Текст книги "Димитрий (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

         Старые вельможи отца примкнули к Феодору. Проживи этот слабохарактерный юноша долее, мы увидели бы его покладистой игрушкой дядьев. Феодор часто вспоминал отца. Он воспитал его царствовать, но до личностного подавления. В Кремле ждали конца.

         Димитрий же не терял минуты: слал в Красное село расторопных дворян Плещеева и Пушкина соблазнять народ всякими будущими благами: налоги умирялись. 1 июня Красное село присягало в церквах на службу Димитрию.

         В тот же день какой-то бродяга бесстрашно влез на Лобное место, бесстрашно зачитав народу новую Димитриеву грамоту:

– Не вы ли, московиты, клялись не изменять отцу моему Иоанну Васильевичу и потомству его в веки веков, а взяли Годунова? Не упрекаю, ибо думали, что нет меня, умерщвлен я прихотью захватчика престола в моем младенчестве. Не пробил тогда час разоблачения Борисова лицемерия. При брате моем, Феодоре Иоанновиче, Годунов уже самовластвовал. Жаловал и казнил, кого хотел. Им обольщенные, вы колеблетесь: я ли, спасенный Богом, иду с любовью и кротостью. Драгоценная кровь пролилась. Неведение и страх извиняют вас. Судьба решилась: города и войско мои. Дерзнете ли на возобновление междоусобной брани в угодность Марии Годуновой и сыну ее? Им не жаль России: они не своим, чужим владеют. Упитали кровью землю Новгород – Северскую, ныне хотят разоренья Москвы. Вспомните, бояре, воеводы, люди знаменитые, что было от Годунова вам? Опала и несносное бесчестие. Дворяне и дети боярские, чего не натерпелись в тягостных службах и ссылках! Купцы и гости, сколько утеснений имеете в торговле, какими неумеренными пошлинами отягощаетесь! Мы пожалуем  беспримерно: бояр и сановитых мужей – честью и новыми отчинами, земли на Руси предостаточно; дворян и приказчиков – милостью; гостей и купцов – льготою; весь народ – непрерывным течением дней мирных и тихих. Поддадитесь ли на непреклонность? От моей царской руки одно не избудете. Иду с сильным войском, своим и литовским. Так не только россияне, но и чужеземцы, признав меня, в правде жертвуют жизнью. И неверные ногаи просились ехать за мною, я велел им остаться в степях, щадя Россию. Страшитесь гибели временной и вечной! Страшитесь ответа в Божий Страшный суд! Смиритесь и немедленно пришлите митрополитов, архиепископов, мужей думских, больших дворян и дьяков, людей воинских и торговых бить мне челом как вашему царю законному.

         Народ слушал гонца и болтал:

– Войсковые бояре и воины не могли поддаться ложному Димитрию. Царь идет к Москве. С кем стоять против истины и за кого – опостылевших Годуновых? Не о чем думать: должно прибегнуть к милосердию победителя.

         Вече на Лобном месте колебалось и звало патриарха, чтобы он, сказав свое слово, направил народ в ту или иную сторону. Но Иов сидел с верными младому Годунову боярами во дворце. Слышал шум, благословлял разогнать изменников и плакал.

         Федор Мстиславский, Василий Шуйский, свежее прощенный опалы Богдан Бельский вышли из Спасских ворот, поднялись на помост для народного успокоения. Их голоса заглушили криками:

– Время Годуновых миновало! Да здравствует царь Димитрий!

         Толпа опрокинула боярских охранников и рванула через раскрытые ворота в Кремль. Вломились во дворец и поспешили грабить. Мария, печалясь о сыне, валялась у мятежников в ногах. Не касаясь ни ее, ни Феодора, те думали о наживе. Тащили золотую и серебряную утварь, меха, обдирали шелковую обшивку на стенах и седалищах. Уносили сундуки, срывали светильники. За столовые ножи и вина сцепились дракою со смертоубийством чудовищным.

         Бояр тягали за бороды, рвали летние кафтаны. Ругаясь и плюясь, они бесстрашно вернулись в покои и вместе с оставшейся послушной стражей проводили Годуновых в их дома, стоявшие в Кремле. К домам Сабуровых, Вельяминовых и других царских родственников, живших неподалеку, приставили охрану. Троим главным боярам не оставалось иного, как сделать вид, что они руководят возмущением. Толпу же вела слабость власти.

         Богдан Бельский, в достатке настрадавшийся от Бориса, больше – муками неудовлетворенного честолюбия, шел к погребам. Большой любитель вин, он вздыхал на непотребные сцены всеобщего пьянства, указывая: подвалы казенные, не царя. Про Бельского сказали, не один ли он из пяти попечителей Феодора I, назначенных светлейшей памяти Иоанном Васильевичем? Сейчас это стало во славу. Перед ним склонились, давая клятву…Димитрию.

         Через день, 3 июня, князья Иван Михайлович Воротынский, Андрей Телятевский, Петр Шереметьев, думный дьяк Власьев и другие знатнейшие чиновники выехали из столицы с повинною к Димитрию. Тот стоял в Туле. Собственные послы Димитрия, князь Василий Голицын, Мосальский и дьяк Сутулов, разъехались с московскими. Последние завистливо глядели на первых. удачно подсуетившихся.

         В Москве торопились свергнуть патриарха Иова, не желая терпеть Годуновского ставленника. Во время литургии в Успенском соборе вдруг завопили. Толпа подалась, пропуская мятежников. Иова схватили, затолкали. Патриарх не дрался. Свободной рукой снял панагию и положил под образ Владимирской богоматери, сказал:

– Здесь пред сею святой иконою я был удостоен архиерейского сана. Девятнадцать лет верно служил я Господу. На мне нет позора. Ныне вижу бедствие церкви, торжество обмана, угрозу ереси. Спаси, Боже, православие!

         Монахи, попы, дьяки, имевшие личный зуб на святителя, кинули ему черную ризу простеца. Переодетого, патриарха лишь названием, пинали, били его. В телеге везли из города для заключения в Старицком монастыре. Многие слышали, тут же распространилось по Москве: сверженный патриарх предал анафеме отступников Годуновской клятвы.

         Боярская Дума с долго подавляемой, теперь прорвавшейся ненавистью высылала Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых в дальние низовые и сибирские города. Начальника царской охранки Семена Годунова, подписывавшегося под прежними опалами, не довезли. В споре стража удавила его в Переславле.

         Ксения, Феодор II Борисович, мать не выходили десять дней из своего кремлевского дома, молясь, чтобы пронесло неизбежное. Люди Басманова, судившего за Димитрия, чего ему лучше, постучались с четырьмя стрельцами.

         Царицу Марию удавили мгновенно: на чем Скуратовская душа держалась! Царь Феодор сопротивлялся. Его свалили, каблуком раздавили лицо. Недавние Борисовы и Феодровские чиновники, Молчанов и Шерефединов держали брыкающиеся  ноги царственного отрока. Вина его состояла, что он был сын Бориса.

         Князь Рубец – Мосальский вышел на крыльцо, объявив зевакам, что Годуновы умертвили себя ядом. Под плевки, брань, кидаемую землю, склоненную Ксению провели в крытый возок. Повезли к Мосальскому. Закланная овца, для чего спасена ты?

         Тела Марии и Феодора успели выставить в Михаила Архангела. Московиты плакали, жалели, сокрушались. Извлекли из могилы Бориса. Из серебряной раки переложили в деревянную. Вместе с сыном  и женой погребли в Сретенском монастыре святого Варсонофия.

         Димитрий полагал: достаточно изгнать из России сто прежних правящих семей, как страна  немедля переменится. Жизнь освобожденного народа зацветет. Свержение Годуновых звало налаживания порядка, на что он с наемным войском и торопился.

         Мстиславский и Шуйские засвидетельствовали высочайшее почтение  в Тульской ставке. С земными поклонами в ноги  претенденту положили государственные печати, ключи от государственной казны, царскую одежду и доспехи.

         Тульский двор Димитрия был вольным разноплеменных охотников сборищем. Наехавших  бояр там оскорбительно понатыкали. Вина – богатство и прошлая власть. Особо наградили тумаками  Андрея Телятевского, в пьяной смелости посередь воровской станицы ни с того, ни с сего вдруг засомневавшегося в государевой личности.

         11 июня Димитрий продиктовал  в российские города следующее письмо: «Я есмь Димитрий Иоаннович,  невидимой силою от злодея Бориса укрытый и втуне созревший, правом наследия сажусь на государстве Московском. Поручаю духовенству целовать мне крест синклиту, чинам и народу. Городские воеводы одновременно пусть берут мирские клятвы на верность царице-матери моей инокине Марфе Федоровне. В даваемые клятвы включить особо: служить нам без измены,  сыпать отравы  не думать. Касаемо жены, дочери и Борисова сына Федьки,  ни с кем из Годуновых не сноситься. Никого  вне особого указа не убивать, не мстить. Далее жить в мире и тишине. На службе прямить и мужествовать неизменно».

         Претендент успел заняться внешней политикой. Узнав о проезде английского посла, велел  остановить, Борисовы и Феодоровы письма изъять, заменить собственными. Пояснить: в России новый законный царь – Димитрий. Английские купцы скоро получат новые выгоды. Царь,  движимый собственным и отцовскими к Британии  пристрастием,  после церемонии венчания незамедлительно отправит в Лондон знатного сановника для заключения с Иаковом союза военного и торгового.

         Желваки заходили на бледном лице претендента, когда он узнал, что указ его грустною половиною опережен: царица Мария и    Феодор II мертвы.  Суматоха развлекала, ход событий неумолимо влек. Игрок, рискованной картой сорвавший банк, в мгновение ока оказался окруженным сотнями относительно честных  и законченных пройдох,  взявшихся умно подсказывать, как транжирить блестящие перспективы, прививая не к его, а их интересу. Навозом восстания поспешили окучиваться без того жирные боярские сады. Бояре, дворяне, тиуны стекались в Коломенское, где раскинул шатры претендент. К походному трону рекой влекли хлеб-соль, златые кубки, соболей, вынесенную из дворца и Годуновских домов краденую утварь.

         Единодушно возглашалось:

– Димитрий, иди и владей достоянием предков! Святые храмы, Москва и чертоги отца ожидают тебя. Уже нет злодеев, земля поглотила их. С тобой настало время мира, любви и веселья.

         Претендент кивал брать дары. Он милостиво  прощал   наместников прежних двух царей, обещал сохранить места. Голосовавших за узурпатора журил. В будущем станет по-старинке: восстановленная династия, а не выбор. Сановники, священники и народ верноподданно умилялся. Смущали поляки, хохлы да казаки. Они нагло ухмылялись, играя саблями за спиной государя. Наемная вольница хорошо знала про династии. Поляки и Литва выбирали короля, разбойники и казаки – атаманов.

         Немецкие капитаны приехали с челобитной. Мы верны любому русскому царю, прости нашу отвагу под Кромами. Претендент хвалил немецкое воинское умение, желал видеть бойца, державшего штандарт в Добрынской битве. Соизволил положить руку на грудь, славя неустрашимость. Немцам обещали сохранение в службе.

         Презрительное отношение к подносителям выскакивало, когда походный трон пустовал, а  дьяки одно приказывали складывать подарки в подножие. Вместо утомленного приветствиями Димитрия подчас сидел кто-то другой, то Отрепьев, то какой-нибудь поляк. Подобного никогда ранее на Руси не допускалось, и народ терялся кто царь. Пускались нелестные слухи. Бывало на троне сидел сам претендент и, будучи в не в настроении, или наоборот – в приподнятом хмелю, в глаза глумился дароносцам. Едва приняв, тут же передавал неценные подарки казакам или полякам, которые затевали шуточный или серьезный дележ. Все же влюбленные в Рюрикову монархию сердца ухитрялись в этом заметить характер Иоанна Васильевича. Тот уж как не изголялся! Природный царь.

         Из Серпухова Димитрий ехал уже в предоставленной  Василием Шуйским богатой карете. Подле Коломенского на зеленом лугу ждала новая делегация. Попы, монахи, купечество, люди посадские пришли поклониться чуду. Обретенному царю преподнесли хлеб-соль, ткани, меха, золото, серебро. Без брезгливости Димитрий обнимал убогих и сирых,  молвя:

– Я не царем вам буду, но отцом. Прошлые ваши заблуждения мною забыты. Вовеки не помяну, что служили Борису с сыном. Буду любить, буду жить на пользу и счастья моих любезных подданных.

         20 июня был прекрасный летний день. Претендент въехал в Москву с продуманной пышностью. Впереди царя ехали в начищенных доспехах, с белыми ангельским крылами за спиной, в алых кафтанах поляки. После – литаврщики, трубачи,  сопельщики, все музыкальные изрыгатели. Далее – дружина наших отборных всадников с копьями и пищалями. Заложенные шестернями колесницы. Пустые богато украшенные верховые царские лошади. Потом шли пешие: барабанщики, стрельцы, крестный ход.

         Димитрий с непокрытой головой ехал в великолепном заграничном одеянии, со  сверкающим на шее ожерельем, прикрывавшем  некрасивую полосу загара, полученного в битвах и походе. За ним – шесть десятков бояр и князей. Дружина литовская, прощенные немцы и казаки донские и днепровские.

         Торжественный гром оркестра накрывали сорок сороков московских колоколен. Ничего не было слышно, но в разинутых ртах читались славицы. Иноземные кони шарахались от лежавших в пыли толп. Люди на краткий миг поднимали освещенные благоговением лица. Словесные обрывки составлялись:

– Здравствуй отец наш родной, государь и великий князь Димитрий Иоаннович, Богом спасенный для нашего благоденствия! Сияй и красуйся, о солнце России!

         Димитрий оглядывался на  Мнишековскую родню, стыдился низменного варварства происходящего и, сорвав голос, кричал, чтобы встали с колен, не унижали человеческого достоинства. Кто слушал его?! Его приказы встать еще более умиляли. Ему бы целовали руки, если б он убивал подданных.

         Вдруг, когда Димитрий переехал Живой мост и уже готовился въехать в Москворецкие ворота, взвился полуденный вихрь. Плавучие мостки закачало. Всадники припали к конским гривам, стараясь усидеть. Пыль вилась столбами. Сорванная листва, ветки били в лицо. Произошло замешательство. Суеверные московиты в ужасе закрестились:

– Спаси нас, Господи, от беды, Это худое предзнаменование для Димитрия.

         Плохое предзнаменование для России видеть было бесполезно, хорошее  исключением приключалось.

         Клир ждал царя при Лобном месте. Димитрий спешился, правильно приложился к иконам. Все же злые русские языки отметили заученность движений, немосковскость в приложении головы к святыням. Целуя лики, он забывал целовать оклады. Ревниво наблюдавшие за претендентом папские посланцы, приободренные отсутствием патриарха,  наоборот, засомневались в успехе бенефиций. Православное благочестие Димитрия им увиделось искренним. Принц истово, не для вида, прикладывался к Владимирской и Казанской богоматерям. Не действительно ли раскрытой душой отдавался он вере вскормившей  земли? Слезы лились. Острый кадык ходил от рыданий. Блудный сын, некоторое время Димитрий не способен был говорить. Подглядывавшие иноземцы с неудовольствием приметили и неумение Димитрия держать себя вельможно. Димитрий держался  «недостойно», словно простолюдин, давший обет   изможденному страданием славянскому Богу, его вымороченным бледным святым и чудотворцам. Глумливо – варварское непостоянство ума! Ведь его же в католичество крестили! – раскидывали умом приехавшие с войском нунции, легаты и ксендзы.

         Русских  оттолкнул выговор Димитрия. Он говорил верно, но не по-московски, с еле уловимым, непонятной местности акцентом. Его оправдали: вырос на чужбине, безотцовщина! Сопоставления с отцом витали в воздухе. Об Иоанне уместно помнили лишь хорошее. Ни  казни, ни покорения  или угрозы покорений русских городов. Ни баб, ни юношей. Посмотрим, как сын, а отец суров был к Ливонщине. Опричнина опасной была исключительно мздоимцам-боярам, а как расширил он Русь до устья Волги и Сибирью! И хотя частный человек мало поимел от Иоанна Васильевича, кроме столичных раздач, его внешние южные и восточные успехи зажигали национальное самоуважение. Гордость бывает вместо хлеба.

         Двери храма Успенья раскрыты. Царь Димитрий входит в них, но вот незадача – толпа иноземных зрителей, не срывая шапок, не крестясь, валит вслед. Пройдя храм, он  поворачивал в Архангельский собор, словно не найдя, чего искал, не зная, где. Вот могила отца и брата. Претендент, рыдая, пал на камень гроба:

– О, любезный родитель, почто оставил ты меня в сиротстве и гонении?! Со святыми твоими молитвами (загробными?) я жив и торжествую.

– То истинный Димитрий! – шуршало  меж колеблющихся Фом.

         В Золотой палате Димитрий, не колеблясь, воссел на трон отца.

         После милостивого приема первые бояре вернулись к народу на Красную площадь. Богдан Бельский поднялся на Лобное место, снял с себя образ святого Николая Чудотворца, поцеловал со страстью:

– Слава Господу, сын Иоаннов спасен!

         Народ отвечал:

– Многие лета государю нашему Димитрию. Да сгинут враги его!

         Теперь все на Москве стали Димитрию друзья или опасались выглядеть не друзьями.

         Из ворот вышли стольники и кравчие с вином в ведрах, закускою на закрытых блюдах. Расставили на расчищенные торговые столы. Зашумел пир. Он был как нельзя кстати: вино разграбленных Годуновских подвалов кончилось, головы трещали, а польские обозные напитки дарма попробовали впервые. Пили и на Соборной площади, во дворцах, домах. Владельцы потчевали слуг. Столицу охватили недельные сатурналии. Чернь не брала в ум, что дурного  сделал Годунов. То, что он был не природный царь, настолько умаляло любые его заслуги, что в лепешку бились, накручивая ненависть. Всем с пьяной очевидностью казалось: при Борисе жили как в аду. Он и воздух насытил миазмами. Проклинали застольную молитву в Борисову честь Борисом и установленную. Так Богу молились скороговоркою, спеша в рот с ложкою. Ну, а щенка Федьку Годунова не успели понять.  Иоаннова строгость была на устах. Подсознательно народ ждал, чтоб его выпороли. За  глаза просили Димитрия навести порядок в природой не предназначенной для порядка земле.

         Пока  объявляли амнистии. В первую голову Нагим вернули право проживать в столице, чины и достояние. Михайла Нагой, единственный не признавший в голос самоубийство царевича, организатор угличского мятежа, получил сан великого конюшего. Брата Михайлы, трех его племянников, двух Шереметьевых, двух князей Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина и Кашина произвели в бояре. Удаленного Борисом дьяка Василия Щелкалова и других – в окольничие. Князя Василия Голицына назвали великим дворецким, Богдана Бельского – великим оружничим, князя Михаила Скопина-Шуйского – великим мечником, князя Лыкова-Оболенского – великим кравчим, думского дворянина Гаврилу Пушкина – великим сокольничим, дьяка Сутупова – великим секретарем и печатником, думского дьяка Афанасия Власьева – великим секретарем и народным подскарбием, то есть – казначеем.  Великие чины – по польскому образцу. Трое, два поляка Бучинских и Петр Басманов стали тайными статс-секретарями.

         Милости распространялись на любого, объявлявшего себя пострадавшими от Годуновых. Многие подсуетились, провозгласивщись опальными. Двор перетряхивался. Когда-то первые, потом – последние, опять вылезали вперед. Ничего не доставалось никогда не состоявшим в Кремлевской обойме.

         Сняли неудовольствие и с Романовых. Посодействовали переводу Филарета из Сийской глуши в Великий Ростов на митрополитово седалище. В новую епархию немедленно из Клина переехала  супруга Филарета инокиня Марфа с убогим сыном Михаилом. По иронии судьбы они пользовались гостеприимством монастыря святого Ипатия в Костроме, заложенного истоком Годуновых – мурзой Четом.

         Симеона Бекбулатовича, ослепленного то ли приказом Годунова за подмечание недостатков  царствования, то ли старостью, позвали ко двору, возвратив высочайшее государственное звание. Он – то  был русским царем в год, когда Иоанн бежал предсказанной царю смерти.

         Димитрий избегал противодействия, скоро простив и Годуновых. Ближняя Борисова родня получила места воевод в Сибири.

         Не забыли мертвых. Тела Романовых и Нагих, усопших в ссылках отрыли и перевезли в Москву. Не трогали только того младенца, который лежал в Угличе пол именем Димитрия. Тут не отважились на последовательность: и мертвый сподручен оговорить.

         Димитрий уплатил государственные долги частным лицам, удвоил жалованье чиновникам и войску, вернул Юрьев день – двухнедельную крестьянскую свободу на смену барина. Беглые обязаны были возвратиться. Прощались указавшие причиной исхода голод в Борисовы времена. Слуги, произволом удерживаемые в отчинах и дворянских поместьях, освобождались с правом возмездия. Лучше отца, два раза в неделю: по средам и субботам, Димитрий брался самолично брать челобитные на  высоком Красном крыльце. Соотечественникам обещалась защита. Ляхи и литва распускались со щедрою золотою и меховою наградою. На горе московитам, те не стремились уезжать. Димитрий в месяц опустошил годами копимое Борисом. Наемники пропивали и проедали даренное. Результат: богатело московское купечество. Избыток денег и необложенная налогами торговля в полгода удешевила московскую жизнь. Даже небогатым стали доступны такие предметы удобств, коими ранее лишь бояре и гости пользовались. На краткий съедливый миг запроцветала Московия. Достойный сын отца жил, не заботясь о  будущем.

         Димитрий увлекся преобразованием Думы. Переименовав ее в Сенат. Помимо патриарха в ней надлежало заседать четырем митрополитам, семи архиепископам и трем епископам, то есть Дума всякий раз долженствовала быть освященной. Сие начинание, усиливавшее роль церкви,  немедленно благословили иерархи. Московский Благовещенский протоирей Терентий сочинил даже похвальное слово царю доблему, носящему на языке милость. А патриарх Иерусалимский прислал грамоту, где ликовал о спасении Иоаннова сына. Три нетленные лампады зажгли над гробом Христа в честь московита.

         Бояр Димитрий назвал сенаторами. Число их не плавало, как ранее, но отныне строго  придерживалось семидесяти. Царь взялся ежедневно ездить в Думу. Грановитая палата была через дорогу от выстроенного в короткий срок под стеной над Москвой-рекою  двухэтажного царского дворца в восемь комнат.  По навесным переходам через приказы до Думы можно было дойти пешком, но в Москве ходить царю и знати было не по сану.

         На заседаниях Димитрий спрашивал мнения бояр как равных, что тех пугало. Мало-помалу бояре навострились изобретать и отстаивать казавшееся собственным и продуманным не впрямую льстивое мнение. Димитрий, наделенный исключительным красноречием, всегда поддававшихся спорщиков переигрывал. И все-таки дозволение возражать подрывало царскую непогрешимость.

         Любя параллели, он часто ссылался на вычитанное из древней истории, из современной – изъявлял особое почтение к французскому королю Генриху IV.  Сей  приходился по сердцу  изворотливым  обаянием конформиста. Нантский эдикт о веротерпимости предназначался послужить  образцом, согласовывавшим Православие с желаниями европейских спонсоров.

         Доставляло удовольствие  Димитрию повествовать боярам о своих странствиях по Литве и Польше, о чужеземных образцах жизни и устройства, которые  на Руси собирался привить.

         Димитрий выражал свое кредо так:

– Я могу двумя способами удержаться на престоле: тиранством и милостью. Хочу испытать милость и верно исполнить обет, данный мной Богу: не проливать крови.

         Он ничего не говорил про выборность венценосцев, главный принцип польской панской демократии, себе на голову опробованный Годуновым.

         Московское духовенство сразу же осадило молодого царя требованиями согласовать патриарха, из рук которого надлежало помазаться на законное царство. Учили, что Феодор II погиб от непомазания. Димитрий остановился на кандидатуре рязанского эпарха Игнатия. Это был плутоватый грек, в недалеком прошлом архиепископ Кипрский, изгнанный турками, приютившийся в Риме, приехавший на Русь при Феодоре Иоанновиче и угодивший Борису. Он приветствовал Димитрия русским царем еще в лагере в Туле, когда судьба претендента еще не прояснилась. Священный собор согласно с царем поставил Игнатия патриархом.

         Ждали царицу-инокиню Марфу Нагую, ехавшую на перекладных из Череповца. Эта сорокалетняя вдова, вызванная из Выксинской пустыни юным великим мечником князем Михаилом Васильевичем, им дорогою подготовленная, разноликими снами грезила о встрече с сыном.

         В селе Тайнинском раскинули шатер. В темном монашеском платье, черной шапке на плате, окутывавшем кукольное лицо со сверкавшими глазами, мать вошла в шатер и замерла. Сын приподнялся с покрытой ковром лавки и шагнул навстречу. Не таким ожидала она увидеть его. Напомаженные зализанные  к затылку рыжие волосы. Брови скрещенные, напряженные. Взгляд настороженно вопрошающий. Заостренные кверху уши без мочек. Поджатые ухмылкой губы с тонкой губой под непропорционально великим носом. Это был абсолютно чужой человек, желавший излучать приятность:

– Мама! – воскликнул он, обнимая хрупкую женщину широкими горячими ладонями за вылезшие на спине острые лопатки.

         Марфа прижалась к шнуровке бархатного казакина сына. Заграничное жабо щекотало ей лоб – обнимавший мужчина был значительно выше. Нероссийским запахом веяло от пришельца. Лакированная обертка вымученно силившаяся опроститься, он хрустел новьем плисовых штанов и батистовой сорочки.

         Ненависть к Годунову, а возможно и к Иоанну, оба лишили счастья, сладко понудили Марфу признать:

– Два на десять лет я мечтала о тебе сынок. Я не верила…

         Вдвоем,  под руки, они вышли к войску и чиновникам. Изумленные зрители встали на колена, приветствуя соединенную случаем царственную чету.

         Димитрий возвел мать на открытую колесницу и долго ехал с ней, рыдающей. Сам по обыкновению с непокрытой головой, так любил. Утомленный стоять, он спустился, и пошел за подводой в толпе бояр. Они тоже шли без шапок, молчаливые, потрясенные тем, чего и прадеды не видели.

         Подвели лихого коня. Димитрий знатоком ощупал власяницу вокруг нетерпеливо  вырываемых горячим жеребцом копыт, вскочил и был таков.

         В Москве он лично проследил обустроение материной кельи в Кремлевском Вознесенском монастыре.

         Подобно Марии Годуновой (Скуратовой) с сыном Феодором создалась  новая правящая пара: мать-монашка и отпрыск.

         21 июля в Успенском соборе патриарх Игнатий венчал Димитрия на царство. Повторилось обычное пышное торжество. Случилось и добавление: иезуит Николай Черниковский выступил от польской делегации с долгим и оставшимся непереведенным приветствием на латинском языке.

         В сложном положении оказался Димитрий. Стремившийся угодить русским и иноземцам, он стеснялся поляков, когда крестился или целовал иконы. Делал это скомканным жестом, будто пыль с кафтана стряхивал или наклонялся изображение разглядеть. Царские трапезы сопровождались и молитвою и музыкой. Иезуитам отвели большой гостевой дом в Кремле и разрешили справлять римские таинства для себя и всех желающих. Димитрий, как россиянин, пил мед и квас и заедал. Подобно ляху, непринятой у нас телятиной. Ходил в баню, но не терпел ее. Распарившись, остерегался нырять в ледяную купель. В после обеденный час разъезжал без охраны по Москве. Запросто заходил в кузнецы ремесленников, живо интересуясь, как они лудят, красят, золотят. Вел себя не царем, а гостем, приехавшим Москву посмотреть. В отличие от прежних государей, Димитрий развлекался не зрелищем потехи, но в ней участием. Он сам шел с рогатиной и кривым ножом на медведя. Подвергаясь испытанию смертью, валил зверя и смеялся, запыхавшийся, окровавленный. Любил укрощать необъезженных скакунов. Опять  падал с них и радовался боли. Дрался на кулаках с толпой, шедшей стенка на стенку. Получал тумаки, награждал ударами, падал. Выползал из схватки с разбитым носом, невенценосными синяками и ссадинами. Наводил пушки и стрелял в цель. В стрельбе из лука и пищали ему не было равных.

         Расточительность Димитрия вошла в поговорку. Он дарил направо и налево, будто дорвавшись не до родной российской казны, но несметного чужого галльского золота.  Наблюдатели изумлялись, как при его тратах, дна подвалам не было  видно. Димитрий заказал себе трон из чистого золота с жемчужными и алмазными кистями. Трон утверждался на двух серебряных рыкающих львах, соединенных накрест четырьмя щитами, сверху коих на золотом шаре восседал золотой орел.

         Колесницы и сани оковывались серебром, обивались бархатом и соболями. На седлах, сбруе, стременах высоких азиатских коней  делался золотой и серебряный кант, изумрудные и яхонтовые вкрапления. Возницы и конюхи были одеты как вельможи.

         Стены нового дворца, пусть деревянного и тесного, обивались шелковыми гобеленами, полы выкладывались персидскими коврами. На цветные изразцовые печи устанавливались серебряные решетки, замки на дверях золотились. Медный огромный Цербер был отлит теми же мастерами, которые лили Годунову царь-колокол и царь-пушку. Челюсти чудовища, выставленного у крыльца, где, как и на Красном, Димитрий принимал челобитные, от малейшего прикосновения или порыва ветра пугающе или тревожно бряцали.

         Узнав, что Ксения Годунова живет в доме Василия Рубца – Мосальского, Димитрий приказал привезти ее во дворец. Ксения никуда не выходила из терема. Сейчас, робко раздвинув занавески, она ошеломленно поглядывала из возка на преображенный Кремль. Кругом горели горны. Стучали молоты. В глине, остужаемые водой лежали свежо отлитые пушки. Кремлевские стрельцы, командуемые литовским капитаном, учились палить из положенных на рогатки пищалей по соломенным пугалам. Не мешая строя, разворачиваться, отходить, давать дорогу забивавшими пули шомполами, сыпавшими порох на полку товарищам.

         В Димитриевых сенях тесно сидели на лавках и сундуках папские легаты в лоснившихся серых сутанах. Нездешние бритые подбородки, искусственные  пятна лысин на темечках, латинский говор переносили Ксения во времена, когда отец сватал иноземных принцев. Она вступила на ворс персидских ковров, оглянулась на сверкающее европейское оружие, развешанное на стенах, уловила запахи заграничных духов и вин.

         Чистый ломкий голос тридцатилетнего мужчины звенел в верхних покоях. Потупившаяся Ксения едва не налетела на жилистого крепкого Петра Басманова, о чем-то спорившего с  хлипким тщедушным Василием Шуйским. Оба стояли под лестницей. Подобрав подол, Ксения, за ней – Рубец – Мосальский, полезли по ступеням. Персидские половики были и здесь, приходилось цепко держаться за поручень, избегая соскользнуть с непривычки.