Текст книги "Евгений Онегин. Драматические произведения. Романы. Повести"

Автор книги: Александр Пушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 46 страниц)

Александр Сергеевич Пушкин
Евгений Онегин. Драматические произведения. Романы и повести.

ГЕНИЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ И ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН». ДРАМАТУРГИЯ. ПРОЗА

Одной из замечательных особенностей литературного дела Пушкина является исключительное разнообразие и разносторонность его творчества, широчайший охват им всех возможных родов, видов, форм национального искусства слова, величайшим создателем которого он у нас и стал. И во всех этих видах и формах Пушкин, не только впитывая опыт и достижения своих предшественников, но вживаясь сам и вживая русскую литературу в творения крупнейших мастеров литератур зарубежных (Данте, Шекспира, Гете, Байрона, Вальтера Скотта и многих, многих других), явил изумительные образцы мирового художества, способные выдержать любое испытание на прочность – на века.

Но предельно созрел, развернулся во всю свою мощь гений Пушкина в таких капитальных творениях, как его роман в стихах «Евгений Онегин», народная трагедия «Борис Годунов» (сам Пушкин по праву называл их своими подвигами), «Маленькие трагедии», как третий, хотя и не названный так Пушкиным, но не меньший, если не больший литературный его подвиг,– создание первых и тоже величайших образцов совсем еще не развитой до него художественной прозы.

«Евгений Онегин» является во всех отношениях центральным творением Пушкина, над которым упорно и целеустремленно он работал больше трети всей своей творческой жизни и в котором, как поэт действительности, вырос во весь свой рост. Хорошо известно определение Белинским пушкинского романа в стихах как «энциклопедии русской жизни». В самом деле, и в собственно повествовательной части романа, и в многочисленнейших лирических отступлениях, которые поэт шутливо называет «болтовней»,– он в высшей степени поэтически и глубоко правдиво воссоздает русскую жизнь того времени, делая это в предельно сжатой форме, действительно в какой-то мере приближающейся к краткости энциклопедических статей и заметок.

С первых же глав «Евгения Онегина» читатель сразу же ощущает себя в привычной, хорошо знакомой обстановке – атмосфере чисто русской городской и сельской действительности. В отличие от экзотических южных поэм деревенские пейзажи «Онегина» представляют собой явление в нашей литературе небывалое. Пушкин совершил ими подлинное эстетическое открытие русской природы, показав, сколько в том, что всем так привычно и с детства знакомо, разлито поэзии, тончайшей прелести и красоты.

В пушкинском стихотворном романе предстали перед читателями подлинно живые образы реальных людей, дающие широкие художественные обобщения основных тенденций русского общественного развития. Задача, которую ставил перед собой поэт уже в «Кавказском пленнике»,– показать типичный образ русского молодого человека XIX столетия, представителя вольнолюбиво настроенной и вместе с тем неудовлетворенной, скучающей, разочарованной дворянской молодежи той поры,– была блестяще решена. В предисловии к изданию первой главы «Евгения Онегина» Пушкин и сам говорит, что «характер главного лица… сбивается на образ Пленника». И тут и там охладелый, разочарованный герой, страдающий «преждевременной старостью души», попадает из столицы, из искусственной «светской» среды на иную, естественную почву; встречается с «простой девой», выросшей па этой природной, здоровой почве, в условиях патриархального, простого быта. Но в «Евгении Онегине» эта излюбленная романтиками схема развертывается – почти в пародийном противопоставлении – совсем в другом, не исключительном, а типическом плане. Подобно Пленнику, Онегин также «летит» («в пыли на почтовых» – прозаическая деталь, немыслимая в романтической поэме), но не в неведомый «далекий край» – горы Кавказа, а в русскую деревню – обыкновенное дворянское поместье, и не в поисках «священной свободы», а всего лишь за дядиным наследством; очаровывает не «деву гор», а «уездную барышню».

Уже это показывает, что к осуществлению одного и того же задания – художественно воспроизвести облик «современного человека» – Пушкин идет совсем иным путем, по существу прямо противоположным пути списывающего героев с самого себя субъективного романтика Байрона – автора «Паломничества Чайльд Гарольда» и восточных поэм. Вскоре же после написания «Кавказского пленника» поэт осознал, что поставленная им задача требует и другой жанровой формы: «Характер главного лица приличен более роману». В этом признании зародыш «Евгения Онегина». Его новая жанровая форма – «роман в стихах» – очень близка байроновскому «Дон-Жуану», который Пушкин считал лучшим творением английского поэта. «Пишу не роман, а роман в стихах,– говорил Пушкин.– Вроде «Дон-Жуана»…» Однако между этими двумя произведениями, близкими по форме, по существу, как вскоре он же подчеркивает, «ничего нет общего». Вслед за Пушкиным это же энергично утверждают Белинский и Герцен.

«Дон-Жуан» – по своей фабуле любовно-авантюрный роман с «галантными» приключениями (чаще всего в столь излюбленной Байроном экзотической «восточной обстановке») условно-литературного героя, образ которого не играет в произведении существенной роли. «Евгений Онегин» – общественно-бытовой и вместе с тем социально-психологический роман. Субъективное лирическое начало в нем занимает очень большое место. Мы все время ощущаем присутствие поэта, который неизменно выражает свое отношение ко всему, о чем рассказывает и что показывает, дает оценку героям, их поведению, поступкам. С этим прямо связана и необычная, переходная от поэмы к роману, стихотворная его форма. Но вместе с тем лирическая и эпическая стихии, органически сочетаясь друг с другом, остаются равноправными. Глаз автора и его голос, который на протяжении всего романа не перестает звучать, не только не мешают, но, наоборот, способствуют реалистической широте и достоверности образов и картин. И именно стремление к художественному воссозданию объективного мира таким, как он есть, является ведущим в романе. Действие «Дон-Жуана» перенесено в прошлое, в XVIII век. «Евгений Онегин» – роман о сегодняшнем дне, о современной поэту русской действительности, о людях пушкинского поколения и их судьбах. Субъективное, порой почти автобиографическое начало ощутимо в той или иной степени и в создаваемых поэтом объективных образах. Но в то же время автор не сливает себя ни с одним из персонажей романа, не подменяет, как это было в «Кавказском пленнике», героя самим собой.

Онегин особенно близок был Пушкину, поскольку именно в нем наиболее полно воплощены те черты, которые, по словам поэта, являлись «отличительными чертами молодежи 19-го века», а значит были в какой-то мере свойственны и ему самому. Но в первой же главе Пушкин решительно замечает, что образ Онегина ни в коей мере не является портретом автора и при наличии сходства указывает на существенную «разность» между обоими (строфа LVI). В шутливых по тону стихах этой строфы содержится серьезнейшая и отчетливо сформулированная декларация того принципиально нового художественного метода, который все больше и больше становился ведущим в творчестве «поэта действительности».

Пушкин продолжает высоко ценить сильные стороны свободолюбивой и мятежной поэзии Байрона. Вместе с тем он все критичнее относится к художественному методу великого поэта-романтика. В полемике с «унылым романтизмом», «безнадежным эгоизмом» байроновских героев-индивидуалистов Пушкин утверждает себя, свой взгляд на мир и людей, свой новый художественный метод.

Уже в первой главе романа характер героя дан в динамике формирования и последующего развития. В разнообразной житейской обстановке (в столичной светской среде, в деревне, в кругу поместного дворянства, в странствиях по России, на великосветском рауте), в непрерывных сопоставлениях не только с общественной классовой средой, но и с людьми ему наиболее близкими, в движении сюжета (испытание дружбой и любовью) образ Онегина раскрывается всеми сторонами, отсвечивает многими гранями. Наконец, в последней главе на образ героя, неожиданно охваченного большим сердечным чувством, накладываются новые черты, открывающие возможность его дальнейшего развития.

В отличие от героя «Кавказского пленника» образ Онегина не дан в качестве единственного в романе представителя «молодежи 19-го века». Другим представителем новой, молодой России является полярно противоположный Онегину образ Ленского. Пылкий и восторженный романтизм Ленского – явление в своем роде не менее характерное для передовой дворянской молодежи пушкинского времени, чем «охлаждение» и скептицизм Онегина. Для наибольшего прояснения характера Ленского Пушкин также показывает среду, в которой он развивался. «Возвышенные чувства» и «девственные мечты» Ленского, его наивная вера в «мира совершенство» – результат полной оторванности от реальной русской действительности. Его романтизм – благоуханный цветок, выращенный в «Германии туманной#, на почве немецкой идеалистической философии и романтической литературы.

Не менее, если не более чем Онегин, значителен в романе образ Татьяны. Отношения между ними и составляют основную сюжетную его линию. Однако в их личной любовной коллизии таится далеко идущее содержание – именно в ней и заключен наиболее полный ответ на вопрос поэта о причинах печального одиночества главного героя романа, об истоках «русской хандры» Онегиных.

Подобно Онегину и Ленскому, Татьяна чувствует себя чужой среди окружающих и так же мучительно ощущает это. Вместе с тем характер ее сложился в другой общественной среде, развился в совсем иной обстановке, условиях. Героиня – «русская душою», говорит о ней поэт и полностью раскрывает, почему это так. Татьяна (уже одно считавшееся тогда простонародным имя это, впервые «своевольно» вводимое поэтом в большую литературу, влечет за собой ассоциации «старины иль девичьей») выросла, в противоположность столичному Онегину, «в глуши забытого селенья», в патриархальной близости к народу – «бедным поселянам», в атмосфере русских народных сказок, поверий, «преданий простонародной старины».

Если сопоставить картины детства, отрочества и юности Татьяны и Онегина, сразу же видишь, что они во всем противостоят друг другу. У Евгения – иностранцы-гувернеры, у Татьяны – няня, простая русская крестьянка, прототипом которой, как прямо говорит сам Пушкин, была его няня Арина Родионовна, живой источник близости к народу для самого поэта. Там – ненормальный, противоестественный образ жизни, обращение «утра в полночь», здесь -жизнь в полном соответствии с природой: Татьяна, «ранняя пташка», просыпается на рассвете, как крестьянские девушки, первым снегом умывает «лицо, плеча и грудь». Там – «наука страсти нежной», цепь легких и скоро приедающихся побед, здесь – мечты о настоящей, большой любви, об единственном, сужденном небом, избраннике. Правда, на эти мечты, как и на формирование всего духовного мира Татьяны, оказали существенное влияние сентиментальные иностранные романы – «обманы и Ричардсона и Руссо». Больше того, поэт сообщает нам, что его героиня «по-русски плохо знала… изъяснялася с трудом на языке своем родном». Письмо к Онегину пишется ею по-французски. Но в обрисовке облика Татьяны, который столь дорог поэту, является его «милым идеалом», с не меньшей степенью, чем в обрисовке Онегина, к которому он умеет отнестись с такой критичностью, сказывается стремление Пушкина быть полностью верным жизненной правде. Татьяна – высокоположительный, «идеальный» образ русской девушки и женщины; но этот образ не просто объективированная мечта поэта, он не навязывается им действительности, а взят из нее же самой, конкретно-историчен. Татьяна зачитывалась иностранными романами, но ведь русских романов такой впечатляющей силы в ту пору, до начала и даже до середины 20-х годов, еще не было; она затруднялась выразить свои чувства к Онегину на русском языке, но в то же время поэтом с помощью тонкого художественно-психологического приема раскрывается ее «русская душа». Под подушкой у нее французская книжка, но видит она русские «простонародные» сны.

Мимо всего этого Онегин и проходит. Даже тогда, когда в его охладевшем, давно «потерявшем чувствительность» сердце внезапно вспыхивает настоящее, большое чувство, он увлекается не той Татьяной, какой она была в деревне, «в глуши лесов». Он стал «томиться жаждою любви» к Татьяне, оторванной от своей родной почвы, «неприступной богине роскошной, царственной Невы». А ведь все лучшее в духовном облике Татьяны (ее высокое душевное благородство, искренность и глубина чувств, целомудренная чистота натуры) связано, подсказывает нам поэт с ее близостью к простому, народному началу. Даже знаменитый, не понятый Белинскпм ответ ее в сцене финального объяснения с Онегиным:

 
«Но я другому отдана;
Я буду век ему верна»
 

– перекликается со словами народной песни: «Я достануся иному, друг.

И верна буду по смерть мою». Татьяне «душно здесь», в той новой, светской среде, в которой она и стала так мила Онегину; она ненавидит «волненье света», презирает «постылой жизни мишуру», «ветошь» светского «маскарада» – «весь этот блеск, и шум, и чад». Вот почему Татьяна, продолжая любить Онегина, называет его вдруг загоревшуюся любовь к ней «мелким чувством». Здесь она и права и неправа. Повод к внезапной вспышке этой любви был действительно «мелок» («Запретный плод вам подавай, А без того вам рай не рай»,– с горькой иронией замечает в связи с этим Пушкин). Но полюбил Татьяну Онегин искренне и беззаветно.

Термин «лишний человек» получил широкое употребление лет двадцать спустя после пушкинского романа, с появлением «Дневника лишнего человека» Тургенева (1850). Но слово «лишний» в применении к Онегину находим уже у Пушкина. Онегин на петербургском рауте «как нечто лишнее стоит» (вариант беловой рукописи VII строфы восьмой главы). Действительно, образ Онегина – первый в той обширной галерее «лишних людей», которая так обильно представлена в последующей русской литературе. Генетически возводя литературный тип «лишнего человека» к образу Онегина, Герцен точно определил социально-историческую обстановку, в которой складывался этот характер: «Молодой человек не находит ни малейшего живого интереса в этом мире низкопоклонства и мелкого честолюбия.

И, однако, именно в этом обществе он осужден жить, ибо народ еще более далек от него… между ним и народом ничего нет общего».

Разобщенность между носителями передового сознания, передовых освободительных идей и народом – трагическая черта всего дворянского периода русского революционного движения. В этом причина декабрьской катастрофы, поставившей, по словам Герцена, перед всеми мыслящими людьми «великий вопрос» о преодолении этого разрыва. В «Евгении Онегине», в том виде, как он был оформлен автором для печати, не только нет ответа на этот вопрос, но нет и его прямой постановки. Нет в романе и непосредственно политической тематики. Вместе с тем даже и в этом виде он весь овеян дыханием современности. В трагических исходах судеб двух типичных представителей русской молодежи XIX века, не удовлетворенных своей жизнью и далеких от народа, явно сквозит общая проблематика эпохи, дает себя чувствовать общественная атмосфера периода декабрьского восстания.

Особенно остро и живо современники ощущали злободневную знаменательность гибели романтика Ленского. Убийством Онегиным Ленского, льдом – пламени, были,– считал Герцен,– уничтожены «грезы юности» – поры «надежды, чистоты, неведения»; «Ленский – последний крик совести Онегина, ибо это он сам, это его юношеский идеал. Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукой Онегина – Онегина, который любил его и, целясь в него, не хотел ранить. Пушкин сам испугался этого трагического конца; он спешит утешить читателя, рисуя ему пошлую жизнь, которая ожидала бы молодого поэта». Однако Герцен не знал, что Пушкин, говоря перед этим о возможности для Ленского и другого, противоположного пути – «славы» и «добра», намечал еще один столь же выразительный, сколь сугубо конкретно-исторический его вариант: Ленский мог «быть повешен, как Рылеев» (слова из пропущенной и обозначенной в тексте романа только цифрой строфы, которая вследствие именно этих слов, конечно, не могла бы появиться в печати). Как видим, здесь уже открывается прямой просвет в тему декабризма. И этот просвет не случаен. В окончательном тексте лишь глухо упомянуто о политической настроенности Ленского – его «вольнолюбивых мечтах». В рукописях Пушкина этот мотив развит гораздо подробнее. Но и независимо от этих вариантов образ Ленского вызывал у некоторых современников характерные ассоциации: настойчиво указывали в качестве его прототипа на поэта-декабриста Кюхельбекера; «другим Ленским», «полным мечтаний и идей 1825 года» и «сломленным в свои двадцать два года грубыми руками русской действительности» называл Герцен поэта-любомудра Дмитрия Веневитинова.

Еще более интересна попытка постановки темы декабризма в связи с образом Онегина. Развитие фабулы допускало это. Роман не без оснований представлялся многим неоконченным; «Вы говорите мне: он жив и не женат.

Итак, еще роман не кончен»,– не без иронии писал Пушкин в 1835 году. Но и помимо отсутствия традиционной развязки поэт действительно, покинув своего героя «в минуту злую для него», не досказал даже того, чем эта минута – неизбежное объяснение с мужем Татьяны, заставшим Онегина в неположенный час в комнате жены,– закончилась. Между тем душевное состояние героя на протяжении последней главы романа существенно изменилось. Любовь к Татьяне произвела в нем благодетельный переворот, вернула «чувствительность» его сердцу, омолодила преждевременно постаревшую душу, наполнила его пустое и праздное существование содержанием и смыслом. Влюбленный, «как дитя», Онегин даже «чуть… не сделался поэтом», подобно Ленскому. Последние слова Татьяны, отнявшие у Онегина этот смысл, погасившие всякую надежду на личное счастье, потрясли все его существо.

За год до окончания романа, в 1829 году, во время поездки Пушкина в Закавказье, на театр военных действий, и встреч там с некоторыми из сосланных участников декабристского движения, поэт рассказывал, что по его «первоначальному замыслу» Онегин «должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов». Об устойчивости этого замысла свидетельствует то, что год спустя Пушкин снова попытался было к нему вернуться. Уже после того, как он закончил свой роман, «по крайней мере,– как он сам предупреждал читателей,– для печати», в составе девяти глав и подвел под этим черту, он, видимо, почти сразу же принялся за новую, десятую главу, непосредственно посвященную теме декабризма. Из этой главы, сожженной Пушкиным в день очередной лицейской годовщины, 19 октября 1830 года, до нас дошли лишь зашифрованные поэтом фрагменты первых семнадцати строф, дающих описание исторических событий и деятельности тайных обществ, предшествовавшей восстанию.

Поскольку замысел Пушкина не был осуществлен, Онегин вошел в сознание читателей ж критики, в историю русской литературы и русской общественной мысли таким, как он показан в романе – «лишним человеком», «умной ненужностью» (термин Герцена). И именно это способствовало широчайшему обобщающему значению данного образа, делало его типичным не только для 20-х годов, но и для всего дворянского периода русской революционности. «Образ Онегина настолько национален,– писал много позже, в начале 50-х годов Герцен,– что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в себе самом». Но уже одно намерение автора сделать Онегина декабристом особенно наглядно показывает, какой жгучей злободневностью был проникнут замысел пушкинского стихотворного романа, какими крепкими нитями был он связан с важнейшими событиями и актуальнейшими общественно-политическими вопросами современности.

Именно это давало право Белинскому назвать пушкинский роман в стихах не только «в высшей степени народным произведением», но п «актом сознания для русского общества, почти первым, но зато каким великим шагом вперед для него!» Действительно, в строфах пушкинского романа русское общество и впервые увидело, и, что еще важнее, впервые поняло себя и причины своих «недугов».

Изображение «исторической эпохи» – своей современности – Пушкин дал не только крупным планом; оно объемно, можно сказать, стереоскопично. С такой же истиной, полнотой, верностью действительности и одновременно величайшей художественностью показан поэтом весь тот пестрый и многокрасочный фон, на котором четко выписывается основная фабульная линия и рельефно выступают образы главных действующих лиц. Гениальный поэт-живописец является здесь и художником-социологом, способным вскрыть и осветить не только причины «болезни века» – «недуга» Онегиных, но с удивительной точностью сформулировать, как с восхищением отмечали Маркс и Энгельс («ваш Пушкин уже знал это»), процессы, совершавшиеся в русской экономике того времени.

«Открытие» в «Евгении Онегине» русской действительности,– пишет Добролюбов,– имело не только важнейшее познавательное значение, но и было связано с целым переворотом в области традиционных эстетических представлений и понятий, с замечательным расширением границ самого предмета художественного изображения. Автор «Евгения Онегина» сознательно и демонстративно стирает всякие различия между «изящной» и «низкой природой». В его роман наряду с «поэзией» хлынула широким потоком и «проза» – жизнь как она есть, со всеми ее красками и оттенками, с праздничным и обыденным, патетическим и смешным, трогательным и ничтожным, высокими поэтическими порывами и житейским «пестрым сором».

В пушкинском романе в стихах, словно в фокусе, сходятся лучи от всего, что уже было создано Пушкиным, и от него же падает свет на все последующее творчество поэта. «Онегин» – соединительное звено между Пушкиным 20-х и Пушкиным 30-х годов – Пушкиным-поэтом и Пушкиным-прозаиком, Пушкиным «Руслана и Людмилы» и южных поэм и Пушкиным «Повестей Белкина», «Пиковой дамы», «Капитанской дочки».

Пушкинский роман в стихах стоит у истоков реалистического романа в прозе. Начиная именно с «Евгения Онегина», русская литература становится высокохудожественным отражением реальной русской жизни. От «Героя нашего времени» до романов Гончарова, Тургенева, Толстого – все вершинные создания в области нашего классического романа имеют в «Евгении Онегине» не только своего прямого литературного предка, но и замечательный, во многом непревзойденный художественный образец.

Наконец, автор «Евгения Онегина», главы которого стали появляться раньше таких классических образцов западноевропейского реализма XIX века, как романы Стендаля и Бальзака, первым совершил художественное «открытие действительности» в масштабах развития всей мировой литературы.

То, что сказалось уже в первых главах «Онегина» – умение не только увидеть взглядом поэта и запечатлеть кистью мастера художественного слова жизнь человека, общества, народа, но разумом историка и социолога осмыслить настоящее как результат предшествующего исторического развития и вместе с тем разглядеть в нем зерна п ростки будущего,– составляет одну из важнейших сторон мировоззрения и творческого метода зрелого Пушкина, одну из могучих основ его реализма.

В кругу исторических раздумий Пушкина одно из ведущих мест занимают судьбы русской нации, русского национального государства. Он отдает себе полный отчет, что проблема эта находится в непосредственной связи с другой, прямо подсказывавшейся ему декабристской современностью – борьбой за свободу политическую и социальную. В набросанных еще на юге «Заметках по русской истории XVIII века» основной задачей русского общественно-исторического развития прямо объявляется борьба против «закоренелого рабства». Но вскоре Пушкин начинает сознавать, что в подготовке «великих перемен», замышляемых его друзьями-декабристами, сам народ участия не принимает. Это порождает еще более жгучую потребность разобраться в проблеме отношений между правящим классом и порабощенными народными массами, выяснить причины и следствия роковой разобщенности между ними и передовыми кругами общества. В романтическом плане этот вопрос возник уже в «Цыганах». Он же составляет идейную подоснову романа в стихах. Однако наиболее непосредственно проблема народа, его роли в истории, его исторических судеб ставится в начатой Пушкиным в 1824 году и законченной совсем незадолго до восстания декабристов трагедии «Борис Годунов». «История народа принадлежит поэту»,-утверждал в эту пору Пушкин. И в своей трагедии он подходит к истории именно как поэт, стремясь оживить ее, развернуть яркую и полнокровную картину прошлого – людей и событий давно минувших времен. В то же время он настойчиво и последовательно старается «воскресить минувший век во всей его истине». В результате было создано произведение в высшей степени своеобразное и в своем роде единственное: несравненное по своей художественной силе и вместе с тем почти совершенно лишенное художественного вымысла.

Задачам, поставленным перед собою поэтом, никак не соответствовали традиционные формы драматургии классицизма. И поэт-драматург, противопоставляя «придворному обычаю» трагедий французских «классиков» «народные законы» пьес Шекспира, вступает на путь коренного «преобразования драматической нашей системы», «устарелых форм нашего театра» – путь дерзания и новаторства.

Вместо предписанных поэтикой классицизма двадцати четырех часов действие «Бориса Годунова» охватывает период в семь с лишним лет. Отброшен принцип «единства места»: действие трагедии развертывается с необыкновенной калейдоскопичностью – переходит из дворца на площадь, из монастырской кельи в корчму, из палат патриарха на поля сражений, даже переносится из одной страны в другую – из России в Польшу. Это позволяет поэту обнаружить скрытые пружины исторических событий. То, что совершается во дворце, объясняется тем, что происходит в боярских хоромах, а последнее обусловлено тем, что творится на площади.

В «Борисе Годунове», не имеющем центральной любовной интриги, обязательной для поэтики классицизма, огромное количество (около шестидесяти) действующих лиц, представителей всех слоев тогдашнего общества. Вопреки традициям, здесь нет и главного героя. Трагедия называется именем царя Бориса, но она не только не кончается его смертью, но и фигурирует он всего лишь в шести сценах из двадцати трех. Вся пестрая и многоликая Русь эпохи «многих мятежей» проходит перед нами в живой и движущейся, шумящей, волнующейся, «как море-окиян», полной событий панораме. Русь конца XVI – начала XVII века и является главным действующим лицом, своего рода коллективным героем пушкинской трагедии.

По-шекспировски «вольно и широко», мастерски пользуясь средствами речевой характеристики, лепит Пушкин человеческие характеры,– в этом с особенной силой сказывается его новый художественно-реалистический метод.

Борис Годунов – отнюдь не традиционное амплуа классического «злодея»: он не только «цареубийца», через кровь Димитрия пришедший к власти, но и умный правитель, и любящий отец, и усталый, ощущающий себя глубоко несчастным человек. С таким же разнообразием, многосторонностью разработан образ его противника – Самозванца, резко противостоящий штампованному «злодею» из трагедии «Димитрий Самозванец» популярнейшего драматурга XVIII века Сумарокова. Пушкин рисует характеры и Бориса и Самозванца, как и вообще всех персонажей трагедии, в тесной и непосредственной связи с духом и особенностями исторической эпохи. Историчность характеров, сочетающаяся с психологической правдой, составляет одно из основных и существенных свойств реализма Пушкина в «Борисе Годунове».

Перечисляя в одной из незаконченных статей 1830 года, «что нужно драматическому писателю», Пушкин называл наряду с живостью художественного воображения «философию» и «государственные мысли историка». В изложении исторических событий поэт в основном следовал за «Историей Государства Российского» Карамзина. Из нее взял он почти весь фактический материал, у него же заимствовал недоказанную версию об убийстве царевича Димитрия по приказу Бориса. Однако, следуя Карамзину «в светлом развитии происшествий», Пушкин решительно отверг проникнутую консерватизмом и монархическим духом общую схему его «Истории».

В пушкинской трагедии угрызения совести царя-преступника – не главное; в ней показан «мирской суд» над Борисом – суд истории, причем убийство Димитрия играет, в сущности, второстепенную роль, а появление Самозванца – всего лишь последний толчок, давший возможность вырваться наружу враждебным царю Борису социально-историческим силам. Не поединок между Борисом и Самозванцем, а именно борьба социальных сил составляет истинный предмет основного конфликта пушкинской трагедии.

Существенной частью его является борьба родовитого боярства с Борисом, в которой принимают активное участие и предки самого поэта – «род Пушкиных мятеяшый». Но этим социальное содержание трагедии отнюдь не исчерпывается. Борис Годунов, сокрушавший старинное боярство, был вместе с тем и царем-крепостником. Именно этим и объясняется глубокое недоверие и нелюбовь народа к Борису, па что и рассчитывают в борьбе с ним мятежные бояре. И вот в трагедию Пушкина включается главная социальная сила, имеющая решающее значение – «мнение народное».

Мысль эта составляет один из важнейших философско-исторических тезисов Пушкина, связанных – пусть подспудно – с его раздумьями о судьбе переворота, подготовлявшегося декабристами в отрыве от широких народных масс. С особенной выразительностью сказывается это в финале трагедии, завершающейся знаменитой фразой: «Народ безмолвствует». В этом «безмолвии» заключена вся дальнейшая судьба Самозванца. Пока народ был на его стороне, он, беглый монах, «сорвал порфиру» с могучего московского царя; поскольку народ от него отвернулся, его ждут быстрое свержение и бесславная гибель. То, что Пушкин выносит свой приговор именем суда народного, является самой замечательной чертой его исторической трагедии, которая действительно, не только по всему своему совершенно новому драматургическому строю, но и по идейному содержанию, может быть названа трагедией народной.

Народная трагедия «Борис Годунов» является вместе с тем и трагедией народа. Только благодаря «мнению народному», народной поддержке, противникам Бориса удалось его одолеть, но самому народу от этого не стало легче. Его победа была полностью узурпирована боярами, которые снова, как и в первых сценах трагедии, властно выступают на передний план, распоряжаются, действуют, повелевают. Но явно враждебное «безмолвие» народа как бы свидетельствует, что так будет не всегда.