Текст книги "Поверженный ангел (Исторический роман)"

Автор книги: Александр Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Тихонько, Бартоломе, – сказала Эрмеллина, увидев, что Ринальдо сморщился от боли, когда начали стягивать прогоревший рукав.

Рубашку снимать не стали. По совету девушки, Мео взял нож и распорол рукав до самого плеча.

– Ой, бедняга! – со вздохом проговорила Эрмеллина, осматривая покрасневшую руку Ринальдо с тремя огромными водянистыми волдырями. – Ну ничего, сейчас будет легче. Потерпите.

Став на цыпочки, она достала с полки завязанный тряпицей горшочек, заварила в котелке какие-то травы, из другой комнаты принесла большую полотняную тряпку и, пока Мео разрывал ее на узкие полоски, присела у очага и принялась процеживать отвар. Она не бегала по дому, не суетилась, движения ее были неторопливы, но все, за что она бралась, делалось быстро и красиво. Ринальдо, занятый своей рукой и с беспокойством прислушивавшийся, не бьют ли терцу, поначалу не очень к ней приглядывался, однако скоро поймал себя на том, что следит за каждым ее движением и не просто провожает ее глазами, а любуется ею. Ее ладная фигурка, красоту которой не могли испортить даже грубое домотканое платье и старушечий передник, слишком широкий и длинный для нее, толстая каштановая коса, спускавшаяся ниже пояса, смуглое личико с большими серыми глазами, обрамленными пушистыми, словно бархатными ресницами, будили в нем щемящее и сладкое воспоминание о чем-то далеком-далеком, может быть случившемся в детстве, а может, и никогда не случавшемся.

Между тем Эрмеллина, развязав горшочек, густо намазала желтой, как мед, пахучей мазью две тряпочки и подошла к Ринальдо.

– Ну, вот, – сказала она, накладывая тряпочки на обожженную часть руки, – теперь не будет так больно. И как это вас угораздило так обгореть?

– Спешил очень, – смущенно ответил Ринальдо. – О перекладину стукнулся – и больше ничего не помню. Недаром говорят: поспешишь – людей насмешишь.

– Плохой был бы смех, не подоспей я вовремя, – заметил Мео, передавая Эрмеллине длинную полоску полотна. – Еще немного – на тебе бы вся одежда занялась.

– Я знаю, что ты мой спаситель, – сказал Ринальдо. – А я вот никого не спас, только хлопот вам прибавил.

– Как это – никого не спас? – возразил Мео. – Не ты ли первый в окно полез? А кто ребенка вынес?

– Постой, Бартоломе, – подняв голову, сказала Эрмеллина, – о каком это ты ребенке? О сынишке Фьоры?

– Эх, не хотел я сейчас об этом, – с досадой проговорил Мео, – но уж раз начал…

И он в нескольких словах рассказал о бедняжке Фьоре и ее сынишке, угоревших во время сна, и о том, как Ринальдо, рискуя сорваться с крыши, ухитрился проникнуть в комнату и вынес младенца, к несчастью уже задохнувшегося в дыму.

Девушка слушала, сжав руки, в ее огромных глазах дрожали слезы. Она отошла к столу, села и, подперев голову руками, долго молчала, как будто совсем забыла о присутствии Ринальдо и Мео. Со двора долетел далекий звон колокола Бадии – звонили терцу. Ринальдо растерянно взглянул на Мео.

– Мне надо идти, – тихо сказал он.

Мео кивнул.

– Ну, полно, Лина, полно, – сказал он, подходя к девушке и кладя руку ей на плечо. – Жалко, конечно, что тут говорить, но на все воля божья. Бог дал, бог и взял…

– Боже мой, боже мой, как же она теперь? – прошептала Эрмеллина.

– Да ведь не старики они, – возразил Мео. – Будет у них еще ребеночек, утешатся…

Девушка вздохнула и покачала головой.

– Ничего ты не знаешь, – сказала она, медленно встала, взяла кружку с настоем и подала ее Ринальдо со словами: – Выпей это, и боль утихнет.

– Да мне и так уже не больно, – сказал Ринальдо. – Ты просто волшебница…

– Я хотела тебе сказать, – перебила его девушка, – только вот не умею выразить… Я не знаю, кто ты, не знаю твоего имени, но я знаю теперь, у тебя доброе сердце… Да благословит тебя бог!..

– Спасибо на добром слове, – ответил юноша, отпивая из кружки терпкую тепловатую жидкость. – А зовут меня Ринальдо Арсоли, я живу недалеко отсюда, в доме дяди, синьора Алессандро Альбицци.

Мео удивленно присвистнул.

– Я много лет жил в Париже, – пояснил Ринальдо, по-своему истолковав удивление Мео, – дядя послал меня туда учиться. Он богатый человек, и, думаю, если я скажу ему о беде, постигшей эту несчастную семью, он охотно поможет деньгами и…

– Боже тебя упаси! – воскликнул Мео. – Раз уж ты все про себя рассказал, я тоже скажу. Все, кто меня знает, зовут меня Сыном Толстяка. Сословия я самого низкого, ниже некуда, – работаю чесальщиком шерсти в мастерской твоего дяди. Между прочим, вместе с Леончино, мужем Фьоры. И вот, хотя я – последний чомпо, а он синьор, я от него гроша не возьму, и никто из нас не возьмет. Не нужна нам его милостыня, мы не нищие. Вот. Хочешь обижайся, хочешь нет.

– Что мне обижаться? – сказал Ринальдо. – Может быть, я даже понимаю тебя отчасти. Как ни мало я в городе, а уже кое-что уразумел. Одного не пойму, – усмехнувшись, добавил он, – как я в таком виде во дворце появлюсь. С оторванным рукавом…

– Ах, чемер тебя забери! – с облегчением воскликнул Мео, радуясь, что Ринальдо сам переменил неприятный разговор. – А я и забыл совсем, что тебе к приорам.

– Даже не к приорам, а к самому гонфалоньеру Медичи, – поправил его Ринальдо. – Главное ведь, к сроку велено прийти. Боюсь, рассердится – терцу-то уже били…

– Что бы такое придумать, Лина? – спросил Мео, повернувшись к девушке, которая тихо стояла в стороне, подавленная горем.

– Домой сходить? – вслух размышлял Ринальдо. – Так ведь еще больше опоздаю. Да и как я в таком виде по городу пойду?

– Бартоломе, – неожиданно проговорила Эрмеллина, – а если твой новый кафтан? Ты ведь его еще не надевал…

– А не широк он будет?

– Вот и хорошо, что широк, – возразила девушка, – ведь его собственный-то из-за повязки на него не налезет.

– Умница ты у меня, – улыбаясь, сказал Мео. – Тащи его сюда.

Кафтан Мео, сшитый из грубого сукна, больше походил на праздничную куртку селянина. Однако по его достатку это была очень дорогая вещь, справить которую он мог, может быть, раз в десятилетие. Чесальщик был немного выше Ринальдо и гораздо шире его в плечах, поэтому в его кафтане юноша выглядел мешковатым. Впрочем, Эрмеллина и особенно хозяин кафтана находили, что выглядит он хоть куда, что в такой одежонке не зазорно явиться к самому епископу. Для Ринальдо же главное достоинство его новой одежды заключалось в том, что она была чистая и не давила на повязку, так что он мог почти одинаково свободно двигать обеими руками.

Приведя себя в порядок, насколько это позволяли скромные возможности бедного жилища Эрмеллины, Ринальдо поклонился своей исцелительнице, горячо поблагодарил ее и, пообещав прийти завтра, чтобы сменить повязку, вышел из дома. У церкви Сан Паолино его догнал Сын Толстяка, решивший проводить его до набережной и заодно помочь чем может несчастным погорельцам.

Глава пятая
о том, как Ринальдо попробовал бражки

Дни неожиданно помчались с такой сумасшедшей стремительностью, что Ринальдо едва мог заметить, когда кончался один и начинался следующий. Удивительнее всего, что для всех остальных время продолжало двигаться столь же незаметно, неторопливо и размеренно, как год, и два, и три назад. Так же, как раньше, люди подолгу просиживали на прохладных каменных скамьях лоджии Спини, не жалея времени торговались на рынке, часами сплетничали и судачили на Фраскато, просиживали за стаканом кислого вина в погребках, а когда спадала жара, рассаживались у дверей своих домов. Глядя, как прихожане степенно бредут к вечерне, останавливаясь по дороге покалякать с соседями, как еще медленнее возвращаются домой к ожидающим их постелям, Ринальдо с недоумением спрашивал себя: неужели и у него было когда-то столько досуга? Теперь, с тех пор как по рекомендации Сальвестро Медичи его негласно определили нотариусом при комиссии Восьми войны, он мечтал лишь о том, чтобы выспаться хорошенько.

И все же новая служба пришлась ему по сердцу. Окружавший ее ореол таинственности как нельзя лучше отвечал романтическому складу его души, еще не успевшей замкнуться в сухую скорлупу житейской прозы, а ее смысл, самыми возвышенными словами изложенный Сальвестро Медичи, казался ему значительным и благородным.

Петиция разрабатывалась комиссией Восьми войны в доме Луиджи Альдобрандини. Сальвестро, не имея возможности покидать Дворец приоров, каждое утро принимал кого-либо из членов своей комиссии, передавал через него свои соображения и рекомендации и таким образом заочно руководил всей работой. К несчастью, среди Восьми войны не было ни одного юриста, способного грамотно, по всей форме записать согласно принятые решения. Именно эту часть работы и поручили Ринальдо.

За свое недолгое пребывание во Флоренции юноша еще не приобрел никаких политических симпатий, не примкнул ни к какому сословию и даже к сторонникам Гвельфской партии относился бы, верно, без особой антипатии, если бы не питал непреодолимого отвращения ко всякой тирании. Конечно, рано или поздно он выбрал бы для себя путь, больше всего отвечающий его гражданским и нравственным идеалам, но случилось бы это скорее поздно, чем рано, ибо не так-то просто вытравить из сердца привычку к буйной вольности, привычку равнодушно взирать на все, что совершается за пределами тесного мирка университетского товарищества, поневоле приобретаемые за долгие годы учения на чужбине, вдали от бед и треволнений, потрясающих родину. Если бы не Сальвестро Медичи, столкнувший его в самую стремнину политической борьбы, он бы, наверное, еще долго барахтался в тихой заводи бездумного благополучия, и, вероятно, прошел бы не один месяц, прежде чем он ощутил бы себя частичкой своего народа, болеющим его болью, разделяющим его радости. Беседа с гонфалоньером и политические споры, которые велись по ночам в доме Альдобрандини, не очень-то помогли ему разобраться в сложной, запутанной ситуации, сложившейся в это время во Флорентийской коммуне. Зато они побудили его пристальнее оглядеться вокруг и призадуматься над тем, чего раньше он, может быть, не удостоил бы своим вниманием или просто не увидел бы, потому что из окон богатого особняка Алессандро Альбицци мир кажется совсем не таким, каким он представляется из лачуги бедняка. А как раз в такую лачугу он и торопился в субботний вечер двенадцатого июня.

За последнюю неделю с юношей случилось столько необыкновенного, что он уже решил ничему больше не удивляться, хотя, впрочем, каждый раз удивлялся заново. Сначала он удивлялся тому, что Сальвестро Медичи, не зная о нем ничего, кроме того, что он состоит в родстве с Алессандро Альбицци, сыном его злейшего врага, ни с того ни с сего пожелал приобщить его к своим тайнам. Потом стал удивляться необыкновенной сдержанности дядюшки. По всей видимости, ему вроде бы полагалось заинтересоваться новой службой племянника, а он, напротив, ни о чем не спрашивал и даже как будто не замечал, что тот которую уже ночь не ночует дома. Наконец, он с удивлением заметил, что нечаянное знакомство с Сыном Толстяка и его друзьями, этими нищими, необразованными чесальщиками шерсти из мастерской его дяди, не только не прекратилось само собой, но, наоборот, стало потихоньку переходить в дружбу.

В первые дни после пожара, когда ему еще досаждала обожженная рука, он думал, что к маленькому домику в зеленом тупичке за церковью Сан Паолино его привлекает естественное желание поскорее вылечиться и отчасти сама лекарка, девушка свежая, миловидная, не похожая ни на одну из тех, с которыми он когда-либо был знаком. Но прошло несколько дней, рука его благодаря чудесным снадобьям Эрмеллины почти совсем зажила, и он понял, что обе эти причины – вовсе даже не причины, что есть нечто большее, гораздо более важное, что симпатии и антипатии, возникающие вдруг в нашем сердце, совсем не зависят от обстоятельств, а подчиняются тайным душевным склонностям, о которых до поры до времени мы и сами подчас не ведаем.

Словом, как бы там ни было, а эти люди были ему симпатичны, и сейчас, в этот субботний вечер, он шел к ним на именины, решив в душе, что ему все равно, узнают об этом или нет, поднимут его на смех или оставят в покое.

Войдя в тупичок, Ринальдо тотчас почувствовал, что тут праздник. Эрмеллина, а как раз на ее именины и позвали юношу, уже успела, как видно, угостить соседей, поэтому из обоих домиков доносился громкий говор, женский смех, кто-то пытался запеть песню, а ребятишки, возбужденные всеобщим весельем, с криками и визгом носились взапуски по всему тупику, распугивая кур и вызывая осуждение степенного гусака.

Приближение Ринальдо заметили из окна. Все вышли на двор и шумно встретили его у порога дома, а Сын Толстяка на правах хозяина тотчас потащил его к столу.

– Постойте, друзья, постойте, дайте хоть на именинницу взглянуть! – взмолился Ринальдо.

– Вон она, вон наша именинница, – улыбаясь во весь рот, громко проговорил Сын Толстяка, вводя Ринальдо на кухню (все мужчины были уже навеселе и говорили громче обыкновенного). – Вот, полюбуйся, – с добродушным возмущением продолжал он, указывая рукой на сестру, присевшую на корточки у очага. – Да брось ты свои горшки! – крикнул он. – Видишь, гость пришел!

Эрмеллина встала и, вытирая руки о свой старушечий передник, смущенно поклонилась юноше. Ринальдо открыл было рот, чтобы поздравить девушку, но тут к ней подбежала миловидная молодая женщина, вся словно пронизанная светом, с белокурыми кудрями, огромными голубыми глазами, в голубом платье, украшенном белой розой. Заслонив собой Эрмеллину, женщина сдернула с нее передник, ловким движением расправила ей платье, смахнула со лба бисеринки пота и пригладила волосы.

– Ну вот, – сказала она, быстро оглядев девушку с головы до ног, – а то бог знает что. Горюшко ты мое, – шепотом добавила она и с передником в руках убежала в соседнюю комнату.

Эрмеллина опустила глаза, густой румянец залил ей щеки. Чтобы не увеличивать смущения девушки, Ринальдо поспешил пробормотать поздравление, сунул ей в руки шкатулочку с серебряными браслетками и пояском, также шитым серебром, которые накануне купил ей в подарок на Старом мосту, и позволил Сыну Толстяка усадить себя за стол. Следом за ним сели и остальные гости, которых было четверо, поскольку Симончино с женой, завсегдатаи в этом доме, гостями не считались. Пока Симончино разливал по кружкам вино, а жена его, сменившая Эрмеллину у очага, подавала на стол кушанья, Сын Толстяка познакомил Ринальдо со своими гостями.

– У нас тут попросту, все свои, – говорил он, – так что без церемоний. Вон Конура, – кивнул он в сторону Симончино, – так его иначе, как Конура, и не зовем. Или вот Доменико. Иные и не знают, что он Доменико: Тамбо и Тамбо…

Рядом с Сыном Толстяка, по правую руку, сидел Лука ди Мелано, русобородый крепыш, умеющий так заразительно смеяться, что ему просто невозможно было не ответить улыбкой. Пожалуй, в большой степени благодаря ему Ринальдо с самого начала почувствовал себя за этим столом легко и уютно. Марко ди сер Сальви Гаи, подставлявший Конуре обливные глиняные кружки, которые тот наполнял вином, внешне был совсем не похож на Луку. Черноволосый, кудрявый, с тонким, одухотворенным лицом, на котором черными угольками поблескивали умные, проницательные глаза, он был по-настоящему привлекателен, и этого благоприятного впечатления нисколько не портила ироническая улыбка, время от времени кривившая его красиво очерченные тонкие губы.

Прямо напротив Ринальдо молча сидел Доменико ди Туччо, по прозвищу Тамбо, вместе со своей женой Катариной, той самой блондинкой в голубом платье, которая промелькнула перед юношей, когда он входил в дом. Тогда она показалась ему необыкновенной, какой-то воздушной, как видение. Сейчас, разглядев ее как следует, он увидел, что она, напротив, довольно плотного сложения, даже немного полновата, что у нее натруженные руки, знакомые, наверно, с любой работой, что ее кокетливое платье – из простого грубого полотна и кажется таким нарядным только потому, что очень ей к лицу, а роза, так искусно подобранная к платью, – просто цветок шиповника с куста, растущего у самых дверей дома. Только ее глаза оказались точно такими, какими он увидел их в первое мгновение: огромными, удивленно-радостными, как кусочки весеннего неба.

Говорят, что у мужа и жены всегда есть что-то общее. Коли это верно, то чету, сидевшую сейчас напротив Ринальдо, можно было назвать редким исключением, потому что трудно было себе представить людей более несхожих между собой, нежели Катарина и Тамбо. Она ни минутки не посидела спокойно, то, как птичка, склонив голову, заглядывала в лицо мужу, то наклонялась к сидевшей рядом Эрмеллине, без умолку болтала, то и дело по-детски всплескивала руками и звонко смеялась, иногда просто так, от полноты душевной. Он же за все время не проронил ни слова, сидел смирно и только улыбался глазами, встречаясь со взглядом жены. Иногда она, даже не замечая этого, прижималась к нему плечом или вдруг поглаживала по руке, и тогда он замирал, будто боясь потерять хоть крупицу этой ласки, и на его смуглом лице проступал румянец. «Так вот вы какие, – подумал Ринальдо, вспомнив рассказ Сына Толстяка об одном из своих друзей, у которого пятый год – медовый месяц, – вот вы какие „счастливчики“».

Между тем вино было разлито по кружкам. Гонелла, жена Симончино, уставила стол всевозможной снедью, и пиршество началось. Первую кружку, как водится, выпили за здоровье именинницы, а дальше всяк волен был предлагать свой тост или, если хотел, обходиться совсем без тоста. Все наперебой потчевали Ринальдо, а особенно Гонелла, ревниво следившая, чтобы его миска не пустовала. И Ринальдо не заставлял себя упрашивать, хотя вино, самое дешевое, какое только можно найти в городе, было далеко не лучшего качества, а блюда, которыми его угощали, он отродясь не пробовал. В другое время и в другом месте, отведав такого вина, он, наверное, состроил бы гримасу, а здесь, то ли потому, что приходилось пить из толстенных глиняных кружек, то ли еще отчего, это вино казалось юноше вполне сносным и довольно крепким. Не отказался он и от солонины, мастерски поджаренной на угольях, и от мильяччи, и от салата из капусты, обильно заправленного уксусом. Даже бузеккио, к которому сначала он отнесся с недоверием, оказался вполне съедобным и даже вкусным, а рыбешка с палец величиной, поджаренная в сотейнике, несмотря на то что состояла, казалось, из одних костей, украсила бы, по его мнению, стол любого синьора.

Отдав должное угощению, гости отложили ножи, и за столом начался тот веселый, пересыпанный шутками и смехом праздный разговор, без которого не обходится ни одно застолье ни в богатом палаццо, ни в хижине бедняка.

– Эй, Конура! – закричал Сын Толстяка, когда заметил, что смех и разговоры начали понемногу затихать. – Налей-ка нам по кружечке!

Конура потряс кувшин, заглянул в него и развел руками.

– Пусто, – сказал он.

– Пусто так пусто, – весело отозвался Сын Толстяка. – Ну-ка, Лина, выставь-ка нам бражки. Сама варила, – кивнув на сестру, добавил он. – Забористая вышла.

Эрмеллина встала из-за стола, с помощью Симончино поднесла к столу высокую глиняную корчажку с брагой, подала ковшик.

– Может, Ринальдо не стоит ее пить, – тихо сказала она, наклоняясь к брату. – Непривычный он к такому зелью. Лучше уж еще вина принести, а?

– Боже вас сохрани! – возразил Ринальдо, услышавший слова Эрмеллины. – Правда, брагу мне еще пить не приходилось, это верно. Ну так что же? Тем лучше – попробую. Что я, из другого теста?

Брагу все признали отменной. Только Ринальдо она показалась несколько странного вкуса, но, несмотря на это, он одним духом осушил кружку до дна и со стуком поставил ее на стол.

– Вот это по-нашему! – воскликнул Сын Толстяка.

Ринальдо улыбнулся, чувствуя, как к голове теплой волной приливает хмель. Лица напротив него затуманились и качнулись. Откуда-то издали доносились голоса. Ринальдо показалось, что говорят о погорельце.

– Да, как он, оправился после несчастья? – не очень кстати спросил Ринальдо.

– А что ему? – отозвался Лука. – Денег ему собрали довольно, чего ему еще надо? Жена его – это другое дело. Вот ей несладко. Аж почернела вся.

– Что нас спрашивать, как мы живем? – то ли с насмешкой, то ли сердясь, неожиданно заговорил Марко. – Ты лучше дядюшку своего спроси, как можно жить на четыре сольда, да еще с семьей. Как живем… Перебиваемся из куля в рогожу…

– Что с тобой, Марко, какая муха тебя укусила? – краснея, тихо проговорила Эрмеллина.

– В самом деле, чего ты взъелся? – спросил Симончино.

Марко собрался было ответить, но в этот момент в дверях появилась смешная фигура в коротких штанах, до колен, пестрых чулках и длиннополом камзоле.

– Дядюшка Никколо! – радостно всплеснув руками, воскликнула Эрмеллина и, выскочив из-за стола, побежала навстречу гостю.

Никколо дельи Ориуоли, известный всему городу часовых дел мастер, смотритель главных городских часов на башне Дворца приоров, стариннейший друг семьи, знавший с пеленок и Мео и сестру его Эрмеллину, был седой как лунь, но еще очень крепкий старик, высокого роста, с большими, сильными руками кузнеца, крупными чертами лица и ясными, нисколько не выцветшими от времени карими глазами, окруженными сеткой добрых и лукавых морщинок. Расцеловав именинницу в обе щеки, он вручил ей украшенный медным узором ларчик, который своими руками смастерил в долгие зимние вечера и приберег к этому торжественному дню. Сбоку у ларчика была приделана ручка в виде изогнутой змейки. Когда часовщик, взявшись за змеиный хвостик, стал медленно крутить ручку, в ларчике заиграли колокольчики, вызванивая знакомый напев фроттолы. Эрмеллина замерла, пораженная. Она с таким благоговением держала в руках чудесный ларчик и на лице ее был написан такой неподдельный восторг, что Никколо не удержался и прижал ей пальцем кончик носа, как будто она снова стала маленькой девочкой. Услышав музыку, все повскакали с мест и побежали полюбоваться на диковинку. За столом остались только Ринальдо и Тамбо. Первый побоялся, что не слишком твердо стоит на ногах, а второй, опасаясь, как бы гость не обиделся, увидев себя всеми брошенным, решил составить ему компанию.

– Нет, как хочешь, несправедлив он, – сказал Ринальдо, вспомнив неожиданный выпад Марко.

– Не обращай на него внимания, – отозвался Тамбо. – Напился, вот и бормочет невесть что.

– Нет, он все правильно говорил, – возразил юноша. – Жить вам так нельзя. Только вот на меня зачем обижаться? Что я могу сделать?..

Неожиданно у него мелькнула мысль, от которой, как ему показалось, он почти протрезвел.

– Послушай, Тамбо, – взволнованно проговорил он, – ты знаешь, какое дело поручил мне Сальвестро Медичи?

– Откуда же мне знать? – ответил чесальщик. – Нам в такие дела нос совать не полагается. Да и зачем сейчас о делах? Ты выпил… мы тоже выпили… Мало ли что может случиться.

– Ты хочешь сказать, что я сболтну что-нибудь спьяну, а потом пожалею? – воскликнул Ринальдо. – Нет! Дядюшке своему я и пьяный и какой хочешь ничего не скажу. А вам надо знать. Слушай.

И он в нескольких словах рассказал Тамбо о петиции, сочиненной Медичи, о тех послаблениях и выгодах, которые она сулит ремесленникам, мелким торговцам и другим младшим цеховым людям.

– Даже о крестьянах, о всех жителях контадо упоминается, – горячась, продолжал он, – и только о вас, о чесальщиках, о ткачах, трепальщиках шерсти и всех остальных, всех, кто своими руками выделывает сукна, приумножает богатство коммуны, только о вас, о чомпи, ни слова нет в этой петиции, как будто вас и нет вовсе.

– А тебе в диковинку? – мрачнея, проговорил Тамбо. – Да они, цеховые то есть, испокон веков за людей нас не считают. А о старших цехах да о дворянах и говорить нечего.

– Кого это за людей не считают? – спросил Сын Толстяка.

Все налюбовались ларчиком и теперь снова рассаживались вокруг стола.

– Нас, кого же еще, – ответил Тамбо.

– Да будь у нас свой цех… – сказал Конура, снова берясь за ковшик. – А так некому за нас заступиться.

– Некому заступиться! – со злостью крикнул Ринальдо. – Смотри ты, детки какие! Да знаете ли вы, сколько вас в городе, кто по найму работает? Не считали? Так я вам скажу. Не одна тысяча и не две. Если вы все дружно выйдете на улицу…

– Думали уж об этом, – с усмешкой сказал Лука ди Мелано. – Выйти-то можно, а потом что?

– А вы попробуйте хоть разок, – не сдавался Ринальдо. – Под лежачий камень и вода не течет. Сговоритесь… ну хоть через неделю, восемнадцатого числа.

– Почему же непременно восемнадцатого? – спросил Марко.

– Он прав, – неожиданно вмешался в разговор дядюшка Никколо, – восемнадцатого – самый удобный день.

– Вот те раз! – со смехом воскликнул Марко. – И Никколо туда же. Не верьте им, братцы, они сговорились.

– Будет зубоскалить-то, – добродушно оборвал его часовщик. – Скажи, юноша, – обратился он к Ринальдо, – это число ты назвал случайно?

– Нет, – ответил Ринальдо.

– Так, – сказал часовщик. – Тогда послушай, что я скажу, и подтверди, верно ли я понял.

– Нет, так не годится! – закричал Сын Толстяка. – Прежде всего ты должен выпить за здоровье именинницы. Что же это у нас за именины?

Дядюшка Никколо не возражал. Все выпили по кружке браги, часовщик, как и подобает гостю, опоздавшему к началу пиршества, плотно закусил тем, что заботливо подкладывала ему Эрмеллина, и, ополоснув пальцы в плошке с теплой водой, рассказывал друзьям о том, что приключилось с ним нынче утром.

Как всегда по субботам, он начал свой день с осмотра и чистки часов Дворца приоров. Соскабливая там, где мог дотянуться, голубиный помет, смазывая оси огромных колес, он постепенно спустился почти к самому основанию башни и тут вдруг услышал голоса. Голоса раздавались так явственно, будто говорившие находились рядом с ним, в башне. Никколо даже на всякий случай посветил фонарем и огляделся вокруг, но, конечно, никого не увидел. Наконец он понял, что разговаривают в комнате, расположенной под самой башней. «Ну вот, – произнес голос, в котором часовщик тотчас узнал голос Сальвестро Медичи, – здесь нам, пожалуй, не помешают». – «Что это за мерзопакостная нора?» – спросил незнакомый часовщику низкий голос. «Это, дорогой мой Джорджо, обитель сера Нуто. Здесь он вытягивает жилы, а вместе с ними признание у наших сограждан, иногда виновных, а чаще ни в чем не повинных», – ответил Сальвестро и засмеялся. «Отвратительное место, – проговорил тот, кого назвали Джорджо. – Эти цепи, эти клещи… Брр!» – «Не обращай внимания, – отозвался Сальвестро. – Будем надеяться, что нам не придется познакомиться со всеми этими игрушками ближе, чем сейчас. Расскажи лучше, как дела с синдиками». – «Они готовы. Восемнадцатого числа ополчение всех младших цехов и еще цеха меховщиков с утра будут на площади перед дворцом подеста. Обещают пошуметь на славу. Так что советам волей-неволей придется принять твою петицию». – «Дай-то бог, дай-то бог», – рассеянно промолвил Сальвестро. Потом они заговорили вполголоса или отошли в дальний угол комнаты, потому что часовщик ничего больше не мог разобрать, кроме того, что говорили о какой-то услуге, которую обещал им оказать Алессандро Альбицци.

– Так, так, – пробормотал Ринальдо, со злостью подумав, что дядя его, как видно, гораздо больше знает о намерениях Сальвестро, чем может показаться.

«А я для них пешка, мальчишка, которого надо занять, чтобы не бездельничал, – все больше выходя из себя, думал он. – Ну нет, дорогие мои, я докажу вам, что не затем столько лет корпел над латынью, чтобы быть для вас писцом. Эти люди, что от души потчуют меня требухой, много честнее и искреннее вас, и я помогу им получить хотя бы малую толику того, что им полагается и что вы по жадности и алчности своей вырываете из их голодных ртов». Выпитое им вино, смешавшись с брагой, гулко шумело у него в голове, настраивая на самый воинственный лад и словно проясняя то, о чем на трезвую голову он не очень задумывался.

Между тем Симончино снова взялся за ковшик и, стуча им по столу, требовал, чтобы ему подставляли кружки, но на него не обращали внимания. Дядюшка Никколо о чем-то громко спорил через стол с Марко, Катарина смеялась веселым шуткам Луки ди Мелано, а Сын Толстяка, стараясь перекричать всех, грозил самолично выпить всю брагу и не оставить никому ни капли, если сию же минуту не перестанут говорить о делах.

– Зачем мы собрались тут? – гремел он. – Чтобы выпить и повеселиться.

– Верно! – крикнул Ринальдо. – Давайте споем. Но прежде надо промочить горло. Конура, вот моя кружка!

– Послушай, Ринальдо, – тихо проговорил Тамбо, – ты не знаешь, какая это забористая штука. Пережди разок, не пей.

– Э, нет! – помахав перед носом пальцем и хитро подмигнув, возразил Ринальдо. – И не уговаривай. Пусть я упаду тут при последнем издыхании, я все равно выпью, клянусь Бахусом и всеми его лозами! И ты выпьешь со мной, и все выпьют. Потому что мы пьем за счастье в этом доме…

– А! Попробуй возразить что-нибудь! – крикнул Сын Толстяка. – Конура! Тресни-ка Марко по лбу своим ковшиком, чтобы он замолчал. Выпьем, братцы. Не беспокойся, все будет хорошо, – вполголоса добавил он, обращаясь к Тамбо.

Когда все выпили, Сын Толстяка отвел Ринальдо в другую комнату и попытался уложить на кровать, однако тот заупрямился и ни за что не хотел ложиться, когда все веселятся.

– Ну, пес с тобой, не хочешь – не надо, – сказал Сын Толстяка и, пододвинув к дверям тяжелое кресло с высокой резной спинкой и без одной ручки, попавшее в этот дом, скорее всего, от старьевщика, усадил на него юношу так, чтобы ему было видно все, что делается на кухне.

А там, сдвинув стол к стенке, плясали старинный крестьянский танец, наивный и чинный, но в то же время такой озорной, такой бесшабашно-веселый, что зрителям невозможно было усидеть на месте. Танцевали Катарина и Лука ди Мелано. Кавалер бесхитростно и даже немного неуклюже пытался показать восхищение своей партнершей, а та, чуть поводя плечами, опустив глаза и кокетливо склонив голову, уплывала от него, недоступная, почти равнодушная. Вдруг она вздрогнула и замерла на мгновение, словно проснулась, и зрители, хлопавшие в ладоши и без слов напевавшие монотонную мелодию, уловив это ее движение, захлопали чуть скорее, запели чуть живее, мелодия, оставшись как будто прежней, разом преобразилась, подхватила плясунью, и она, будто вспорхнув над полом, понеслась по кругу. Чуткие руки ее, до этой минуты молчавшие, ожили. То как крылья взлетая у нее над головой, то плавно сплетаясь, то расходясь в стороны, они запели радостный гимн разбуженному чувству, красоте и грации, победившим девичье смущение и робость. Услышав это безмолвное признание, кавалер ее забыл о своей неловкости, завертелся, закружился вокруг нее, выделывая замысловатые коленца, выказывая свое удальство и неутомимость, неистовый, радостный, упоенный своей победой.