Текст книги "Димитрий (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

         Димитрий не поддался, сказав, что в смерти Бориса не сомневается, что готов быть недругом шведа Карла, но прежде желает увериться в искренней дружбе Сигизмунда: отчего тот в верительной грамоте Гонсевского именует царя не царем, но господарем и московским великим князем? Сигизмунд, вопреки ласковым словам, умаляет тем царское достоинство. «Передай королю, – продолжал Димитрий, – пусть в дальнейшем называет меня еще и цезарем и непобедимым!

         Гонсевский, Мнишеки, папский нунций тщетно убеждали Димитрия, что король именует Димитрия великим московским князем не в знак оскорбления, что государи польские всегда так называли московских правителей. На перемену наименования должно иметь особое голосование Сейма. Димитрий оставался непреклонным. Ему в угоду титул обсудили на Сейме. Воевода Познаньский сказал наблюдателю – россиянину:

– Бог не любит гордых. Непобедимому царю вашему не усидеть на троне.

         Паны постановили: королю титула Московита не менять, великий князь, не царь. Димитрию решение Сейма передали.

         Скрепя зубы, Димитрий проглотил обиду. Ревностно взялся готовиться к войне с турецким вассалом – Крымом. В Персию к шаху Аббасу снарядили посольство договориться о поддерживающем  ударе от него на османов. К весне дружины боярских отроков выдвинули в Елец. Отправили тут изрядное число пушек. Димитрий намеревался подтвердить взятый титул непобедимого цезаря.

         Царь выполнял обещания перед тестем. Зимой в Польшу ушли караваны с золотом. 300 000 тысяч злотых получил Мнишек, 50 000 – его сын. Юрий попросил 19 000 подъемных на перевозку Марины и тоже их получил.

         Сандомирский воевода, брат, сын, оба Вишневецких, Стадницкие, Тарлы, Казановские выехали, наконец, двухтысячным караваном. Марину везли в карете между рядами конницы и пехоты. Сей изумруд дорогого стоил. В Минске Юрий попросил  у Димитрия еще 5 000 червонцев в дар невесте и получил. Он написал  царю, что путешествие весьма затруднительно из-за весенней хляби. Пусть ждут его с дочерью  после православной Пасхи.

         Раздраженный жених отвечал:

         «Вижу, что вы едва ли и весною достигнете нашей столицы, где можете не найти меня. Намерен я встретить лето в стане войска моего и буду в поле (крымском походе) до зимы. Бояре, высланные ждать вас на рубеж, истратили в  голодной стране все свои запасы и должны возвратиться к стыду и поношению царского имени».

         Мнишек тут же хотел повернуть назад. Самомнение его было на пределе. Малейший укол вздыбливал его спесь. Сопровождавший поезд невесты посол Афанасий Власьев не мог угомонить чванливых поляков. В каждом местечке поляки пировали, радуясь невероятной широте улыбки фортуны, готовящейся их проглотить. В пьяном заносчивом угаре Мнишек диктовал царю письма, где именовал себя, пятидесятилетнего человека, ветхим старцем, не способным лететь, как требовал нудящий посол.

         Передают: Марина тяжко плакала, когда переехали московский рубеж. На границе ее приветствовали русские царедворцы: Михайло Нагой, дядя царя, и князь Василий Мосальский, который успел оскорбиться польским гонором, сказав:

– Многие знаменитейшие государи европейские мечтали бы выдать дочерей своих за Димитрия, но Димитрий предпочел дочь Юрия, умея любить и быть благодарным.

         Мнишек остерегся тащить в Москву присланные Димитрием деньги, потому, встречаемый царскими посланцами, опять просил. Вместо денег ему отвечали удобствами. На границе Марину пересадили в московские сани, значительно превосходящие роскошью те, где ее родители везли. В сани, украшенные двуглавым серебряным орлом, впрягли двенадцать белых коней. Возницы были в парчовой одежде. Впереди поехало двенадцать отроков из лучших боярских семейств. Они кричали, предупреждая карету о камне или рытвине.

         Дорога до Москвы была хорошая. Ее специально исправили, переделали мосты. Срубили новые дома для невестиных с челядью ночлегов. Встречи везде были, как прежде у принцев: в Смоленске, Вязьме подносили Марине и от себя, и от града, и от скучавшего жениха. Поляки принимали меха, жемчуг и серебряную посуду, указав на берегу Угры, что здесь некогда пролегала граница с Речью, уместно царю было бы старую землю  вернуть. Мнишек показывал русским воеводам и волостелям Димитриеву владетельную грамоту на Смоленск с уездами, чтобы те приучались к скорому хозяину.

         В Вязьме Юрий Мнишек оставил дочь. С сыном и зятем –  Константином Вишневецким он скакал в Москву торговать дополнительных условий. Поляки полностью уверились: тридцатичетырехлетний  тронный юноша голову потерял от любви, с него можно выжать, чего не дала шестидесятилетняя Ливонская война. Такого дурака надо было еще поискать. Никто не предполагал, что Димитрий зиму прожил с Ксенией Годуновой, невенчанной женой,  у него сонм наложниц и предстоит мучительный выбор: на время отказаться от всех или сразу показать Марине, как от Владимира Святого жить и править принято.

         Прежде чем с государем,  Мнишек перемолвился в Москве с младшей родней,   рискнувшей участвовать  в славном походе. Названный зять принимал дорогих гостей, сидя на золотом троне. Патриарх и епископы сидели на лавках одесную, бояре – ошую. Юрий целовал колено и руку Димитрия, говорил сладкие речи :

– Не знаю даже. Какое чувство преобладает в душе моей: удивление ли чрезмерное или радость неописуемая? Недавно мы проливали слезы умиления, слушая повесть о жалостной мнимой кончине Димитрия Иоанновича, и вот видим его воскресшего! Не истекло года, как с искренним участием и сочувствием нежным я жал руку изгнанника, моего гостя печального, ныне – лобзаю эту руку державную с благоговением. О счастье. Как играешь ты смертными! Но что говорю? Не слепому случаю, а Провидению дивимся в судьбе твоей. Оно спасло тебя и возвысило на утешенье России, всего мира христианского. Уже известны мне твои блестящие свойства: видел тебя в пылу битвы, неустрашимого, в трудах воинских, неутомимого, к зимнему хладу нечувствительного. Ты бодрствовал в поле, когда и звери севера в норах таились. История и стихотворство прославят тебя за мужество, за многие иные добродетели, которые спеши открыть миру. Но я особенно должен славить твою высокую ко мне милость, щедрую награду за мое к тебе раннее дружество, которое предупредило  честь и славу твою в свете. Ты делишь свое величие с моей дочерью, умея ценить ее нравственное воспитание и выгоды рождения в государстве свободном, где дворянство столь важно и сильно, где все более знают, что добродетель истинное украшение человека.

         Димитрий слушал чувствительно, беспрестанно вытирал мокнущие глаза платком, только заметив, отчего ни тесть в пространной речи, ни Сигизмунд в присланном адресе упорно отказываются называть его непобедимым Цезарем, как им было вменено.

         Мнишек ухмылялся в пол. Далее за царя говорил Власьев. Димитрий же продемонстрировал свободомыслие, установленное им в московском сенате. В угоду иезуитам поставили вопрос о соединении церквей. Синклит и Дума яростно зашумели. На сто человек едва ли имелось меньше мнений, щедро подавали отрицательные. Димитрий подмигивал Мнишеку: видишь, и у нас  нарождается польское разнообразие.

         Интеллектуальное упражнение живо кончилось, и всех повели к накрытым столам. Поляки оценили варварскую роскошь дворца: шкуры медведей, лосей, рога, щиты, сабли, палаши, шлемы висели на голых стенах. Французские гобелены изображали подвиги Генриха IV, Димитрий утверждал – не француза, его: охота на вепря, сражение на фоне остроконечной башни с часами на берегу нидерландского канала, куртуазная сценка у подножия Пиренеев или Вогезов, корабли в шумящем прибое у Ла – Рошели.

         На пиру Димитрий продолжал всячески чествовать тестя и скорую родню. Все же, по царскому обычаю, сидел за отдельным столом. Бояре и епископы сидели за нижними столами. Димитрий от себя передал через дворецкого Мнишеку, сыну его и князю Вишневецкому золотые тарелки с брашном. Угощал также и телятиной, которую православные почитали за пищу грязную, поляки же любили. Думные бояре сидели за столами ниже царского возвышения. Еще не приучая к кофе и парикам, Димитрий попустительствовал и перед боярами поставить блюда с телятиной.  Бояр без особого умысла расчесали, что называется, под одну гребенку с поляками.

         И вот, когда бояр по очереди, начиная с Мстиславского, подводили к столу государя, ублажавшего тестя, для взаимных приветствий, все услышали слова Василия Шуйского, сказавшего сидевшему напротив Татищеву, что телятины он есть не станет. Это бы и промелькнуло. Только Татищев, будто уколотый, в громкий голос заговорил о богопротивности сего Фиестова пира.

         Надо было видеть бледное лицо молодого государя, явственно насыщавшегося бордовой краской.  Не смущаясь, показывая самовластие в устрашающей красе, Димитрий приказал прислуге немедленно вывести смутьяна. Заложить коней и без прощания с семьей увести Татищева на поселение, хотя бы, в Вятку.

         Поляки смотрели, слушали и уверялись, что с Мариной Димитрий не будет жесток.

         Ввели двадцать лопарей, привезших в Москву ежегодную дань. Димитрий сам рассказывал полякам у какого северного моря сии дикари живут, чем промышляют. Царь хвастал Юрию о несметных богатствах России, ее просторах, разнообразности толп.

         Явился оркестр. Заиграла музыка. Сын Мнишека и Вишневецкий танцевали с приведенными нарядно одетыми боярскими дочерьми. Выдавали польку, краковяк. Поляки смотрели на девичий ручеек, иные русские пляски. Угадывали гопака в переплясе. Димитрий периодически исчезал, появляясь то в образе европейского щеголя, то венгерского гусара, что заставляло тестя задумываться о зятя  неясном характере.

         Неделю угощали Мнишека. С утра растрясали желудки звериною ловлею, где Димитрий на один выходил к медведю с рогатиной, бритвенным сабельным ударом отсекал зверям головы. Бояре охрипли кричать: «Слава царю!» на каждый его успех.

         Димитрий показывал куклу – краковянку в пестрых лентах, подаренную Мариной. Клялся, что ставит ее под образа перед сном

         За пирами обсуждали следующее. Димитрий настаивал: пусть Марина не дразнит гусей, хотя бы наружно прикинется перенявшей Православие. На обучение девицы основам веры патриарх готов был выделить доверенных крылошанинов. Марина должна соблюдать моды местные: не собирать косы на голове кругом, как она любила, наряжаться в русские, а не польские одежды, заменить фрейлин женскою половиною и так далее. Юрий Мнишек, спешивший разрешить материальные вопросы, косился на иезуита Рангони. Легат разумно заметил, что обоюдный закон не воспрещает бракам между христианами греческой и римской церквей, не велит супругам жертвовать друг перед другом совестью, что и предки Димитриевы, когда женились на польках, никогда не принуждали их в вере.

         Патриарх Игнатий был бы доволен, если Марина станет поститься еженедельно не в субботу, а в среду, но митрополит Казанский Гермоген и Коломенский епископ Иосиф шля далее, требуя безоговорочного перекрещивания Марины в истинный восточный канон. Ждали последнего слова царя. Он поступил двояко: настоял на высылке смелых иереев в епархии, одновременно вернув недалеко отъехавшего противника телятины Татищева.

         Четыре дня жила Марина в Вязьме, подмосковном селе Годунова. Там, окруженный валом и тыном, стояли Борисов деревянный дворец и церковь. На церковных стенах  наскучившие спутники Марины успели выцарапать свои подписи, изрядно сохраненные временем.

         1 мая верст за пятнадцать от Белого города к Марине вышли толпы чиновников, купцов, ремесленников все – с дарами. 2 мая близ городской заставы построилось конное дворянство и боярские отроки, служилое казачество, пешие стрельцы. Последним под присмотром царя пошили новые красные суконные кафтаны,  надели поперечную белую перевязь. Первым двум приказали выехать в своем, но нарядными. Отдельно блистали латами, плюмажами и крыльями наемники ляхи и немцы. Делегация превосходила сто тысяч. Димитрий вместе с Басмановым, оба в простой одежде, замешались в толпу, наблюдая за встречей инкогнито.

         До города, на берегу Москвы-реки, разбили просторный шатер, где царскую невесту ждали первые лица. Марину на плечах вынесли из кареты. Мстиславский ждал у шатра с торжественной речью. Дума кланялась будущей царице до земли. Мстиславский указал на двенадцать прекрасных верховых коней и роскошную колесницу, обитую серебряными орлами государева герба, запряженную десятью пегими красавцами – боярский дар невесте.

         В этой колеснице Марина въехала в Москву, сопровождаемая  камеристками, многие из них пристали, ища случая, ляхами, боярами, чиновниками и тремя сотнями царских телохранителей. Впереди ехали триста гайдуков с музыкантами на платформе. Позади ехали тринадцать карет и скакало множество наших всадников.

         Пели колокола, стреляли из пушек, били в барабаны, играли на трубах и свирелях. Были длинные трубы, доселе на Руси невиданные.

         Вторично разыгралась летняя сухая вьюга. Пыль застилала вид. Обыватели обсуждали Марину. Кто-то издали находил ее неписанной красавицей, кто-то – чудом – юдом, с рыбьим чешуйчатым хвостом, нестриженными крашеными когтями, пестрыми надкрыльями – платье Марины было с буфами.  Простой люд не разобрал лица, только не стало тайной: царская невеста не вышла ростом.

          На Красной площади Марину ждал сводный оркестр. Литавры производили благозвучный оглушающий гром. Любопытные москвичи разговаривали в уши криком. У самых Спасских ворот стояла отдельная польская музыкальная команда. При подъезде Марины они заиграли «Навеки в счастье и несчастье».

         Колесница остановилась в Кремле у девичьего Вознесенского монастыря. Там ждала царственная свекровь. Нагая встретила, обняла, поцеловала и повела невестку в келью.

         В Москве экстренно расселяли прибывших поляков. Мнишеку отдали Борисов Кремлевский дом. Другим – лучшие дома в Китае, на Арбате, в Белом городе. Вооруженные наемники врывались в терема, требовали срочно удалиться хозяевам. Недовольных выволакивали, таскали за волосы, пинали, били под зад. Поступали крайне оскорбительно, доходя до насилий, бесчестия, краж. Москвичи, обвыкшие к немцам, спрашивали у них про поляков, отчего те привезли в возах столько оружия, пуль и пороха, отчего ходят с двумя саблями и пистолями на боку? Ходят ли и в их краях на свадьбу, как на битву? Немцы отвечали уклончиво. Про поляков же немедленно распустили слух: они приехали захватить Москву.

         Вместе с Мариной приехали великие королевские послы: паны Олесницкий и Госевский. Оба с многочисленною вооруженною свитой, тут же размещенной по Китайгородским монастырям. Про эти два отряда тут же выдумали, что они повезут назад казну московскую – Маринино вено. Димитрий отдает за нее Литве и богатые русские земли до Можайска. На самом деле Олесницкий и Госевский лишь заступали место короля на скорой свадьбе.

         Рассеивая неблагоприятные себе слухи, Димитрий объявил щедрое вознаграждение хозяевам домов за постой гостей. На Думе им было  лично боярам сказано: на счет Смоленска с Новгород  – Северской землей с Мнишеком пересмотрено.  Ни пяди русской земли он не получит. Обыкновенный народ получил от Димитрия щедрые денежные раздачи. Вспомнены были меры Борисова голода, сейчас примененные для ласки.

         Целовальники, дьяки и приказчики шли в народ, убеждая одариваемых, что Марина день и ночь учит православный закон, готовится к крещению. В первый день она, действительно, ничего не ела, гнушаясь русской речной рыбой да репою. На второй день Димитрий  не обещал прислать поваров отца. Мнишековичам отдали ключи от царских запасов. В Воскресенском монастыре густо запахло телятиной с тонкими подливами. На церковном греческом масле для невесты жарили.

         Московитов отвращало, что Марина, не стыдясь,  виделась с женихом. Сидела с ним за одним  столом на пирах, словно венчанная. Так и венчанные с мужьями за общим столом не сидели! Московские пиры были казармою. Разве что оргии – то другой случай. Марина не тупила глаз, когда говорила с боярами или духовенством. Стремительно усваивая русский язы,  имела и высказывала собственное мнение. На нее же и глаза было стыдно поднять: подчас низко декольтированная, с подушкой на заднице, всегда с насмешливым презрением на устах, обнаженными инстинктами в глазах под искусно наклеенными ресницами, а то одетая в немыслимую шапку с пришитыми ушами такой ширины, что не проходила прямо не во все двери. Горничные болтали: царская избранница утягивается китовым усом и железной пластиною, на голову цепляет чужих волос накладки. Димитрий принялся ей уподабливаться. Втыкал страусовые перья в шевелюру, переплетал пряди жемчужной нитью. Надевал обтягивающие камзолы, чулки с лентами, широкие дутые  с позументами шаровары, прорезанные бархатным мешочком гульфика. Носил шпагу вместо сабли.

         К невесте в келью Вознесенского монастыря Димитрий являлся  с музыкой.  Прямо в трапезной пели и плясали вдвоем и компаниями. Приглашали послушную мать. Вечерами Марина, сопровождаемая лишь  служанкой Ханкой да подружкой Варварой Казановской, ездила к Димитрию во дворец, подолгу оставаясь с ним наедине. По вечерам они ездили и на конях вдоль реки кататься. Марина хорошо скакала. Возмущало,  Марина не применялась к русским обычаям.  Предполагали: или она была близка с Димитрием до свадьбы, или, сведав об неудаленной Ксении, торопилась удержать государя наглой девственной храбростью. Сходились:  колдовство придавало удачливости. Необузданный характер избалованного тронным счастьем Димитрия указывал: он способен отвернуться в одночасье. Марина держалась настороже. До свадьбы она не рисковала отпускать его ни на минуту. Сама придумывала предлог, чтобы видеться. Димитрий чуял в Марине неумолимое сродство. Азартные игроки нашли друг друга. С рожденья их брак был вписан на небесах. Но взвешенное легкомыслие  Марины было и тлеющим фитилем мины, готовой неуместным взрывом раскидать  ошеломленных авантюризмом робких сторонников..

         Грязные  под знаменами Димитрия славно поспешествовали в Московском походе. Отец и два его сына геройски воевали на Десне под Трубчевском. В медвежьих шубах навыворот для острастки, с саблями наголо скакали на правое крыло Борисова войско. Рубили, секли, получали раны. Севастьяну порезали лицо, теперь его с Исидором стало не спутать. Матвей, опрокинутый пикою,  отшиб бок и по сей день прихрамывал. Димитрий не промахнул усердных вояк. После  воцарения повесил на грудь семье золотые медали со своим профилем.

         В Москве Грязные укрепились в первых рядах Димитриевых приверженцев. Они, как и другие русские, отодвинулись иноземцами, когда после брожения в стрелецких рядах царь передал ближнюю охрану ливонцам, шотландцам и французам. Петр Басманов организовал собственную дружину, и Грязные к нему примкнули. У Басманова были одни русские, все верные Димитрию.

         Марина приехала с Ханкой. Грязные возобновили ухаживания за продувной служанкой. Севастьян показывал Ханке войсковые упражнения, рубил на лету подброшенные ветви саблей. Исидор привозил поздние подснежники и ранний сиреневый цвет. Матвей поступил основательнее. Он вывез Ханку на кладбище представить могилу усопшей жены. По замененному кресту, Матвей понял: в могиле перемена. Не смутившись, он повез Ханку (та сидела в возке, Матвей управлял вожжами) к усыпальнице дяди Якова. Насыпь Ефросиньи Степановны оказалась по правую руку от его вымытого дождями да снегом деревянного оклада.  Знамо, некто из сердобольной родни уложил тела любящих подле.

         Матвей клялся Ханке: раз он вдов, он может жениться. Ханка смеялась над ним: не в том вопрос и торопилась к Марине.

         Разгневанный, что изменницу жену перезахоронили рядом  с согрешившим с ней дядей, Матвей допрашивал родню. Многие  из Грязных перемерли, иные рассеялись. В силе пребывал только брат – Тимофей Грязной, тоже присягнувший Димитрию. Тимофею было не до того, как Ефросинья оказалась подле Якова.

         Грозные дворцовые события заглушали частные истории. Казалось, сама русская земля притихла в ожидании надвигавшегося урагана. Над Москвой витало предчувствие посла Власьева: свадьба Димитрия с Мариной добром не кончится.

                                                         5

         Юрий Мнишек самовольно одарил приближенных дочери  польскими придворными титулами, как если бы она была королева, а не царская невеста. И вот ее гофмейстер Стадницкий, ощущая колеблющуюся под туфельками невесты русскую землю, на царском приеме, устроенном 3 мая в Кремлевской Золотой палате для Сигизмундовых послов и других знатных ляхов, предварил королевскую поздравительную грамоту такими словами:

–  Великий князь Димитрий, если кто из недоброжелателей удивится твоему союзу с Домом Мнишека, первого из вельмож королевских, то пусть заглянет в историю государства Московского: прадед твой был женат на дочери Витовта, а дед – на Глинской, и Россия жаловалась ли на соединение царской крови с литовскою?.. Сим браком утверждаешь ты дружескую связь между двумя народами, которые сходствуют в языке и обычаях, равны в силе и доблести, но доныне не ведали мира искреннего и своею закоснелою враждою тешили неверных. Ныне Речь Посполитая и Московия готовы действовать сообща против ненавистного Полумесяца. Да будет слава твоя подобна солнцу, воссиявшему в странах севера!

         Речь Стадницкого произвела впечатление обратное им желаемому. Бояре, дравшие друг другу волосья за места, прекрасно ориентировались в генеалогии. Ни Шуйским, ни Мстиславским, ни иным бы Рюриковичам не следовало внушать про прадеда, женатого на дочери Витовта – Иоанн III Великий (Грозный) был женат первый раз на Марии Борисовне, дочери тверского великого князя Бориса Александровне, второй раз на гречанке, племяннице последнего византийского императора – Софье Палеолог. То ли гофмейстер  умышленно оскорбляя русскую гордость, то ли по темноте ли своей, спутал первую жену Иоанна III Великого, или  тоже – Грозного, с сестрой Витовта Марией, бывшей замужем за тверским князем Иваном Михайловичем. А не толкует ли поляк про Марию Дмитриевну, дочь Дмитрия Донского, отданную замуж за литовского  князя Лугвения – Симеона Ольгердовича? Что касаемо Глинской, ей может быть бы польстило быть не татарских, а литовских кровей, раз вместе с ней из Литвы родня прибыла. Пассаж Стадницкого оказался не рассчитанным на подготовленную публику. В палате шумели, перебирая родословные.

         Багровый, сидел на троне Димитрий. Он взял через Афанасия Власьева польскую грамоту и пытался читать, ничего не видя, ослепший от гнева. Петр Басманов от трона бежал к Власьеву. Тот переводил Стадницкому:

– Отчего же послание сие какому-то князю Димитрию? Почему не монарху российскому, Цезарю?

         Стадницкий не нашелся, что без обиды московитам ответить. Стоял с опущенными руками. Тогда пан Олесницкий взял у него грамоту и воскликнул, глядя на Димитрия:

– Принимаю с благоговением, но что делается? Оскорбление беспримерное для короля, для всех именитых панов, стоящих здесь перед тобою, для всего нашего отечества, где мы еще недавно видели тебя, осыпаемого ласками и благодеяниями! Ты с презрением отвергаешь письмо его величества на сем троне, где сидишь по милости Божьей, государя моего и народа польского!

         Что поднялось после этих слов среди московских бояр и духовенства, пером не описать. Самые верные сподвижники Димитрия, Басманов и другие, и те были задеты.

         Димитрий затаил гнев. Велев стряпчим снять с себя царский венец, он спустился с пьедестала встречь схватившимся полякам и боярам:

– Необыкновенное, неслыханное дело, чтобы венценосцы, сидя на престоле, спорили с иноземными послами. Но ваш король упрямством выводит меня из терпения. Ему неоднократно нами изъяснялось и доказывалось, что я не только князь, не только господарь и царь, но и величайший император в своих неизмеримых владениях. Сей титул дан мне Богом, и не есть одно пустое слово, как титулы иных королей. Ни ассирийские, ни мидийские, ниже римские цезари не имели действительного права так именоваться. Могу ли быть доволен названием князя и господаря, когда мне служат не только господари и князья, но и цари? Не вижу себе равного в странах полуночных… Надо мною один Бог. И не все ли монархи европейские называют меня императором?.. Скажу Власьеву принести грамоты, поздравляющие меня со счастливым воцарением. Желаете? Для чего же исключительно польский монарх того не хочет? Чем оскорбили мы Сигизмунда? Пан Олесницкий, спрашиваю тебя: мог ли бы ты принять на свое имя письмо, где бы в его надписи не было бы означено твое шляхетское достоинство?.. Сигизмунд имел во мне друга и брата, какого еще не имела Польская республика, теперь вижу в нем своего зложелателя.

         Речь ошеломляющая для гордых поляков, в частных разговорах всегда полагавших Димитрия не истинным царем, но везучим жохом. Забыв, сколько спасительных верст отделяет его от Варшавы и Кракова, сколь невелико число поляков и литвы, готовых взяться за мечи в его защиту, Олесницкий выступил с жаром Муция Сцеволы перед Карфагенским сенатом. Он упрекал Димитрия в восточном коварстве, забвении королевских милостей. Настаивал, готовый, коли потребуется, сжечь на пламени длань, сложить на московской плахе рыцарскую  голову: неблагодарный Димитрий не имеет права на титул более указанного. И так много дали.

         Неблагодарный человек  полагал себя правым. Он никогда ничего не получал от короля напрямую.  Ему дела не было до тестиных кредитов, коему он, Димитрий, отправил сорока пудов золота, а все не хватало! Мнишек то кривился, то сморкался в течение всего публичного препирательства: как бы дело не выгорело! Лишь вчера он опять выторговал сто тысяч золотых для уплаты неких  долгов. Опять же за поездку и содержание дочери в Вознесенском монастыре, постой да ночлег в три дня  Юрий выдоил с царя миллион. Щедрый влюбленный преподнес нареченной шкатулку, оцениваемую в пятьдесят тысяч.

         Замечая, что не способен одолеть царя в диспуте, Олесницкий апеллировал к думским боярам и православному синклиту, требуя им против царя свидетельствовать: венценосцы российские никогда не именовались непобедимыми цезарями. От бояр и духовенства в ответ шел гул, как из улея. На их глазах разворачивалось действо неслыханное. Царя позорили безнаказанно и как! Димитрий, воплощенная вежливость, ласково позвал Олесницкого к руке. Тот, разгоряченный, потерявший меру, воскликнул:

– Или я посол, или не могу целовать руки твоей!

         Дружески протянутая рука Димитрия повисла в воздухе.

         Мудрый Власьев принял удар на себя. Он взял злосчастную грамоту, сказав:

– Для того, что царь, готовясь к брачному веселью, расположен к снисходительности и к мирным чувствам.

         Полякам указали  на лавках нижние места. Они не сели. Димитрий примиряющее поинтересовался  здоровьем короля. Неугомонный Олесницкий потребовал, чтобы царь повторил этот вопрос стоя. Димитрий смиренно привстал и снова спросил о здоровье Сигизмунда.

         Поторопившись отпустить послов  в отведенные им в Кремле дома, Димитрий предписал передать им через дьяка Грамотина, что они могут жить, как им угодно, без всякого надзора и принуждения, видеться и говорить с кем хотят. Ныне обычаи сменились в России. Спокойная любовь к свободе заступила  недоверчивое тиранство. Гостеприимная Москва ликует, впервые принимая такое множество иностранцев. Царь готов удивить Сигизмунда беспримерною дружбой: пусть тот в грамотах именует его императором, в обмен Димитрий назовет его еще и шведским королем, как он того просит.

         Священнослужители, бояре, отроки, приказные дьяки, народ, все помнили, как Иоанн Васильевич годами держал польского посла Быковского  в темнице за малое слово. В застенке и ссылках была   вечная шляхетская ставка. С сыном Иваном Иоанн и заколол амбассадора за недозволенные московские контакты. Перед смертью Быковский униженно  ползал, целуя царский подол, так и не вымолив пощады. Действительно, времена переменились.

         Польское чванство топтало русскую спесь. Нежелавшие держаться разумных границ ляхи  дразнили москвичей. Они вели себя, будто не перешли на русскую службу, не на царскую свадьбу гостями приехали, а захватили столицу. Паны разъезжали по улицам в золоченых каретах, взятых на царском дворе. Ежедневно упиваясь до бесстыдства. Неумно кричали в лицо прохожим:

– Что ваш царь?! Мы, ляхи, дали царя Москве!

         По заутреням в Успенском соборе, где витал похмельный угар, поляки тяготились отстаивать для проформы непонятную и казавшую бессмысленной службу. Они волокли в церковь стульчаки и кресла. Разваливались, засыпали, сопя. Проснувшись, смеялись над Шуйскими, Мстиславскими, иными, шипевшими друг на друга  и толкавшимися  поставить под ноги царю, единственному, кому позволено сидеть в храме, маленькую лавочку. Уж они-то, поляки, вольные люди живут в республике!

         Кремлевская атмосфера сгущалась и задавалась вопросом: опередит ли Варфоломеевская резня  день свадьбы, увенчает ее  или разразится позже. Терпение партии  Шуйских было на пределе. Ждали переполнившей капли.

         Ксению следовало удалить, и давно. Афанасий Власьев, подобно Годунову при Иоанне, исполнявший всякие щекотливые обязанности, шел к ней в девичью. Кашлял, робко стучал. Слышал, как дева, стоя на коленах, молится давней молитвой отца, сочиненной им для русских семейств, отвергнутой ими, не спасшей семью от смерти и надругательств.

         Ксения была в той странной молельне Димитрия с иконами на четырех стенах. То ли молельня, то ли картинная галерея, готовая к вывозу. Ксения вышла к дьяку, оставив  дверь приоткрытой. Не хотела ли, чтобы Бог свидетельствовал? Дева не винилась. Ее взяли, с ней жили, она полюбила. Ни до, ни после Димитрия она не знала и не узнает мужчин. Будь другой, она бы и ему стала верна. С вселенской покорностью Ксения подошла к лавке, где сидел Власьев. Положила голову на доску рядом с его коленами. Старик не удержался и дрожащей рукой тронул пылающую под русыми волосами голову:

– Ты не знала, а я ведь занимался тобой еще при батюшке, – молвил Афанасий. – Сватал он тебя за Максимилиана, брата австрийского императора Рудольфа. Император колебался. Сам желал твоей руки, ибо батя  обещал, помимо красоты, еще и Тверское княжество в вено. Да, прошел бы сговор, поделили бы они тогда надвое и Речь, не хвастать сейчас ляхам бы! Борис Федорович требовал, чтобы муж твой жил у нас, и австрияки воспротивились. Тогда перекинулись дать тебе эрцгерцога Максимилиана – Эрнеста из штирийской ветви Габсбургов, шестнадцатилетнего брата польской королевы Анны, вдовы прежнего польского короля Сигизмунда II Августа. Этот-то Сигизмунд – сын ее сестры, той, что добивался Иоанн Васильевич – от Екатерины… Ты, Ксюшенька про сих женихов и не слыхала. Борис Федорович таил свои неудачи. Не верь. Ксюша, оболгали твоего отца. Был он царь настоящий, не то чтобы из простых, да не из знати. Трудами да умом из простоты на славу России поднялся.  А  ныне что! – Власьев печально махнул.