Текст книги "Евгений Онегин. Драматические произведения. Романы. Повести"

Автор книги: Александр Пушкин

Последняя глава «Евгения Онегина» издана была особо, со следующим предисловием:

"Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей было описано путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цыфром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последнею главою Евгения Онегина, и пожертвовать одною из окончательных строф:

 
Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал -
Хвала вам, девяти Каменам, и проч."
 

П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. – Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф.

Е.Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:

 
. . . . . . . . . . перед ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вина европеец,
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей,
Помещик – спелых дочерей,
А дочки – прошлогодни моды.
Всяк суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух.
 

*

 
Тоска!..
Онегин едет в Астрахань и оттуда на Кавказ.
Он видит, Терек своенравный
Крутые роет берега;
Пред ним парит орел державный,
Стоит олень, склонив рога;
Верблюд лежит в тени утеса,
В лугах несется конь черкеса,
И вкруг кочующих шатров
Пасутся овцы калмыков,
Вдали – кавказские громады:
К ним путь открыт. Пробилась брань
За их естественную грань,
Чрез их опасные преграды;
Брега Арагвы и Куры
Узрели русские шатры.
 

*

 
Уже пустыни сторож вечный,
Стесненный холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто жертва чести боевой,
Кто Почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волных чудесных укрепить,
Кокетка злых годов обиды
На дне оставить, а старик
Помолодеть – хотя на миг.
 

*

 
Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онеги взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? – ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Онегин посещает потом Тавриду:
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат,
Там пел Мицкевич вдохновенный
И, посреди прибрежных скал,
Свою Литву воспоминал.
 

*

 
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар...
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенный грудь!
Но, Муза! прошлое забудь.
 

*

 
Какие б чувства не таились
Тогда во мне – теперь их нет:
Они прошли иль изменились...
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
 

*

 
Иные мне нужны картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи -
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь – хозяйка.
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
 

*

 
Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор...
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, Фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал...
Средь пышных, опустелых зал,
Спустя три года, вслед за мною,
Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.
 

*

 
Я жил тогда в Одессе пыльной...
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильной
Свои подъемлет паруса;
Там всё Европой дышит, веет,
Всё блещет Югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
 

*

 
Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем – и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Всё хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень.
 

*

 
А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной -
И тут бы, право, не солгал.
В году недель пять-шесть Одесса,
По воле бурного Зевеса,
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Все домы на аршин загрязнут,
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди тонут, вязнут,
И в дрожках вол, рога склоняя,
Сменяет хилого коня.
 

*

 
Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.
Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? – воды.
Потребны тяжкие труды...
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце южное, но море...
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!
 

*

 
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркёр выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
 

*

 
Глядишь – и площадь запестрела,
Всё оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
 

*

 
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры – легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном <Известный ресторатор в Одессе.>;
 

*

 
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет.
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в Оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень – Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые...
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?
 

*

 
А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
А prima dona? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам...
А муж – в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет – и снова захрапит.
 

*

 
Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
А мы ревем речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Всё молчит;
Лишь море Черное шумит.
 

*

 
Итак, я жил тогда в Одессе...
 

Расшифровка:

 
Вл слабый и лукавый
Плешивый щеголь враг труда
Нечаянно пригретый славой
Над нами цвал тогда
 

 
Его мы очень смирным знали
Когда ненаши повара
Орла двуглавого щипали
У Б шатра
 

 
Гроза 12 года
Настала – кто тут нам помог?
Остервение народа
Б, зима иль р б
 

 
Но бог помог – стал ропот ниже
И скоро силою вещей
Мы очутилися в П
А р ц главой ц
 

 
И чем жирнее чем тяжеле
О р глупый наш н
Скажи зачем ты в самом деле
 

 
Авось, о Шиболет народный
Тебе б я оду посвятил
Но стихоплет великородный
Меня уже предупредил
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Моря достались Албиону
 

 
Авось аренды забывая
Ханжа запрется в монастырь
Авось по манью
Семействам возвратит
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Авось дороги нам исправят
 

 
Сей муж судьбы, сей странник бранный
Пред кем унизились ц
Сей всадник Папою венчанный
Исчезнувший как тень зари
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Измучен казнию покоя
 

 
Тряслися грозно Пиренеи -
Волкан Неаполя пылал
Безрукий князь друзьям Мореи
Из К уж мигал
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кинжал Л тень Б
 

 
Я всех уйму с моим народом
Наш ц в конгрессе говорил
А про тебя и в ус не дует
Ты А холоп
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

 
Потешный полк Петра Титана
Дружина старых усачей
Предавших некогда
Свирепой шайке палачей
 

 
Р присм снова
И пуще ц пошел кутить
Но искра пламени иного
Уже издавна может быть
 

 
У них свои бывали сходки
Они за чашею вина
Они за рюмкой русской водки
Витийством резким знамениты
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты
 

 
Друг Марса Вакха и Венеры
Тут Л дерзко предлагал
Свои решительные меры
 

 
Так было над Невою льдистой
Но там где ранее весна
Блестит над К тенистой
 

Черновики строф:

 
Друг Марса, Вакха и Венеры
Тут Лун дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал
Читал сво Ноэли Пу
Мела Як
Казалось молча обнажал
Цареубийственный кинжал
Одну Росси в мире виде
Преследуя свой идеал
Хромой Т им внимал
И слово: рабс ненавидя
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крест
 

 
Так было над Невою льдистой
Не там, где ранее весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина,
Где Витгенштейновы дружины
Днепром подмытые равнины
И степи Буга облегли
Дела <иные уж> пошли
Там П – для тир
И рать . . . . . набирал
Холоднокровный генерал
И Муравь его скло
Исполнен дерзости и сил
Минуты <вспышки> торопил
 

 
Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука
<Всё это было только> скука
Безделье молодых умов
Забавы взрослых шалунов
Казалось
Узлы к узлам
<И постепенно сетью тайной>
<Россия>
Наш Ца<рь> дремал
 

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Драгоценной для россиян памяти

Николая Михайловича Карамзина

сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает

Александр Пушкин

КРЕМЛЕВСКИЕ ПАЛАТЫ

(1598 года, 20 февраля)

Князья Ш у й с к и й и В о р о т ы н с к и й.

В о р о т ы н с к и й

 
Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?
 

Ш у й с к и й

 
Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ еще повоет да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится;
А там – а там он будет нами править
По-прежнему.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Но месяц уж протек,
Как, затворясь в монастыре с сестрою,
Он, кажется, покинул все мирское.
Ни патриарх, ни думные бояре
Склонить его доселе не могли;
Не внемлет он ни слезным увещаньям,
Ни их мольбам, ни воплю всей Москвы,
Ни голосу Великого Собора[45]45
  Земский собор 1598 года с большим, чем в предшествующих соборах, числом выборных.


[Закрыть].
Его сестру напрасно умоляли
Благословить Бориса на державу;
Печальная монахиня-царица
Как он тверда, как он неумолима.
Знать, сам Борис сей дух в нее вселил;
Что, ежели правитель в самом деле
Державными заботами наскучил
И на престол безвластный не взойдет?
Что скажешь ты?
 

Ш у й с к и й

 
Скажу, что понапрасну
Лилася кровь царевича-младенца;
Что если так, Димитрий мог бы жить.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Ужасное злодейство! Полно, точно ль
Царевича сгубил Борис?
 

Ш у й с к и й

 
А кто же?
Кто подкупал напрасно Чепчугова?
Кто подослал обоих Битяговских
С Качаловым? Я в Углич послан был
Исследовать на месте это дело:
Наехал я на свежие следы;
Весь город был свидетель злодеянья;
Все граждане согласно показали;
И, возвратясь, я мог единым словом
Изобличить сокрытого злодея.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Зачем же ты его не уничтожил?
 

Ш у й с к и й

 
Он, признаюсь, тогда меня смутил
Спокойствием, бесстыдностью нежданной,
Он мне в глаза смотрел, как будто правый:
Расспрашивал, в подробности входил –
И перед ним я повторил нелепость,
Которую мне сам он нашептал.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Не чисто, князь.
 

Ш у й с к и й

 
А что мне было делать?
Все объявить Феодору? Но царь
На все глядел очами Годунова,
Всему внимал ушами Годунова:
Пускай его б уверил я во всем,
Борис тотчас его бы разуверил,
А там меня ж сослали б в заточенье,
Да в добрый час, как дядю моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили.
Не хвастаюсь, а в случае, конечно,
Никая казнь меня не устрашит.
Я сам не трус, но также не глупец
И в петлю лезть не соглашуся даром.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Ужасное злодейство! Слушай, верно,
Губителя раскаянье тревожит:
Конечно, кровь невинного младенца
Ему ступить мешает на престол.
 

Ш у й с к и й

 
Перешагнет; Борис не так-то робок!
Какая честь для нас, для всей Руси!
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач,
Возьмет венец и бармы Мономаха…
 

В о р о т ы н с к и й

 
Так, родом он незнатен; мы знатнее.
 

Ш у й с к и й

 
Да, кажется.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Ведь Шуйский, Воротынский…
Легко сказать, природные князья.
 

Ш у й с к и й

 
Природные, и Рюриковой крови.
 

В о р о т ы н с к и й

 
А слушай, князь, ведь мы б имели право
Наследовать Феодору.
 

Ш у й с к и й

 
Да, боле,
Чем Годунов.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Ведь в самом деле!
 

Ш у й с к и й

 
Что ж?
Когда Борис хитрить не перестанет,
Давай народ искусно волновать,
Пускай они оставят Годунова,
Своих князей у них довольно, пусть
Себе в цари любого изберут.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Не мало нас, наследников варяга,
Да трудно нам тягаться с Годуновым:
Народ отвык в нас видеть древню отрасль
Воинственных властителей своих.
Уже давно лишились мы уделов,
Давно царям подручниками служим,
А он умел и страхом, и любовью,
И славою народ очаровать.
 

Ш у й с к и й

(глядит в окно)

 
Он смел, вот всё – а мы… Но полно. Видишь,
Народ идет, рассыпавшись, назад –
Пойдем скорей, узнаем, решено ли.
 

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

НАРОД.

О д и н

 
Неумолим! Он от себя прогнал
Святителей, бояр и патриарха.
Они пред ним напрасно пали ниц;
Его страшит сияние престола.
 

Д р у г о й

 
О боже мой, кто будет нами править?
О горе нам!
 

Т р е т и й

 
Да вот верховный дьяк
Выходит нам сказать решенье Думы.
 

Н а р о д

 
Молчать! молчать! дьяк думный говорит;
Ш-ш – слушайте!
 

Щ е л к а л о в

(с Красного крыльца)

 
Собором положили
В последний раз отведать силу просьбы
Над скорбною правителя душой.
Заутра вновь святейший патриарх,
В Кремле отпев торжественно молебен,
Предшествуем хоругвями святыми,
С иконами Владимирской, Донской,
Воздвижется; а с ним синклит, бояре,
Да сонм дворян, да выборные люди
И весь народ московский православный,
Мы все пойдем молить царицу вновь,
Да сжалится над сирою Москвою
И на венец благословит Бориса.
Идите же вы с богом по домам,
Молитеся – да взыдет к небесам
Усердная молитва православных.
 

Народ расходится.

ДЕВИЧЬЕ ПОЛЕ

НОВОДЕВИЧИЙ МОНАСТЫРЬ

НАРОД.

О д и н

 
Теперь они пошли к царице в келью,
Туда вошли Борис и патриарх
С толпой бояр.
 

Д р у г о й

 
Что слышно?
 

Т р е т и й

 
Все еще
Упрямится; однако есть надежда.
 

Б а б а

(с ребенком)

 
Агу! не плачь, не плачь; вот бука, бука
Тебя возьмет! агу, агу!.. не плачь!
 

О д и н

 
Нельзя ли нам пробраться за ограду?
 

Д р у г о й

 
Нельзя. Куды! и в поле даже тесно,
Не только там. Легко ли? Вся Москва
Сперлася здесь; смотри: ограда, кровли,
Все ярусы соборной колокольни,
Главы церквей и самые кресты
Унизаны народом.
 

П е р в ы й

 
Право, любо!
 

О д и н

 
Что там за шум?
 

Д р у г о й

 
Послушай! что за шум?
Народ завыл, там падают, что волны,
За рядом ряд… еще… еще… Ну, брат,
Дошло до нас; скорее! на колени!
 

Н а р о д

(на коленах. Вой и плач)

 
Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами!
Будь наш отец, наш царь!
 

О д и н

(тихо)

 
О чем там плачут?
 

Д р у г о й

 
А как нам знать? то ведают бояре,
Не нам чета.
 

Б а б а

(с ребенком)

 
Ну, что ж? как надо плакать,
Так и затих! вот я тебя! вот бука!
Плачь, баловень!
 

(Бросает его об земь. Ребенок пищит.)

 
Ну, то-то же.
 

О д и н

 
Все плачут,
Заплачем, брат, и мы.
 

Д р у г о й

 
Я силюсь, брат,
Да не могу.
 

П е р в ы й

 
Я также. Нет ли луку?
Потрем глаза.
 

В т о р о й

 
Нет, я слюнёй помажу.
Что там еще?
 

П е р в ы й

 
Да кто их разберет?
 

Н а р о д

 
Венец за ним! он царь! он согласился!
Борис наш царь! да здравствует Борис!
 

КРЕМЛЕВСКИЕ ПАЛАТЫ

Б о р и с, п а т р и а р х, б о я р е.

Б о р и с

 
Ты, отче патриарх, вы все, бояре,
Обнажена моя душа пред вами:
Вы видели, что я приемлю власть
Великую со страхом и смиреньем.
Сколь тяжела обязанность моя!
Наследую могущим Иоаннам –
Наследую и ангелу-царю!..
О праведник! о мой отец державный!
Воззри с небес на слезы верных слуг
И ниспошли тому, кого любил ты,
Кого ты здесь столь дивно возвеличил,
Священное на власть благословенье:
Да правлю я во славе свой народ,
Да буду благ и праведен, как ты.
От вас я жду содействия, бояре,
Служите мне, как вы ему служили,
Когда труды я ваши разделял,
Не избранный еще народной волей.
 

Б о я р е

 
Не изменим присяге, нами данной.
 

Б о р и с

 
Теперь пойдем, поклонимся гробам
Почиющих властителей России,
А там – сзывать весь наш народ на пир,
Всех, от вельмож до нищего слепца;
Всем вольный вход, все гости дорогие.
 

(Уходит, за ним и бояре.)

В о р о т ы н с к и й

(останавливая Шуйского)

 
Ты угадал.
 

Ш у й с к и й

 
А что?
 

В о р о т ы н с к и й

 
Да здесь, намедни,
Ты помнишь?
 

Ш у й с к и й

 
Нет, не помню ничего.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Когда народ ходил в Девичье поле,
Ты говорил…
 

Ш у й с к и й

 
Теперь не время помнить,
Советую порой и забывать.
А впрочем, я злословием притворным
Тогда желал тебя лишь испытать,
Верней узнать твой тайный образ мыслей;
Но вот – народ приветствует царя –
Отсутствие мое заметить могут –
Иду за ним.
 

В о р о т ы н с к и й

 
Лукавый царедворец!
 

НОЧЬ.

КЕЛЬЯ В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ

(1603 года)

О т е ц П и м е н, Г р и г о р и й спящий.

П и м е н

(пишет перед лампадой)

 
Еще одно, последнее сказанье –
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от бога
Мне, грешному. Недаром многих лет
Свидетелем господь меня поставил
И книжному искусству вразумил;
Когда-нибудь монах трудолюбивый
Найдет мой труд усердный, безымянный,
Засветит он, как я, свою лампаду –
И, пыль веков от хартий отряхнув,
Правдивые сказанья перепишет,
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро –
А за грехи, за темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.
На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною –
Давно ль оно неслось, событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно,
Не много лиц мне память сохранила,
Не много слов доходят до меня,
А прочее погибло невозвратно…
Но близок день, лампада догорает –
Еще одно, последнее сказанье.
 

(Пишет.)

Г р и г о р и й

(пробуждается)

 
Все тот же сон! возможно ль? в третий раз!
Проклятый сон!.. А все перед лампадой
Старик сидит да пишет – и дремотой,
Знать, во всю ночь он не смыкал очей.
Как я люблю его спокойный вид,
Когда, душой в минувшем погруженный,
Он летопись свою ведет; и часто
Я угадать хотел, о чем он пишет?
О темном ли владычестве татар?
О казнях ли свирепых Иоанна?
О бурном ли новогородском Вече?
О славе ли отечества? напрасно.
Ни на челе высоком, ни во взорах
Нельзя прочесть его сокрытых дум;
Все тот же вид смиренный, величавый.
Так точно дьяк, в приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева.
 

П и м е н

 
Проснулся, брат.
 

Г р и г о р и й

 
Благослови меня,
Честный отец.
 

П и м е н

 
Благослови господь
Тебя и днесь, и присно, и вовеки.
 

Г р и г о р и й

 
Ты все писал и сном не позабылся,
А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил.
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось –
И, падая стремглав, я пробуждался…
И три раза мне снился тот же сон.
Не чудно ли?
 

П и м е н

 
Младая кровь играет;
Смиряй себя молитвой и постом,
И сны твои видений легких будут
Исполнены. Доныне – если я,
Невольною дремотой обессилен,
Не сотворю молитвы долгой к ночи –
Мой старый сон не тих, и не безгрешен,
Мне чудятся то шумные пиры,
То ратный стан, то схватки боевые,
Безумные потехи юных лет!
 

Г р и г о р и й

 
Как весело провел свою ты младость!
Ты воевал под башнями Казани,
Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
Ты видел двор и роскошь Иоанна!
Счастлив! а я от отроческих лет
По келиям скитаюсь, бедный инок!
Зачем и мне не тешиться в боях,
Не пировать за царскою трапезой?
Успел бы я, как ты, на старость лет
От суеты, от мира отложиться,
Произнести монашества обет
И в тихую обитель затвориться.
 

П и м е н

 
Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе всевышний. Верь ты мне:
Нас издали пленяет слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь господь меня привел.
Подумай, сын, ты о царях великих.
Кто выше их? Единый бог. Кто смеет
Противу их? Никто. А что же? Часто
Златый венец тяжел им становился:
Они его меняли на клобук.
Царь Иоанн искал успокоенья
В подобии монашеских трудов.
Его дворец, любимцев гордых полный,
Монастыря вид новый принимал:
Кромешники в тафьях и власяницах
Послушными являлись чернецами,
А грозный царь игуменом смиренным.
Я видел здесь – вот в этой самой келье
(В ней жил тогда Кирилл многострадальный,
Муж праведный. Тогда уж и меня
Сподобил бог уразуметь ничтожность
Мирских сует), здесь видел я царя,
Усталого от гневных дум и казней.
Задумчив, тих сидел меж нами Грозный,
Мы перед ним недвижимо стояли,
И тихо он беседу с нами вел.
Он говорил игумену и братье:
«Отцы мои, желанный день придет,
Предстану здесь алкающий спасенья.
Ты, Никодим, ты, Сергий, ты, Кирилл,
Вы все – обет примите мой духовный:
Прииду к вам, преступник окаянный,
И схиму здесь честную восприму,
К стопам твоим, святый отец, припадши».
Так говорил державный государь,
И сладко речь из уст его лилася,
И плакал он. А мы в слезах молились,
Да ниспошлет господь любовь и мир
Его душе страдающей и бурной.
А сын его Феодор? На престоле
Он воздыхал о мирном житие
Молчальника. Он царские чертоги
Преобратил в молитвенную келью;
Там тяжкие, державные печали
Святой души его не возмущали.
Бог возлюбил смирение царя,
И Русь при нем во славе безмятежной
Утешилась – а в час его кончины
Свершилося неслыханное чудо:
К его одру, царю едину зримый,
Явился муж необычайно светел,
И начал с ним беседовать Феодор
И называть великим патриархом.
И все кругом объяты были страхом,
Уразумев небесное виденье,
Зане святый владыка пред царем
Во храмине тогда не находился.
Когда же он преставился, палаты
Исполнились святым благоуханьем,
И лик его как солнце просиял –
Уж не видать такого нам царя.
О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.
 

Г р и г о р и й

 
Давно, честный отец,
Хотелось мне тебя спросить о смерти
Димитрия-царевича; в то время
Ты, говорят, был в Угличе.
 

П и м е н

 
Ох, помню!
Привел меня бог видеть злое дело,
Кровавый грех. Тогда я в дальний Углич
На некое был послан послушанье;
Пришел я в ночь. Наутро в час обедни
Вдруг слышу звон, ударили в набат,
Крик, шум. Бегут на двор царицы. Я
Спешу туда ж – а там уже весь город.
Гляжу: лежит зарезанный царевич;
Царица мать в беспамятстве над ним,
Кормилица в отчаянье рыдает,
А тут народ, остервенясь, волочит
Безбожную предательницу-мамку…
Вдруг между их, свиреп, от злости бледен,
Является Иуда Битяговский.
«Вот, вот злодей!» – раздался общий вопль,
И вмиг его не стало. Тут народ
Вслед бросился бежавшим трем убийцам;
Укрывшихся злодеев захватили
И привели пред теплый труп младенца,
И чудо – вдруг мертвец затрепетал –
«Покайтеся!» – народ им завопил:
И в ужасе под топором злодеи
Покаялись – и назвали Бориса.
 

Г р и г о р и й

 
Каких был лет царевич убиенный?
 

П и м е н

 
Да лет семи; ему бы ныне было
(Тому прошло уж десять лет… нет, больше:
Двенадцать лет) – он был бы твой ровесник
И царствовал; но бог судил иное.
Сей повестью плачевной заключу
Я летопись мою; с тех пор я мало
Вникал в дела мирские. Брат Григорий,
Ты грамотой свой разум просветил,
Тебе свой труд передаю. В часы,
Свободные от подвигов духовных,
Описывай, не мудрствуя лукаво,
Все то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир, управу государей,
Угодников святые чудеса,
Пророчества и знаменья небесны –
А мне пора, пора уж отдохнуть
И погасить лампаду… Но звонят
К заутрене… благослови, господь,
Своих рабов!.. подай костыль, Григорий.
 

(Уходит.)

Г р и г о р и й

 
Борис, Борис! все пред тобой трепещет,
Никто тебе не смеет и напомнить
О жребии несчастного младенца, –
А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдешь ты от суда мирского,
Как не уйдешь от божьего суда.
 

ПАЛАТЫ ПАТРИАРХА

П а т р и а р х, и г у м е н Ч у д о в а м о н а с т ы р я.

П а т р и а р х

 
И он убежал, отец игумен?
 

И г у м е н

 
Убежал, святый владыко. Вот уж тому третий день.
 

П а т р и а р х

 
Пострел, окаянный! Да какого он роду?
 

И г у м е н

 
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога…
 

П а т р и а р х

 
Уж эти мне грамотеи! что еще выдумал! буду царем на Москве! Ах он, сосуд диавольский! Однако нечего царю и докладывать об этом; что тревожить отца-государя? Довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову али дьяку Ефимьеву; эдака ересь! буду царем на Москве!.. Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное покаяние. Ведь это ересь, отец игумен.
 

И г у м е н

 
Ересь, святый владыко, сущая ересь.
 

ЦАРСКИЕ ПАЛАТЫ

Д в а с т о л ь н и к а.

П е р в ы й

 
Где государь?
 

В т о р о й

 
В своей опочивальне
Он заперся с каким-то колдуном.
 

П е р в ы й

 
Так, вот его любимая беседа:
Кудесники, гадатели, колдуньи. –
Всё ворожит, что красная невеста.
Желал бы знать, о чем гадает он?
 

В т о р о й

 
Вот он идет. Угодно ли спросить?
 

П е р в ы й

 
Как он угрюм!
 

Уходят.

Ц а р ь

(входит)

 
Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. Не так ли
Мы смолоду влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся?..
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной –
Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
Предчувствую небесный гром и горе.
Мне счастья нет. Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать –
Но отложил пустое попеченье:
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.
Безумны мы, когда народный плеск
Иль ярый вопль тревожит сердце наше!
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы –
Они ж меня, беснуясь, проклинали!
Пожарный огнь их домы истребил,
Я выстроил им новые жилища.
Они ж меня пожаром упрекали!
Вот черни суд: ищи ж ее любви.
В семье моей я мнил найти отраду,
Я дочь мою мнил осчастливить браком –
Как буря, смерть уносит жениха…
И тут молва лукаво нарекает
Виновником дочернего вдовства
Меня, меня, несчастного отца!..
Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
Я ускорил Феодора кончину,
Я отравил свою сестру царицу,
Монахиню смиренную… все я!
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто… едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою. –
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда – беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
 

КОРЧМА НА ЛИТОВСКОЙ ГРАНИЦЕ

М и с а и л и В а р л а а м, бродяги-чернецы; Г р и г о р и й О т р е п ь е в, мирянином; х о з я й к а.

Х о з я й к а

 
Чем-то мне вас потчевать, старцы честные?
 

В а р л а а м

 
Чем бог пошлет, хозяюшка. Нет ли вина?
 

Х о з я й к а

 
Как не быть, отцы мои! сейчас вынесу.
 

(Уходит.)

М и с а и л

 
Что ж ты закручинился, товарищ? Вот и граница литовская, до которой так хотелось тебе добраться.
 

Г р и г о р и й

 
Пока не буду в Литве, до тех пор не буду спокоен.
 

В а р л а а м

 
Что тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил да я, грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино… да вот и оно!..
 

М и с а и л

 
Складно сказано, отец Варлаам.
 

Х о з я й к а

(входит)

 
Вот вам, отцы мои. Пейте на здоровье.
 

М и с а и л

 
Спасибо, родная, бог тебя благослови.
 

Монахи пьют; Варлаам затягивает песню: Как во городе было во Казани…

В а р л а а м

(Григорию)

 
Что же ты не подтягиваешь, да и не потягиваешь?
 

Г р и г о р и й

 
Не хочу.
 

М и с а и л

 
Вольному воля…
 

В а р л а а м

 
А пьяному рай, отец Мисаил! Выпьем же чарочку за шинкарочку…
Однако, отец Мисаил, когда я пью, так трезвых не люблю; ино дело пьянство, а иное чванство; хочешь жить, как мы, милости просим – нет, так убирайся, проваливай: скоморох попу не товарищ.
 

Г р и г о р и й

 
Пей да про себя разумей, отец Варлаам! Видишь: и я порой складно говорить умею.
 

В а р л а а м

 
А что мне про себя разуметь?
 

М и с а и л

 
Оставь его, отец Варлаам.
 

В а р л а а м

 
Да что он за постник? Сам же к нам навязался в товарищи, неведомо кто, неведомо откуда,– да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал…
 

(Пьет и поет: Молодой чернец постригся.)

Г р и г о р и й

(хозяйке)

 
Куда ведет эта дорога?
 

Х о з я й к а

 
В Литву, мой кормилец, к Луёвым горам.
 

Г р и г о р и й

 
А далече ли до Луёвых гор?
 

Х о з я й к а

 
Недалече, к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы царские да сторожевые приставы.
 

Г р и г о р и й

 
Как, заставы! что это значит?
 

Х о з я й к а

 
Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать да осматривать.
 

Г р и г о р и й

(про себя)

 
Вот тебе, бабушка, Юрьев день.
 

В а р л а а м

 
Эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать, не нужна тебе водка, а нужна молодка; дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим.
 

М и с а и л