Текст книги "Димитрий (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

                                          КНИГА II

                                  ДИМИТРИЙ

                                  1

         Претендент оглянулся: мотавшаяся крона ивы заслоняла реку, только тугой шелест в цеплявшей за глину листве не мог быть объясним вечерним ветром. Стянув облупившуюся готскую перчатку, Димитрий щелкнул курком седельного пистолета. Напряженное донельзя многими днями погони ухо превратилось в щуп, будто трогавший каждую пять земли илистого берега. Облако опасности мгновенно накрыло всех. Каждый из спутников поднял кто малый лук, кто – короткую пику. Матвей Грязной с последним заметил происходящее. Вчерашняя неумеренность давала себя знать. Развернувший лошадь сын Исидор, проезжая, задел  сапогом  стремя. Матвей встрепенулся, и умыкнутый в корчме на границе жеребец, размером чуть более седока, подогнул ноги, окончательно не выдерживая тяжести. Севастьян присоединился к брату. Оба, спешившись, шли к ветле, переставшей шевелиться и окончательно скрывшей, что было за ней.  Вишневецкие и Гойские, болтавшие меж собой, удалялись от претендента. Изгиб тропы готовился скрыть их спины. Гридни обтекали замершего Димитрия, спеша за владетелями, не имея дела до человека, недавно взятого на содержание, пусть называвшего себя царем великой империи, да получавшего жалованье наравне с ними.

         Севастьян ткнул копьем в листву, и существо, которое местные жители именовали крокодилом, бросилось, раскрыв зловонную пасть. Теперь уже неизвестно, каким образом эти ужасные рептилии сохранялись в болотах и реках Польши. Последнее описание монстра датировалось пятнадцатью годами ранее. Неизвестное существо схватило Севастьяна за сапог, сбило с ног, и следующим порывом готовилось обрушиться ему на пах и живот, вырвать внутренности.

         Димитрий, меткий стрелок, не решался разрядить оружие, чтобы не попасть в слугу, отчаянно мотаемого крокодилом. Претендент успел переметнуть взор на Вишневецких и  дворню. Важнее жизни Севастьяна была  реакция союзников. Полуулыбочки сползли с лиц панов. Однако они отвечали скорее не на призывный взгляд претендента, а на метание взвивавшихся  коней, которых природа гнала прочь от рыка ящера. Повелительный кивок Константина Вишневецкого заставил холопов поспешить на помощь.

         Распрямив угловатую фигуру, Димитрий сейчас готов был стрелять. Вереница умственных образов опять задержала его. Необычайной интуицией он вдруг сравнил себя со Сципионом Младшим, представляя двухтысячелетней давности переход к Карфагену, когда войско столкнулось с грандиозным, чуть ли не огнедышащим зверем, умерщвленного воинами после беспрерывного осыпания дождем стрел и копий. Знак, возможно – судьба, уготованная и тому победителю. Умерщвляющий сон от зелья завистников… Димитрий  выстрелил, и пуля выщербила кору дерева. Щепа ударила под глаз Исидору, с кривым ножом поспешавшему брату на выручку.  Исидор ударил рептилию в бешено вращавшийся хвост. Понял, что совершил ошибку, был отброшен ударом к воде. Вскочил, вцепился в копья и нанес беспорядочные удары. Его нападения оказалось достаточно, чтобы отвлечь зверя. Севастьян, оставив в пасти куски зипуна и штанины. Вырвался, отполз. Рептилию  окатил дождь пуль, стрел, дротиков. Их пролили слуги Вишневецких.

         Рептилия, ощетинившая стрелами, застрявшими в бугристой коже, пятилась к реке, рыкая, скалясь. Димитрий соскочил с коня,  шел навстречу угрозе, целясь другим стволом пистолета. Нажим – осечка.     Матвей      наклонился, оттянул претендента за круп своей  малой лошадки. Сыновья, один с голыми руками, второй – с копьем, встали грудью. Монстра загнали в воду. Там, обессилев, он лег, колеблемый речной волной. Подъехавшие паны, прячась зловония, дружно закрыли носы  надушенными платками.  Хвалили Димитрия за смелость.

         Его везли к Сандомирскому воеводе Юрию Мнишеку, тестю Константина Вишневецкого. Димитрий нимало не возражал против брака с бывшей на выданье дочерью Мнишека. Интересы честолюбия преобладали. Никогда не видев невесту, он заранее был согласен, торжествовала бы честь. На беду, честь виделась сомнительной. Под предлогом уяснения дороги, претендент попросил карту и на ней с великим трудом отыскал крошечный Сандомир, куда ехали. Адам и Константин Вишневецкие чересчур пренебрегали претендентом, чтобы внушать, как Юрий понабивал торока барахлом и звонкою монетою, совместно  с братом оказывая сомнительные услуги предшественнику Стефана Батория. Впадавшему в детство Сигизмунду – Августу они приводили предсказательниц, легко превращавшихся в любовниц. Сестра Анна гнала пройдох, брат  привечал. Завистники говорили, что, закрыв глаза королю, наперсники так обобрали дворцовые сундуки, что венценосца не во что было переодеть. При французе Генрихе Юрий Мнишек удержал фавор, служа кравчим. На торжественном обеде некий Залинский злостно подтвердил источник Мнишковых богатств – свидетельство, оставленное без суда или поединка на французский лад.  Часть цены трона,  Анна Ягеллон в супружестве с Баторием, отодвинула Мнишков. Кончина короля, восшествие на престол шведа, сына сестры Анны Екатерины, неуступчивой невесты нашего Иоанна, подстегнула амбиции Мнишков и подвигла Вишневецких, знавших родню, со смехом предложить сомнительный московский образчик.

         Дом Юрия был обложен камнем, не бежал этажности и стоял в городке, укрепленном стеной,  тыном,  рвом. Открывавшийся вид на еще немноговодную  Вислу,  намекал при неоцененности положения на материальный избыток. Мнишек, умевший делать деньги из воздуха, вопиял претензией. Молча выслушав представление Вишневецких, он не подал претенденту руки. Надменное недоверие сочилось из стен. Казалось, даже дымные светильники отекали им. Претендент не собирался заискивать. Он стоял без движения, гордым видом показывая, что не мыслит заискивать перед провинциальной знатью. Под маской усиленного достоинства Димитрий поражался количеству высыпавших Мнишков. Тут и брат, и жена, и одиннадцать детей сильночреслого Юрия: от покойницы Тарло сыновья Ян и Станислав, дочери Марина и Урсула – эта замужем за Константином Вишневецким и сейчас в родительских гостях; от присутствующей княжны Головинской четверо сыновей мал мала меньше и под стать трое дочерей. «Как же он кормит сию ораву?» – думал претендент про подвижного складного человечка, щупавшего его испытующим взглядом. И другая мысль мгновенно покрыла первую, игривую: «Если собрать одну родню и челядь четырех польских и украинских родов, явится войско, способное измотать Бориса».

         Димитрия позвали к столу. И он сел, заняв сразу два стула. На другой положил ноги в узконосых сафьяновых казакинах. Димитрия посадили не во главе стола, где сидел хозяин и не напротив, где развалился, прочехардив по доскам пола зять. Обносили чашей. Юрий глядел поверх буравчатых глаз на прическу  претендента. Волос одной длинны лежал волос к волоску, как бывает после того, как голову брили наголо. Следствие перенесенной болезни? Мимо большого, но не толстого носа взгляд Юрия скользнул на щеку гостя. Ждало новое удивление: щека была гладкая, как у женщины. Следы бритвы отсутствовали. Борода либо не росла, либо тщательно выщипана, дабы и не тужилась расти. Исключая большие пальцы, все четыре на каждой руке были обвиты золотыми кольцами и перстнями. Претенденту приходилось держать пальцы особым образом, врастопырку, чтобы удержать кубок или вилку. Димитрий производил впечатление крайне необычного человека, Юрий начинал понимать зятя, угостившего его им: свободно говорил по-польски, украински и на латыни. Через губу, сыпал цитатами из Ювенала  и Тацита – естественно в приложении к современному русскому правлению. Реминисцируя приближенность Юрия Генриху Анжу, претендент именовал  установления Годунова  по-французски – нелегитимный режим… Мнишека передернуло: назойливое неприятное ощущение  гордой образованной своеобычности: будто не с Москвы, а с Луны бродяга свалился. И вдруг озарением подвижный ум отыскал претенденту определение он – наш, он держит себя как великопольский пан! Димитрий знал, чего от него ждут. Что ж, он не предлагал наворовавшимся провинциалам целовать ему колено, локоть или кисть. Он снисходил до повести о несчастьях несломленного духа и чудесном избавлении Проведением.

         Претендент из предосторожности не спал один в комнате. Ему постелили вместе с Отрепьевым. Когда окончательно стемнело, Димитрий лежал, не смежая веки, глядя на брусья, скрещивавшиеся на верху. Ему виделась плаха или венец, или утомленно он растворялся в образе смерти, размышляя, напрасно ли сделался игралищем стольких разнонаправленных сил. Слабый шум послышался за дверью. Скреблась, не кошка ли? Дьяк взял пистолет и пошел к дверям, готовый ко всяким кошкам. Григорий впустил Марину Юрьевну.

         Ее уложили спать на девичьей половине, только юнице не спалось. Притворно смежив веки в ожидании, когда стихнут туфли целовавших детей на ночь отца и матери (ей доставалось лобзание годившейся в старшие сестры мачехи), Марина вскочила на ноги и накинув легкий капот поверх прозрачного пеньюара, Вена и Париж, культурно когтили Краков, побежала по скрипучим половицам лестницы к покоям претендента. Горничная Ханка, обязанная не отставать от госпожи, летела в вязаной душегрейке следом, прикидывая цену молчания о сем рейде. Марина проскользнула кошечкой, села в Димитриевых ногах, поведение столь нехарактерное для притворных московских теремов, что плоть царя воспылала до в чреслах боли. Явление девы в его подвижной фантазии равнялась предложению. Оставалось схватить ее за руку, завалить и поставить под сомнение честолюбивую будущность или, возможно, приблизить.

         Димитрий сидел с голой грудью, глядя на тонкое милое личико с привычным для Владимиро-Суздальской земли узким подбородком, расширенными в полутьме зрачками, с ищущей недоверчивой храбростью, глядевшими из-под крепкого средненького лба в обрамлении тщательно расчесанных Ханкой в преддверии ночной операции  черных волосьев. Голос Марины дрожал.

– Как ты спасся? – спросила она, нетерпеливо ударив по постели рукой. Претенденту не надо было повторять – опять тот же рассказ. Удаленная вместе с женщинами от стола Марина лишилась изложения папаше. Димитрий, подавив зевоту, постарался вложить страсть в тысячный раз повествуемое.

– Подобно зреющему Цезарю я страдал падучей. Кроме припадков, болезнь будила во мне  извержения опасной откровенности, в стеснении угличского заключения вряд ли уместной – Что значит – угличского? – желала знать дева.

– На Руси  с севера  на юг, – от  претендента не укрылись колеблющиеся  незнанием плутоватые девичьи глаза, – на карте сверху вниз бежит большая река Волга…

– Как Висла?

– Много шире. На Волге – города, деревни. Деревня – это вроде местечка. Под деревьями, что ли… Углич – волжская деревня. Туда меня упрятал тиран.

– Он захватил власть?

– Улестив, подкупив, запугав голосовавших за него попов и сановников.

– В Москве был сейм?

– Только по видимости. Земской собор. Задумали: там должны быть посланцы от всех народных слоев… Будущий тиран пятнадцать лет был главным боярином при умалишенном царе, моем брате от первой жены отца. Брата звали Феодором, и он отставал умом. Не интересуясь сестриной душевной склонностью, придворный ползун  устроил подложить ее, девицу непошлую и послушную, в жены дураку. Феодору, что жена, что кошка, было одно.  Ты видишь  угодника облик: и сын у него Феодор под имя царя, и племянница – Феодосия! Враг имел возможность и время подобрать избирателей. Его выборы – это не те свободных панов, чем прославлены вы в Польше. С лицемерием ветхозаветного змия, уже избранный, Годунов заставлял сановников, народ и духовенство  упрашивать себя надеть шапку Мономаха…

– Корону?

– Порфира Годунова в слезах моих страданий. Тонкий наглец утвердил на Руси патриаршество, только бы принять бармы уже не митрополита, но патриарха вселенского… Признай меня живым, царствовать мне, – насколько были удобно в постели, претендент приосанился. – Годунов прислал  в Углич соглядатаев. В  припадке чистосердия я палкой  срубил головы вылепленным мною из снега фигурам ложного царя  и руководителя Думы, присказав, что  соглядатаями было скоро передано: «Вот как станет, когда я буду царствовать!» – так пролилась словесная капля, заставившая приказать меня обезглавить.

         Марина пожирала глазами претендента. Девичий задор подсказывал ей верить. Но ее отец  не верил, она знала.

– Сколько тебе было?

– Мне шел осьмой год… Убийцы, дьяк Михаил Битяговский с сыном Даниилом и племянником Качаловым,  следили каждый шаг мой, ожидая перерезать мне горло. Как-то ночью я лежал в спальне без сна, отдыхая после падучей. Вдруг вошел пользовавший меня старый немец медик Симон.  Совесть мучила его, он раскрылся: захватчик трона назавтра назначил мою кончину. Достаточно ли у меня душевной силы снести изгнание, бедствие, нищету, безвестность? Я, разбитый припадком, молвил: «Силен». Тогда медик сказал: «Не спи, ибо до полночи убийство свершится».  Он привел моего товарища, иерейского сына, велев поменяться нам одеждою. Будто играя, мы поменялись. Я успел спрятаться зав печь, когда моя мамка Волохова ввела убийц. Симон поклонился Битяговским как соучастник. Я увидел взметнувшийся нож. Слышал хрип, глухое брыкание.  Мой товарищ хватал убийц за ножи. На пузыре окна метались страшные тени. Я зажал рот, чтобы не открыться вырванным криком. Вдруг стихло. Но услышала мать. Она вбежала и голосила так, что я желал выскочит ей встречь, обрадовав спасением. Потаенный лаз раскрылся за спиной. Длань медика повлекла меня. На дворе ждали кони…

         Ладонь Марины ползла по пеньюару к ладной белой шее. Как живо она представила картина, достойную «Освобожденного Иерусалима»!

– Ко мне склонный народ растерзал убийц иерейского сына с неистовством.

– Отчего ты не открылся сразу, когда стихло.

– Восьмилетний ребенок! Страх сковал. Я предпочел взрослым, увозившим меня, решать.

– А твоя мать? Она не заметила подмены?

– Мать страшилась властолюбия Годунова. Под страхом смерти обязана была молчать. Ее скоро насильно постригли в монахини, чтобы она не проболталась. Сослали в дальний монастырь. В изгнание отправили всю родню. Власти  с показной честью похоронили  вместо меня  мнимого Рюриковича в уединенной могиле под полом местной. Столь радостно спешили по расчищенной Годунову  властной дороге, что, как передают, зажатые в руке трупа орешки из гроба не вынули. Повесили моему товарищу на шею жемчужное ожерелье, похожее на то, которое я обыкновенно носил, переодели в мою шитую серебром и золотом одежду, не забыли в карман вложить с моим вензелем платок… Гнусная  мамка Волохова, стакнувшаяся с убийцами, была вознаграждена землей и поместьем.  Вдове и дочерям Битяговского, сего главу убийц растерзал народ, враг на троне даровал пожизненное содержание…

– А ты?

–  Под иным именем я рос, получал образование. Люди, спасшие меня влиятельны в России. Чтобы не навредить, я не вправе назвать их имена. Когда приду во славе,  я щедро награжу благодетелей. Народ же в мгновение ока отвернется околдовавшего их злого чародея.

– Чем докажешь?

– Сядь ближе. Гляди!

         Не отрывая глаз от глаз претендента, Марина пересела ближе к его  кудрявой груди. Претендент повернул шею, и девушка увидела белый узкий рубец. Как вписывался он в исповедь?!

         Марина цепким ищущим взглядом царапала по торсу, рубцу на шее и утомленному стократным рассказом лицу претенденту в поисках истины. Щеки ее горели, бескровные губы сомкнулись  поверх мелких зубов. Острый подбородок превратил ее в лисицу у продыха курятника. Юная фантастка, омываемая сквозняком истории, подбери подол, дабы не улететь! Тебе еще треба вызреть, чтобы принять: истина –  наименьшее, что необходимо оформившемуся в человеческую особь эмбриону. Проклюнувшееся чувство вечного намекнуло: претенденту следует либо верить, либо нет.

– А сейчас тебе сколько лет??

– Моя жизнь! – избежал прямого ответа Димитрий.

– И ты не женат? – вопрос робкой смелости.

– Не сподобился найти достойную.

– И ты вправду царь? – голос сбился внезапной сухостью.

         Казалось, еще минута, и претендент увлечет колеблющуюся фантастку под стеганое одеяло на запечатывание мечтаний. Хитренькая мышка отодвигалась от готового сладостно надругаться над ней котяры. Гладенькая ножка, завершенная бархатной с бантиком шлепке, выставленная ровно настолько, чтобы дразнить желание, не доводя до   исступления, скрылась за подолом бежевой ночнушки. Подол пеньюара зашелестел к двери. Густо опушенные ресничками юркие  глазки прикинули влияние на претендента сидевшего под балкой   дьяка Отрепьева. Тот обмахивался от жары воротом расстегнутой ризы, будто не слушая.

         На лестнице подле высланной за дверь Ханки встали навязчивые Грязные. Слуги Димитрия, они пришли из соседних сеней. Сидя на табурете при приоткрытой двери,  Грязные делили ночь. Было еще  рано,  все трое не спали. Заигрывали со служанкой. Ханка сдержанно хохотала. По обыкновению  выпивший Матвей щипал девицу и подначивал сыновей. Исидор горел, Севастьян сдержничал. Каждый на лестнице понимал: если продвинется господин  или госпожа, они улучшат положение следом.

         Марина Юрьевна и Ханка с задранными перед челядью носиками проплыли гуськом в девичью. Там, сев перед зеркалом, она подставила головку Ханке. Горничная вытащила булавки и  благоуханной салфеткой стерла тушь, помаду, румяна,  нанесенные на остренькое юношеское личико Марины непосредственно перед продиктованным исключительно сердечным любопытством ночным визитом.

         Лежа в постели, Марина взвешивала за и против. Брак ее с человеком, подобным гетману Жолкевскому был бы куда  более надежен.

         Севастьян снял сапоги и, идя на носках, пробрался в гостевой зал. Сидя и прохаживаясь, с чарами старки в руках Мнишеки, Вишневецкие и Гойские гадали, не действительно ли претендент – царевич Димитрий, то  не важно, а готов ли с этим согласиться король.

         В зале краковского дворца папский нунций Рангони бросился с благожелательным приветом. В очередной раз явив послушание, претендент поцеловал нунцию руку. Получил благословение.

         Король принял Димитрия в кабинете. Благородная голова его лежала на широком белоснежном гофрированном воротнике, как отрезанная голова Иоанна Крестителя на блюде. Темно – коричневые камзол и панталоны бесчисленно изрезались звездами и крестами, откуда торчала алая парча подкладки. Носы блестящих сапог короля загибались кверху.  С подавленным смущением глядя в слащаво приветливые глаза Сигизмунда, претендент склонился над милостиво протянутой бледной  дланью. Как положено, коснувшись бледными губами не белой королевской кожи, но тыла своего большого пальца. Вбежал мальчик – принц Владислав. Сигизмунд обнял ребенка, отстранил игрушечную саблю, едва не ударившую в лоб. Король сел на высокий стул боком к столу, сын на коленях, и ожидая московского сказа.  Претендент обернулся на Мнишков и Вишневецких, перед носами которых камердинер закрывал двери. Димитрий легко заговорил по-польски. Он ясно понимал, что чистота его царской крови –  только форма,  не суть вопроса, потому повел о состоянии России на момент, когда выезжал из нее.

         Предшествующая весна пролилась ужасными дождями. Десять недель лило так, что земледельцам пришлось отложить посев. Когда же пшеница и рожь поднялись и налились колосом, необъяснимый мороз в середине августа повредил хлеб. Зерна уродилось мало, его использовали на озимые. Тощее семя не дало всхода. Старый хлеб съели, и на будущий год  нечем  стало сеять. Гумна и рынки опустели, стоимость четвертины ржи возвысилась с двенадцати копеек до трех рублей. Власти  открыли государственные житницы. Духовенство и вельможи согласились продавать свои запасы по заниженной цене.  Ежедневно у стен Кремля целовальники из куч казенного серебра выдавали бедным по копейке.  Меры бесполезные. Спекулянты скупали дешевый хлеб, на копейку прожить день в столице было невозможно. Благодеяние обратилось злом. Прослышав про дармовщину, из Подмосковья и дальних мест тысячи земледельцев с женами и детьми стремились на Неглинку, умножая число просящих рук. Драки за деньги и хлеб со стонами, увечьем,  смертоубийством сделались непрерывными. Своры наглых обирали  безгласных, и тем оставалось есть придорожную траву до рвоты и кишечного заворота. Мертвые валялись с сеном во рту. Съели кошек, собак,  конину посчитали за лакомство. Осажденное воинство, боем защищало конюшни от озверевших толп. Каждый был за себя. За хлеб отказывались от детей и жен. Брошенные, запертые в домах старики напрасно молили об объедках. Матери для остальных готовили трупы угасших от голода младенцев. На улицах не только грабили и убивали, там ели друг друга. Человеческим мясом начиняли пироги, за серебро торгуемые. Полумертвые шатались по весям и стогнам, падали, издыхали, разлагались, заражали воздух смрадом у закрытых дверей богатых теремов. Приставы ездили по улицам в особых обозах с бочками. Подбирали мертвецов, обмывали, завертывали  в белые саваны, обували в красные башмаки или коты, свозили за город в братские скудельницы, где за два года и четыре месяца положено сто двадцать семь тысяч трупов. Считая погребенных на церковных кладбищах, в Москве вымерло полмиллиона. Я ехал обезлюдевшей пустынею, встречая немногие подводы с хлебом,  насильно с окраин конвоем стражи гонимые  на Смоленск и далее в столицу.

         Бояре и дворяне привыкли  окружать себя толпами слуг, часто лишних, тешивших тщеславие, враждебных бережливости. В голод лишних людей распустили. Уксусом стала тем воля. Уволенные, страдая  от мора сбились в шайки, промышляя проезжающими Особо заозоровала Новгород – Северская земля – литовская Украйна. Там поднялся атаман Хлопок, столь  сильный, что Годунов послал утихомирить его стрелецкое войско. Смертию окольничего Ивана Федорова Басманова была отвешена победа  над чернью.

         Король задумался: воистину богата  бедная страна, расстелившаяся за Днепром с Двиною. Шесть десятилетий Ливонской войны с финальным двадцатилетним припадком не ослабили ее, вот и после голода встанет. Сигизмунд прицепился к подробности имени окольничего. Претендент надавил на него, будто потерял человека нужного, упустил возможную собственность.

– Если у вас, московитов, у Ивана отец Иван, а фамилия Иванов, то будет он Иван дважды Иванов?

         Смешок за дверьми, где подслушивали, лишенные прелести подглядывать.  Претендент не смутился:

– Иван Иванович Иванов.

         Сигизмунд засмеялся:

– Кто изобретатель  чуда?

– Последнее установление за моим отцом Иоанном Васильевичем.

– А ты… вы? – глаза Сигизмунда блистали.

– Я – Димитрий Иоаннович, царь всея  Руси, – спокойно и уверенно сказал претендент. Он поймал взгляд короля, тут же ускользнувший.

         Чувство уверенного характера стоявшего перед ним человека подавляло короля по мере аудиенции. Тонкий политик осторожно, вынужденно все более беседовал с Димитрием еще не как с царем, но уже как с вельможею. Способ держаться, подбор слов, неуловимый аромат знающей свою стоимость личности заставляли уважать. Однако претендент был лишен меры:  запустив руку за отворот ферязи, он вынул усыпанный драгоценными каменьями большой серебряный крест и с навернувшимися слезами жарко поцеловал, комментируя – се подарок крестного отца,  председателя московской Думы князя Ивана Мстиславского.

         Король разглядывал выпуклые отполированные ногти. Как он завидовал варварским порядкам Руси. Права крови там достаточно, чтобы править. В Польше же вечные выборы. Один пан против, и не пройдешь. Все важные решения необходимо согласовывать с сеймом, естественно – войну и мир. Сигизмунд – король, а вот изберут ли сына, другой вопрос. Ласковым взглядом король окатил дергавшего за штанину расшалившегося наследника.

         Сигизмунд отпустил претендента и призвал панов. Интересы Мнишков и Вишневецких были прозрачны. Другие влиятельные вельможи  выступили против. Заключенный с Москвой двадцатилетний мир, подтвердивший успех Баториева оружия, благоразумно не торопились нарушить.

         Коронный гетман Ян Замойский перешел на личности:

– Этот Димитрий именует себя сыном царя Ивана. Об этом сыне у нас был слух. что его умертвили. Он же говорит, что вместо него, умертвили другого. Помилуйте, что это за Плавтова или Теренциева комедия? Возможное ли дело, приказали убить кого-то, да притом наследника престола, и не посмотрели, кого убили! Так можно зарезать только козла или барана! Да если бы пришлось возводить кого-нибудь на московский престол, то и кроме Димитрия есть законные наследники. По дому Владимирских князей право наследства приходится на князя Мстиславского или старшего из Шуйских. Это видно из русской Степенной, книги, утвержденной их покойным царем Иоанном.

         Выслушав всех, всем угождая. король   разрешил Сандомирскому воеводе поддержать претендента на свой страх и риск. Официальный Краков к делу отношения не имеет.

         Завершая повторную аудиенцию,  Сигизмунд двусмысленно назвал Димитрия московским князем. Это воодушевляло одних и укротило других, не царь же!

         Раздосадованный неполным результатом аудиенции Юрий Мнишек подошел к нунцию Рангони, дожидавшемуся ее окончания. Обещание утвердить в России католическую веру даст  поддержку папы, повторил он.  Димитрий, плывя по течению, молчанием давал согласие.

         Претендента привезли в иезуитскую миссию. Димитрий, въехавший в дом Мнишека в польском платье с чужого плеча, явившийся к царю в русском, тоже не своем, теперь надел католическую монашескую робу.

         Димитрию предоставили на выбор нескольких духовников. Он решительно остановился на Рангони, первом своем соблазнителе и начальнике остальных. Исповедовался, отрекся Православия, съел облатку и получил католическое миропомазание.  Операция прошла в величественном краковском костеле  под небесные звуки большого органа.

         Проведенный в покои римского наместника, Димитрий, руководствуясь подсказками Рангони, собственноручно написал на хорошей латыни письмо Клементу VIII, где объявил о  принятии истинной веры. После возвращения законного престола Московию ожидала свобода совести с дозволением широкого строительства на средства престола Святого Петра католических соборов и школ. Димитрий сетовал, что кроме свободной пропаганды, обещать что–либо другое полагает невозможным. Показав письмо Мнишеку, Рангони вымарал последнее предложение. Представлялось: ежели царь католик, россияне – овцами за ним. Такой желали  видеть Россию.

         Мнишек в своем краковском доме продолжал наставлять претендента. Раз он поддержит его на свой счет, пусть женится на панне Марине. Димитрий не возражал. Он обещал при воцарении выслать невесте миллион золотых рублей на подъем путешествия  от Сандомира, Самбора или Кракова до Москвы, сверх подарки – ювелирные изделия. Будущей  невесте в вено отдавались Новгород и Псков – обе русские праматери. При разводе города за Мариной оставались. В подписанном сторонами брачном контракте тестю навсегда отдавались Смоленск и Новгород – Северский  с землями, королю в знак вечного нерушимого мира – тоже ряд уездов.

         По дошедшим изображениям невозможно счесть Марину Мнишек исключительной красавицей. Не обойденная хитростью, не открыла она  изрядного ума. Девичья удача сложилась: за серенькую мышку обещали полцарства. Претендент раздавал так много и беспрерывно, что начавшееся зарождаться уважение к нему померкло. Он что, одну Сибирь себе оставит. Или врет и отчаянно? Алчные паны терли чубастые лбы. Совещание сменялось совещанием. Мнишек же, подавив сомнения, набирал будущему зятю войско. Надеявшиеся обогатиться в Московии младшие сыновья шляхетских семейств, бродяги, люди алчные и легковерные всех сортов, сволочь, стекались в Самбор и Львов. Претендент показывался воинству, всегда без шапки, на белом скакуне и в расшитом позолотой зимнем кафтане. Вздрагивал, видя голодных и полунагих соратников, обещал мелкоте дворянство, дворянам боярство, купечеству степенство. Вишневецкие активно агитировали в польской Украине. Претендента обещался поддержать Киев и атаман донских казаков Иван Заруцкий. Марина пропустила имя мимо ушей, не зная своей судьбы.

         Где люди, там соперничество и интриги.  Уже чем-то обойденные претендентом некий боярский отрок Яков Пыхачев и инок Варлаам, оба бежавшие из Москвы, проникли к королю, лежали в ногах, кляли претендента грубым обманщиком.  В Самборе состоялась первая расправа. Согласно правосудию военного времени Пыхачева обвинили в покушении на царя и казнили, Варлаама оставили в ковах. Перебежчик же Иван Борошин с десятью или пятнадцатью клевретами составил ядро собственно русского войска.

         Ежевечернее при Димитрии собирался совет. Мнишек был сердечным желудочком и мошной, властолюбивые Вишневецкие – головами гидры и предсердием. Плоть и кровь заговора должен был составить украинский и северорусский народ. Прельстительные письма летели на Дон, претендент именовался сыном первого белого царя. Казакам давали полную независимость, жалование чрезмерное за свержение раба и злодея. Атаманы Андрей Корела и Михайло Нежакож ехали с кругом посодействовать. Пан Михайло Ратомский, остерский староста,  ехал по киевской дороге волновать Новгород – Северские пределы, звал рассеянных разбойников Хлопка под знамена претендента. По России, в самой Москве. Скоро обнаружились прельстительные письма, подписанные четкой хитрой вязью – Димитрий Иоаннович.

         В московских Кремлевских теремах засиделась еще  одна красавица-невеста. Прекрасная Ксения Борисовна Годунова и мечтала, и гадала, и на воду глядела, перед зеркалами сидела, полуночами ковыряла расплавленный воск: каков  суженый? Папаша томил расчетливым безжениховьем. И этот не тот, и тот недостоин. В отличие от предпоследнего тронного Рюриковича,  бравшего себе и  сыновьям жен из россиянок, Борис Федорович упорно подыскивал единственной дочери   иностранца. Свояк Феодор был ему не указ, венценосная сестра Ирина – дело прошлое. Насмотрелся, поднаторел, ходя в Борьках при Иоанне Васильевиче. Уверялся, тому русские бабы на безрыбье доставались: то полька-шведка откажет, то Елизавета Английская с племянницей хвостами вертанут. Детинец же у Грозного, видел в бане, был ломовой, непробиваемую плеву и британской королевы бы осилил. Воцарившись, Борис хотел у великого предшественника брать лучшее, себя обманывал – утрировал. Вот и склонился он первым матримониальным выбором  к шведскому принцу Густаву, сыну Эрика XIV. Тому сначала один дядя, потом другой не давали править. Задняя мысль была, подобно Магнусу, подчинить ему Ливонию.