не одобряя молодого царя, он полагал Марину искушением лукавого. Считал поручение свататься за царя к католичке и иноземке самым неприятным в своей дипломатической деятельности.

         Власьев  натуженным взором углядел насаленный носок  сапога. Стыдливо одернул кафтан, дабы спрятать. Действо бесполезное: сапоги до колена, а кафтан – в обрез голеней.

         Приглушенный детский говорок. В белых льняных куртках, таких же штанах выстроились ангелоподобные дети. «Не у всех шеи чисты», – злясь на чуждое благообразие, думал Власьев. Сухонький старичок в черном немецком кафтане встал выбритым до синевы лицом к собравшимся. Однако московский посол подметил, что сзади кафтан намеренно разрезан и подцеплен иглою или булавкою направо и налево. Власьев сдержал усмешку: больно начальник хора походил на состарившуюся ласточку – самца.

         Красный кардинал кивнул регенту. Старичок махнул малою палкой. Дети красиво и пронзительно затянули «Veni, Creator». Папские монашки и иноки в рясах, вошедшие еще с кардиналом, присоединились к отрокам. Пение выходило гладкое, только, скорее, пугало русского посла и его товарищей. Едкой сыростью чужая праздничность проникала до костей. Ничего не было понятно. Слова трещат угловатые, как монашек одежа. Шипят, черти. Не токма глаза с надсады слезились, слух не вникал, о чем речь. Самого русского духа не витало. Все чужое.

         Гляди: поляки припали на колена. Даже король спустился с седалища, пал на одно. Московиты не сподабливались, не ихней веры. Стояли над королем. Опустившаяся Марина тянула Власьева. Он не подавался. Невеста огрызнулась взором. Поляки бормотали, молились. «Amen», как часы пробили. Загромыхали, вставая. Хор остался сговора свидетелем.

         Славный красноречием литовский канцлер  Лев Сапега сказал длинную речь, потом – пан Лечинский, наконец – кардинал. Говорили утомительно долго. Нашим переводили. Им было мучение вникать: воду толкли заграничной учтивостью. Когда кончится? Власьев вздрогнул от вопроса. прозвучавшего на чистейшем русском языке:

– Не обручен ли царь Димитрий с другою невестой?

– А мне как знать?! – простодушно вырвалось у посла. – У меня ничего такого в наказе нет.

         Скомкано засмеялись и начали меняться перстнями. Товарищ  по посольству подал Власьеву ящик. Власьев достал перстень с крупным алмазом, накуксившись. отдал попу – кардиналу. И застеснялся голой рукой взять, тем более позволить надеть перстень от Марины. Та кусала губы на варварство. Кардинал выступил посредником. Надев обоим переданные ему перстни. Власьева поразила: невесте перстень одели на левую руку, как разведенной. Кончилось.

         Позвали за стол в дом Сандомирского воеводы. Марина сидела рядом с королем, названным посаженным отцом. Принимала благословение будущей матери, царицы-инокини Марфы – икону святой Троицы в драгоценном окладе. Невеста взяла икону, да не поцеловала, как требовалось. Далее жених дарил: перо из рубинов, дабы письма ему писать; чашу гиацинтовую для пития; золотой корабль, осыпанный бесценными каменьями, чтобы на Русь плыть; золотого быка, пеликана и павлина; удивительные часы с флейтами и трубами; в мешках три пуда речного жемчуга; шестнадцать сороков редких дымчатых и серебряных соболей; кипы бархатов, парчи, штофов, атласов. Вносимое клали в угол. Запах меха и тканей распространялся по зале, создавая ощущение, что сидели в складе.

         Растроганное сердце Власьева не выдержало. Он пал перед Сигизмундом лбом об пол: «Помилуй, владыка, не смею более представлять государя нашего Димитрия Иоанновича!». Власьев плакал, наотрез отказываясь сесть по левую руку от Марины. Чураясь голых, обсыпанных пудрой плеч, мушек на щеке и лбу, арендованных отцом брильянтов на шее, самого ее бабского знойного запаха. Власьева подняли, под локотки держали. Сигизмунд награждал посла милостивой улыбкой. Поднимал цену Марины, именуя ее вольной дворянкой государства вольного, словно сей титул из королевских уст равнялся золоту, серебру, соболям, жемчугу, заполнившему комнату, что тесно стало сидеть, самому престолу российскому. Сигизмунд чаял верности Димитрия в сговоренном браке, уверял в искреннем расположении к жениху, который, без сомнения, не выкажет неблагодарности за услуги, оказанные ему Польским королевством. Провозгласили тост за счастье и процветание России.

         Отодвинули столы. Ступая на цыпочка, вошел оркестр. Музыканты  одеты в зеленые с белым кафтаны. У всех  на головах седые ровные волосья. Тряхнут парики – мука сыпется.  Взыграли на невиданных балалайках с тонкими шеями. Водили поперек тростинками. Некоторые балды и в ноги упертые стояли. Звук от тех низкий. Свистели в дудки. Производили шум радостный. Под него – танцевать. Король плясал с сестрой и Мариной. Власьеву предложили с ней. Он устыдился. Не умел польские кадрили выводить. Глядеть на царицу Марину боялся. Множество польских баб было на том пиру. Разодеты павлинами. На щеки для привлекательности черных мух понасажали. Набелены и нарумянены, как наши, до безобразия. Нравы свободные: любую бери. Ходи кругами, тискай под музыку. Подобное лишь Иоанн Васильевич позволял с московскими блядями гулящими или в разнос пошедшими, зуда женского не сдержавшими. Иоанна Васильевича осуждали, а у них король, как пример давал. Домашнее упоенье пороком тут напрочь отсутствовало.

         Музыка оборвалась. Марина сникла к ногам Сигизмунда. Слезно благодарила короля за покровительство, рыдала: в Москву ехать не хотела. Смешенья девичьих чувств Власьев не понял. Он осуждал: ему в ногах поваляться не в грех, посол, а она – царица.

         Король ласково приподнял Марину с колен. Она помогала ему,  сама вставая.

– Чудесно возвышенная Богом Марина, никогда не забывай, чем ты обязана стране своего рождения и воспитания, где оставляешь любящих ближних, где нашло тебя счастье необыкновенное. Питай в супруге дружество, к нам – благодарность за сделанное для него мною и твоим отцом. Имей страх Божий в сердце, чти родителей и не изменяй польским обычаям. Я стану тебе названным отцом.

         Король снял шляпу, перекрестил Марину и велел отцу Юрию сопровождать дочь в Россию. Власьев подметил, что король чересчур часто говорил про счастье Марины, будто завидовал. Второе: на материальные дары жениха поляки отвечали духовным: громкими титулами и зрелищами, кои существуют не долее их показа. Третье: тесть и родня его чуть из штанов не выпрыгивали от успеха. «Ой, не пара Марина ему!» – смекал Власьев про Димитрия.

         Власьев еще задержался в Кракове, чтобы присутствовать на бракосочетании короля с австрийской эрцгерцогинею. Вдовец Сигизмунд женился вторично.

         Вперед послов в Москву отослали перстень невесты и живописное ее изображение. Власьев выехал в Слоним 8 декабря. Остановился на границе, ожидая поезда невесты. Она не ехала. Марину шокировало поведение Власьева и иже с ним… Если таковы все русские, гадко. Жизнь отчего-то казалась разбитой. Хоть как-то развлекаясь, девушка бесконечно  подгоняла московские шубы да нанизывала жемчуг для придуманного колье.

         Суд, составленный из представителей разных сословий, разбирал дело Василия  Шуйского и его братьев. Купец Конев и несколько торговых людей показали, что заговорщики хотели вооружить против Димитрия народ, свергнуть как польского наемника. Вменялась клевета о скором разорении церквей, насильственном перекрещении народа в римскую веру. Димитрий – Гришка Отрепьев. Ходящие повсюду с царем иностранцы оскверняют Кремль и соборы, и так далее.

         Утверждают: Шуйского пытали. Он не выдал никого. Его присудили к смерти, братьев – к высылке из Москвы. Василия поставили на возвышение Лобного места. Воткнутая секира торчала обок от плахи. Порядок наблюдали стрельцы и конные казаки. Меж зубцов стен и из окон башен глядели  воины Кремлевского полка. Все казалось несокрушимым. Зрелище показательной казни возвращало к Иоанну.

         Петр Басманов зачитал стекшемуся с торговых рядов народу царскую бумагу:

– Великий боярин князь Василий Иванович Шуйский изменил мне, законному государю вашему Димитрию Иоанновичу. Коварствовал, злословил. Ссорил меня с вами, добрыми подданными. Называл лжецарем, хотел свергнуть с престола. За то осужден на казнь. Да умрет за измену и вероломство!

         Под треск барабана, опять заграничный образец. С Василия сорвали кафтан и рубаху. Тщедушный с некрасиво выпятившимся животом, поверх которого сверкал золотой крест и ладанка, Шуйский стоял перед толпой, готовый к смерти. Тонким срывающимся голосом Василий воскликнул:

– Братья, умираю за истину, за веру христианскую, за вас!

         Но вот из Константиново – Еленинских Кремлевских ворот показался всадник. То был чиновник, привезший помилование.

         Народ был разочарован. Позже внешне смиренный, внутри неумолимый Василий скажет, что его простил не Димитрий, уговорившая, мягкая сердцем царица-инокиня Марфа Нагая.

         Князей Шуйских Дмитрия, Александра и Ивана (Пуговку) выслали в Галицкий пригород. Отчины описали. Движимую рухлядь выставили на распродажу.

         Василий, неуспокоившийся, но ставший осторожным, был оставлен в столице. Он сидел в пустом Китай городском родовом доме, целовальники вывезли даже образа, с ненавидящей тоской глядя на громыхавшие телеги со снедью, шкурами, столами и лавками, провозимыми на торг. С сочувствием приезжали «патриоты»: князья Василий Васильевич Голицын, Куракин, Михайло Татищев и другие. Из святителей заезжали казанский митрополит Гермоген и епископ коломенский Иосиф. Увезенные иконы заменили новыми, еще лучшими.

         Убить Димитрия вызвался тот самый Шерефединов, который вместе с Молчановым прикончил Феодора Борисовича с матерью. Он взялся подговорить нескольких кремлевских стрельцов.8 января заговорщики явились во дворец. Нижняя стража спросила, куда стрельцы идут. Возник спор и драка, все были в подпитии. Шерефединов бросил остальных и бежал. Семерых схватили. Допрашивали, и они признались.

         Димитрий вызвал построиться Кремлевский полк. Выехав на коне, он сказал выстроенным рядам:

– Мне очень жаль вас. Вы грубы и нет в вас любви. Зачем заводите смуты? Бедная наша земля и так страдает. Что же вы хотите беспрестанными ссорами довести ее до конечного разорения? За что ищете меня погубить? В чем моя вина? – спрашиваю я вас. Вы говорите:  я не истинный Димитрий! Докажите, и вы вольны лишить меня жизни! Моя мать и бояре мне свидетели. Я жизнь свою ставил в опасность не ради своего возвышения, а чтобы избавить народ, впавший в крайнюю нищету и разорение от неумелого вороватого правления гнусных изменников. Меня призвал на вше спасение Божий перст. Могучая рука помогла мне овладеть тем, что принадлежит мне по праву рождения. Говорите прямо. Говорите свободно: за что вы меня не любите?

         Насельники Кремля, торговцы, проходящие зеваки и стрельцы пали на колена:

– Царь – государь, смилуйся! Мы ничего не знаем. Укажи. Кто нас оговаривает.

         Димитрий указал Басманову вывести перед строем семерых преступников. Те были без козырей, в разорванных охабнях. Жалко каялись.  Валили вину на Шерефединова. Ползали  в грязи и снеге под копытами коней.

         Димитрий молвил со вздохом:

– Вот они повинились и говорят, что все вы на меня зло мыслите.

         Случившийся на сходе астраханский владыка Феодосий затряс на Димитрия посохом. Посыпал анафемой. Царь сказал ему с сердечной болью:

– За что же ты прирожденного своего царя называешь Гришкой Отрепьевым? Позвать тебе Гришку? Он тут.

         Феодосий отвечал:

– Нам ведомо только то, что ты теперь царствуешь. Бог тебя знает, кто ты такой и как тебя зовут.

         Димитрий эффектно вздыбил коня. Соскочил на крыльце, бросил конюшему Нагому поводья. Поднимаясь в верхние покои, он видел в окно, как терзали заговорщиков. Слышал душераздирающие вопли, стоны. Димитрий сказал Басманову про самосуд:

– Ни чести, ни законности!

         Басманов сдержанно сказал, что по-другому с сим народом нельзя.  По просьбе царя, он сбежал по ступенькам вытащить из побоища астраханского владыку.

         И вот люди, подобно Басманову, связавшие судьбу и благополучие с Димитрием, взялись царским именем подавлять любое возмущение, зарождавшееся на Москве. Вырывали корни. В короткий срок самым распространенным наказанием стало – за истинное или мнимое оскорбление царского достоинства. Назови кто-нибудь царя не настоящим, тот и пропал. Подзуженная  сторонниками Басманова толпа устраивала уличные расправы,  уничтожая врагов. Среди прочих схватили дворянина Петра Тургенева и мещанина Федора, возмущавших против Димитрия, называвших его Антихристом и любимцем Сатаны. Московская чернь растерзала смутьянов, приговаривая:

– Умираете за дело!

         Власти расселили Чудов монастырь, где в пику царю больше всего трепались про Отрепьева. Были приняты меры против семьи Григория, то ли недовольной за малую от него поддержку, то ли пугавшей, что укажет на лжецаря без мзды. Дело темное. Но дядю – Смирного-Отрепьева, посылавшегося к Сигизмунду для уличения племянника, с Димитрием не встретившегося, брата и мать, вдову Варвару удалили от политических игрищ в Сибирь.

         Партия Шуйских нашла, чем ответить. Поляки трепали, что Сигизмунд лишь по видимости любит Димитрия. Взяв то на вооружение, бояре отправили в Краков посланцем Безобразова с письмом от уважаемых старейшин России, что народ предпочел бы неведомому Димитрию Сигизмундова сына Владислава. Через какого-то шведа передали в польский Сейм, будто мать Димитрия признала его под пытками. Де, не сын он ее. На московском престоле обманщик.

         В самом Кремле опять бурлили стрельцы. Стрелецкий голова Григорий Микулин показательно сажал на колы новых смутьянов.

         Дьяк Тимофей Осипов несколько дней говел дома, приобщился святых и Тайн, прошел в Думу и перед всеми боярами назвал царя Гришкою Отрепьевым, рабом греха еретиком. Осипова схватили. Его, как прежде стрельцов, пытал Басманов. Дьяк никого не выдал. Его посадили на кол без сообщников.

         Проживший ум царь Симеон на людях сказал: Димитрий – не сын отца. Симеона обвинили в неблагодарности. Тут же сослали на окончательный постриг в Соловецкий монастырь.

         Тут-то в Москву пришло неожиданное письмо из Краковской академии. Польские жолнеры собирались низложить Сигизмунда и избрать Димитрия королем обоих царств. Речи и Москвы. Говорили, что шляхетскую молодежь подговаривал Станислав Стадницкий, человек Мнишекова клана, воодушевленного успехами ставленника до потери чувства реальности. Сметливые наблюдатели грешили на короля: не он ли сим анонимным письмом  испытывал ставленника своих ляхов, взыскивал вины? Так или иначе, Сигизмунду в его медовый месяц подсыпали хлопот.

         Литовский канцлер Лев Сапега сказал на Сейме сенаторам:

– Если подобные послания зачастят из нашего королевства в Москву,  ничего хорошего ждать не придется.

         Не помнили, когда еще столица веселилась, как в тот год. Всякий день казался праздником. Смиренный вид, синяя или темная одежда почитались  на воцарение худой радостью. Кто и плакал в домах, по улицам должен был ходить или ездить, смеясь. Угождая царю, наряжались в лучшие шубы, из-под коих выглядывали атласные штаны и сафьяновые сапоги. Бояре щеголяли горлатными шапками, боярские отроки, дворяне, жильцы, средние и мелкие чины – остроконечными меховыми шапками. Простонародье доставало береженые на свадьбы и похороны азямы и зипуны.

         Рыло по выгоде – астролог внушил Димитрию: тому царствовать никак не меньше – тридцать четыре года. Димитрий верил или изображал, что верит. Кремль гулял. На площадях   выставлялись угощения на неубираемые столы. Димитрий разрешил жениться, у него не спрашиваясь уже не только  Мстиславским и Шуйским, но вообще – всем, кто хотел. Ни короткое вдовство, ни ранний возраст долее не служили ограничением. Димитрий переезжал с одного свадебного застолья на другое, выступая посаженным отцом на до тридцати свадеб каждодневно. Немцы, ляхи, казаки, московиты часто женились притворно, спеша от щедрот государя получить приданное невесте и себе награду.  Столь же щедро Димитрий крестил новорожденных. Его обманывали, приносили подкидышей.

         Продажа предметов роскоши: шуб, золотых и серебряных цепей, монист, подвесок, икон, лампад, риз, утвари, изощренной еды увеличилось среди непрерывного празднеств до нельзя. Распущенные, но не уехавшие, принявшие русскую службу перекати – поле иноземцы на избыток монеты царя покупали на расточение, впрок и на вывоз. Развелось несметное количество лавок, ранее ограниченных: вина предлагались  заморские выдержанные, полотна из Фландрии, сталь для клинков – лишь Дамасская. В банях мылись из серебряных шаек. Пили и ели с блюд соответственных. Даже московские псы ожирели, ленясь.  Не кидались за санями и всадниками, не рвали под торговыми рядами требухи и брыжеек. Зевали на белое мясо.

         В веселые дни Димитрий простил наказанных Шуйских. Их вернули, отдали, чего на казенных складах не покрали,  не продали.

         Следствием неудачных стрелецких заговоров стало склонение его к избранной иноземной охране. Триста всадников повсюду ездили с государем. Каждой сотней командовали капитаны: француз Маржерет, ливонец Кнутсен и шотландец Вандеман. Наемники были одеты в камку и бархат, вооружены алебардами и протазанами, секирами и бердышами с золотыми двуглавыми орлами на древках, с кистями золотыми и серебряными. Чтобы не предал, каждый воин получил поместье и сорок – семьдесят рублей содержания.

         Хотя иезуит Рангони и воскликнул на коронации Димитрия: «Мы победили!», молодой царь, пусть окруженный иноземцами и наемниками, не торопился исполнять обещания, данные Сигизмунду и папистам. Костелы и школы не открывались. Лютеранская кирха в Немецкой слободе за Яузой считалась достаточной, чтобы протестантские священники проповедовали там по очереди.

         Димитрий противился быть совсем послушной куклой в руках Сигизмунда. После неудачи затребовать принца Густава, король через своего секретаря Гонсевского  потребовал выдать амбассадоров мятежника Карла.  Димитрий не выдал шведов, не собирался признавать поляков представителями еще и Швеции, хотя с подачи Кракова в Стокгольм королю Карлу IX ушло такое письмо:

         «Всех соседних государей уведомив о своем воцарении, уведомляю тебя единственно о моем дружестве с законным королем шведским Сигизмундом, требуя, чтобы ты возвратил ему державную власть, похищенную тобой вероломно, вопреки уставу Божественному, естественному и народному праву – или ты вооружишь на себя могущественную Россию. Усовестись и размысли о печальном жребии Бориса Годунова. Так Всевышний казнит корон  похитителей, казнит и тебя».

         В общем Димитрий двурушничал, делая то, что есть дипломатия и политика.

         Дабы пригнуть распрямляющуюся царскую выю, Гонсевский объявил как тайну:

– Наша секретная  служба донесла: в Гдыне торгует приказчик, видевший царя Годунова, бежавшего из России. Опасаясь низвержения, хитрый Борис передал державу сыну Феодору, вместо себя велев схоронить другого человека. Годунов скрытно отплыл из Нарвы в Англию. Приказчик, прежний Кремлевский поставщик, признал бежавшего царя в Копенгагене, где русский корабль пополнял запасы снеди и воды. Скаредный Борис гулял среди лавок, не по-царски торгуясь. Наш приказчик обратился к нему по-русски. Борис переменился в лице. Торопливо назвался купцом и скрылся за спинами верных гридней. Король поручил надежным людям выведать в Лондоне, где остановился беглец. Сигизмунд не терпит неблагодарности: стакнешься со шведами, выставит против тебя чудесно спасенного Бориса.